Текст книги "Степан Сергеич"

63

Ефим Чернов принес Виталию пачку накладных, поговорил о плане и между прочим сказал:

– Я ведь скоро увольняюсь.

Подал и заявление, Виталий подписал его, полагая, что заявление легкий шантаж, нередкий на заводе, когда угрозою ухода заставляют Труфанова повысить оклад. На Чернова это похоже – он, по классификации Шелагина, стихийный диалектик. Начисто лишен сомнений. Живет как бы в двух мирах. На заводе способен на все ради плана, ради насущного месяца. В другом мире, за проходной, – честнейший человек, ни копейки не возьмет у государства.

Однако ровно через две недели Яков Иванович доложил, сильно смущаясь, что дела у Чернова он принял.

Виталий всполошился:

– Ефим, опомнись! Что с тобой?

– Да ничего… – тянул неопределенно Чернов. – Нашел приличное местечко, не век же сидеть здесь…

Выпили по стопке спирта, помолчали. Потом Чернов стремительно поднялся и вышел – не подав на прощание руки, не проговорив прощальных слов. Он был уже вне завода, вне цеховых делишек, и не добрый друг Виталий сидел за столом, а пронырливый начальник цеха. А проныра есть проныра.

Он открыл и закрыл дверь, он ушел в другой мир, и мир этот дохнул вдруг на Виталия. Накатили старые ощущения – того времени, когда Виталий рыскал по Москве в поисках работы… И так остро было то ощущение, так сладко, что, боясь утратить его, он замер, притаился, он радовался, и когда ощущение прошло, вздохнул и как о давно решенном подумал, что и ему пора расстаться с Труфановым.

Давно уже сидела в нем эта мысль. Она шевельнулась и спряталась в день сдачи «Эфиров», она двигалась беспокойно все последние месяцы, норовя приподняться, а теперь вот… «Пора», – сказал себе Виталий. И припоминал, улыбаясь: в последние месяцы он стал скупым, расчетливым, открывал шкаф и прикидывал, сколько в комиссионном дадут за костюмы. Труфанов, конечно, так просто не отпустит, а муха, отрываясь от клейкой и вкусной бумаги, оставляет на ней ноги и крылышки.

И эта вот встреча с Юрочкой Курановым совсем недавно в ресторане.

Юрочка преуспевал, от записи музыки втихую перешел к отдаче в аренду электромузыкальных инструментов, обложил данью многие клубы и прочие места увеселения, но и у коммерсанта Куранова дух захватило, когда узнал он, где и кем работает Виталий Игумнов. Начальник выпускного цеха опытного завода с радиотехническим уклоном! Выпускного! Что означало: штурмовщина в конце месяца, ключ от комплектовки у начальника цеха, а в ней радиолампы и телевизионный кабель – хватай, воруй, обогащайся!.. В среде уважающих себя жуликов не принято называть вещи своими именами, Юрочка восторженно взвизгнул, и только, да и Виталий был не один, приволок в ресторан залетную инженершу, за ценным заводским опытом примчавшуюся из Риги, – много чего нахваталась рижаночка, Виталий ни на шаг не отходил от нее, не отпускал от себя ни днем, ни ночью, боялся, что полезет инженерша с расспросами к Степану Сергеичу, а тот наответит такого, что Двина потечет вспять, Домский собор повалится!..

До самого вечера Виталий не выходил из кабинета и морщился, как от пощечины, вспоминая о Чернове, о том, как верный друг старший мастер не нашел слов на прощанье…

Наутро же на совещании у директора он суетился, ерзал, острил, чересчур услужливо обещал «выполнить и перевыполнить». Ни с того ни с сего зашелся в хохоте, подпрыгивая на стуле.

– Вы мне, Игумнов, сегодня не нравитесь… – Анатолий Васильевич произнес это с легкой угрозой.

– А вы мне, Труфанов, и вчера не нравились.

За столом – гробовое молчание. Виктор Антонович с любопытством смотрел на безумца. Не в обычаях Труфанова открыто вступать в бой. Он сделал шаг в сторону, пропустил стрелу мимо.

– Завтра, Игумнов, я вам буду не нравиться еще больше… Так на чем мы остановились? Да, заказ ноль шестьдесят семь…

Явное неповиновение начальника выпускного цеха встревожило Анатолия Васильевича. Он решился на то, что в военном деле называется разведкой боем.

В цехе застряла партия радиометров, не обеспеченная полупроводниками.

Директор пришел к Игумнову в час, когда у того был Шелагин, и намекнул: взять со склада уже сделанные радиометры, выпаять из них полупроводники, поставить в застрявшие.

Всегда понятливый, Игумнов теперь изображал человека, впервые попавшего на производство: переспрашивал, удивлялся, бубнил о законности. Диспетчер же, никогда не понимавший намеков, неожиданно процитировал что-то о чистоте средств для достижения чистых целей.

Виталию припомнилось, как много лет назад его шпынял перед строем Шелагин: «Курсант Игумнов!.. Да, вы. Вы, говорю. Не жестикулируйте головой!»

Да, комбат Шелагин сделал колоссальный рывок. Что, скушали, Анатолий Васильевич?

– Вы правы, конечно, Степан Сергеич… вы правы… – поспешно подтвердил Труфанов.

Ему неприятен был человек этот, обложенный диспетчерскими записями. Ему нравился, пожалуй, наглец Игумнов, затеявший подозрительно веселый разговор по телефону.

Скованный дисциплиной, Степан Сергеич выжидательно смотрел на директора, не решаясь подняться и уйти по своим делам.

– В конце концов, – сказал Труфанов, – у нас хороший задел с прошлого месяца.

Итак, все ясно. Шелагина – вон, Игумнова – удержать любой ценой.

Директор поднялся, грузно прошел в цех, высматривая кого-то.

У монтажницы Насти Ковалевой полтора года уже болела дочь, и полтора года измученная мать возила дочь по врачам и санаториям. Завком исчерпал все свои путевки, а окрепшей девочке требовалось сейчас одно – просто побыть с матерью в каком-либо красивом и удобном месте. Анатолий Васильевич, хорошо проинформированный Баянниковым, достал с большим трудом путевку в отличный санаторий.

Он положил ее перед Анастасией Ковалевой. Он увидел недоумевающие глаза рано состарившейся женщины и увидел, как из этих глаз побежали слезы – на стол, на путевку на столе, он услышал, как шипит под слезами паяльник, и так же грузно прошел к выходу, не желая принимать слов.

Ему были приятны эти слезы, и досадливо дергала мысль, что, собственно, теперь крикунам на предстоящих профсоюзных собраниях не дадут разораться монтажники, сборщики и регулировщики второго цеха.

64

С того же дня по НИИ и заводу поползли слухи. Все вдруг узнали о службе Шелагина в армии, о суде офицерской чести, о провокации в проходной.

Откуда-то появились люди, ненавидевшие его. Почему-то стали думать, что по вине диспетчера пропадают ценнейшие детали из комплектовки. Совсем уж определенно стало известно, что в цехе расхищено пятьдесят литров спирта.

Наконец на каком-то районном слете выступает регулировщик Фомин и осуждает деятельность некоего Шелагина. Регулировщика в перерыве осаждают корреспонденты, он скромен и немногословен, одет вполне современно, в руках «Комсомолка» и американский журнал («Хочу переделать одну схемку»), он скупо рассказывает о цеховой жизни («Да, ходим в театры, в концерты, но главное, товарищи, это работа!»). Специфически литературное «в концерты» умиляет пуристов из редакций, они получают задание на очерк.

Расплата обрушивается немедленно. Оказывается, Дундаша на слет никто не посылал, и Игумнов объявляет ему выговор, а Туровцев говорит, что отныне он особо будет принимать его радиометры.

Занятый беготней по складам и студенческими делами своими, Степан Сергеич ничего не видел и не слышал. Комиссию по спирту разогнал, правда, Стрельников, но какие-то люди уже расспрашивали всех недовольных диспетчером.

Сведений, порочащих Степана Сергеича, поднабралось немало.

Скомпонованные вместе, они (это признавал Труфанов) – дикий вымысел и ложь.

Но поданы в такой форме, в таком виде, что почти не отличались от правды. В правде вообще, рассуждал директор, присутствует ложь, ложь – это изотоп правды, и наоборот. Отделить одно от другого так же сложно, как уран-235 от урана-238. Атомная бомба в принципе проста, как охотничий патрон, весь секрет в технологии. В вульгарной воде, которую попивает непросвещенное человечество, содержатся дейтерий и тритий…

Вдруг слухи и расследования прекратились. Сложная работа мозга выдала директору поразительный результат: бить отбой, и немедленно.

Когда Анатолий Васильевич разобрался в своих предчувствиях, то понял, что и на этот раз они не обманули его. Строго научно рассуждая, умный директор всегда выгонит неугодного ему сотрудника, но в данном случае соотношение сил пока не в его пользу. За Шелагина – Стрельников, Тамарин и половина парткома, весь завод и многие из НИИ.

Итак, бить отбой. Команда еще не дана, а к Труфанову пришел поболтать по пустячкам Виктор Антонович. Разговор блуждал. Директор и зам по кадрам изощрялись в умении не касаться главного. Труфанову наконец надоела словесная эквилибристика.

– Что тебе надо, Виктор?

– Я удивлен, Анатолий, твоей неразумностью… К чему этот шум? К чему инспирированная тобою кампания?

Труфанов прикрыл глаза. Слава богу, сейчас все кончится.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду?

– Ты отлично знаешь, о чем я говорю…

С глубоким вздохом директор достал из ящика стопку «Известий», пересчитал газеты по-кассирски – как банкноты.

– Двадцать четыре номера. Специально собирал с начала года. В каждом – директоров склоняют, увещевают и погоняют. Не смей никого увольнять, прислушивайся к критике, люби своих сотрудников, когда они костью стоят у тебя в горле… А знают ли эти щелкоперы, эти писаки, эти любители сенсаций, как жить директору, если ему не нравится сотрудник? Он срывает злость на других, он выходит из себя, он не в состоянии углубляться в дела, у него одна мысль – выкинуть сотрудника, обрести спокойствие, оно так нужно ему, он без него не директор, он не чувствует себя хозяином, директором, он вынужден плести интриги…

– Я понимаю тебя, Анатолий. Я понимаю тебя. – Баянников обогнул стол, положил узкую руку на могучее плечо Труфанова. – Мы не первый год работаем с тобой, будем еще работать. Прошу тебя: будь благоразумным.

– Спасибо, Виктор.

Он благодарен был Баянникову – за полуобъятие, за то, что ему можно, не таясь, выкладывать мысли свои, они так и останутся в кабинете, запертые молчаливым соглашением.

– Но видеть его около себя не могу. Как хочешь. Завтра же заготовь ему документы.

Набив чемодан книгами и конспектами, запасшись грозными документами, Степан Сергеич вылетел в многомесячную командировку – пробивать институтские и заводские заказы.

А Игумнова сразу же начали превозносить. Срочно повесили портрет его на Доску почета, объявили за что-то благодарность, на каком-то собрании избрали в президиум, отметили приказом по министерству.

Виталий устал уже смеяться, ждал разговора с директором. Виктор Антонович встревоженно посматривал на него, поджимал пухлые губы, предупреждал.

Цех готовился к выпуску очень чуткой аппаратуры, настраивать ее можно было только за городом, куда не проникало излучение индустриальной столицы.

В субботний день Труфанов и Игумнов поехали на машине по Подмосковью искать удобный участок земли. Виталий, весь напружинившись, сидел сзади, ждал. Но никакого разговора не было. Более того, молчанием своим директор показывал, что слова уже бессильны.

Проездили шесть часов, место нашли: речка, ровная сухая площадка, невдалеке сооружение странной формы – либо недостроенный стадион, либо разрушенный театр.

На обратном пути Труфанов сказал:

– Завтра же на участок доставим финский домик. Участок назовем… назовем Колизеем.

Когда Виталий вернулся домой, он нашел в почтовом ящике записку: «Буду в шесть вечера. Н.Ф.» По почерку, по краткости – отчим, Николай Федорович Родионов. Виталий помчался в магазин за сырыми бифштексами. Год назад приезжала Надежда Александровна, звонила Виталию, пригласила поужинать в ресторане при гостинице. Время не изменило вечно первую даму полка. Виталий хмуро слушал ее рассказ о сводном брате своем, нелепо погибшем. Надежда Александровна возвращалась из Карловых Вар, задала работенки пражским портнихам, в московском ресторане на нее пялили глаза. Проклятая молодость старух.

Родионов появился в точно назначенное время. Тихо рассказал о деде своем, колхозном плотнике. Старику девяносто семь лет, слеп и глух, а строгает, пилит, по грибы ходит, грибы он на расстоянии чует… Отчим написал книгу об августовских боях у Смоленска, по существу – воспоминания об отце: под Смоленском они встретились впервые, уже прокопченные дымом и горечью отступлений, злые и непримиримые, – так и началась дружба, так и продолжалась, без частых встреч, без писем… Виталий слушал отчима и думал, что только сейчас понял его. Человек всю жизнь считал себя должником людей, накладывал на себя обязанности и обязанности. Живя в доме с женами военных, от сплетен не скроешься, о Надежде Александровне такие слухи перекатывались по этажам и подъездам, что верил им только один сын ее. В политуправлении словечка осуждающего не сказали бы о разводе. Но не покидает Родионов ее.

Или это искусство Надежды Александровны? Она с легкостью заходила в чужие жизни и устраивала их по-своему. Но Родионова обжить она, пожалуй, не смогла, нет, не смогла.

– Ночуйте у меня, – предложил Виталий.

– Спасибо, не могу. Лечу к себе в ноль один. Мой самолет рядом, на центральном аэродроме.

– Оставайтесь. Летчики могли выпить, как бы чего не случилось…

Он поблагодарил тем, что остался еще на полчаса. Короткими шажками ходил от двери к двери безмолвно: у него редко бывало одиночество.

«Попросить? Не попросить?» – метался в Виталии один, по существу, вопрос. В военном ведомстве много институтов и бюро. «Попросить? Не попросить?»

И сам знал, что не попросит, не пожалуется, сам чувствовал, что весь он уже – в неизвестности, что сам он, со своей несостоявшейся честностью, будет честно бороться.

– Мне хотелось бы сделать тебе что-нибудь приятное, – сказал, преодолевая неловкость, отчим. – Мне казалось почему-то, что ты женат, и я… ну, у адъютанта есть корзина цветов…

Весь этот шальной месяц Виталий озоровал, как в детстве.

– Идея! – воскликнул он, захлебываясь от восторга. – Знакомая есть!

Ася Арепина! Записывайте адрес: переулок Стопани…

Родионов застегнулся, приложил ладонь к фуражке, простился.

65

Дом Лены у самого гастронома.

– Взять шампанское?

– У нас не пьют.

Петров посмотрел на нее и, как всегда, удивился. Ничего особенного: обыкновенная девушка с руками и ногами, некрасивая девушка. Он молчал, подобравшись для схватки. Лена сказала, что мать будет против. Что тогда делать?

Был час ужина, время, когда семьи собираются после работы.

– Когда я вижу кабачки, в душе возникает кабацкое настроение, пустил пробную остроту Петров.

Глава семьи, аккуратный, как теледиктор, одетый тщательно и обдуманно, неопределенно посмотрел на него.

Мать Лены быстро проговорила:

– У меня в классе опять двойки, я не знаю, что можно еще придумать…

Эти дети с каждым годом становятся все распущеннее.

– Сходи к ним домой, – вяло посоветовал отец Лены.

Петров с ресторанной благочинностью потреблял тушеное мясо. Разговор не клеился. Острить в этом семействе запрещалось – как и громко говорить, неправильно пользоваться ножом и произносить слова, не вошедшие в канонический свод словаря последнего издания. В минуты опасности курица мечет орлиные взоры. Петров готовился к отупело-испытующему взгляду педагога, но мать с ленивым бесстрастием оглядела его еще в прихожей. Дело плохо, наседка не принимает боя, забеспокоился Петров. Папу, по смутным недомолвкам Лены, снедала какая-то мелкая страстишка. Не похоже, что преферанс, – папа спит преспокойно. Для любовных излишеств он слишком немощен. Наркомания исключается, как и пьянство, – педагог не потерпела бы.

Скорее всего ипподром. Ну да, сегодня же бега, и папа торопится, сглотнув компот, поглядывает на часы, надеется побыстрее кончить неприятный разговор о будущем дочери и успеть ко второму заезду. Мать потому и назначила смотрины на сегодня, что хотела убить двух зайцев. Еще одна дочь, эта постарше Лены года на четыре, красивее ее и, кажется, умнее. Глаза пытливые, грубые, движения резкие. Лена нежнее, неоформленнее, размазаннее, что ли, издали напоминает старшую сестру – или старшая сестра напоминает ее.

– Лена, там на кухне списочек, сходи в магазин, деньги в серванте.

Она долго не уходила, не хотела оставлять его, но взгляд матери (в нем на этот раз промелькнуло орлиное что-то) выгнал ее. Петров отошел к окну, попросил разрешения курить. Спешащий папа сидел в кресле у двери, мать заняла тахту, Антонина, сестра и дочь, устроилась на низеньком стульчике у радиолы. Заседатели, подумал Петров, будут, как всегда, петь под судью. Если и появится особое мнение, то у Антонины. Современная вполне особа. Курит это заметно по трепыханию крыльев носа, жадно вдыхавших аромат незнакомого табака. Баба не промах, по мелочам не сшибает.

– Лена говорила нам, что вы намерены жениться на ней.

– Она, кроме того, сказала, что намерена выйти за меня замуж.

Мать приготовилась объяснять очередному тупице всю вздорность его поведения.

– Очень жаль, но это невозможно. Лена слишком молода, чтобы самостоятельно решать вопросы брака. Без матери она не решится на столь важный шаг в своей жизни. Семья – ячейка нашего общества…

– Спокойно, – сказал Петров. – Оставим теорию для курсовых работ студентов филфака. Будем говорить приземленно. Есть неопровержимый и счастливый факт: я люблю Лену, Лена любит меня. Прямым следствием любви двух людей, удовлетворяющих требованиям гражданского кодекса, является совместное проживание их с благословения загса. В старину просили согласия родителей, которые в противном случае могли непослушное чадо лишить наследства и прочих льгот. Чем грозите вы мне и Лене, если мы не послушаемся вас и поженимся?

– Сколько вы зарабатываете? – спросила Антонина. Парень ей нравился.

Рост почти баскетбольный, бицепсы превосходные, одеваться умеет, в темных переулках идет не оглядываясь, говорит умно.

– Две двести как минимум.

Это произвело впечатление. Но не на маму. С педагогической сдержанностью она подбирала новые аргументы. Незаконный жених чересчур языкаст – педагогам это не нравится.

– Лена – неокрепший ребенок, у нее не образовался правильный критерий в оценке людей. Почему бы вам не подождать несколько лет? Она кончит институт…

– …приобретет новый критерий и убедится в том, что я – типичное не то? В сорок лет критерий будет еще точнее.

– Мама, он говорит дело… Что толку, что я умнее себя в восемнадцать лет? Ей-богу, я жалею, что не выскочила замуж за Веньку, чудный мальчишка, отрицать это ты не можешь…

– Что за язык, что за слова?!

– Помолчи, Антонина. – Папа нервничал: в соседней комнате радио отсчитывало шесть вечера.

– Подумайте, это же безумие… Боязнь иметь ребенка: ведь Лена учится…

– Не понимаю, что страшного в том, что Лена родит человека. На это и рассчитывают, вступая в брак.

– У вас все просто!..

Антонина уже выпытала у сестры необходимое.

– У вас есть квартира? – начала помогать она.

– Кухня – десять метров, две комнаты: одна – шестнадцать, другая двадцать пять, санузел не совмещенный.

– Видишь, мама, все в порядке…

– Я не допускаю мысли, что Лена будет жить отдельно. Она попадет под ваше влияние, а оно-то мне и не нравится.

– Не нравится влияние? – Задергались губы. – Чем же оно вам не нравится?

– Ваша биография… она отразится на Лене и на детях ее. Вы же, согласитесь, психически неполноценны, у меня учились дети репрессированных, я знаю…

– Мама! Он – реабилитирован!..

– Ты прекратишь вмешиваться или нет?.. Реабилитирован? Ну и что? Его навыки не отмоешь.

Губы дергались, корчились, извивались… «Спокойно, – вбивал в себя Петров, – спокойно. Терпи, терпи, усмири язык, проглоти его».

Папа воровато высмотрел время, еще раз запустил руку во внутренний карман пиджака, ощупывая недоизученную программу бегов.

– Молодой человек, вы в партии?

– Отец, при чем здесь партия? Брось ты швыряться лозунгами. Человек прилично зарабатывает, имеет московскую прописку, квартиру, дипломированный специалист, специальность ходовая, пробьется… Честное слово. Любит нашу дуреху…

– Нет и нет!

Необычайное спокойствие овладело Петровым. Лишь где-то билось, плескалось предчувствие взрыва, и сердце отстукивало секунды до него. Он выкинул в окно папиросу, выпрямился. Холодно и ясно смотрел он на зараженную педагогическими истинами маму, на замордованного ипподромными неудачами папу, на старшую дочь их, истомленную ожиданием брака.

– А советы мои, на кого ставить в дубле и ординаре, примете? У меня ход есть к жокеям, могу помочь. А за это водички святой дадите мне грязь отмыть… Так, что ли?.. Не-на-ви-жу!

– Как вы смеете! – закричала мать.

Раскрытие секрета объединило семью. Папа вскочил, Антонина подобрала вытянутые ноги.

Он вырвался из квартиры, оттолкнул кого-то, налетел на Лену.

– К черту!

Побежал вниз. Поворот, еще поворот, мелькали добропорядочные двери добропорядочных квартир, столбом незыблемости стояла шахта лифта, пыльная, глубокая, одетая в мелкоячеистую решетку. Еще дверь – и он во дворе. Он не понимал, где находится, как попал сюда и как выйти на улицу. Опять провалы, опять выпадение из памяти целых кусков, бездонные дыры, над которыми прыгаешь, зажмуриваясь. Начал мотать веревочку с утренних впечатлений.

Вспомнил. Лена, кажется, наверху, держит оборону, сейчас спустится. Забрать ее отсюда подальше, увести к себе, слышать по утрам ее голос, этот голос успокаивал, при нем никогда не будет противной дрожи бессилия.

Кто-то торопливо спускался по лестнице. Наверно, Лена. Петров ждал ее, ждал, и ясность возвращалась к нему. Направо под арку, там улица, Кутузовский проспект.

Папа слегка сконфузился, перебросил плащ на другую руку.

– Мать закрыла ее в комнате, – сказал он тихо. Посмотрел на небо, покомкал плащ. – Вы действительно знаете жокеев? Насибова? – Папа подошел ближе. – Он, видите ли, весной на рысистых испытаниях на Конкорде установил рекорд, а позавчера в третьем заезде…

Дрожь не унималась. Не хватало еще повалиться в пыль, пустить ржавую пену и лаять на мусоров. Одно слово еще, одно прикосновение – и начнется разрядка.

Растолкав очередь, Петров рванул из рук продавщицы бутылку.