Текст книги "Степан Сергеич"

40

Б начале пятьдесят восьмого года появилось сообщение о первой в стране денежно-вещевой лотерее – на цех выделили пятьсот билетов. Степан Сергеич загорелся знакомым волнением. Составил список, распределил билеты и пошел собирать подписи. Но если он кому-нибудь предлагал пять билетов, то согласие получал на два. Степан Сергеич упорствовал, злился. Игумнов издали наблюдал за этим, потом позвонил из кабинета Шелагину, попросил зайти.

– Степан Сергеич, я требую прекращения позорящего вас и меня торга!

Ясно же написано в газете: добровольно. Хочешь – покупай, хочешь – нет.

– Займы тоже распределялись добровольно, а тем не менее…

Игумнов взорвался:

– О займах поговорим потом! А сейчас запрещаю вам будоражить цех!

– Я вынужден доложить о ваших словах руководству. Оно сумеет поставить на место зарвавшегося чинушу!

– Скатертью дорога!

Под крики лифтерши Степан Сергеич влетел в кабину грузового лифта и, спускаясь, топал ногами от нетерпения. Он докажет этому хлюсту Игумнову, что забывать о государственных интересах – преступно! Докажет! В провале «Кипарисов» есть некоторая доля и его, Шелагина, вины, но лотерею он не проморгает, нет!

К сожалению, Баянников не поддержал Степана Сергеича, более того посмеялся над ним. Шелагин осторожно поднялся по лестнице, держась ближе к стенке, юркнул в комплектовку, отворачивался, когда сюда заходил Игумнов.

На следующий день газеты опубликовали разъяснение: какие бы то ни было принуждения незаконны. Степан Сергеич ходил побитым все утро. Перед обедом пришел к Игумнову – каяться.

– Не подумал. Дурь заиграла, – сознался он.

– Вот так-то, – с глубоким удовлетворением сказал Виталий. – Думайте, Шелагин, думайте. – И покровительственно похлопал его по плечу.

41

Труфанов зорко следил за движением чуда радиометрической техники и радовался тому, что радиометры пока оседают в Москве, не исчезают из поля зрения. Подавленные великолепием расписанных на хорошей бумаге достоинств, операторы оберегали святыню от перегрузок, работали осторожно. Беседуя по телефону с директорами НИИ, Труфанов между прочим высказывал опасения, подготавливал к возможным неприятностям с «Кипарисом» и советовал, если что случится, не поднимать панику, не шуметь, как на пожаре, а незамедлительно позвонить ему, Труфанову, – вот телефон мой, пожалуйста! Зачем рекламации, зачем эти официальные напоминания. Сами знаете, какое отношение к рекламациям. (Труфанов понижал голос и подмигивал невидимому собеседнику, подмигивание каким-то образом передавалось абоненту, абонент понятливо хмыкал.) Действительно, зачем рекламации? И себе и опытному заводу портим нервы. По телефону доложил о неисправности – и порядок. А на рекламацию всегда готова отписка: «На ваш номер такой-то завод в ближайшее время примет меры… Просим дополнительно сообщить, при каких обстоятельствах вышел из строя радиометр, отразить в ответе то-то и то-то…» Завод будет принимать такие-то меры, требуя еще кучу сведений, а потом разразится негодующим посланием: гарантийный срок вышел, и катитесь к такой-то бабушке – вот что мы можем ответить на ваш номер такой-то.

Постепенно операторы освоились с чудом и крутили ручки радиометра напропалую. Понемногу выявлялись мелкие дефекты – неизбежное следствие неразберихи конца месяца.

Труфанов снабдил Петрова всеми необходимыми документами, Игумнов деталями, и по московским НИИ промчался вихрь, оставивший следы разрушений.

Петров безбожно драл за ремонт. Он заводил стремительные знакомства, давал советы на все случаи жизни и разбирался в каверзнейших ситуациях. Все чувствовали: человек бывалый – и шли к нему. Величина гонорара за юридические консультации колебалась от сигареты до пяти литров благородной жидкости. В одном химическом учреждении ведущая лаборатория хором попросила Петрова не дать разбиться семейной жизни талантливого инженера: начальство загоняло его по командировкам.

– Язва желудка устроит? – прищурился Петров.

Через два дня талантливый инженер выложил институтскому врачу симптомы заболевания. Инженера повезли в поликлинику, взяли на анализ желудочный сок, хмуро приказали явиться завтра на рентген. Лаборатория с укором посмотрела на Петрова. Инженер пошел просвечиваться и вернулся с рентгенограммой, где черным пятном в овале желудка нагло показывала себя язва. От командировок инженера освободили. (Через два года инженер уволился и рассказал на прощание, как стал он язвенником. Петров два дня кормил его мякишем недопеченного хлеба, вызвав кислотную реакцию желудочного сока, а темное пятно объяснялось еще проще: инженер проглотил двухкопеечную монету, привязанную ниточкой к зубу.)

О мздоимстве бригадира знали Труфанов и Баянников, но раз нет официальной бумаги, стоит ли тревожиться. Бумага – это документ, на него надо реагировать, отвечать на сигнал, а на хахоньки по телефону можно ответствовать и хихоньками. Зачем вообще нервировать человека, который так блистательно расправился со всеми дефектными «Кипарисами»?

Наконец бумага пришла. Институт имени Карпова со сдержанным негодованием просил наказать представителя опытного завода регулировщика Петрова, надругавшегося над младшим научным сотрудником. Баянников, разумеется, все знал в тонкостях и доложил Труфанову. Директор возымел желание лично побеседовать с правонарушителем в официальной обстановке.

Петров, бормотнув что-то при входе, сел, скосил глаза на раскрытую коробку «Герцеговины».

– Кури, Александр… Что у тебя произошло в карповском?

– Мелочь. Щелкнул по носу одного зазнайку.

Труфанов с удовольствием слушал уже известную ему историю…

«Кипарисом» в карповском заведовал аспирант Ковалев, розовощекий мальчик в академической шапочке – такая шапочка украшала голову академика Ферсмана на портрете, что этажом ниже, в вестибюле. Петров заливисто расхохотался, увидев ее на юнце. Блок анодного питания весил три пуда, поднять его и поставить на стол Петрову нетрудно, но мешала теснота в лаборатории локтей не раздвинешь, во что-нибудь да упрутся. Он попросил аспиранта помочь. Ковалев важно кивнул: сейчас – и налег на телефон, вызывал рабочих, не унизил будущее научное звание неквалифицированным трудом. Петров разозлился и поднял блок сам, до крови ободрав руку. Аспирант, очень довольный, улыбнулся. Петров нашел электролитический конденсатор на четыреста пятьдесят вольт, емкостью в двадцать микрофарад, зарядил его от розетки постоянного тока и подсунул Ковалеву. Будущий академик нерасчетливо протянул руку, коснулся, хлопнулся в обморок, а очнувшись, жалко расплакался и понес вздор.

– Будь поосторожнее, – внушительно посоветовал Труфанов. У него были свои счеты с физико-химическим институтом имени Карпова. Здесь трудом, потом и унижением зарабатывал он себе кандидатскую степень. – Остерегайся. Эти молодые выскочки обидчивы. Напишут диссертацию об условиях обитания комнатной мухи в жилых и нежилых помещениях и думают, что подошли к уровню Эйнштейна… Как, в общем, «Кипарисы»?

– Нормально…

Петров поколебался и рассказал о странном «Кипарисе», поставившем его в тупик. Радиометр хорошо работал до обеда, отдыхал с операторами ровно час, а после обеда утренняя порция урана давала удвоенное количество импульсов распада. Петров два дня ковырялся в загадочном комплекте No 009. Так ничего и не придумал. К счастью, операторы вспомнили, что им положен укороченный рабочий день, обед отменили, радиометр нормально просчитывал до двух дня и выключался. Когда Петров доложил Стрельникову о загадочном поведении «Кипариса», тот остро глянул на него: не пьян ли?

– Чудес не бывает, – засомневался и директор.

– И тем не менее… Это что-то трансцендентальное, Анатолий Васильевич.

– Хиромантов у меня нет. Обходимся радиоинженерами. Этот девятый номер засеки. Уверен, что подобные ему появятся вскоре.

На бумаге, излучавшей сдержанное негодование, Труфанов пометил: "Вик.

Ант.! Сообщи, что приняты меры, проведена беседа, разъяснено".

42

Игумнов и мастера изворачивались по-всякому, спасаясь от Шелагина. На правах партгрупорга Степан Сергеич лез теперь во все бумажки, в цехе появлялся неожиданно, врывался в него, как некогда в караульное помещение, и шарил глазами по столам и людям: где брак, где преступники? Месячные отчеты Игумнов составлял дома с мастерами. Чернов умнел с каждым днем.

В июне цех делал «Эфиры». Представлял собою «Эфир» обыкновенный пылесос, от магазинного его отличала раза в три большая себестоимость.

Внутри «Эфира» завывал пылесосный моторчик, осаждая на особую вату частицы и комочки окружающего пространства. К пылесосу государственного значения придавался секундомер (конструкторы одели его в изящнейший футляр, ценою он превосходил добрый хронометр), по секундомеру включали и выключали «Эфир».

Загрязненную вату вытаскивали (уже не по секундомеру) и производили химический анализ примесей в другом, более сложном приборе. Заказчики попросили скромно: сто штук. Труфанов переупрямил их и получил заказ-наряд на четыреста.

За три дня до конца месяца все четыреста штук выстроились на сборочном участке цеха. Контролеры ОТК проверили монтаж, закрасили пайки розовым цапонлаком. Регулировщики, занятые бета-гамма-радиометрами, хвалили директора: впервые цех выпускал приборы, не требующие настройки. До конца месяца три дня, вполне достаточно, чтоб поставить по моторчику в каждый «Эфир» и сделать по две пайки. В бухгалтерии подсчитали: четыреста «Эфиров» прикроют все прорехи, полугодовой план будет перевыполнен.

Двадцать восьмого июня к директору прибежал встревоженный начальник отдела снабжения, бухнул новость: завод, обязанный поставить четыреста моторчиков, неожиданно аннулировал заказ. Он перестраивал производство, сделал заблаговременно запасы моторчиков, но, к сожалению, предприятия по выпуску электробытовых приборов получили срочное задание выбросить на прилавки необходимые населению предметы и опустошили склады, то же самое происходит и с вентиляторами. Моторчиков нет, заявил начальник снабжения, и не будет.

– Не верю. Не знаю, – словно не расслышал Труфанов. – Завтра к обеду моторчики должны быть в цехе.

Начальник отдела снабжения в панике бросился в министерство, оттуда в другое министерство. Ему твердо, абсолютно уверенно обещали пятого июля дать двести моторчиков, еще двести – к пятнадцатому. До позднего вечера разъезжал он по знакомым снабженцам, и все они говорили ему, что ничем помочь не могут: самим не хватает. К тому же конец месяца. В это пиковое время щедрых не найдешь.

Утром он, осунувшийся, небритый, появился у Труфанова. Швырнул на стол ему свой потертый портфельчик, упал в кресло и произнес:

– Ни-че-го.

– Будем думать. – Директор подтянул к себе портфельчик. Перебрал бумаги в нем, делая пометки на листах календаря. Вызвал главбуха, главного диспетчера. Отпустил их. Позвонил Григорию Ивановичу, потом Андрею Петровичу, затем Алексею Федоровичу, поговорил с Иваном Афанасьевичем, с Аванесом Александровичем, с Петром Олеговичем. Мягко положил трубку.

Задумался.

– Будем делать так, – сказал он.

Начальник отдела снабжения выслушал, облизнул пересохшие губы и хрипло вымолвил:

– Сам не решусь. Дайте письменное указание.

Труфанов с презрением отвернулся от трусишки.

– Напиши заявление на отгул. До первого. Нет, до второго. И найди мне Стригункова.

У Мишеля был нюх на срочные вызовы. Он уже околачивался около приемной, сдержанно-энергичный, как спортсмен перед стартом.

– Моторчики нужны, Михаил.

– Нужны, Анатолий Васильевич. Я ж вам вчера выдал одну идейку…

– Исполнителя нет. Возьмешься?

Идейку самостоятельно разработал бы и сам Труфанов. Одно то, что под рукой находился Стригунков, настраивало на изыскание варианта смелого и верного до неправдоподобия. Другое дело – претворить идею в жизнь.

– Даю полномочия. Денег – только на представительство. Выворачивайся как умеешь. Об остальном не беспокойся, беру на себя.

– Есть! – Стригунков вскочил, оправляя рубашку с обезьянами и пальмами.

После обеда во двор вкатил грузовик, доверху набитый ящиками. Их стащили в пустующую комнату против макетной мастерской. Константин Христофорович Валиоди недоуменно взирал на странный груз с надписью «Уралец». Зачем институту столько пылесосов? Двадцать уборщиц на институт и завод по штату, каждой по пылесосу – это двадцать пылесосов, а здесь сотня, не меньше, и ожидается еще в несколько раз больше. Мишель Стригунков повис на телефоне в кабинете Валиоди, грозил, умасливал, рассказывал анекдоты своим таинственным абонентам, в критические минуты срывался со стула, мчался во двор, вскакивал в директорскую «Победу» и вихрем уносился куда-то.

Картонные ящики с бытовыми пылесосами типа «Уралец» все прибывали и прибывали. Последнюю партию выгрузили в шесть вечера. Валиоди ушел, как всегда, ровно в пять, сверх законного времени он на производстве людей не держал, себя тоже, в кармане постоянно носил выписку из решения Совета Министров о вреде поздних заседаний. Дома он полез под душ и вылетел оттуда, ошпаренный догадкой: моторчики «Уральцев» будут ставиться в «Эфиры»! Валиоди отхохотался и пошел в гости в соседний подъезд к Степану Сергеичу.

С первого июля Шелагин уходил в отпуск. Игумнов приплюсовал отгулы, сказал, что завтра, тридцатого июня, на работу можно не являться. Степан Сергеич блаженствовал. Строил планы на отпуск, радовался, что увезет Колю на юг. Отпускные уже получены, куплен новый письменный стол и масса всяких мелочей. Валиоди с почтением осмотрел покупку:

– На этом столе можно разложить восемнадцать первоисточников!

Степан Сергеич мысленно примерил, но ничего не ответил. Смуглый горбоносый Валиоди переглянулся с Катей. А потом рассказал диспетчеру, зачем привезены пылесосы, и, не удержавшись, залился смехом.

– Нет, ты представляешь, как повезло Труфанову! Если б требовались моторы от танков – где бы он купил танки?

Степан Сергеич обалдело смотрел, обалдело слушал.

– А куда ж сами пылесосы? Кому они нужны без моторчиков?

– На свалку! – не унимался Валиоди. – Под бульдозер! Станет тебе Труфанов хранить вещественные доказательства!

Диспетчер подсчитал:

– Моторчик стоит семьдесят пять рублей, пылесос – шестьсот семьдесят пять, шестьсот умножить на четыреста – двести сорок тысяч рублей. И они вылетят на ветер!

– В эфир! – скисал от смеха Валиоди.

– Не вижу причин для радости! – прикрикнул на него Степан Сергеич. – Государство терпит убытки, а вы посмеиваетесь! Где ваша партийная совесть?

– А я беспартийный…

(Степан Сергеич многих нравящихся ему людей считал членами партии.)

– Давайте поплачем вместе, – продолжал Валиоди, – авось поможет.

Катя подавала ему знаки. Валиоди понял, что дальнейший разговор обещает одни неприятности. Он схватился за голову:

– Опаздываю в кино! – И убежал.

Степан Сергеич мрачно проговорил, что никуда он не поедет, завтра он начнет выводить на чистую воду расхитителей государственной собственности.

Хватит! Довольно нянчиться с презренными людишками, позорящими звание советского человека и советского офицера. Хватит! Этот Стригунков – подлец, его быстро раскусил офицерский корпус Краснознаменного Балтийского флота, осудил и выгнал. А по Виталию Игумнову давно плачет тюрьма! Тоже проходимец.

Неспроста вспомнил об отгулах, решил удалить из цеха человека, который пресек бы – и пресечет! – это безобразие.

– Тебе-то какое дело? – будто не понимала Катя. – Директор, я уверена, все согласовал с главком, неофициально, конечно. Это их игры, Степан, тебе лучше не вмешиваться, лишним будешь, уж я-то знаю…

– Откуда ты знаешь? – поразился Степан Сергеич, и Катя спохватилась, защитилась тем, что «это все знают», и прикусила язык.

Она знала точно. Она делала свою женскую карьеру. От голоса Кати, от фигуры ее, от походки исходила некая теплота, размягчавшая мужчин, и первым поплыл начальник лаборатории Петрищев, обнаруживший внезапно, что хорошо ему только в часы, когда рядом позвякивает колбами лаборантка Шелагина. Он привез ее однажды к себе домой, чтоб и там она побренчала посудой, похозяйничала, и ничуть не напуганная Катя внимательнейшим образом осмотрела холостяцкую квартиру начальника, оценила ковровую дорожку, на которую рухнул сломленный любовью Петрищев; начальник на коленях умолял Катю быть к нему милостивой до конца. Дорожка так понравилась Кате, что она решила купить такую же для прихожей, а резиновый коврик, о который вытирал ноги сын, не пропускавший ни одной лужи, вынести за дверь. Кое-какие милости она Петрищеву отпустила – из тех, что в кино показывают детям до шестнадцати лет, и отпущенное много раз вспоминалось и обдумывалось Катей, ее удивляла узкая направленность мужских желаний: почему Петрищев именно от нее добивается того, что может получить от других женщин отдела и всех лабораторий без хлопот и стояний на коленях? Какая-то обольстительная тайна скрывалась в мужских пристрастиях, Катя с грустью призналась себе, что женщина она необразованная и наука, которой она не обучена, должна постигаться с помощью мужчин, во многом отличных от ее мужа. Таких мужчин она начинала встречать все чаще, скучный техникум еще не выдал ей диплома, а Петрищев сделал Катю инженером-аналитиком и потом, назначенный главным инженером НИИ, посадил ее за секретарский столик, научил варить кофе и правильно втыкать в бутерброды пластмассовые вилочки. Катя уже без стеснения расписывалась в каких-то денежных ведомостях и начинала подходить к выводу, что природа несовершенна, что слепая судьба особой прелестью одаряет тех женщин, у которых есть мужья, этой прелести не замечающие, приоритетом своим в обладании прелестями пользуются они бессовестно нагло, лишая других мужчин права пользования, из-за чего, казалось Кате, обделенные мужчины принимают ошибочные управленческие решения. Ее смышленая головка быстро ухватила все стежки и узелочки ведомства, которому подчинялась контора Петрищева, она знала, кому позвонить по такому-то вопросу, а кого вообще не замечать, даже если кто и норовил попасться на глаза. Петрищев по-прежнему падал на колени, каждый раз вымаливая все большие и большие милости, и якобы с лекций прибегавшая домой Катя всякий раз видела одно и то же: сын, под надзором отца сделавший уроки, спит, ужин на столе ждет ее, а в квартире чистота, наведенная руками владыки – Степана. Она раздраженно теперь воспринимала власть мужа, потому что она простиралась вширь, она захватывала и квартиру Петрищева, не позволяя Катиной руке дотронуться до последней застежки, и, пошатнись эта власть – крайняя милость была бы ею отпущена как Петрищеву, так и некоторым из тех, кто предлагал ей свою щедрую душу, свою готовность преподать ей уроки мужчиноведения.

Она выскользнула из дома, чтоб позвонить Виталию, предупредить его о завтрашнем приходе Степана Сергеича, попросить его уберечь мужа от гнева директора, – но не очень-то спешила звонить, обрадовалась даже, что мальчишки обрезали трубку в автомате. Побрела к другому, часто останавливаясь, замирая в нерешительности, обронила монету и все же услышала голос Виталия, сказала, что Степан назвал его проходимцем, завтра придет в цех, ждите грозы, принимайте меры. Виталий поблагодарил, спросил о сыне, пообещал выручить, хотя и признался, что Труфанов настроен решительно, план намерен выполнить.

Поговорив с Катей, Игумнов тут же связался с Черновым, и тот сказал, позевывая, что все в полном ажуре, сборщики оставлены на ночь, сейчас начнут снимать моторчики.

Рано утром в проходную влетел Степан Сергеич и сразу же бросился налево, в коридор макетной мастерской. Рванул дверь комнаты – пусто!

Слесари-сборщики славно потрудились за ночь, сняли с четырехсот пылесосов четыреста моторчиков, все прочее, стоимостью в двести сорок тысяч рублей, припрятали, куда-то прибрали.

– Это преступление… – выдохнул Степан Сергеич.

Четыреста «Эфиров» тремя рядами стояли в проходе, на границе сборочного и монтажного участков, слесари вделывали в них моторчики, монтажники шли следом, подпаивали.

– Прекратить! – крикнул Степан Сергеич. – Прекратить!

Он ввалился к Игумнову, заголосил, забуянил, заугрожал тюрьмой.

Насмешливо и ясно смотрел на него Виталий. Положил, как Сорин, ноги на стол, жевал яблоко, наслаждался жизнью. Проказник мальчишка залез в безопасное укрытие и глумится над беснующимся папашей. Степан Сергеич что было сил дернул Игумнова за ногу.

– Мне-то какое дело? – отбрыкнулся Игумнов. – Кто за пылесосы отвечать будет? Директор. С ним и говорите.

– И поговорю.

– Пошлет он вас к черту и будет прав… Он сам здесь руководит, в комнате Туровцева сейчас.

Труфанов приехал на завод в шесть утра. Собрал слесарей, показал на «Эфиры»: начинайте, ребята. Каждая минута директора на строжайшем учете.

Освящать своим присутствием расправу над сотнями пылесосов – занятие малопродуктивное. Можно попутно выяснить кое-что еще. Почему, например, именно в самом конце месяца попадают на столы регулировщиков самые «непроходимые» блоки, самые неработоспособные радиометры, самые похабные усилители? Казалось бы, наоборот: ведь в первом же экземпляре обнаруживаются все ошибки монтажной и принципиальной схем, возрастает навык регулировщиков и монтажников, приборы должны делаться все быстрее и правильнее.

Регулировщики спали под столами на листах гетинакса. Фомин прерывисто храпел, спрятав лицо в сгибе локтя. Сорин и Крамарев примостились рядочком, посвистывали. Сорин, чтоб не мялись брюки, повесил их на спинку стула, надел спортивные шаровары. Петров лежал трупом. Лицо умное, резкое, нос хищный.

Странный парень. Развинченный и собранный, решительный и мямля. Ему-то что надо в жизни? С такой биографией…

Труфанов не решился будить регулировщиков, он осторожно вышел, из комнаты Туровцева (тот заполнял паспорта на «Эфиры») позвонил дежурному врачу, попросил приготовить кофе регулировщикам. Потом вернулся и дотронулся до Петрова. Петров открыл глаза, вскочил. Солнце еще пряталось за домами, самодельный гамма-индикатор нечасто и равномерно отсчитывал импульсы, невидимые капли падали на звонкую поверхность.

Директор спрашивал тихо, Петров отвечал громко.

– Все просто, Анатолий Васильевич. Не идет радиометр – в сторону его, разберемся потом. Зачем зря ломать голову? Вы можете пустить слезу, и план урежут. Короче – спешка. Как говорили римляне: вдвое дает тот, кто дает скоро.

На лице Труфанова появилась полуулыбка, скорее воспоминание об улыбке.

– Ты грамотный парень.

– Ага. И как я есть грамотный, то жалаю знать, пошто меня тыкают, а не выкают?

– Извини. Привычка. Я двадцать пять лет назад пришел по путевке в институт и на ты звал профессоров.

– От сохи, значит?

– От нее, верно, фигурально выражаясь… В Вязьме родился, серенький городишко.

– Так ведь приноравливаться надо. Я не обижаюсь – другой может обидеться.

Туровцев уже начал принимать «Эфиры», включил первый. Чуть слышное гудение донеслось сквозь стекла.

– Как радиометры?

– К вечеру добьем.

Труфанов отправился на сборочный участок. Все текло нормально, без завихрений. Каждые полторы-две минуты с шелестящим подвывом включался очередной «Эфир». Шелагин удален, щепетильный начальник отдела снабжения ловит на зорьке подлещиков на манную кашу, главный инженер принимает экзамены в МЭИ. Столярный цех превзошел себя: ящики для «Эфиров» сделаны прочно и красиво. После обеда можно доложить о ста пятнадцати процентах.

Беда пришла с самой неожиданной стороны: Шелагин. Труфанов сел за непривычно низкий и маленький стол начальника БЦК и позвонил Молочкову, но его, к сожалению, не было. Это уже плохо. Пронюхал, побоялся. Именно сейчас он необходим, этот человек, нашпигованный фразами, применимыми ко всем случаям.

Вбежал Чернов.

– Шелагин приказал остановить сборку.

– Продолжать сборку!

Степан Сергеич вбежал в комнату красный от гнева, дрожащий от возбуждения. Первый натиск Труфанов отразил умело: вежливо встал, протянул руку, предложил сесть. Степан Сергеич не ждал такого обхождения от государственного преступника, от расхитителя общенародной собственности и несколько сбавил тон. Все же он достаточно пылко изложил свои требования: немедленно вставить моторчики в пылесосы, признать план невыполненным, признаться в этом, не страшась ответственности.

– Вы, бывший офицер, говорите мне такое? – изумился Труфанов. – План для нас – выполнение боевой задачи. План – это все! План должен быть выполнен любой ценой! .

– Можно и отступить, если наступление чревато неоправданными жертвами.

Отступление – один из видов боевой операции!

Директор усмехнулся:

– Старо. Слышали. – Совсем по-молочковски Труфанов начал: – Ответственный период…

Обескураженный Степан Сергеич вышел на цыпочках из комнаты, постоял у стеклянной стены регулировки, помотал головой, отказываясь от приглашения Петрова зайти, и направился к выходу, стараясь не смотреть на подвывавшие «Эфиры». В дверях кабинета стоял Игумнов.

– Так что же он вам сказал? – лениво спросил он.

Степан Сергеич промычал что-то о плане и дисциплине.

– Чушь. Демагогия. – Игумнов по-мальчишески выплюнул окурок. – У него дружков в министерстве куча, мог бы оттянуть сдачу «Эфиров». Дело не в них, а в майском плане. У Труфанова свои расчеты. В конце года он никогда не лезет вперед – он вырывается во втором квартале.

Опять Степан Сергеич бросился к Труфанову настаивать на своем. Директор подготовил новый довод. Моторчики для «Эфиров», сказал он, появятся десятого июня и будут поставлены в пылесосы.

– Не верьте, – сказал Виталий, когда Шелагин доплелся до него. – Сами посудите, какой магазин примет обратно «Уральцы»? На рынок повезет их Труфанов, что ли?

Степан Сергеич – опять к директору. Труфанов рассмеялся – впервые, пожалуй, при Шелагине.

– Вам-то какое дело? Я несу полную ответственность и за «Эфиры» и за пылесосы.

– Не верьте, – тоже рассмеялся Игумнов, когда Шелагин принес ему это заверение. – Пылесосы Стригунков покупал по безналичному расчету, по десять – пятнадцать штук, чтоб не бросалось в глаза. Стоимость их отнесут не к «Эфиру», а… в общем, найдут статью расхода. Спишут на канцелярские скрепки. Труфанов не дурак и не дураков набрал в свою контору.

Степан Сергеич пошел узнавать статью расхода… Из комнаты Туровцева к Игумнову, от начальника цеха – к директору завода и НИИ… Степан Сергеич забегался, истерзался. Его поднимали в горние выси государственных соображений и сбрасывали в пропасть житейской правды. Наконец директору надоело изъясняться высокопарным языком. Молочков не приходил, несмотря на вызовы, припрятался, скрылся, а Труфанов сам смеялся над собой, когда произносил молочковские фразы, и больно ему становилось за честного диспетчера Шелагина, который никак не мог понять то, что понимал весь цех.

Директор взял Степана Сергеича за руку, как маленького ребенка, вывел его в цех. С коротким шумом доказывали «Эфиры» свою способность впитывать воздух, монтажники заколачивали приборы в ящики.

Директор НИИ и завода произнес невеселую и краткую речь:

– Сегодня тридцатое июня пятьдесят восьмого года… Все предприятия страны, их много, их сотни тысяч, озабочены одним: выполнить план. На сотнях тысячах предприятий правдами и неправдами в этот день завершают месячную и полугодовую программу… Правдами и неправдами – вот причина успеха, вот корень всех зол. Миллионы рублей убытка от неправд, миллионы бракованных изделий… Они неизбежны – это издержки, они необходимы. Выполнить любой ценой! Напрячь все силы! В общем итоге деятельности – польза. Мы нанесли громадный вред государству, но если бы нам, директорам, дали право производить по возможности – что бы тогда получилось? Анархия – вот что тогда получилось бы… План подстегивает людей, люди планом привязаны к государственным делам, к управлению государством. Да, мы сегодня нанесли государству ущерб. Но он с лихвой будет скомпенсирован выполнением плана другими предприятиями, которые руководствовались тем же железным правилом: все для плана! Все! Разве государство не понимает этого?! Отлично понимает, все знает отлично. Почитайте газеты, поверьте мне: ни один директор не наказан в уголовном порядке за упорство в выполнении плана, за ущерб, нанесенный государству… Так, мелочи – выговор, постановка на вид… И наоборот, рачительный директор, срывающий план лишь потому, что выполнение его грозит государству убытками, – этот директор снимается с должности, доверия к этому директору уже нет. Чем бы хорошим он ни руководствовался он допускает саму мысль о возможности не выполнять государственный приказ, ему доверять нельзя…

Сотни тысяч труб дымили в небо, миллионы людей выполняли план, летели облака бумаг, в комфортабельных вагонах пили командированные толкачи, с заводских конвейеров сходили не работающие телевизоры и не стирающие стиральные машины, в ящики упаковывались станки точной конструкции, баснословно дорогие спальные гарнитуры, в небо взлетали надежнейшие лайнеры, и в неразберихе правд и неправд с коротким подвывом испытывались «Эфиры» продукция опытного завода при научно-исследовательском институте союзного значения, и шелухой от зерна улетали неизвестно куда двести сорок тысяч рублей.

– В обстановке, когда плану грозит провал, достоин порицания не тот, кто использовал все возможности выполнить план, а тот, кто не выполнил его.

Это закон производства.

Степан Сергеич не поблагодарил за науку. Подавленный тяжестью потерь, получаемых производством ради производства, он поплелся прочь – под любопытными взглядами цеха…

– Чушь. – Игумнов полулежал на диванчике. – Управлять экономикой административными мерами можно только в критические моменты. Год, три, от силы – десять. – Игумнов поболтал ногами. – Вообще-то он, конечно, прав, милый друг Труфанов. Но не во всем. Кроме безусловности плана, еще должно быть что-то введено, какой-то пунктик, который оправдывал бы всю горячку, чтобы все от последней посудомойки до министра были заинтересованы лично и в горячке и в выпуске хорошего товара. Этого нет. Так пусть сами расплачиваются за собственную дурость. Пусть мирятся с потерею двухсот сорока тысяч, если уверены, что сдать «Эфиры» с опозданием на неделю – это подрыв основ экономики.

– Нашими руками государство причинило себе убытки, нашими! – закричал Степан Сергеич. – С себя надо спрашивать!

– Спрашивайте, мой дорогой, спрашивайте! – Игумнов заходил по кабинету, делая нелепейшие движения – элементы утренней зарядки.

Остановился. – Чтобы прошибить стену лбом, нужен или большой разбег, или много лбов. У вас то и другое есть? У меня нет. Я, кроме того, не желаю, чтобы мой лоб бился о стену первобытным молотком. Хотите – бейтесь. Я набил себе шишек, с меня достаточно. Умным стал. То, что вы видите сегодня, в меньших размерах происходит каждый месяц, знайте это.