Текст книги "Малый заслон"

7

Почти к самому пруду подступили берёзы и нависли над водой. С веток, кружась, падают листья, ветерок отгоняет их к кувшинкам и осоке. А осока волнуется и шелестит, как шёлк. За плотиной журчит вода, стекая с желобка. Ручей убегает в березняк. И так крепко пахнет осенним лесом, словно воздух настоен на бересте и грибах. Кажется, здесь никогда не было войны, ничто не нарушало эту застывшую тишину кувшинок и берёз. Тропинки заросли травой, мостки почернели и оплыли зеленью.

С огородов к пруду спускается Майя полоскать гимнастёрку командира батареи. Навстречу ей, замычав, бросился телёнок. Он сделал несколько прыжков и остановился, растопырив ноги, словно раздумывая, подходить или не подходить. Майя протянула руку, но телёнок попятился и – хвост трубой – пустился наутёк.

– Чего испугался, глупенький?..

На плотине стоит лейтенант Рубкин. Он видит Майю, слышит её голос. «Кем она доводится комбату? Все утро они так оживлённо разговаривали между собой. Друзья? С одной деревни?.. – он ухмыльнулся, вспомнив приказ капитана немедленно отправить санитарку в свою часть. – Сам-то что ж не отправляешь её, а?.. Вон уж и гимнастёрку отдал стирать!..» Он спустился с плотины и подошёл к Майе.

– Стираем? – приветливо бросил Рубкин.

– Хотела выполоскать, да вот… – она указала подбородком на воду. Вода была густо покрыта лягушечьей зеленью.

– Да-а, – протянул Рубкин и покачал головой. – Впрочем, её можно разогнать. Погодите, я сейчас… – он опустился на колени и стал рукой расчищать воду.

– Может, из колодца начерпаю?

– Зачем же, вот, готово!.. – Рубкин поднялся и стал обирать с рук налипшую зелень.

Мостки возвышались высоко над водой, и Майя долго приспосабливалась – мешала узкая юбка. Рубкин искоса наблюдал за ней. Взгляд упал на Майины волосы, рассыпанные по плечам – они дымились на солнце.

«Да-а, вряд ли капитан отпустит тебя с батареи!..» – насмешливо подумал Рубкин.

– А «малину» эту придётся заменить!..

Майя хлопала гимнастёркой по воде и не расслышала его слов. Она полуобернулась и спросила: – Что вы сказали?

– Менять «малину» нужно!

– Какую «малину»? – не поняла Майя.

– Погоны. У вас же пехотные!..

– А-а… А какие надо?

– Артиллерийские, с красной окантовкой.

– Почему?

– Это уж вам лучше знать, – заметил Рубкин. – Разве капитан не оставляет вас на батарее? Он говорит, что хочет оставить.

– Вы шутите?..

– Вполне серьёзно.

Рубкин говорил наугад, просто хотел узнать у неё намерения капитана. Майя ему нравилась, и если она останется на батарее санитаркой, то он, Рубкин, быстро найдёт с ней общий язык.. Ведь Ануприенко не очень красив – белобровый, скуластый, да и подхода к женщинам у него нет.

– Неужели?! – воскликнула Майя.

– Вы давно его знаете? Земляки?..

– Нет, не земляки. Всего раза два виделись. Как-то ещё до войны приезжал он к нам в село…

– Дайте, я помогу вам выжать гимнастёрку.

– Давайте, – охотно – согласилась Майя. – А вы меня вчера здорово напугали.

– Чем?

– Трибуналом.

– К сожалению, вчера я вовсе не пугал вас, а говорил правду. За дезертирство судит только трибунал и судит строго. А ваш поступок – это дезертирство. Вы же ушли из своей части. Нет, нет, теперь-то вам нечего бояться, капитан назовёт вас своей женой…

– Женой?!.

– Ну, сестрой, – поправился Рубкин, заметив, как испуганно и радостно заблестели глаза Майи. – Хватит! – добавил он и, отпустив конец гимнастёрки, стал брезгливо отряхивать руки. «Один раз встречалась с капитаном, да, видно, метко!..»

– Спасибо, я пойду, – заторопилась Майя.

– А по-уставному?

– Разрешите идти, товарищ лейтенант?

– Ладно, я шучу. Мы будем по-семейному, хе-хе… Меня зовут Андреем, – Рубкин легонько тронул Майю за плечо. – У нас на батарее вы одна, и наш долг мужчины…

– Разрешите идти, товарищ лейтенант? – Майя полушутливо, но настойчиво отстранила его руку.

– Идите.

Рубкин посмотрел ей вслед: «Норовистая!.. Ничего, обомнешься!..» Когда Майя скрылась за плетнём огорода, он снова взошёл на плотину, постоял немного, любуясь тишиной пруда, и побрёл по тропинке в березняк. Сумрачной прохладой обдало Рубкина, в лицо пахнуло запахом высыхающей листвы. Солнце едва проникало на тропинку, раздроблённое ветвями и ослабленное, а видневшиеся в просвете макушки деревьев были так отчётливо жёлты, что казались позолоченными куполами. И, удивительно, никаких следов войны: ни воронки, ни окопчика, ни сломанной ветки! Словно и впрямь здесь не было войны, как-то случилось так, что она обошла стороной этот красивый осенний лес. Но под одной из берёз Рубкин неожиданно увидел белый лоскут. Он подошёл ближе – это был рукав от нижней рубашки, покрытый тёмными кровяными пятнами. «Кто-то перевязывал рану…» На стволе он заметил старую засохшую надпись, вырезанную перочинным ножичком. Она была вся изрешечена пулями. Медные, успевшие позеленеть, они, как глазки, проглядывали сквозь кору.

– «Ефим плюс Дуня», – вполголоса прочёл Рубкин. – Ромео и Джульетта, – прибавил он, ухмыльнувшись.

Когда-то и он, Рубкин, так же вот вырезал перочинным ножичком на деревьях два имени: своё и соседской девчонки Веры. Он даже по глупости выколол эти два имени на руке: «Андрей и Вера», Но Какая это любовь? Разъехались – и все пропало, и нет любви. Только синяя метка на руке, которой теперь, повзрослев, Рубкин стыдился и прятал под широким ремешком часов. Несколько раз пробовал вырезать наколку ножницами, выжигать спичками, – синие буквы только чуть светлели, но не стирались.

– Ефим плюс Дуня, – повторил Рубкин. – Какие глупости! – сплюнул и пошёл дальше.

Тропинка вывела на дорогу. Возвращаться на батарею не хотелось, но и бродить по лесу тоже надоело. Солнце припекало спину, по телу растекалась приятная усталость. Над жёлтой высохшей травой плыла огромная белая паутина. Рубкин посторонился, пропустил её мимо себя и долго наблюдал, как она, зацепившись за высокий репейниковый куст, вытягивалась по ветру в длинную нитку. «Пойду на батарею, – все же решил Рубкин, – может, капитан уже вернулся из штаба, узнаю новости, а нет – завалюсь спать на сеновал…» Он медленно зашагал по подсохшей и уже разбитой машинами пыльной дороге к селу.

– Андрей, Андрей! Рубкин!

Лейтенант оглянулся. Его догонял Панкратов, шагал размашисто, весело помахивая руками; из-под сапог разлеталась пыль. Он ходил в первую батарею проведать своего дружка, с которым учился в одном училище. Видно было, что он чему-то очень рад.

– Опять получил!.. – ещё издали прокричал Панкратов, похлопывая ладонью по нагрудному карману гимнастёрки, который был туго набит письмами. Глаза его светились радостью, он улыбался, готовый от счастья обнять и расцеловать Рубкина.

– Что получил? – спросил Рубкин, хотя хорошо знал, что речь пойдёт о письме.

– Письмо!

– Я думал, третью звёздочку… А письма – ты их каждый день получаешь.

– С фотографией!..

– Тоже не ново. Все она же?

– Да, она, Ольга. Понимаешь, Андрей, одиннадцатую фотографию прислала.

– Нехорошее число.

– Почему?

– Кругом по одному: один и один.

– Ну, это ты брось. Взгляни, какой снимок, как смотрит она, ты только посмотри!.. – продолжал восторженно говорить Панкратов. Он был моложе Рубкина на четыре года, ещё ни разу не брил ни усов, ни бороды. Над верхней губой едва-едва заметно пробивался чёрный пушок.

Рубкин начал рассматривать фотокарточку. Со снимка глядела обыкновенная деревенская девушка, немного скуластая. Ему было непонятно, что Панкратов находит в ней хорошего? Она не только не красива, даже несимпатична, и одевается, похоже, безвкусно. На голове какой-то цветастый платок. «Нет, я бы даже не посмотрел на такую», – подумал Рубкин и почувствовал неприязнь к девушке. Но все же в открытых глазах её Рубкин уловил теплоту и ласку. «Может, глаза красивые?.. Хм, но только глаза?!..» Он посмотрел на смуглое, почти совсем детское лицо Панкратова, потом снова на фотографию – нет, не нравилась ему девушка.

– Ну, что?

Панкратов с нетерпением ждал ответа – что скажет его друг?

– Знаешь что, Леонид, – дружески хлопнув по плечу, начал Рубкин. – Мне не хочется тебя огорчать, но врать я не умею. Не нравится она мне. Может, и красивая у неё душа, может быть, не спорю, а лицо её мне не нравится. Черт его знает, дело вкуса, конечно. Скажу тебе одну истину, не помню только, или где слышал её, или вычитал, словом, суть вот в чем: подруга жизни на людях должна быть красивой, дома – заботливой, в постели – страстной!..

– Твоя философия – ерунда, – возразил Панкратов. – Увидел бы ты Ольгу в жизни, э-эх!.. Почитай, что на обороте пишет, почитай, я тебе разрешаю.

Рубкин снова нехотя взял фотографию и, повернув её, стал читать:

– «Милый Лёня! Нас снимали на Доску почёта. Фотограф приезжал прямо в поле. Я попросила сделать карточку и для тебя. Вот она. Помни, милый Лёня, и не забывай, я жду тебя!..» – Рубкин усмехнулся. – Звеньевая, поди?

– Звеньевая.

– Можешь быть спокоен – не изменит, – заключил Рубкин.

Но Панкратов был весел и не заметил, что Рубкин насмехается над ним.

– Она хорошая, она будет ждать, я в этом не сомневаюсь, – проговорил Панкратов, пряча письмо и фотокарточку в карман.

– Да тут и сомневаться-то нечего…

8

Когда разбитые окна завесили брезентом и зажгли керосиновый фонарь, принесённый с батареи кислый запах деревенской избы стал особенно ощутим. Будто все здесь пропахло хлебом и квасом: и пол, и потолок, и серые стены, и деревянная кровать с лоскутным одеялом, и мешочная люлька на пружине, и давно не скобленный дубовый стол, и запылённая скамья вдоль окон… Фонарь горел тускло, и от этого воздух в избе казался густым и синим. Возле печи на соломе валялся старый с позеленевшей кожей хомут. Но Майе казалось, что это вовсе не хомут, а телочка, которую только что внесли с мороза в тёплую избу, и она, свернувшись калачиком, греется возле печи, а в дверь вот-вот войдёт отец, сбросит заиндевелый тулуп и протянет гостинец – полосатую конфетку…

В комнату вошёл капитан Ануприенко.

– Ужин не приносили?

– Нет. А стол я вымыла, вытерла…

– Вижу. – Он сел на лавку и, положив ногу на ногу, в упор посмотрел на Майю. – Говорил о тебе в штабе…

– Ну? – Майя подалась вперёд.

– Не могут. Правда, разговор был так, предварительный, – поспешно вставил капитан. – Завтра поговорю с командиром полка. Если он решит…

– А если не разрешит?

– Надо возвращаться в свою часть.

– Не пойду, пусть делают со мной что хотят, не пойду!

На пороге появился лейтенант Панкратов.

– Вы что в полутьме сидите?

– Леонид? – не оборачиваясь, спросил Ануприенко, хотя сразу же узнал лейтенанта по голосу.

– Да, я.

– Проходи. Как разведчики устроились на ночь?

– Отлично. Натаскали в сарай сена…

– А настроение?

– Тоже отличное, не спят, песни поют. Как же. на отдых едем…

– На отдых, – весело подтвердил капитан. – Садись, Леонид. Поедем в тыл, отдохнём, как следует, а тогда – прямо до Берлина. Дойдём, как ты думаешь?

– А чего же не дойдём? Дойдём.

– Должны дойти. И дойдём! Дойдём, черт возьми, – капитан хлопнул ладонью по колену. – Смотрел я большую карту в штабе. Интересная обстановка на нашем фронте, – он взял широкий кухонный нож, лежавший на столе, и остриём нацарапал на выщербленных дубовых досках огромную скобку. Закруглил концы, но не стал соединять их, оставив маленький проход. Получилось что-то наподобие незавершённого эллипса. – Мешок, видишь? Здесь сидят немцы. А вот тут, в самой горловине – Калинковичи, узел железных и шоссейных дорог. Немцы могут выйти только через Калинковичи. Взять город, перерезать дороги – и четыре-пять дивизий в плену. А ведь это сделать не так сложно. Ударить с двух сторон и затянуть клещи. Неужели в штабе фронта не видят этого?

– Видят, наверное.

– Я тоже думаю, видят. Не случайно вторую неделю такое затишье. Готовятся, подтягивают силы для удара. Вот где дела будут, а мы с тобой на отдых, а? Только мне кажется, ни на какой отдых мы не поедем, – неожиданно добавил капитан, и улыбка исчезла с его лица. – Ты заметил такую штуку: чего мы здесь стоим? Кого ждём? Я, между прочим, спросил начальника штаба: «Когда выступаем в Новгород-Северский?» «Пока, – говорит, – приказа нет». А почему? Впрочем… Нет, не пошлют нас под Калинковичи. Кого посылать? Возьми нашу батарею: три орудия, людей в расчётах не хватает… Поедем отдыхать.

– В бой так в бой. На отдых так на отдых, мне все равно.

Панкратову не хотелось продолжать этот разговор, он без внимания слушал командира батареи; рука то и дело тянулась к нагрудному карману, где лежало полученное им письмо с фотокарточкой. Ануприенко заметил это и, улыбнувшись, спросил:

– Что, опять, наверное, письмо получил?

– Получил.

– С фотокарточкой?

– Да, – кивнул Панкратов и смутился, покраснел, будто его вдруг осветили стоп-сигналом.

– Показывай…

Капитан, склонившись над фонарём, принялся рассматривать фотокарточку. Подошла Майя и тоже из-за плеча командира батареи взглянула на снимок – девушка ей не понравилась. Да и у капитана она не вызвала восторженных чувств, но из вежливости, не желая огорчать молодого лейтенанта, он тихо проговорил:

– Красивая. Это где она, в поле?

– Почитайте на обороте…

В это время, стуча каблуками, в комнату вошёл Рубкин. Он сразу понял, что происходит: Панкратов показывает фотокарточку. «Что за дурная привычка у человека, любишь, ну и люби себе на здоровье. Смотреть-то там не на что, а он суёт всем – нате, удивляйтесь!»

– Что это, двенадцатая? – насмешливо спросил Рубкин, подходя к ним и наклоняясь.

– Та же, что и тебе показывал…

– А-а, с Доски почёта?

Панкратов не ответил: он опять покраснел, но теперь оттого, что и в словах, и в тоне голоса, каким говорил Рубкин, явно почувствовал насмешку. Он хотел ответить что-нибудь резкое и тоже обидное, даже оскорбительное, и уже подыскивал подходящую для этого фразу, но Рубкин опередил его:

– Ты, Леонид, фанатик.

Он сказал это мягко, приветливо, так что Панкратов даже растерялся, и удивлённо воскликнул:

– Как?

– Очень просто: любишь одну и никого больше вокруг себя не замечаешь. – Рубкин будто невзначай взглянул на санитарку.

– Разве любовь – это фанатизм? – также удивлённо, как и Панкратов, переспросила Майя.

– Да, и не иначе.

– Нет, я в корне буду возражать против этого, – пылко заговорил Панкратов.

– Возражать можно, но доказать нельзя.

– Можно!

– Конечно, можно, – подтвердила Майя.

– Хорошо, тогда скажите мне, пожалуйста, что такое любовь?

– Любовь, это…

– Ну-ну?

– Любовь, это так сказать…

– Говори, говори.

– Любовь это есть любовь, – выручила Панкратова Майя.

– Ну вот: любовь, любовь… А что это – сказать не можете. А я говорю: фанатизм. Хотите пример, пожалуйста. Он любит её, она не любит его, но живёт с ним и изменяет ему. Об этом говорят ему друзья, а он не верит. Это что, по-вашему, не фанатизм? Таких примеров можно привести тысячи.

– Андрей, ты неверно толкуешь слово фанатизм, – вмешался Ануприенко. – Вот ты – настоящий фанатик, потому что убеждённо веришь в какую-то фанатическую любовь. А любовь и фанатизм – совершенно разные вещи. Любовь – это большое чувство, которое трудно передать словами.

– Но можно, – усмехнулся Рубкин и снова бросил косой взгляд на Майю. В сущности он не собирался отстаивать своё мнение, да и само сравнение любви с фанатизмом пришло ему в голову только теперь и неожиданно и он сам удивлялся тому, что говорил. Но все же отступать не хотел. – Как бы вы ни рассуждали, товарищи, а любовь – это все-таки фанатизм. Я имею ввиду однолюбов.

– А многолюбы? – спросила Майя.

Рубкин не ожидал такого вопроса, но не растерялся:

– Антифанатики.

– Как, как?

– Ан-ти-фа-на-ти-ки! – медленно, делая ударение на каждом слоге, повторил Рубкин.

– Хватит о любви, – капитан поднял руку. – Ужин прибыл!

Ординарец командира батареи между тем молча расстанавливал на столе котелки с борщом и кашей.

– Так ведь здесь есть тарелки, – спохватилась Майя. Она отстранила ординарца и сама начала готовить стол к ужину.

Ординарец покорно отошёл в сторону. В руках он держал фляжку, ища глазами, куда бы её поставить.

– Это что у тебя? – спросил Рубкин.

– Старшина передал к ужину, – ординарец протянул фляжку лейтенанту.

Рубкин отвернул пробку и понюхал:

– Хороша!.. И догадливый же этот черт Ухватов, а?..

На шутку никто не ответил.

– Все готово, прошу, – пригласила Майя.

– А рюмки? – возразил Рубкин.

– Рюмки? Сейчас будут и рюмки, – она снова, как хозяйка, пошла к полкам, занавешенным простенькой ситцевой шторкой, достала стаканы и поставила их на стол. – Пожалуйста!..

– Вот это другой разговор…

– Ну-ка, товарищи, давайте вспомним, когда мы в последний раз так по-человечески ели из тарелок? – пододвигая к себе тарелку и улыбаясь, сказал Ануприенко.

Стали вспоминать. У каждого оказались свои сроки: Майя только неделю назад ела из тарелок. Панкратов – полтора месяца, Рубкин – два с половиной, а капитан – пять с половиной месяцев, с того самого дня, когда синим июльским рассветом начались бои на Орловско-Курской дуге.

– За скорейшую нашу победу, за наши боевые удачи! – Ануприенко поднял стакан над столом.

Молча чокнулись, выпили стоя, торжественно. Лишь Майя не стала пить, пригубила и поставила стакан на стол. Капитан удовлетворённо посмотрел на неё; Рубкин хотел было возразить, но только удивлённо вскинул брови и принялся за еду. У Панкратова выступили на лбу росинки, щеки его, тоже влажные, порозовели. Он ел быстро, шмыгая носом и чмокая. Майя чувствовала, как от него веет жаром, и ей от этого было немного неловко. Рубкин, сидевший напротив неё, казалось, не ел, а ложку за ложкой пробовал суп на вкус и никак не мог определить, хороший он или плохой. Выпили по второй стопке, а разговор все не оживлялся. Может быть потому, что они были утомлены, и теперь от выпитой водки их клонило в сон, а может, просто не находилась общая тема, и каждый молча думал о своём. Панкратов начал позевывать, Ануприенко, откинувшись на спинку стула, наслаждался папиросой. Рубкин искоса поглядывал на Майю и любовался её лицом, которое теперь, при красновато-жёлтом свете фонаря, казалось лейтенанту особенно красивым. Майя чувствовала на себе этот испытывающий взгляд, опускала глаза, и её длинные ресницы тёмным полумесяцем ложились на «щеки.

– Вы, Андрей, к кому себя причисляете: к фанатикам или антифанатикам?

– Как вам сказать, – неторопливо начал Рубкин, подыскивая подходящие слова для ответа. – Я не фанатик и не антифанатик.

– А кто же вы?

– Между!.. – уголки его губ дрогнули в едва уловимой усмешке.

– Как это?

– Вернее, для таких, как я, определения нет.

– Не любите никого?

– Нет.

– Тогда вы не знаете, что такое любовь, и не можете судить, фанатизм это или нет, – поспешно вставила Майя.

– Не обязательно испытывать на себе, чтобы иметь определённые суждения, – нашёлся Рубкин. Он почувствовал, что нить разговора переходит к нему, и это подбодрило его. – Мы не делаем научных открытий, не испытываем сами того, что в своё время пережил какой-нибудь учёный, но нам известна сущность открытия, и этого достаточно, чтобы делать выводы.

– Но ведь любовь – не научное открытие!

– Да, но о любви можно узнать из книг столько же, сколько о любом открытии, если не больше, – Рубкин сам удивлялся тому, что говорил. Он не знал, откуда взялись у него такие мысли, но был доволен собой, своими оригинальными ответами. – Ведь тот, кто писал о любви, не мог же выдумывать! Тургенев, например, или Шолохов про Аксинью, а?..

– Вы так думаете?

– Не только думаю, но и верю в это…

Панкратов сидел молча, глаза его слипались, он поминутно протирал их кулаками, но сон был неодолим. Расстегнул воротник гимнастёрки – не помогло.

– Э-э-э-э, – зевнул он. – Пойду-ка я лучше к своим разведчикам и завалюсь в сено… Спокойной ночи, – он встал. Ануприенко проводил его до двери и пожал руку.

«Развезло парня», – подумал капитан, возвращаясь к столу.

Между тем Майя и Рубкин продолжали оживлённо разговаривать. Лейтенант, казалось, совершенно не собирался уходить. Он горячо доказывал Майе, что Аксинья была «антифанатиком», а санитарка страстно защищала Аксинью – «фанатика». В том, что любовь – это фанатизм, они, очевидно, были теперь оба согласны.

Ануприенко присел рядом и стал прислушиваться к разговору. Ни Рубкин, ни Майя не обращали на него внимания, словно капитана и не было в комнате. Рубкин то и дело трогал санитарку за плечи и заглядывал ей в глаза; она не отстраняла его и даже не смущалась, будто разговаривала с приятелем, с которым знакома, по крайней мере, лет десять. Неприятное чувство шевельнулось в груди капитана, сон, начавший было одолевать и его, мигом пропал. Хотя Майя и не была для него близким человеком – когда-то встречались, когда-то она зародила в нем маленькую искорку любви, которая давным-давно погасла, тогда же, после ухода на фронт, и ни разу не вспыхивала за три года скитания по окопам, да и сегодня утром, когда они узнали друг друга, капитан только удивился неожиданности, но теперь – та далёкая искорка вдруг загорелась вновь, и он почувствовал ревность. Но это чувство он не вполне сознавал – просто неприятно было смотреть на сухое, продолговатое лицо Рубкина, на его скупую улыбку и обнажённые белые зубы. «Ну, чего сидит? Пора отдыхать!»

А Рубкин, словно нарочно желая досадить капитану, почти обнял Майю.

– Все же, согласитесь, Аксинья была антифанатиком…

– Никогда не соглашусь!

– Согласитесь…

– Хватит, – раздражённо сказал Ануприенко и встал. – Пора спать.

– Да, пожалуй, пора, – согласился Рубкин и медленно, как человек с больной поясницей, поднялся из-за стола. – Спокойной ночи!

Тихо захлопнулась за Рубкиным дверь. Майя растерянно и виновато посмотрела на капитана и тоже собралась уходить – она приготовила себе постель в сенцах.

– Погодите, – остановил её Ануприенко. – Батарея – не колхозный клуб, – он ещё хотел добавить, что никому не позволит разводить здесь «шашни», но только сказал: – Идите.