Текст книги "Рождение бабушки. Когда дочка становится мамой"

Маргалит согласно кивает головой, и Орна продолжает: – В дополнение к тому, что сказала Нири, я хочу добавить, что, возможно, вам так тяжела роль бабушки потому, что вы все еще не в состоянии «отпустить» ваше прошлое. Вы все еще цепляетесь за то, что утеряно, вместо того чтобы протянуть руку настоящему!

Маргалит закрывает лицо руками, ее голова почти касается колен, но ей не удается ни подавить, ни скрыть новый беззвучный приступ плача.

Рут гладит ее по плечу.

– Ну все, все, – говорит она, – вот увидите, все у вас будет хорошо.

Ее слова складываются в мелодию, и рука движется в такт словам.

Маргалит вытирает нос и поднимает голову. Она коротко благодарно улыбается Рут и устало обращается к Нири: – Мне очень тяжело. Может, и вправду я все еще хочу быть их маленькой девочкой. Я действительно очень тоскую по прошлому; я не могу смириться, не могу согласиться расстаться навсегда. Я росла в любви и ласке, наверное, моя мама избаловала меня своим вниманием. Каждый день она звонила мне узнать, как я себя чувствую и что со мной происходит; поела ли я и когда я уже перестану бегать. Я слышу ее слова: «Ты опять куда-то бежишь… Таких социальных работников, как ты, больше нет, ты отдаешь им всю душу…» Иногда меня это даже раздражало, я говорила ей: «Хватит! Я уже большая девочка! Я сама знаю, когда мне надо кушать, и надо ли вообще!» Но сегодня, когда этого нет, я чувствую, как мне это необходимо! Она мне нужна, я скучаю по ней, по нашим с ней разговорам; мне странно, что она не знает, что со мной происходит. Мне ее очень не достает. Вот что такое мама, ничто не может ее заменить!

– Если серьезно, это – правда: маму нельзя заменить ничем! – соглашается с ней Мики.

«Ничто не может заменить маму», – думает про себя Элла и вспоминает, как мама Оры уехала на неделю к родственникам, которые жили в небольшом городке на севере страны, а она переехала жить к Оре, чтобы той было веселее. Бабушка Рахель тоже вызвалась помочь, и они жили целую неделю втроем как одна семья. Вечерами перед сном, когда Ора особенно скучала по маме, скучала по ней и Элла. Они вместе вычеркивали в календаре каждый прошедший день и считали дни, которые остались до ее возвращения. Бабушка Рахель пела им колыбельные песни и рассказывала истории, которые слышала еще от своей бабушки. В тот день, когда мама Оры должна была приехать, они вернулись из школы бегом. Украсили гостиную бумажными гирляндами и вместе с бабушкой Рахель испекли творожный торт. Мама Оры вошла в дом вечером, взволнованная и растроганная, обняла и даже поцеловала каждую из них. Затем она села и начала вынимать подарки из сумки, каждому по баночке знаменитого местного меда. Оре она протянула еще и мешочек с грецкими орехами, которые ее дядя собрал у себя на плантации специально для нее, и белую блузку, которую она купила к приближающемуся дню рождения. А затем пришел отец Эллы, сказал спасибо бабушке Рахель и увел ее оттуда. Они вернулись в пустой дом, каждый в свою комнату. Элла вздыхает, ощутив вновь, как сжимается сердце от обиды и разочарования.

Целую неделю я была твоей дочкой, – мысленно обращается она к маме Оры, – но для тебя существовала только одна дочка, Ора. Я никогда не прекращала искать себе маму.

Нири обращается к Маргалит уже ставшим всем привычным мягким, спокойным и успокаивающим тоном.

– Нет замены маме. Мы возвращаемся к этому заключению неоднократно в разные времена и в различных ситуациях – в том числе и сейчас, когда вы понимаете, что пришло время взять бразды правления в свои руки и продолжить путь, но все еще – не в состоянии это сделать. Чисто внешне вы вполне функционируете, делаете все, что положено делать маме и бабушке, но вы делаете это с разбитым сердцем, и вам тяжело отдаться полностью дочке и внуку. От вас ждут, чтобы вы вышли на новый жизненный виток, а вы спрашиваете себя, как вы можете это сделать, если вы еще не завершили предыдущего.

Нири обводит взглядом всех сидящих кругом женщин.

– Я представляю себе вас стоящими на беговой дорожке и получающими из рук своих матерей вымышленную эстафетную палочку, означающую, что на следующем отрезке дистанции ведущими в забеге являетесь вы. В семьях, где мать уже покинула этот мир, помимо боли и тоски по близкому, возможно, самому близкому вам человеку, вам предстоит свыкнуться с еще одним жизненным фактом – находясь на вершине пирамиды, вы уже никогда не будете маминой дочкой или бабушкиной внучкой, и они больше не смогут вас защитить.

– Что я могу вам на это сказать? – говорит Мики. – Я как раз чувствую себя абсолютно готовой перенять эстафету, несмотря на то, что моя мама жива. Может, потому что я всегда была самая сильная в семье – и среди моих братьев, и, уж точно, по отношению к моей маме. С тех пор как умер папа, все собираются только у меня, и я задаю тон, а не моя мама.

Никто не спешит возразить или поддержать Мики, все молчат, обдумывая услышанное. Тишину нарушает Орна.

– Я хочу вам сказать, – взволнованно обращается она к Маргалит, – что я нахожусь под впечатлением от вашего рассказа, как прошлого, так и сегодняшнего. Моя мама умерла полтора года тому назад в день рождения моей дочки Яэль. И я вас очень хорошо понимаю, когда вы вспоминаете себя счастливой от сознания, что вы любимая дочка и любимая внучка. У меня было то же самое, и с этим тяжело расстаться! Отказаться от мысли, что есть человек, который любит тебя больше всего на свете, что есть человек, который всегда думает о тебе и готов на все ради того, чтобы тебе было хорошо, на все! Очень тяжело расстаться с этой согревающей тебя заботой, оставить ее позади! В моем доме я та, которая волнуется за всех; и когда мама ушла, она забрала с собой ту особую тревогу, которую испытывают матери по отношению к дочерям. Я не особенно верю в мистику, но с тех пор как она умерла, меня часто охватывает чувство, что она там, наверху, устраивает мои дела. Я вдруг почувствовала себя уверенной и защищенной… Но от этого я не стала меньше скучать по ней, – еле слышно, почти шепотом добавляет она. – Моя мама умерла в возрасте девяноста восьми лет, и я была очень, очень к ней привязана. Может, поэтому я живу с чувством, что она оберегает меня, меня и всю семью, что она направляет мою жизнь, что она где-то по-прежнему существует, и… такая абсурдная мысль, что она заботится каким-то образом о том, чтобы все у нас было в порядке.

Орна вытирает глаза, остерегаясь размазать синюю тушь на ресницах.

– Таким образом, вы сохраняете вашу с ней связь, равно как и Маргалит, которая и в трудные, и в радостные минуты спешит на могилу матери, чтобы рассказать там обо всем, что с ней происходит, – замечает Мики.

– Да, мне ее очень не хватает, – подтверждает Орна. Ее глаза блестят от слез; по всему видно, что она очень взволнована, – но она продолжает жить во мне, в моих мыслях. Если честно, то уже несколько последних лет она не могла говорить. Последние годы она была больна и нуждалась в моей помощи, а я, со своей стороны, чувствовала, что должна быть рядом с ней. Затем был короткий перерыв, а сейчас во мне опять нуждаются, только теперь в качестве бабушки. Действительно, это как движение по спирали: один круг пройден, и теперь я выхожу на следующий виток.

– Вот именно так и должно быть! – вступает в беседу Рут. Она складывает руки перед собой в характерном буддистском жесте – ладони лодочками обращены одна к другой. – На этой неделе я не раз возвращалась к услышанному на прошлом занятии, и мне пришла в голову мысль, что не зря генеалогические схемы называют семейным деревом. И тогда я подумала: чем искать в кроне то, чего уже нет, не лучше ли опустить взгляд к земле, туда, где пробиваются молодые ростки, и радоваться сегодняшнему дню и новой зарождающейся жизни?! Хотя, возможно, мне легко говорить, потому что моя мама по-прежнему со мной.

Клодин задумчиво поглаживает браслеты на руке.

– Я тоже пережила очень тяжелый год, когда умер мой муж, – говорит она, поворачиваясь всем корпусом к Маргалит. – Страшно тяжелый! Когда я узнала, что дочка беременна, это стало для меня утешением, что вот, хотя бы у меня есть теперь что-то… не знаю, как это объяснить… У меня ведь есть еще маленькие дети, и все равно я чувствовала себя очень одинокой. Мой муж был для меня всем. Он ни на минуту не оставлял меня одну, заботился обо всем. И вдруг я совсем одна – одна, даже когда все дети в доме, например, в субботу или в праздники. Когда Лиат сообщила мне, что она в положении, у меня было такое чувство, будто мой муж вернулся. И она собирается дать малышу его имя! Для меня это огромное утешение, в доме опять будет звучать это имя! С этих пор я даже меньше плачу. Я жду не дождусь, когда она уже родит! Я только об этом и думаю; и все в доме только об этом и говорят: когда он уже родится, когда его уже, наконец, принесут к нам в дом…

– Да, это, действительно, утешение, – соглашается Маргалит. Ее голос больше не звенит от слез. – Наверное, и мой внук заполнит образовавшуюся пустоту, но, как видно, пройдет время, прежде чем я свыкнусь, а главное, смирюсь с переменами, которые происходят в моей жизни.

– На прошлой неделе вы рассказывали про семинар, на котором вас попросили назвать одно событие, которое изменило вашу жизнь.

По всему видно, что Рут действительно неоднократно возвращалась к услышанному на предыдущей встрече; она помнит ее в деталях.

– Если я не ошибаюсь, у вас их было два: день смерти вашей мамы и, как вы выразились, день рождения бабушки. Какое в конце концов вы выбрали?

– Я выбрала рождение бабушки, – гордо улыбаясь, отвечает ей Маргалит. – Я думаю, что сделала свой выбор, благодаря тому, что присутствовала на родах. Я вряд ли смогу это объяснить, но я этого никогда не забуду, это потрясло меня до глубины души. Я чувствую, что что-то во мне сдвинулось; я думаю, что я «на правильном пути».

Она опять улыбается; вне всякого сомнения, ей стало намного легче.

– Скорее всего, именно поэтому моя дочка и записала меня в эту группу. Я ведь рассказывала на первом занятии, что это она увидела объявление, а я тут же согласилась. По-видимому, она пытается мне сказать, что хватит, пора браться за дело.

– Наверное, наши дочки это чувствуют, они точно знают, готовы ли мы уже или нет, – неожиданно вступает в беседу Анна, так и не отрывая глаз от пола. – Несколько лет я переживала, что моя дочка и думать не хочет о беременности. Не то чтобы я действительно знала, о чем она думает, но сам факт, что время идет, Наама выходит замуж, а о детях – ни слова. Может, это из-за того, что она, возможно, подсознательно уловила, что я еще не созрела, не освободилась для бабушки.

Анна наконец-то переводит взгляд на сидящих рядом с ней женщин и продолжает:

– Вы должны понять, что я просто дико занята, все держится на мне, у меня масса дел. Я не тот человек, который каждое утро отправляется в одно и то же место. Так это длится много лет, и этому нет конца. У меня нет ни минуты покоя. Но я это люблю. Честно говоря, – она заправляет за ухо непослушный локон, – ничего и не изменилось. Я не стала свободней. Мне пятьдесят лет, но если судить по тому, сколько часов в сутки я работаю и что успеваю, то мне двадцать восемь. Недавно в компании с еще одной коллегой-архитектором мы открыли новую контору, кроме того, я пою в хоре, и мы разъезжаем по всей стране. Иногда я смотрю на моих подруг и не могу понять, как они живут. Я понимаю, что это может звучать нескромно с моей стороны, и вообще, нехорошо судить, но как можно жить в одном месте двадцать лет и все это время делать одно и то же?! Вот так я и живу – молодая – старая – и это порой сводит меня с ума… но ничего не могу с собой поделать; наверное, я без этого завяну.

Рут ласково дотрагивается до ее колена.

– Я знаю тебя много лет, и ты всегда совершала поступки, которые не давали тебе состариться. Например, ушла от Амуса к Шаулю и родила от него еще двоих детей. Естественно, что тебе не горит стать бабушкой, ты хочешь оставаться молодой!

Она улыбается и поясняет:

– Муж Анны – латиноамериканец, такой же горячий, как и она – моложе ее на десять лет.

– Я тоже старше мужа на целый год! – гордо объявляет Мики.

– Сколько лет вашим детям? – спрашивает Анну Клодин, но Мики, решившая, что вопрос обращен к ней, отвечает:

– Моей дочке – тридцать, а сыну – двадцать семь.

Все вокруг улыбаются, и она, поняв, что произошло, начинает поспешно искать что-то в сумке, пока наконец не вытаскивает оттуда мятную карамель.

Анна же, возбужденная от собственной смелости (она не привыкла к такого рода откровенностям) и общего внимания, не заметила наступившей заминки.

– Наама самая старшая, ей – тридцать; Тамаре – двадцать пять, Майе – тринадцать и Адаму – одиннадцать, – перечисляет она. – Я не могу представить себя старой. Может, потому, что мои братья и родители намного старше меня, я всю жизнь чувствую себя маленькой. Один из моих братьев старше меня на двадцать лет, ровно на столько же я старше моей дочки. Так что я для всех – самая маленькая. Даже, когда мне будет восемьдесят, если я доживу, для себя я по-прежнему останусь самой маленькой. Настоящий возраст не имеет тут никакого значения. Я все начала очень рано: работу, материнство. Когда росли младшие дети, родители их сверстников в своем большинстве были младше меня, но и рядом с ними я часто ощущала себя девочкой. Это никак не связано с паспортом, по всей вероятности, я застряла где-то в шестидесятых. Анна, смеясь, разводит руками.

– Что же касается Наамы и того, что я сказала раньше, скорее всего, я себя несколько переоценила. Возможно, я придаю собственной персоне слишком большое значение: кто вообще думает о тебе в такие минуты?! Хотя недавно у меня промельк нула мысль: может, она ждала все эти годы, когда, наконец, я повзрослею?

Нири обращается к Анне:

– Вы только что подняли новую для нас тему: готовы ли вы к переменам, которые происходят в вашей жизни в целом, и к вашей новой роли бабушки в частности. По вашим словам, вы не чувствуете себя достаточно свободной или готовой, чтобы соответствовать вашему новому статусу; и объясняете это, во-первых, тем, что вы вечно заняты, а во-вторых, тем, что вы все еще не ощущаете себя достаточно взрослой. Поэтому я хочу вас спросить: здесь, в группе, вы тоже ощущаете себя самой маленькой, в чем, по-вашему, это проявляется?

Анна смотрит на Нири и не спешит с ответом, поэтому Рут приходит ей на помощь.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает она.

– Я думаю, – говорит Нири, улыбаясь Анне, – что чувствовать себя маленькой в группе матерей, которые готовятся стать бабушками и являются, соответственно, женщинами взрослыми, а не «маленькими», это значит соблюдать некоторую дистанцию – в первую очередь эмоционально – от всего, что здесь происходит.

Голос Нири звучит очень доброжелательно, она продолжает:

– К примеру, я обратила внимание, что вы очень внимательно слушали Маргалит, но при этом я прочла на вашем лице любопытство, с которым внимают рассказам о дальних странах или незнакомых племенах; а иногда мне казалось, что вы не совсем «с нами», возможно, думаете о чем-то другом? Это вам знакомо?

Рут, опустив на пол бутылочку с минеральной водой, которую она все это время держала в руках, с интересом смотрит на Анну.

– Не знаю, – отвечает Анна, пожимая плечами. – Мне, правда, было интересно то, о чем говорила Маргалит, но откуда мне знать, с каким выражением лица я ее слушала? Да, действительно, в муках рожденная бабушка – это не про меня; и возможно, я периодически отключаюсь, сама не знаю почему, но не думаю, что это связано с тем, что я и здесь чувствую себя маленькой. А может – да?

Последние слова Анна произносит, подавшись вперед, словно отфутболивая их от себя в центр комнаты.

– Нет, не знаю. Я вообще не слишком копаюсь в своих собственных чувствах. Я сейчас не говорю о группе, – поясняет она. – Я просто живу; стараюсь радоваться как можно больше и страдать как можно меньше. Можете назвать это моей жизненной философией, если хотите. Я не зацикливаюсь на прошлом и не загадываю, что будет в будущем, а живу в конкретном настоящем и без излишних сантиментов. Может, вы это имели в виду, когда говорили о соблюдении дистанции?

– С одной стороны, – замечает Нири, – вы человек прагматичный, избегающий, как вы выразились, копаться в собственных чувствах; но при этом вы рассказываете нам, что интуитивно чувствуете, угадываете седьмым чувством то, что ваша дочь не готова выразить словами. Я думаю, что не вы одна ведете со своей дочерью такого рода немые, понятные только вам диалоги.

Нири обводит взглядом всех присутствующих.

– Давайте остановимся на этих диалогах; посмотрим, какого рода беседы вы ведете. Первый из них ради эксперимента готова предложить я, идет?

Она ждет ответа от Анны, и та молча кивает головой.

– Уже несколько лет, – продолжает Нири, – вы ведете скрытый диалог с вашей дочкой, в котором Наама «спрашивает» вас: «Ну, уже можно?» А вы «отвечаете» ей: «Нет», так как вы еще не готовы, или вы еще маленькая, или вы слишком заняты в вашей новой конторе и с младшими детьми, или летом у вас запланированы выступления с хором. Пока в один прекрасный день вы, вероятно, говорите ей: «Слушай, хватит меня спрашивать! Это твоя жизнь, тебе решать, а я буду с тобой независимо от того, что ты решишь». И Наама решает рожать.

– Это звучит совсем неплохо, – говорит, улыбаясь, Анна и закидывает ногу на ногу. – Предположим, что я начну эту вымышленную беседу. Но если вам интересно мое мнение, ситуация должна была быть иной. Она уже давно не спрашивает моего согласия, прежде чем принимает какое-либо решение. Она в лучшем случае сверяет его со моим мнением. Так что это должно было бы звучать примерно так: «Мама, если я рожу, ты согласишься быть бабушкой?» Не думаю, что несколько месяцев тому назад она заключила из моего «ответа», что я буду более свободна; но, скорее всего, просто пришла к выводу, что меня нечего ждать. Меня нужно бросить в воду, ну а я уж как-нибудь выплыву. Потому что, насколько я себя знаю, я всегда нахожусь в поисках новой цели, нового занятия. И это новое занятие я начну с нуля и не успокоюсь, пока не усвою его до конца. Исходя из этого, я никогда не буду готова, но когда это произойдет, я уверена, уйду в это вся без остатка, на сто процентов.

– Так что же получается, – смеясь, замечает Клодин, – что Наама определила, чему вы посвятите себя в ближайшие годы?

– Возможно. Или она просто поняла, что я здесь ни при чем. Я всегда говорила Нааме, что у нас у каждой своя жизнь и каждая выбирает для себя, как ее прожить. Этот диалог, в принципе, должен состояться между Наамой и ее мужем, а я уж пристроюсь. Хотя сейчас, когда я об этом думаю, я вообще пришла к заключению, что в нашем случае Наама в первую очередь должна решить все для себя сама. Потому что и у нее, как у меня, есть эта черта – всегда искать что-то новое, ставить перед собой новые задачи, не успокаиваться на достигнутом. Может, ей было тяжело самой поменять свой образ жизни – гораздо легче свалить все на меня… Вы понимаете? – обращается она к группе.

Рут пытается понять и уточняет:

– Значит, по-твоему, она видит в тебе ту свою сторону, с которой ей тяжело мириться, и поэтому «перекладывает все на тебя»?

– Совершенно верно! Она, можно сказать, использовала меня. Но мне это не мешает, зато теперь она по-настоящему созрела.

– Слушайте, все это представление с диалогами тут абсолютно не по делу! – Раздраженно прерывает их Мики, поднимая руку, будто пытаясь их остановить. – Что за психологическая галиматья?! Вы берете совершенно простые вещи и делаете из них черт знает что – какой-то салат! Как будто самое главное здесь: готова – не готова, созрела – не созрела?

Она попеременно протягивает то одну руку, то другую.

– Что за болтовня?!

– Эй, Мики, успокойтесь! – одергивает ее Орна. – Вы можете говорить все, что думаете, но выбирайте слова!

– Мне это не мешает, – равнодушно отзывается Анна, – она может говорить все, что она хочет.

– Это не «что», а «как»! – взволнованно настаивает Орна, ее длинные серебряные серьги раскачиваются в такт словам.

– Да я от ваших разговоров чуть не взвыла! – упрямо продолжает Мики.

– А мне, наоборот, очень понравилась идея диалогов, – спокойно реагирует на последнее замечание Рут. – По-моему, нет человека, который не разговаривает мысленно сам с собой. Кроме того, я думаю, что это очень близко к тому, чем мы занимаемся здесь, в группе: мы тоже беседуем одна с другой, слушаем других и прислушиваемся к самим себе; пытаемся разобраться в своих мыслях, сформулировать их и соединить воедино чувства, мысли и поступки. Для этого мы здесь и собрались, чтобы наконец-то сосредоточиться на проблемах, которые нас тревожат и вне группы, но по разным причинам мы относим их к разряду второстепенных и не придаем им нужного значения.

– Тут, по крайней мере, мы разговариваем друг с дружкой, а не сами с собой и слышим, а не стараемся угадать, что каждая из нас думает, как это происходит у Анны, – смеясь, подытоживает Клодин.

– Что касается диалогов, – говорит Нири, – я думаю, что и у нас в группе они продолжают существовать в обеих своих формах: есть слова, произнести которые не составляет особого труда, например, выражая поддержку и сочувствие; а есть вещи, говорить о которых тяжело, и поэтому о них умалчивают или прибегают к намекам. Это обычно касается негативных чувств или личного мнения, которое отличается от мнения большинства. Вот и вопрос, как и что говорить, вы в открытую обсудили только сейчас, на четвертой встрече, а до этого осторожно нащупывали его, обходя острые углы и боясь приблизиться вплотную. Мне даже интересно, что заставило вас сделать это именно сегодня.

Все молчат. Орна, прочищая горло, смотрит на Маргалит, которая нервно передвигает стул. Рут не выдерживает первой:

– По-моему, то, что мы повысили голос и осмелились высказаться в открытую, – это признак сближения. Это значит, что мы чувствуем себя здесь более комфортно, свободно, как у себя дома, а значит, можно позволить себе высказать и менее приятные вещи.

– Я в любом месте предпочитаю быть сама собой и говорить то, что думаю, – спокойно произносит Мики. – Вы уже меня немного знаете, я не умею сдерживаться. Даже если мне это на какое-то время удается, все равно, все знают, что я думаю. Так что нет смысла молчать.

– Я согласна, что очень важно не кривить душой, но для меня не менее важно, чтобы мы уважали друг друга! Незачем обижать!

Орна с трудом заставляет себя перевести взгляд с Маргалит на Мики.

– Мы и так слишком ранимы в последнее время, – добавляет она.

– Не говорите за всех! – набрасывается на нее Мики. – Я вовсе не чувствую себя ранимой ни сейчас, ни в последнее время! Я могу вам показаться не слишком вежливой, но это потому, что терпеть не могу, когда кто-то говорит за меня!

И опять в комнате тишина, которую на этот раз нарушает Нири.

– Я чувствую, что что-то у нас сегодня здесь изменилось. Возможно, это связано с тем, что Рут назвала «чувствовать себя как дома». Давайте обсудим, что же это, по-вашему, значит.

– Дом – это безопасность! – говорит Орна. – Это твоя территория, там ты можешь быть сама собой, там тебя все хорошо знают.

– Да, – говорит Рут, – и для меня дом значит то же самое.

Остальные матери молча кивают в знак согласия.

«Дом, – думает Элла про себя, – дом – это место, куда ты спешишь, чтобы укрыться от внешнего мира, но при этом убеждаешься, что он не может защитить тебя от твоих собственных воспоминаний; и начинаешь понимать, что от боли не спрячешься, что она разъедает тебя изнутри».

– Тогда у меня возникает вопрос, – продолжает Нири. – Как можно здесь, в комнате, оставаться искренней, говорить открыто и свободно и при этом чувствовать себя уверенной и защищенной? Я думаю, что параллельно вы можете спросить себя, как на самом деле протекает у вас диалог с вашей дочкой. Удается ли вам в вашем «настоящем» доме говорить все, что у вас на душе, или вы предпочитаете иногда промолчать, лишь бы не вызвать осложнений?

«А что если есть вещи, о которых нельзя говорить? И если ты их затронешь, ты можешь оказаться на улице – тебя попросту выгонят?» – вопросом на вопрос мысленно отвечает ей Элла.

Мамы молча переглядываются. Орна первой нарушает тишину, при этом, оставляя вопрос Нири без ответа:

– Я думаю, требуется немало времени, чтобы почувствовать себя где бы то ни было как дома. И не меньше времени пройдет, прежде чем человек позволит себе говорить с другими открыто, высказывая все, что он думает.

– Попробуйте это сформулировать относительно себя, – предлагает ей Нири. – На что вам потребуется время?

Орна не спешит с ответом.

– Ну, к примеру, чтобы начать спорить или выяснять отношения. А самое тяжелое для меня – это высказывать кому-то что-то неприятное или выслушивать неприятные вещи в свой собственный адрес. Я не скоро сближаюсь с людьми и даже с близкими избегаю споров и сделаю все, чтобы не дойти до ссоры. Мне очень тяжело привыкнуть к чему-то новому, и необходимо время, чтобы я это переварила и усвоила!

– Значит, – подводит итог Нири, – возможно, и сейчас есть вещи – чувства, переживания, о которых вы еще не в состоянии говорить, вам еще нужно время.

– Возможно, – задумчиво отвечает Орна. – Я еще должна это обдумать.

– А я вам вот что скажу, – громко заявляет Мики. – Кто держит все в себе, обязательно наживет язву, честное слово! Я уже давно решила, что это не про меня! Почему я одна должна страдать?! Пусть и вторая сторона знает, что это такое!

– Я с вами полностью согласна! – говорит Орна. – Но, к сожалению, у меня не всегда хватает смелости высказать все, что я думаю.

– У вас есть прекрасная возможность поупражняться, – с улыбкой обращается к ней Нири. – Я предлагаю попробовать прямо сейчас: скажите, что вас раздражает, и посмотрим, что из этого получится.

Орна опять не спешит с ответом, по ней видно, что она колеблется; наконец, сделав выбор, она неуверенно произносит:

– Нет, я еще подожду. Кроме того, я и не знаю, что сказать!

Анна, отступившая под натиском Мики, опять вступает в беседу.

– Несомненно, есть люди, которым нужно набраться смелости, чтобы высказать то или иное мнение или совершить тот или иной поступок. И многие так и не осмелятся на решительный шаг, все выжидая и откладывая, и загонят себя в тупик, из которого, скорее всего, так никогда и не выберутся.

– Это точно, – соглашается с ней Това. – Я тоже считаю, что нельзя трусить и нечего держать все в себе, даже если это может привести к осложнениям. Я говорю это из собственного опыта. Моим детям часто не нравится, что и как я им говорю; сами же они не пытаются смягчить каким-то образом свои высказывания в мой адрес, особенно это касается дочек. Зачастую это очень обидно.

– Интересно, что то, что говорят тебе абсолютно посторонние люди, обычно воспринимается легче, – замечает Маргалит и обводит взглядом сидящих рядом с ней женщин. – Но мы уже не посторонние. Это уже что-то другое. С одной стороны, это, конечно, не дом, но это и не чужое место. Возможно, это дом, который мы еще должны обустроить, а пока мы медленно-медленно привыкаем.

– Это то, о чем мы уже говорили раньше, – вступает в разговор Клодин. – Людям нужно время, чтобы привыкнуть к… да ко всему! Поэтому, когда у нас внезапно что-то случается, да еще и одно за другим, как у Маргалит, нам очень тяжело к этому привыкнуть. То же самое мы чувствуем в группе – пройдет время, пока мы по-настоящему сблизимся; и точно так же пройдет время, пока мы почувствуем себя готовыми стать бабушками!

«Тяжело говорить, тяжело решиться и рассказать про себя всю правду – все тяжело! – думает Элла, по-прежнему не вступая в беседу. – Может, надо было встретиться с Нири частным образом, поговорить обо всем только с ней. Ей я могла бы рассказать, она умеет слушать. И, кроме того, она высказывает интересные мысли. Она принимает меня такой, какая я есть, я это чувствую. И я ей интересна, я читаю это в ее взгляде, когда она смотрит на меня. И она по-настоящему видит меня, я для нее не пустое место».

Элла переводит взгляд на сидящих в комнате женщин.

«Вы мне совершенно чужие. С какой стати я буду рассказывать вам вещи, о которых я не рассказывала даже тем, кто были мне близки?!»

– Я полностью с вами согласна, – разговор в группе продолжается, и Рут обращается к Клодин. – Есть процессы, как, к примеру, сближение, для которых необходимо время. Когда вы говорили о том, как чувствовали себя готовыми или не готовыми стать бабушками, я хотела сказать, что, судя по моему опыту, период подготовки, или, если угодно, созревания, длится очень долго. Талья уже была беременна, а я все еще только присматривалась, примеривалась. Сначала все было очень неопределенно, как будто в тумане, и только постепенно я начала осознавать реальность происходящего. Как свет в конце туннеля: сначала ты медленно движешься в темноте, чутьем угадываешь направление, но вот туннель расширяется и светлеет, и ты шаг за шагом приближаешься к спасительному источнику света. Меня это завораживает! В начале ее беременности я как будто наблюдала за всем со стороны: я спешила сообщить всем, что Талья ждет ребенка, но совершенно не чувствовала, что это касается непосредственно меня – просто информация, новости, которыми я делюсь, когда меня спрашивают, что новенького. Сегодня это уже не так, хотя я все еще в процессе… Может, для этого я оказалась здесь, в группе: закончить, наконец, все приготовления и, как положено, засучив рукава, заступить на вахту?! Я ни разу не обсуждала эту тему с дочкой, но я уверена, что и она не сразу привыкла к своему новому положению. Сегодня мне совершенно ясно, что беременность касается нас обеих: она – часть меня, и ее ребенок – это тоже часть меня; поэтому все месяцы беременности мать и дочь проходят параллельно, у каждой из них своя дистанция, которую она обязана преодолеть. Я вдруг вспомнила, как мы встретились с родителями зятя, уже после того как нам сообщили о будущем ребенке. Отец зятя сказал мне что-то – неважно что, – а в конце добавил: «Правда, бабушка?» Я помню, как почти оттолкнула его рукой, как раздраженно ответила ему: «Я еще не бабушка!» Потом мне стало очень неудобно.

– Почему, правда, вы его толкнули? – спрашивает Нири.

– Потому! Потому что тогда я действительно еще не была бабушкой. Он тоже очень удивился, а я сказала ему: «Я пока что только мама Тальи, и – все!» Как видно, всему свое время. То же самое я чувствовала, когда вдруг стала мамой.

Рут выпрямляется.

– Когда родился Рони, мой старший, я посмотрела на него, потом на себя и подумала: «Я? Я его мама? Вот моя мама, она – мама! А при чем тут я?» Я даже чуть-чуть его пожалела: ведь он, бедненький, наверное, думает, что я умею быть мамой! То же самое происходит со мной и сейчас: что это значит, быть бабушкой? Мне необходимо время, чтобы этому научиться! Я тогда сказала отцу зятя: «Подожди, не спеши! Есть еще семь месяцев, куда ты бежишь?! В первую очередь, я – мама!»