Текст книги "Психика и сознание: два языка культуры. Книга 1. Капли океана"

Все в мире создавалось и будет создаваться фанатиками, психоидеологически отмобилизованными ратоборцами.

Природа не терпит пустоты, а космос любит равновесие (и в микро– и в макромасштабе, и в духовном, и в материальном отношении; это – интуитивно ощущаемая посылка, исходящая из диалектически сведенной в точку ноосферы). Фанатики, ангажированные более или менее, уравновешиваются аналитиками.

Нельзя отдать и культуру, и мир в одни руки. Умные аналитики в качестве организаторов духовно-культурного пространства опасны не менее фанатиков.

Так в каждой личности (и обществе, и цивилизации) сосуществуют творящее и разрушающее начала, жизнь и смерть. Философски жизнь без смерти и смерть без жизни – это абсурд. Они выступают условием существования друг друга. Смерть (анализ, порядок, распад) точно так же стоит на страже жизни, как жизнь (синтез, хаос, катастрофа от переизбытка витальности) – на страже смерти.

Эти абстрактные полюса мироздания – в каждом из нас в виде психики-созидателя и интеллекта-аналитика.

Понимать – это всего лишь понимать.

А жить – это всего лишь жить.

Божественен лишь редчайший сплав психики и интеллекта. Но божественное плохо стыкуется с земным…

* * *

Для того, чтобы любить или ненавидеть людей, – надо как минимум сравняться с ними. Ненависть, как и любовь, – это непосредственное эмоциональное отношение, и, как всякая неуправляемая, стихийная психологическая реакция, она в определенном смысле является симптомом жизни.

Однако если человек культивирует «философскую психологию», то он становится неспособным к безотчетным и достаточно продолжительным «порывам души». Философская психология – это совершенно особая регуляция, где чувство изначально заражено гибельным по отношению к себе свойством: еще не набрав силу, оно уже «знает», что чувство пройдет. И живет такое чувство в режиме «интеллектуальной эмоции»: не «буря и натиск» его девиз, а «укрощение строптивого».

Философская психология в известной мере является результатом укрощенной жизни, управляемой психики. Ни ненависть, ни любовь в «чистом виде» не могут быть рождены в философской душе.

Пожалеть таких людей?

Но безотчетная, «дурная» жалость есть отношение людей, которым чужда философская психология и которые с точки зрения последней, сами заслуживают мудрой жалости.

* * *

Для интеллекта смерть – всего лишь неизбежный акт природного цикла, который должен вызвать разумное смирение в силу своей фатальной предопределенности. Проблемы смерти для интеллекта – нет.

Для психики смерть – это беспредельный ужас, тотальная истерика, отчаянное безальтернативное неприятие и протест. Для психики, которая и есть форма жизни, точнее, непосредственное бытие жизни, проблема смерти – неразрешима (поэтому и появилось иллюзорное, идеологическое разрешение: «смертию смерть поправ»).

Для человека смерть – это проблема разумного и неразумного отношения – проблема, придающая смысл жизни.

* * *

Идеологи изощряются в поисках все более совершенной защиты жизни, а не в поисках истины. Их истина – жизнь.

Мысль изощряется именно в постижении истины и потому нажила себе могущественного и непобедимого врага: идеологию.

Все на свете противоречиво. Мысль выступает условием совершенства идеологий (новая истина порождает новую идеологию, которая приспосабливается, адаптирует истину к жизни, не считаясь с искажениями), а идеологии в какой-то степени гуманизируют мысль.

Получается, что жизнь, породив себе защитницу-идеологию, породила и ее могильщика – сознание – в конечном счете для того, чтобы беспредельно совершенствовать защиту. Ничто так не стимулирует жизнь, как присутствие истины-смерти.

* * *

Свобода как таковая, как условный абсолют, положенный в основу реального отношения, проявляется в одном, а именно: свобода возможна только как свобода от иллюзий; все остальные отношения, составляющие комплекс свободы, есть несвободные аспекты свободы (ограничения рамками осознанной необходимости оставляют свободу только в границах несвободы).

Поэтизируется же всегда «абсолютный» компонент свободы, свобода отождествляется с психической свободой (так называемой волей), понимается как свобода не считаться с необходимостью, что является, по существу, самой заурядной иллюзией, т. е. грубой несвободой.

В основе поэтизируемого стремления к свободе всегда обнаруживается скрытая зависимость от капризов подсознания.

* * *

Над людьми тяготеет два проклятия, порожденных человеческим сознанием: проклятие идеологической одномерности и проклятие философско-рациональной многомерности. В первом случае человек мыкает горе от глупости (но это еще с полгоря), во втором человека постигает горе от ума (горе безысходное). «Идеолог» видит мир с одной стороны, он несомненно прав – и это дает ему силы, веру и надежду. «Философ» видит мир с разных сторон, он понимает, что не правы все, даже те, кто несомненно прав. Где уж тут взяться вере и надежде?

И тем не менее идеолог и философ не спешат разойтись. Они завороженно всматриваются друг в друга: первый в надежде, что философ сумеет объяснить всем раз и навсегда его несомненную правоту, второй – боится верить своим глазам, видя перед собой почти счастливого человека и втайне завидуя его способности жить скудоумными мифами.

Как ни кощунственно звучит, хочешь быть счастливым – будь в меру умным. Меру же всегда определяет социум, выбраковывающий дураков и умников с равной безжалостностью. Идеолог, тянущийся к философу, полагая, что ум принесет еще больше счастья, окончательное счастье – вот идеал счастливца. Он (счастливец) почти избегает проклятия, находясь на пути от одного проклятия к другому.

Да продлится этот путь сколь можно дольше.

Люди, будьте счастливы.

* * *

Неужели действительно психология становится философией, по крайней мере, философией человека?

В значительной степени – безусловно. Правда, для этого необходим такой пустячок, как наличие концепции сознания. Только такая «вершинная» психология проясняет, а не запутывает человека.

* * *

… И дьявол в старости становится праведником.

Если это народная мудрость, то самое поразительное здесь то, что она народная. Глубина формулы неисчерпаема, и по этой причине достойна комментария.

Дьявол-праведник – уже не дьявол, а нечто себе противоположное. Самотождественным он бывает лишь в молодости. Молодость и грехи, а также связанная с ними дьяволиада, – понятия близкородственные и естественно совмещающиеся. Формула, как всегда, только подметила и зафиксировала отношения качеств, но не объяснила их. (Кстати, вот предел народной «мудрости»: подметить и модельно отразить. Объяснить же «модель» не в силах никакая народная смекалка и сообразительность. Суть народной мудрости заключается в способности мифологического, отчасти художественного, моделирующего отражения. И ценит народ, в свою очередь, кудесников слова, звука, цвета, пластики – тех, кто черпает из кладезя народной мудрости. Вот почему искусство действительно принадлежит народу, да и то не всякое искусство.

Другая же сторона культурного подвига – способность к рефлектирующему, объясняющему сознанию – в принципе чужда народу, Это удел высококультурных одиночек, вышедших из народа и, к счастью, оторвавшихся от него.) Народ, обладающий скорее интуицией, чем умом, предложил великолепную по форме модель. Постараемся же культурно ее завершить: проанализировать, философски прокомментировать.

Если согласиться с тем, что праведник есть приверженец морали, почти с удовольствием исполняющий все ее предписания, то молодость, очевидно, не особо дружит с моралью, то и дело преступая ее заповеди. Почему же молодость преступна?

Потому что мораль не в силах сдержать прущую из юных жизненную силу. Детородный возраст подчиняет индивида программе воспроизводства жизни, и никакие культурные ограничения, будь то даже самые высокие нравственные идеалы, не в состоянии (слава богу!) надежно блокировать напор стихии.

Все «зло» человека сосредоточено в инстинктах, в витальной базе, противостоящей ментальному завершению личности. Динамическое состояние «добра», как противоположного «злу», означает победу духа над плотью, одухотворение плоти, контроль над ней. Ясно, что в молодости духу труднее всего обуздать инстинкты. Но стоит ли так однозначно венчать молодость с несовершенством человека?

Во многом надуманная греховность человеческой природы, на деле означающая гарантию непрерывности жизни, является таковой лишь с точки зрения абсолютизированной духовности. К старости, когда человеку не составляет никакого труда пополнить ряды праведников (угасающую плоть, увы, и смирять не надо, она «облагораживается» в силу естественного хода вещей), дьявольское начало как бы «немотивированно» улетучивается. Дьявол «вдруг» становится праведником. Возникают сомнения: во-первых, был ли дьявол, а во-вторых, так ли уж почетно быть праведником?

Если принять тезисное объяснения дьяволиады, то ничего удивительного в эволюции князя тьмы нет. Поскольку ничто человеческое ему не чуждо, он просто обречен подобреть, если только не приписывать ему свойства носителя мистического, метафизического зла. С земным дьяволом все просто. Разве что один нюанс: дьявол вечен (дай бог ему здоровья) в силу вечности молодости. Пословицу следовало бы подкорректироватъ: если бы дьявол мог стареть, то и он к концу жизни превратился бы в праведника.

По большому счету, противоречия молодости – глупости (слушающей лишь голос чувств, хотений, желаний, влечений) и старости-мудрости (ориентированной на голос рассудка: на доводы разума, принципы объективности, целесообразности и т. д.) лежат в плоскости психики – сознания. Гнездо дьявола свито именно в психике, которая и является орудием козней «духа нечистого». Все «объяснения» подверженности злу преимущественно психогенны: нечистый попутал, охота путце неволи, чем черт не шутит, когда бог (добро) спит. Сконцентрированно: седина в бороду – бес в ребро.

Ум тогда лишь правильно видит мир (и способен объективно оценить человеческую природу), когда восприятие не искажается силой желаний. Активность психики, идущая от активности физиологической, витальной базы, стимулирует мышление, но одновременно заставляет его «ошибаться». И все ошибки – в пользу психики, которая служит инстинктам-потребностям, то есть «злу».

Молодость – психична и психологична. Процесс духовного становления – это процесс угасания психической активности и обретения независимости ума, ценящего более всего ценности культуры, в том числе праведную мораль.

Вот почему в старости (и связанной с ней праведности) нет особой заслуги, как нет особого греха быть молодым. Неистово «воспитывать» молодежь в том смысле, что навязывать ей моральные стандарта «прозревших» старцев, могут только те, кто не помнит своей молодости. А те, кто помнит, осознают: молодость должна перебеситься. Ругать молодежь за то, что она не в состоянии смотреть на мир глазами благочинных ветеранов, так же бессмысленно, как и требовать прыти от уставших жить.

Получается, что секрет жизни – в дружбе и вражде психики и сознания. Так оно и есть.

* * *

Блаженны нищие духом, ибо они не думают

Способ существования так называемой фауны хорошо известен: съем – буду жить, умру – значит съедят меня. Там умер – значит пошел кому-то в пищу.

Это, так сказать, божий мир, устроенный просто и целесообразно в каком-то трогательном соответствии с неписаными, но нерушимыми законами мироздания. К законам этим нет претензий, однако люди давно уже стараются очеловечить прекрасно обходящийся и без человека мир, думая почему-то, что они его обожествляют.

Человеку удалось выделиться из фауны, но зверь из «того» мира, наш пращур, остался в нас навсегда: таковы законы генетики. И людьми мы становимся – что уж тут лукавить – вопреки природным законам, благодаря законам человеческим.

Сидящий в нас зверь, настолько часто выпирающий наружу, что мы его уже тоже считаем «за человека», командует: смотри, слушай, нюхай, иначе съедят. И нет людей, абсолютно лишенных этой звериной слабости. Кому не приходилось сталкиваться с ситуацией, когда вас буквально пожирают глазами (якобы из невинного, праздного любопытства), в то время как вы выходите из лифта, входите в подъезд, подходите к автобусной остановке, становитесь в очередь – словом, когда вы появляетесь на людях. Посмотрите (проявляя чисто исследовательский интерес), как привычно простреливают глазами коридор ваши высокообразованные коллеги, когда они выходят из служебных кабинетов (не из пещер), как едят глазами всех проходящих мимо стайки мило щебечущих профессоров и доцентов. Спрашивается: зачем это мышлению человеческому?

Мышлению, т. е. тому, что и делает человека больше, чем представитель фауны, – как раз и незачем, а вот телу на всякий случай надо: чтоб не съели. В джунглях непременно надо принять к сведению тот факт, что за тобой всегда кто-то может охотиться, даже когда добычу преследуешь ты сам.

Но почему-то точно так же поступают и высококультурные мужи в стенах университетов.

Вот наблюдения, сделанные учеными, анализировавшими поведение обезьян. Альфа-самец, т. е. вожак обезьяньего стада, так же хорошо узнаваем среди своих подчиненных, как и президент крупной фирмы. Он прилагает немалые усилия, чтобы быть самым заметным. Он держится очень прямо, чтобы казаться более высоким, говорит громким голосом и подолгу смотрит собеседнику в глаза не моргая, в то время как его подчиненные ходят с натянутыми улыбками, бегающим взглядом и вообще стараются съежиться, чтобы почтительно оттенить привилегированную и величественную фигуру лидера.

Ясно, что громкий «командирский» голос, пристальный взгляд – это методы насилия, психологического воздействия с целью покорения более слабых (что является, конечно, прелюдией к уничтожению). Все это – из области примитивной (хочется сказать «примативной») борьбы за жизненное пространство. Человек «орущий» и «пялящийся», т. е. достаточно типичная фигура начальника или оформившегося в качестве лидера, есть наиболее непосредственная проекция альфа-самца в мире «человеческих» отношений.

Чем меньше развит ум – тем больше шустрят глаза, нос, уши, руки. И хитрость успешно заменяет интеллект в отношениях человеческих. Так, например, психолог-практик цыганка без труда обведет вокруг пальца теоретика-психолога, будь он хоть трижды профессор. Вот из таких «говорящих сами за себя» картинок-ситуаций и вырастает миф о ненужности и бесполезности науки и образования. Обладатели завидных носов, ушей и бегающих глаз убеждены, что ученые – всего лишь неконкурентоспособные слабоумцы. Интеллект всегда неполноценен с точки зрения хитрости. Следовательно, чем ниже образование – тем выше ум. С таким всенародным принципом дальше Чечни не заберешься по лестнице общественного прогресса.

Вот и получается, что люди умные, а значит в разумных пределах нейтрализовавшие варварски прущий наружу скот, оказываются в вечных заложниках у скотолюдей, презирающих цивилизационные навыки как свидетельство слабости.

Кто сумел понять это, тот не может уже романтически любить своих соплеменников, да и людей вообще. Человек, облагороженный вуалькой негустого культурного флера, – ближайший родственник обезьяны, которая во многих отношениях оказывается лучше царя природы, потому что ей неведомо, что значит поступать по-скотски, а что – по-человечески. Кем-то замечено, что индусы даже в самых заджунгленных деревнях не позволяют себе ввинчиваться глазами в проходящего мимо чужестранца, несмотря на его экстремальную экзотическую привлекательность. Они чувствуют, что «есть глазами» означает не что иное, как «есть», съедать, лишать жизни. Нашим же родимым бабулям, занимающим снайперские позиции на скамейках у подъездов, в этом смысле далеко до индусов, поэтому, наверное, лагеря в недавнем прошлом и были переполнены их внуками, да и сегодня тюремные бараки не пустуют.

В принципе мышление «от глаз», от зоопсихологии – это бегство от ума, дезертирство с человеческого фронта в сторону альфа-самцов, ибо не думать – значит облегчать себе жизнь, значит «облегчаться». З. Фрейд давно уже подметил, что люди скрываются в неврозах как в защитном сооружении, из которого их непросто вытащить психоаналитику. Примерно таковы же механизмы и функции авторедукции в зоологию. Дегенерация – самый легкий способ избегания проблем человеческого существования.

Настоящее бремя – понимать, ибо от большой мудрости ничего, кроме печали, не рождается. Однако никому не уклониться от ответа на вопрос, кем же ему все-таки быть – ну, хотя бы в первую очередь: человеком или зверем?

Как бы то ни было, все же пока несомненным остается то, что род людской стремится к идеалам человеческим, и Бог как идеализированный человек все еще остается частичным регулятором жизнедеятельности многих людей.