Текст книги "Малый заслон"

9

Около полуночи колонна остановилась в небольшой деревушке, окружённой с трех сторон густым, как частокол, еловым бором. Ели подступали почти к самым огородам. Деревня, казалось, вымерла – ни человека на улице, ни тусклого огонька в окнах. Ставни многих изб накрест заколочены досками.

Командиры батарей, по вызову начальника штаба, ушли в голову колонны, а бойцы топтались вокруг машин, курили и перебрасывались словами.

К передней машине, потягиваясь и разминая плечи, подошёл только что проснувшийся повар Глотов, и у него с Опенькой сразу же завязался разговор.

– Послушай, Глотов, вот ты повар, а все готовить умеешь? – спросил Опенька, как всегда, щуря глаза и улыбаясь.

– Все. А что?

– А «бабу с изюминкой» можешь?

– Что-о?

– «Бабу с изюминкой».

– Тебе только бабы и снятся.

– Нет, ты мне ответь, можешь или не можешь?

– Ладно, ладно, знаю твои шутки.

– Темнота! Просвещать тебя надо. «Бабы» бывают разные: бывают «обыкновенные», «заварные» и «с изюминкой». Чего смеёшься? Я те не про деревенских, тут дело тонкое. Зашёл я однажды в столичное кафе. Заказал чаю. Ну, – говорю официанту, – что хорошего к чаю? Салфетка у него на руке, усики под носом и бабочка на шее, чёрная, как положено столичному официанту. «Пожалуйста, – отвечает, – есть то, другое, пятое, десятое…» Нет, – говорю, – ты дай мне чего-нибудь такое, чтобы… Словом, настоящее. А он нагнулся и вполголоса, заметь, вполголоса: «Бабы» есть». Насмехается, думаю, сукин сын, а себе смекаю – что ж, оно дело подходящее. Дай, думаю, спрошу построже: какие бабы? А он: «Разные. Есть „обыкновенные“, есть „заварные“, есть и „с изюминкой“. Ладно, соображаю, повезло тебе, Опенька, не теряйся. Обыкновенная, думаю, у меня и своя дома есть, а уж коли брать, так „с изюминкой“. Давай, говорю, какую помоложе! „Посвежее?“ Во-во. „С изюминкой?“ Конечно, с изюминкой. Ну и жду. И чего ты думал? Приносит кулич на тарелке. Настоящий кулич, только может чуть поменьше размером. А где, – спрашиваю, – баба? Насмехаешься? За грудки его взял, а он меня – в отделение…

– Все лясы точишь, – проговорил Щербаков, подойдя к собравшимся вокруг разведчика солдатам. – Идёмте лучше в избу да и погреемся.

– Сейчас дальше поедем, – возразил Карпухин.

– Какое сейчас, капитан в голову ушёл.

– Сам видел?

– Спрашиваешь…

– Тогда пошли!

Солдаты подошли к низкой, покосившейся набок избе. Ставни наглухо закрыты.

– Да тут никого нет, – проговорил Карпухин, тыча прикладом в ставню.

– Не может быть, кто-нибудь да есть. А коли есть живая душа, значит, и печь топлена.

– Даже и следов никаких…

– Что ты, дурья башка, не видишь, снег идёт. Через пять минут и твои следы начисто заметёт.

Опенька открыл дверь в тёмные и сырые сенцы. Луч фонарика скользнул по стене, обшарил углы – никого. Вошли солдаты и, ещё раз внимательно осмотревшись, направились к двери, ведущей в комнату. Дверь была не заперта, и Опенька свободно открыл её. В лицо пахнуло теплом. На столике, возле занавешенного лоскутным одеялом окна, горел крошечный фитилёк в жестяной банке. Слабый жёлтый огонёк замигал часто-часто, готовясь погаснуть.

– Проходи, чего стал, – подтолкнул Опеньку Карпухин.

В комнате было полусумрачно. Скамья, стол, кровать выступали из углов, как синие тени, расплывчато и туманно. Под образами стояли на коленях и молились две женщины. Они не обернулись, продолжали торопливо креститься и откладывать поклоны. У двери отчётливо был слышен их громкий шёпот – женщины просили богородицу о помощи. Опенька заметил на полу порожнюю бутылку с цветной немецкой этикеткой, а на столе – несколько пустых консервных банок и хлебные крошки. «Немцы были здесь совсем недавно», – подумал он.

– Эй, бабоньки, – крикнул Опенька, – да кто же так своих встречает?

Женщины перестали молиться. Одна из них робко повернулась, молча и недоверчиво посмотрела на вошедших солдат.

– Да свои же, – снова повторил Опенька.

Но женщины продолжали стоять на коленях, худые, измождённые, с грустными большими, провалившимися глазами; в полусумраке комнаты было трудно, понять – молодые они или старые. Но Опеньке показалось, что будто обе они были старухи, и он почувствовал неловкость оттого, что назвал их бабоньками. Пока он раздумывал, как теперь назвать их, чтобы исправить свою ошибку, одна из женщин, неожиданно всплеснув руками, крикнула:

– Корней?!

Она хотела встать, но не смогла, а только бессильно потянулась руками к подбежавшему к ней Горлову.

– Саша, ты?!

– Я, я, Корней.

– Ты как здесь?

Женщина разрыдалась у него на груди, уткнувшись лицом в колючую солдатскую шинель. Горлов не успокаивал её, не утешал; он, не моргая, смотрел на тёмную стену комнаты, смотрел в одну точку, и брови все ниже и ниже опускались на глаза. Что видел боец: то ли железнодорожные тупики Калинковичей и свой домик с тесовой крышей и подслеповатыми окнами, где он прожил добрые четверть века, то ли застланный дымом горизонт, пылающие села, огненные вспышки батарей? Он ушёл в армию почти в первый день войны и с тех пор ни разу не видел ни жену, ни сына, ни старенькую мать. Три года! И вот – не в родном городе, не в старом домике на тупиках – он неожиданно встретил жену здесь, в неизвестной лесной деревушке, в чужой крестьянской избе, А где старушка-мать, где сын? Солдат ещё не знает, что мать умерла в первую же военную зиму, а сын похоронен совсем недавно, на дороге между Калинковичами и этой деревней – жена с ним пошла просить милостыню.

Опенька взглянул на Карпухина и негромко сказал:

– Разве не в Калинковичах у него жена?

– Калинковичи-то вот они, рядом, рукой подать.

Вторая женщина, что молилась под образами, оказалась дряхлой старушонкой. Она поднялась и растерянно заметалась по комнате:

– Да как же это, ах ты, господи, мать пресвятая богородица, очисти мя очи от мутныя завесы, яви сон явью!

– Ты, бабка, не суетись, а лучше напои-ка нас. Водичка-то есть?

– Есть, родненькие, есть. Ах ты, господи, мать пресвятая богородица, очисти мя очи от мутныя завесы, яви сон явью!

– Очумела бабка от радости.

Ведро с водой стояло на лавке, у стены, накрытое старой фанеркой. Опенька снял с гвоздика серый железный ковш, зачерпнул из ведра ледяной воды и только поднёс к губам, как за стеной загрохотал пулемёт. Звонко задребезжали стекла. Он бросил ковшик и стремительно выбежал из комнаты. В сенцах на секунду включил фонарик и, увидев дверь, ударом каблука распахнул её: разрезая надвое синий дверной просвет, неслись трассирующие пули. Опенька осторожно из-за косяка выглянул во двор. Метрах в пятнадцати от дома, будто с крыши сарая, строчил крупнокалиберный немецкий пулемёт. Машины с орудиями, подминая плетни, устремились на противоположную сторону улицы, на огороды, В темноте раздавались команды, слышались стоны раненых. Сняв с пояса гранату, Опенька пригнулся и кубарем скатился с крыльца в снег. За ним, также пригнувшись, выбежали Карпухин и Горлов. Разведчики поползли к сараю…

В избе, где собрались командиры батарей, было густо накурено. Облако едкого табачного дыма плавало над столом и медленно, словно нехотя, поднималось к потолку. Кто-то из офицеров приоткрыл дверь, но теперь в щель просачивался холод. Ануприенко чувствовал, как у него стынут колени. Холод ощущали и другие командиры, но никто не возражал – не хотели перебивать начальника штаба, который докладывал боевую обстановку. Майор говорил, как всегда, сухо и сдержанно, почти ни на кого не смотрел и незаточенным концом карандаша резко водил по карте. Ануприенко слушал его рассеянно. Он и так хорошо знал, что наступление развивается успешно, что ударные группы прорыва, в том числе и их полк, почти на шестьдесят километров углубились в немецкий тыл и вышли к намеченной цели – широкому грейдерному тракту, соединяющему два больших города – Мозырь и Калинковичи. И дальнейшие действия полка ему, как и всем командирам батарей, были тоже известны. Он только прислушивался к тому, нет ли изменений в ранее поставленной боевой задаче, но пока начальник штаба не говорил ни о каких отклонениях.

– Основные силы прорыва повёрнут по тракту на юго-запад и ударят на Калинковичи с тыла. Одновременно на город начнётся наступление и с фронта… В штабе армий этой операции придают большое значение. При удачном завершении её около четырех немецких дивизий окажутся в кольце и будут вынуждены сдаться. Какая перед нами задача? Перекрыть тракт у деревни, – майор ткнул карандашом в карту. – Вот здесь… И… поставить заслон на просёлок, выходящий к тракту. Действовать будем совместно со вторым Сибирским стрелковым батальоном.

«Поставить заслон на просёлок?.. – мысленно повторил Ануприенко. – Этого раньше не намечалось…»

– Просёлок поручаю третьей батарее. Вам, товарищ Ануприенко. Станете у бревенчатого настила, есть там такой настил по болоту. Если настил цел, заминируйте его, но без нужды не взрывайте. Остальные батареи, как и предполагалось, перекроют основную магистраль – этот тракт. Окапываться, товарищи, по уши, по самую макушку! Места здесь болотистые, кругом леса, немцы в обход не рискнут, пойдут по дороге. А дорога одна – тракт. Мы должны задержать их здесь, чтобы обеспечить наступление нашей основной колонны на Калинковичи. Я думаю, всем это ясно. Пока не будет взят город, ни о какой помощи не может быть и речи. Никто никакого подкрепления нам не пришлёт и не даст. Стоять самим, но, главное, надо хорошо окопаться. Врыться в землю, как я уже сказал, по макушку. Вот все. Вопросы?

Ануприенко встал:

– У меня вопрос, разрешите, товарищ майор?

– Да.

– Через бревенчатый настил могут пойти на нас не только танки, но и немецкие автоматчики. Они с флангов обойдут батарею и ударят нам в спину. Будет ли нам, нашему заслону, придана пехота?

– Не вам пехота, а вы пехоте – поправил майор и, склонившись над столом, прочёл карандашную запись на карте. – Там, вдоль болота, займут оборону стрелковая рота старшего лейтенанта Сурова. Держите с ним связь.

– Ясно.

– Ещё у кого вопросы?

Вопросов больше не было, офицеры поднялись, шурша шинелями и планшетками, но не расходились, ожидая, что ещё скажет майор.

– Можете идти. Но смотрите, к рассвету чтобы все огневые были оборудованы. Выезжать сейчас же, и всю ночь работать.

После прокуренной душной избы на улице показалось особенно свежо и приятно. Дремотная тяжесть, начавшая было одолевать Ануприенко, постепенно рассеялась. Он шёл бодро по мягкому снегу, слегка опередив других командиров батарей. Возле машин группками стояли солдаты, попыхивая цигарками. Их негромкий говор, как шорох листопада, наполнял шумом застывшую улицу. Снег прекратился, и лёгкий морозец покалывал щеки. Шинель на груди быстро поседела от инея. Хотя Ануприенко шёл бодро, в душе был недоволен полученным заданием – опять на фланг! Надо бы чередовать батареи, что ли.

Он почти подходил к своим машинам, когда застрочил крупнокалиберный немецкий пулемёт. Вдоль улицы метнулась цепочка трассирующих пуль. Ануприенко вздрогнул и остановился. Война научила его быть хладнокровным и осмотрительным. Прежде чем принять решение, нужно определить, какая угрожает опасность. Пулемёт бил из-за сарая, огонёк метался и клокотал почти на уровне карниза. «С чердака? Нет! Это немецкий броневик!..» – догадался капитан. Немцы перекинули огонь через крышу дома и ударили в другой конец улицы, прицел взяли ниже, и пули зацокали по бортам и железным дверцам кабин. Солдаты кинулись к огородам, за ними двинулись и машины. Ануприенко пересёк улицу и вбежал вслед за чьей-то машиной во двор. Машина передком провалилась в погреб и забуксовала.

– К ор-рудию! – крикнул Ануприенко.

Но стрелять не пришлось. Возле сарая, где строчил пулемёт, грянул взрыв. Потом второй. Какой-то смельчак подполз к броневику и швырнул в него гранаты. Пулемёт смолк. А по дворам и огородам все ещё слышалось гудение моторов и громкие возгласы младших командиров, готовивших орудия к бою.

Оглядевшись, Ануприенко заметил, что возле него стоит наводчик Ляпин. Наводчик смущённо теребил усы и вполголоса возмущался.

– Нагнал страху, ну, нагнал.

– А вы что, растерялись? Отцепили бы орудие и прямо в упор. Где лейтенант Рубкин?

– Не знаю, К четвёртой машине уходил, а теперь где, не знаю.

– Идите найдите и пошлите ко мне!

– Слушаюсь! – Ляпин козырнул и побежал в соседний двор.

Ануприенко постоял с минуту, поджидая, и направился через дорогу к подорванному немецкому броневику. Отсутствие Рубкина встревожило и обеспокоило его. «Что за беспечность такая?» – с досадой подумал капитан. Он любил дисциплину и хорошо понимал, что дисциплина и организованность – половина успеха в бою. Он и раньше замечал за Рубкиным самовольные поступки и все собирался поговорить с ним по душам, но как-то не представлялось случая. А может, Рубкин сознательно уклонялся от откровенного разговора? Ануприенко был недоволен лейтенантом, особенно теперь; он чувствовал, что если сейчас встретит Рубкина, не сможет удержаться и накричит на него.

К броневику сошлись солдаты из разных батарей и расчётов. Здесь же собрались и младшие командиры. Бойцы, смеясь, пробовали прикладами броню, заглядывали в открытый люк.

– Кто подорвал броневик? – спросил Ануприенко, пробираясь среди солдат к центру. Тут были и Опенька, и Карпухин, и Марич, и ещё несколько бойцов из его батареи. – Кто подорвал броневик? – повторил капитан.

– Двое: Марич и Горлов. – ответил Опенька и чуть подтолкнул вперёд ефрейтора Марича.

– Ну, молодец, молодец! Дай-ка руку, – капитан крепко потряс руку ефрейтора и тут же спросил: – А где Горлов, где второй герой?

– В избу ушёл.

– Замёрз?

– Жену встретил, товарищ капитан.

– Жену?! Вот так дела…

– А куда пленных, товарищ капитан?

Немцы стояли возле сарая с поднятыми руками.

– Сколько?

– Двое.

– В штаб.

Опенька дулом автомата указал немцам на дорогу.

– А ну, комен, сволочи! Комен зи хер, долговязый, марш вперёд!

Ануприенко смотрел на разведчика и улыбался. А Карпухин в это время вполголоса корил ефрейтора Марича:

– Дурак, прошляпил орден.

– Почему?

– Когда командир хвалит, нужно говорить: «Служу Советскому Союзу!»

Ануприенко вместе с Опенькой привели пленных в штаб полка. Капитан тут же отправил разведчика обратно на батарею и передал через него распоряжение, чтобы готовились к маршу, а сам остался послушать предварительный допрос немцев. Один из пленных оказался русским, власовцем. Оказывается, поддержанные немецкими танками, власовцы должны были закрыть прорыв и приостановить наступление советских войск. Броневик был выслан на разведку. Он давно уже следовал параллельно колонне и передавал сообщения о: её продвижении по рации в свой штаб. Майор быстро сообщил то, что узнал от пленных командиру дивизии, и тот потребовал немедленно доставить пленных к нему.

Показания власовца заставили задуматься Ануприенко. Бой предстоял серьёзный, и нужно было тщательно подготовиться к нему. Он поспешил на батарею, чтобы к рассвету успеть вывести орудия на огневую и окопаться. Возле машин его встретил Рубкин.

– Искали?

– Да.

– Слушаю вас.

Ануприенко пристально посмотрел на лейтенанта: «Отругать. Нет времени. Начнёт, как всегда, оправдываться… Ладно, потом».

– Все на местах?

– Все.

– Заводи моторы!

Капитан уже открыл дверцу, готовясь сесть в кабину, когда к нему подбежал Опенька.

– Товарищ капитан, Горлов!..

– Что Горлов?

– В избе…

– Зови быстро!..

На опушке хвойного леса

Страшный бой идёт кровавый,

Смертный бой не ради славы.

Ради жизни на земле.

А. Твардовский.

1

В лесу ещё царили сумерки, а снежная поляна уже ослепительно поблёскивала в утренних лучах холодного зимнего солнца. Оно вставало над лесом большое и красное, рассечённое надвое острым шпилем старой кряжистой ели, и по сугробам, тянувшимся к дороге, ползли розовые тени. Было тихо, как в тайге, и только изредка тяжёлые вздохи дальних батарей сотрясали морозный воздух; тогда вздрагивали ели, и с веток бесшумно осыпался снег.

Воткнув лопату в свежую, парившую на морозе глину, Ляпин сел на сваленную сухую ель. Не спеша снял рукавицы и окликнул ефрейтора Марича.

– Идём, Иосиф, закурим.

Они вдвоём, по приказанию сержанта Борисова, рыли блиндаж для лейтенанта Рубкина. Метрах в двадцати от них, у дороги, стояло в окопе орудие. Оно казалось белым от инея. Между развёрнутыми станинами прохаживался часовой, то и дело приплясывая, отогревая ноги.

Марич присел рядом с наводчиком. Ляпин протянул ему кисет.

– Держи. И газетка тут…

– Спасибо, не курю.

– Какой же ты солдат, если не куришь?

– Не курю и все.

– Я тебе скажу: с табачком оно и время быстрее, и на душе спокойнее. Ты вот вчера говорил: ребята над тобой подшучивают. Само собой – не куришь, не пьёшь.

Марич молча смотрел на снег, на свои ноги.

– Но ты не обижайся, ребята незлобивые, посмеются и перестанут, вот и все с них, – пряча кисет, продолжал Ляпин. – Как бы там ни было, а броневик ты подорвал и не растерялся. Смешно, конечно, до ветру пошёл под самый броневик… Главное – не растерялся, это да. Я тоже, брат, не легко начинал службу. Только меня другое мучило – наряды вне очереди да гауптвахта. Вот случай, послушай. Выехали мы однажды на манёвры. Не помню, то ли в село самовольно сходил, то ли ещё что, одним словом, проштрафился. Вызвал меня взводный и весь взвод выстроил, конечно. Стою перед своими товарищами без пояса, без обмоток. Берет взводный лопату, очертил квадрат и говорит: «Рой! Это твоя губа будет!» Я, значит: «Сколько суток мне сидеть?» «Пять! И без прогулок». Ого, думаю, пять и без прогулок – много. Разрешите, говорю, добавить сюда ещё маленький кружок. Ну, и начертил рядом с квадратом кружок. «Это, – спрашивает взводный, – что такое?» Это, – отвечаю, – сортир, товарищ лейтенант, потому что пять суток и без прогулок. Разозлился тогда взводный: «Десять!..» Вот так. за свой язык и страдал. Молодой был, такой, как ты. А ребята меня так «сортиром» и окрестили. Сперва обидно было, а потом ничего, привык, даже и внимания не обращал.

– А десять суток-то отсидел? – переспросил ефрейтор, пристально посмотрев на усатого наводчика.

– Отсидел.

С минуту молчали, прислушиваясь к нарастающему грохоту боя. Все чаще и чаще гремели на тракте, где заняли оборону главные силы полка, орудийные залпы, эхом прокатываясь по лесу. Солнце уже поднялось над остриём кряжистой ели и слепило глаза солдатам. Марич надвинул на глаза каску, а Ляпин только прищурился, словно разглядывая что-то в гуще темно-зеленой хвои.

– Давай-ка поскорее закончим и пойдём отдыхать, – предложил наводчик, поднимаясь и берясь за лопату.

Марич тоже встал и с трудом разогнул спину, и расправил плечи.

– Все болит. Все косточки ноют.

– Это с непривычки.

– Ни согнуться, ни разогнуться…

– С непривычки всегда так. Напряжёшься, понатружишь, – оно и болит. А потом разомнёшься, и все будто так и надо. Сколько мы землицы перекидали за войну? А? А сколько ещё перекидаем? Тут тебе не только Беломорский канал, целое море вырыть можно. Ты вот что, Иосиф, иди-ка лучше жердей наруби для перекрытия. Хотя нет, погоди, я сам пойду, скорее дело будет. А ты пока подровняй стенки и углуби ещё на штык. Землю не разбрасывай, наверх покидаем, а потом снегом замаскируем.

Ляпин взял топор и отправился в ельник рубить жерди. Когда он вернулся, ефрейтор Марич подровнял стенки и углубил дно блиндажа и теперь только подчищал ступеньки; щеки его горели от работы и мороза, шинель на спине заиндевела, а от лица валил пар.

– Да ты, видать, человек артельный, – заметил наводчик. – Лейтенант не приходил?

– Был.

– Понравился блиндаж?

– Ничего не сказал. Велел вон ту ёлочку срубить, вон, что у обочины. Говорит, мешает дорогу просматривать.

– Это ерунда, это мы враз… А ещё что?

– Больше ничего. Побыстрее, сказал, заканчивайте, и ушёл.

– Опять в лес?

– В лес. – Марич улыбнулся, потому что ему было приятно говорить об этом. – Интересный он, ходит, рассматривает. И все один. Любит, наверное, природу, душа у него, наверное, нежная.

– А ты ничего за ним не замечал?

– Нет.

– Да, верно, ты и заметить-то не мог, недавно на батарее. Значит, душа, говоришь, у него нежная? А знаешь, куда он смотрит, когда по лесу ходит? Себе под ноги. Насупится, руки заложит за спину и пальцами теребит шинель. Вся под хлястиком выщипана. А то хворостинкой по веткам, да с плеча, с плеча, как саблей. Не дай бог такую нежную душу.

– Вот никогда не подумал бы.

– Взгляд воробья, а сердце кошки!

– Себя щиплет?

– Не себя, а шинель. Ладно, бери лопату, капитан идёт!

Свернув с дороги, Ануприенко не спеша обогнул сугроб и подошёл к работавшим. Ляпин и Марич, выпрямившись, вразнобой поприветствовали командира батареи. Капитан в ответ им кивнул головой и негромко сказал:

– Продолжайте.

Затем внимательно осмотрел блиндаж, смерил взглядом расстояние между блиндажами и орудием и мысленно упрекнул Рубкина: «Куда оттянул!..»

– Не в оборону ли, товарищ капитан? – спросил Ляпин, ладонью прикрывая лицо от солнца.

– Откуда взял?

– Окапываемся, как под Москвой.

– Плохо окапываемся. Разве это блиндажи – жёрдочки да ветки? Тут не только снаряд – ногой наступи и провалишься. А под орудием какой окоп? Ни от осколков, ни от ветра, так, недоразумение. Разленились, наступлениями избаловались. Ну, наводчик, что молчишь, так я говорю?

Ляпин покосился на ефрейтора, тронул убелённые инеем усы.

– Побольше б такой лени.

Ануприенко почувствовал – шутка бойцам понравилась.

– Стоять не будем, – снова заговорил он. – Не пройдёт и дня, как снова двинемся вперёд. Слышите гул? Это наши орудия бьют. Под Калинковичами, у самого города.

– И нам бы туда, – Ляпин опять потрогал усы.

– Для нас нашего хватит, наши бои от нас не уйдут. А пока придётся стоять здесь и оборонять дорогу.

Между двумя разлапистыми елями показался Рубкин. Он шёл, как всегда, медленно, угрюмо сдвинув к переносице брови; то ли от мороза, то ли от усталости и бессонной ночи – слегка сутулился, заложенные за спину руки ещё больше горбили фигуру лейтенанта. На каске и правом плече лежал снег, очевидно, упавший с ветки.

– Андрей, – позвал Ануприенко, – ты мне очень нужен. Где был? – и протянул лейтенанту руку.

– На кухне.

– Завтрак готов?

– Готов, сейчас принесут.

– Ты что такой мрачный?

– Как всегда.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего.

Чтобы не смотреть в глаза капитану, Рубкин отвернулся к дороге. Теперь он стоял спиной к солдатам. Ляпин незаметно локтем подтолкнул ефрейтора Марича и прошептал:

– Смотри, смотри…

Тонкими длинными пальцами Рубкин захватывал ворс на шинели, отрывал его и бросал в снег. Под хлястиком и ниже хлястика на сером фоне заметно выделялся белизной выщипанный, словно изъеденный молью кружок.

– Утро-то какое, а? – между тем весело говорил капитан, похлопывая в ладони. – Мороз и солнце!.. Идём, посмотрим позиции.

Они пошли по тропинке к орудию.