Текст книги "Неизвестная жизнь писателей, художников, композиторов"

Вольтер и маркиза дю Шатле

С маркизой дю Шатле Вольтер встретился в Руане, где под ложным именем скрывался от преследований властей. Находясь в вечном страхе быть узнанным и отправленным в Париж, где его ждала Бастилия, он никуда не выходил из дому и вел жизнь настоящего отшельника.

Однажды в лунную ночь он все-таки решился выйти на прогулку. Возвращаясь домой в свою скромную квартиру, он заметил недалеко от нее нескольких человек с палками, которые, по-видимому, кого-то поджидали. Не решаясь показаться им на глаза, Вольтер стал думать, куда бы бежать, как вдруг новое зрелище привлекло его внимание. Стройная амазонка с развевающимися перьями на шляпе ехала в сопровождении кавалера и неожиданно остановилась у дома, в котором он жил. Вероятно, ее появление испугало группу мужчин с палками, и они разошлись. Ободренный таким поворотом событий, Вольтер вышел из укрытия и поклонился даме, которую мог считать своей спасительницей…

Прекрасная незнакомка, а она действительно могла такой показаться при волшебном сиянии луны, рассказала, что, узнав в Париже от друзей о пребывании Вольтера в Руане, где ему постоянно грозит опасность быть раскрытым, она прискакала сюда, чтобы предложить ему помещение в своем замке. Ее муж, которым оказался сопровождавший ее кавалер, относился с таким же уважением к поэту и полностью поддерживал мнение жены. Нечего и говорить, что Вольтер с радостью принял столь лестное предложение.

Пятнадцать лет провел Вольтер в замке «божественной Эмилии», как любил называть маркизу поэт, и именно здесь, в этом волшебном уголке, он создал большинство своих литературно-художественных и философских шедевров. И, несомненно, расцвету его творчества во многом способствовала дю Шатле. Она, можно сказать, на протяжении многих лет являлась музой Вольтера.

Что же представляла собой Эмилия дю Шатле? «Она, – по описанию ее кузины маркизы Креки, – была крепкого телосложения, лихо ездила верхом, охотно играла в карты и пила крепкое вино. У нее были ужасные ноги и страшные руки. Кожа ее была груба, как терка». Единственно, что можно сказать в пользу ее наружности, – это то, что она была очень стройна.

С большим удовольствием она занималась естественными науками и перевела сочинения Ньютона на французский язык. Она была замужем за маркизом дю Шатле, но жили они так, как жили вообще во времена регентства, когда признаком хорошего тона считалось, чтобы муж находился в одном месте, а жена – в другом. Он волочился за оперными артистками, она завладела сердцем герцога Ришелье. Все эти грустные истории были забыты, когда летом 1733 года она сошлась с Вольтером. Поэту было в то время 39 лет, а маркизе – 27.

Несмотря на пламенную привязанность друг к другу, между возлюбленными случались и ссоры, причем с битьем и бросанием друг в друга посуды. Но эти размолвки проходили, и тот же Вольтер, недавно бросавший в возлюбленную тарелку, посылал ей стихотворные комплименты.

Так, вероятно, и протекала бы жизнь влюбленной пары, если бы Эмилия не изменила Вольтеру. Случилось это в 1748 году, когда они жили при дворе польского короля Станислава Лещинского. Там, в свои сорок лет, она влюбилась в сухого и холодного офицера Сен-Ламбера, которому было всего 30. Узнал Вольтер об этой связи случайно: войдя однажды к маркизе, он застал ее на софе около Сен-Ламбера в положении, исключавшем всякие сомнения насчет их истинных отношений. Вольтер решил тотчас же уехать и, вернувшись к себе, приказал приготовить карету. Но маркиза не позволила ему исполнить свою угрозу. Войдя в комнату разгневанного любовника, она якобы спокойно села у постели, на которой он лежал, и сказала:

– Будьте же благоразумны, мой друг. Я знаю, вы всегда заботились о моем здоровье: вы одобряли режим, который наиболее соответствовал ему, и любили меня так долго, как только могли. В настоящее время вы сами сознаетесь, что не можете долее продолжать в том же духе без ущерба для вашего здоровья. Неужели же вы будете сердиться, если один из ваших друзей решился помочь вам?

– Ах, сударыня, – отвечал Вольтер, невольно преклоняясь перед логикой своей подруги, – всегда выходит так, что вы правы. По крайней мере, соблюдайте осторожность и не делайте таких вещей у меня на глазах.

На следующий день Вольтер уже окончательно примирился со своим положением и при встрече с Сен-Ламбером протянул ему руку и сказал:

– Мой дорогой мальчик, я все забыл. Виноват во всем я. Вы в таком возрасте, когда нравятся и любят. Пользуйтесь же этими мгновениями: они слишком коротки…

Связь с Сен-Ламбером стоила маркизе жизни: она забеременела, отчего и умерла 10 сентября 1749 года, через несколько дней после родов, оставив Вольтеру грустное воспоминание о днях блаженства, окончившихся таким печальным образом.

Вольтер и муж дю Шатле, потрясенные неожиданным горем, стояли у ее смертного одра. Вдруг поэт вспомнил, что маркиза всегда носила на груди медальон с его портретом. Муж, в свою очередь, думал, что портрет в медальоне – его собственный. Огорченные ее смертью и в то же время сгорая от нетерпения убедиться в чувствах покойной, оба они стали шарить на груди маркизы. Вот наконец медальон найден. Они его открывают. О, ужас! В нем действительно портрет, но не Вольтера и не мужа, а Сен-Ламбера.

Тем не менее смерть маркизы привела Вольтера в такое отчаяние, что он даже написал об этом Фридриху Великому: «Я только что присутствовал при смерти подруги, которую любил в течение многих счастливых лет. Эта страшная смерть отравит мою жизнь навсегда. Мы еще в Сирее. Ее муж и сын со мной. Я не могу покинуть помещение, освященное ее присутствием; я таю в слезах и в этом нахожу облегчение. Не знаю, что из меня будет, я потерял половину своего “я”, потерял душу, которая для меня была создана».

И действительно, жизнь Вольтера в определенной степени была сломлена. Одно время он даже думал поступить в монастырь и посвятить себя науке, а потом увлекся Англией и философией Локка. Наконец он поехал в Париж, а затем в Ферней, где нашел почет и поклонение женщин. Но уже ни одна из них не заняла в его сердце места, которое принадлежало его «божественной Эмилии».

Глава 2. Болезни плоти

Анорексия у Байрона

Байрон, с детства склонный к полноте, к 18 годам при росте 174 сантиметра весил 90 килограммов и считал это настоящей катастрофой. «Я прилагаю все силы, чтобы снизить вес, – писал он. – Интенсивно упражняюсь и пощусь, так как считаю себя слишком полным. Я надеваю семь жилетов и огромное пальто, бегаю и играю в крикет в этом одеянии до полного изнеможения, наступающего из-за обильного потоотделения; ежедневно принимаю горячую ванну, съедаю только четверть фунта мяса (чуть больше 100 граммов), не ужинаю и не завтракаю, ем один раз в день. Мои ребра уже значительно выделяются под кожей. Благодаря своей системе я потерял в весе 23 фунта… И я намерен продолжать до тех пор, пока не похудею до 12 стоунов (63 килограмма), если, конечно, не буду слишком толст».

А вскоре лорд Байрон весил всего 61 килограмм, ел одни овощи и сухое печенье и очень собой гордился. Лучшей наградой для него было услышать слова о том, как он похудел. Он направо и налево без малейшей застенчивости или самокритики заявлял: «Вы не находите, что я похудел? Вы когда-нибудь видели такого худого человека, как я, и притом не больного?» Здесь Байрон явно льстил себе – голодовки уже подточили его организм. Он страдал заболеваниями печени, желчного пузыря, запорами, геморроем, у него случались обмороки, головокружения.

И даже спустя десятилетие лорд Байрон также настойчиво боролся с плотью. Его завтрак состоял из чашки «пустого» зеленого чая и яйца «в мешочек». «Моя пищеварительная система слабая, печень недостаточно хорошо работает, – уже сознавался он, но по-прежнему недальновидно продолжал: – В основном я живу на овощах и, само собой, выпиваю за обедом две бутылки вина, но это входит в мою растительную диету».

Байрон делал культ из худобы, но это не мешало ему, подобно Дон Жуану, оставаться гурманом. Он мог совершенно ничего не есть несколько дней, а потом закатывать свои знаменитые обеды. Одно из меню такого чревоугодия, которое Байрон устраивал в январе 1822 года в Пизе, чудом сохранилось: на обед был густой овощной суп с жареными телячьими потрохами с мягким сыром, салями из свинины с чечевицей, шпинат с ветчиной, вареные каплуны, говядина с картофельным гарниром и тушеная рыба. Затем следовали телятина, фрикасе из домашней птицы и тушеное мясо. На десерт подавали бланшированный миндаль с грушами, апельсинами и каштанами.

Его сестра Августина писала: «…Вы же знаете эту его манеру сначала поститься, умирая с голоду, а затем пожирать столько, сколько его ослабленный желудок не в состоянии переварить». Когда врачи советовали знаменитому пациенту чаще употреблять в пищу более питательные продукты, тот заявлял, что «если бы так сделал, стал бы толстым и глупым. Только благодаря воздержанию он способен мыслить».

Байрон отказывал себе в употреблении мяса из-за любопытной философии, которую и сегодня можно услышать от некоторых страдающих анорексией: животная пища порождает всплеск животных страстей. В беседах с Томасом Мором, с которым он (в виде исключения) соглашался отобедать, но ничего не ел, а только пил кларет, поэт серьезным тоном спрашивал: «Разве ты не находишь, что бифштекс делает тебя свирепым?» После подобных доверительных разговоров он в течение нескольких дней съедал лишь немного печенья, а чтобы отбить аппетит, жевал смолу. Друзья говорили, что Байрон ставил перед собой цель похудеть, а как альтернативу – выдвигал самоубийство.

Он выпивал большое количество уксуса, чтобы уменьшить аппетит, принимал английскую соль, магнезию, сильные слабительные средства. Он также использовал табак, чтобы «умертвить свой аппетит». В Афинах каждый день посещал турецкие бани. Он мучил себя физкультурой, и, возможно, сегодня ему бы поставили диагноз «физкультурная булимия».

Несмотря на неоспоримые факты, с расстояния почти в два столетия вряд ли можно говорить об абсолютно точной диагностике, но тем не менее врачи с высокой степенью вероятности предполагают, что поэт страдал нервной анорексией, перемежающейся приступами булимии. Болезнь стала для лорда Байрона способом достижения аскетических идеалов, возможностью освободиться от суеты светской жизни, полностью уйти в мир поэзии и иллюзий, заполненный божественным эфиром… Но она же стала его проклятием, его бесконечной мукой…

Трагедия гения

Жизнь большинства гениальных, впрочем, как и рядовых людей соткана из огромного разнообразия событий, каждое из которых оставляет свой след в судьбе человека. В той или иной степени, в зависимости от благосклонности фортуны, любой из них переживает и триумфы, и падения, и радости, и горести. Однако трагедия, которая обрушилась на великого композитора и музыканта Людвига ван Бетховена, была вдвойне ужасна. Потому что касалась она слуха – органа, потеря которого обычно равносильна профессиональной смерти любого музыканта.

Первые признаки страшной болезни Бетховен замечал давно, однако старался скрывать не только от друзей, но и от самого себя. Но пришел момент, когда спрятать явное стало уже невозможно. И в тридцать лет о своем несчастье он вынужден был признаться ближайшему окружению. Его давний знакомый венский механик И.Н. Мельцель даже сконструировал Бетховену огромную слуховую трубу, но и она не помогла композитору.

Что при этом выстрадал композитор и как он боролся со своим недугом, лучше всего видно из его писем к друзьям. «Знай, что мое благороднейшее качество, мой слух, очень ослаб, – пишет он молодому Аменде, с которым был в самых теплых отношениях. – Уже тогда, когда ты был у меня, я заметил признаки этого, но промолчал. Теперь мне стало хуже. Говорят, что это зависит от болезненного состояния моего желудка. Но что касается последнего, то я совсем выздоровел. Улучшится ли мой слух? Хотя я надеюсь, но едва ли: такие болезни всего менее излечимы. Как печально я должен влачить жизнь, избегая всего, что мне дорого и мило…»

Вегелеру, другому своему другу, Бетховен очень подробно рассказывал в письмах, как он искал помощи у многих докторов, но ни один из них помочь ему не смог. «Мои уши, – пишет он, – шумят и гудят день и ночь. Я могу сказать, что жизнь моя самая жалкая. Уже два года, как я избегаю всякого общества. Ведь нельзя же мне сказать людям: я глух! Если бы у меня была другая специальность, все было бы легче. Но при моей специальности это страшное несчастье! Чтобы дать тебе понятие об этой удивительной глухоте, скажу, что в театре я должен подойти совсем близко к сцене, чтобы понять актера. Более высокие звуки инструментов, голосов, если мне приходится сидеть не очень близко, я не слышу. Удивляюсь, что есть люди, не замечающие моей глухоты во время разговоров и приписывающие ее моей рассеянности. Иногда, когда при мне говорят, я слышу только звуки, а слов не разбираю. Но если кто-нибудь закричит, то мне это невыносимо. Что из этого будет, знает одно небо».

В конце концов глухота заставила Бетховена отказаться от выступлений в качестве пианиста, поскольку композитор не мог слышать, правильно ли играет. И все же до конца жизни Бетховен дирижировал оркестром, когда тот исполнял его собственные сочинения.

Правда, иногда это приводило к конфузам. Ведь Бетховен и так никогда не отличался особыми способностями к дирижерству. А когда он потерял слух, его появление за дирижерским пультом превращалось в настоящее мучение для музыкантов. Например, когда музыка должна была быть спокойной и негромкой, Бетховен мог залезть под дирижерский пульт, а если возникала необходимость сыграть громкий музыкальный отрывок, композитор совершал прыжок…

Развивающаяся болезнь со временем стала отрицательным образом отражаться и на характере Бетховена. Он стал чрезвычайно раздражительным и вспыльчивым. Не изменился он и с переселением в Вену, где композитор жил у друга детства Брейнинга, с которым в конце концов отношения были полностью прерваны.

«Вы не поверите, какое неописуемое, ужасное впечатление произвела на него усиливающаяся глухота, – делился своими впечатлениями Брейнинг в письме к немецкому врачу Вегелеру. – Представьте себе сознание своего несчастья при его вспыльчивом характере; при этом скрытность, недоверие даже к лучшим друзьям, во многом странная нерешительность. Большею частью, за исключением тех случаев, когда в нем проявляется непосредственное чувство, быть с ним – истинное мучение, и нужно все время держать себя в руках».

Свою несдержанность Бетховен мог запросто продемонстрировать и в общественных местах. Например, однажды во время обеда в трактире официант ошибочно подал ему не то блюдо. Бетховен сделал ему замечание. Официант ответил грубостью. И в ту же секунду блюдо, полное соуса, оказалось у него на голове…

В 1824 году глухой Бетховен принимал участие в одном из последних своих концертов, где дирижировал оркестром, исполнявшим Девятую симфонию. После того как прозвучал завершающий музыкальный аккорд, Бетховен остался за дирижерским пультом, перелистывая партитуру. Композитор и не подозревал, что происходит у него за спиной. И лишь после того, когда один из исполнителей дернул его за рукав, Бетховен повернулся к залу и увидел, что зрители поднялись с мест, приветствуя его бурными аплодисментами. А он ничего не слышал…

В конце 1826 года Бетховен сильно простыл. И от этой болезни он уже не смог оправиться. 26 марта 1827 года во время сильной грозы великого композитора не стало. Свидетели его последних минут рассказывали, что Бетховен сидел, освещенный вспышками молний, и грозил кулаками небу. А потом, словно его кто-то толкнул в грудь, откинулся на подушки.

Слепота и прозрение Баха

Если Бетховен к старости совсем оглох, то другой выдающийся композитор – Иоганн Себастьян Бах к концу жизни полностью лишился зрения. Первый сигнал о надвигающейся слепоте Бах почувствовал в возрасте пятидесяти пяти лет. Однако особого внимания резкому падению зрения композитор не придал, посчитав, возможно, за один из симптомов старости. К тому же он всю жизнь не щадил своих глаз и постоянно многие часы работал над рукописями при свечах. Впрочем, ничего особенного в том, что человек начинает терять зрение в пожилом возрасте, нет. И Бах по-прежнему продолжал работать над своими произведениями и вести переписку с детьми, друзьями и коллегами по музыкальному цеху.

Однако зрение Баха стало катастрофически ухудшаться после его шестидесятилетия. Такой вывод можно сделать на основании прошения графу Липпе, в котором композитор ходатайствовал о предоставлении его семнадцатилетнему сыну должности придворного цимбалиста. Хорошо видно, что написано прошение другим почерком.

1750 год принес Баху еще большие мучения. Композитор все чаще страдал от головных болей и головокружения. А катаракта белой пеленой заволокла оба его глаза. Как раз в это время в Лейпциг прибыл известный английский окулист Тейлор. Ему показали композитора. После обследования больного Тейлор заявил, что спасти Баха от полной потери зрения может лишь оперативное вмешательство. В то время это была довольно рискованная операция. Но другого выхода у композитора не было, и он решился на нее. И в марте Тейлор операцию сделал. А через неделю, между 5 и 7 апреля, провел еще одну. Но неудачно. С этого времени Бах всю оставшуюся жизнь проводит в комнате с зашторенными окнами, при этом практически не покидая постель.

И вдруг, за десять дней до своей смерти, больной композитор внезапно прозрел. Это случилось июльским утром 1750 года. Открыв глаза, Иоганн Себастьян, к немалому изумлению, неожиданно увидел свет. Бах позвал родных и попросил раздвинуть оконные занавески. Он привстал с постели и обратил лицо в сторону окна. Видел ли и впрямь Бах свет, или это были лишь предсмертные иллюзии, сказать трудно. По крайней мере, всякие свидетельства об этом отсутствуют. В том числе и самого композитора. Да и вряд ли он торопился сообщить об этом. Ведь спустя всего несколько часов больного постиг удар. После этого он несколько дней находился в беспамятстве. А вечером 28 июля 1750 года Иоганн Себастьян Бах скончался.

Тулуз-Лотрек: живопись как компенсация болезни

В грозовую ночь 24 ноября 1864 года в молодой и богатой графской семье Тулуз-Лотрек родился сын, которого впоследствии нарекли Анри. Маленькое Сокровище, как называла мальчика одна из бабушек, постигал жизнь, окруженный любовью и неусыпным вниманием родных ему людей. Это был очаровательный мальчик с пухлыми щечками, чистым взглядом, бойким характером.

Но здоровье мальчика, даже притом, что он постоянно жил на свежем воздухе и питался разнообразной и обильной пищей, совсем не соответствовало его энергичному характеру: он выглядел слабым и болезненным. Его узкие плечи, впалая грудь и тонкие ножки вызывали у матери постоянную тревогу.

Когда Анри подрос, осенью 1872 года родители отвели его в подготовительный класс парижского лицея «Фонтан». Учеба мальчику давалась легко. Но успехи Анри в учебе не приносили полной радости его матери, поскольку мальчик рос настолько медленно, что в лицее его уже стали называть Малышом.

Чтобы укрепить здоровье Анри, отец каждое утро отвозил его в манеж, где мальчик обучался верховой езде. Ездил он со своим родителем и на бега в Булонский лес, где отец учил его оценивать спортивные качества лошадей.

Кроме манежа и ипподрома, граф иногда отправлялся с сыном в мастерскую своего близкого товарища – художника Рене Пренсто. Анри это место полюбилось, и вскоре он уже сам приходил в мастерскую Пренсто, где постоянно рисовал. И это было вовсе не естественным желанием ребенка подражать взрослым: рисование постепенно становилось жизненной потребностью Анри. В минуты волнения он сразу хватался за карандаш, также как и в минуты радости.

А тем временем здоровье мальчика все ухудшалось. По этой причине он часто пропускал занятия. Например, в 1873 году он приступил к учебе в лицее не осенью, как того требовал устав заведения, а только в декабре. В следующем, 1874 году он снова появился на занятиях в лицее позже своих одноклассников – 23 ноября, да и то проучился всего несколько недель. Наконец, 9 января Анри опять прервал занятия, и на этот раз уже навсегда: мать по рекомендации врачей уехала с сыном на курорт Амели-ле-Бен, располагавшийся в восточных Пиренеях…

Анри Тулуз-Лотреку минуло четырнадцать лет. Он вырос и даже окреп. И если бы ему не приходилось, отправляясь в пешие прогулки, всегда брать с собой трость, можно было бы даже предположить, что здоровье у него в норме. И сам он тоже в это поверил и жил, полный надежд на прекрасное будущее.

И вдруг 30 мая 1878 года случилось непредвиденное. Анри, сидевший на невысоком стульчике, решил подняться, но сделал это не совсем уверенно и упал. И хотя падение с низкого стула для юного тела вряд ли может принести серьезный вред, тем не менее Анри получил перелом шейки левого бедра.

На ногу наложили гипс. Но кости срастались медленно. Мальчика явно точил какой-то неизвестный недуг. И, как только здоровье Анри улучшилось, мать снова отправилась с ним по курортам: в Амели-ле-Бен, в Ниццу, где они провели всю зиму.

Но дело к поправке не шло. Графиня все больше убеждалась, что после перелома ее сын и вовсе перестал расти. Более того, внешне он тоже очень изменился, причем в худшую сторону: лицо его огрубело, губы стали толстыми и выпуклыми, а голова на его туловище, которое прекратило рост, выглядела несоразмерно большой. А в это время очередной медицинский гений после осмотра больного уверенно заявил, что у мальчика «болезнь роста» и исцелить ее сможет лишь южное солнце и морской климат.

И, подчинившись совету врача, летом мать отправилась с сыном в Бареж – на известный французский курорт. И вот однажды в августе, во время очередной прогулки, мальчик случайно оступился и свалился в овраг, глубиной чуть больше метра. На этот раз его кости тоже не перенесли нагрузки. Анри снова получил перелом шейки бедра, но уже правого.

Мальчик пролежал в гипсе, прикованный к постели, практически без движения сорок длительных и однообразных дней. Когда же поднялся и посмотрел на себя в зеркало, чуть не обомлел от страха и горя: он увидел, что его руки и ноги перестали расти. А так как его торс имел нормальные размеры, то вся фигура выглядела приземистой и непропорциональной.

С каждым днем эти диспропорции становились все явственнее, превращая его в уродца. У Анри заметно потолстел нос, губы выпятились, увеличились в размерах, а нижняя губа повисла над подбородком. Слова же, которые пробивались из этого искаженного рта, были исковерканы шепелявостью, наползающими друг на друга звуками, недоговоренными слогами. К тому же во время разговора Анри постоянно брызгал слюной.

Молодой человек с ужасом отмечал ту страшную трансформацию, которая постепенно уродовала его тело. Анри был близок к отчаянию. У него возникло ощущение, что жизнь ускользает от него. И только кисть и карандаш не ввергли его в безумие. И он начал работать. Без устали, как загнанный…

Из Ниццы Анри с матерью вернулся в Париж, где снова встретился с Пренсто. Теперь они виделись почти каждый день. И Пренсто был потрясен успехами своего ученика. Правда, к школьным занятиям Лотрек относился без особого энтузиазма. И в результате он провалил экзамен по французской литературе.

Зато живописи он отдался безраздельно. И если первое время она была для него лишь способом убить свободное время, то теперь она стала частью его жизни. Поэтому Анри, чтобы усовершенствовать свое мастерство, решил поступить в Школу изящных искусств. Но для этого требовалась серьезная подготовка. И в связи с этим решением в марте 1882 года Лотрек переехал в Париж и стал обучаться мастерству у художника Бонна. Можно без преувеличения сказать, что именно этот переезд определил всю дальнейшую жизнь нашего героя…

В эти же годы Анри познал много женщин и пристрастился к пьянству. А начиналось все вроде бы с невинного составления коктейлей, которые Лотрек умел делать, как никто другой в Париже. Он любил смешивать различные сорта вин, изобретать и пробовать на вкус новые винные букеты. И он был несказанно рад, если гость, причмокивая языком, восхищался необычным коктейлем, которым его угощал Анри. Не меньшую радость он испытывал и тогда, когда кто-нибудь валился с ног после нового смертоносного напитка, придуманного им самим. Сам же он мог выпить любую смесь.

В конце концов, спустя недолгое время он стал употреблять спиртное ежедневно. Едва проснувшись, Лотрек выпивал рюмку вина или чего-нибудь покрепче. А затем на протяжении всего дня накачивал себя алкоголем. Причем вливал он в себя любой сорт спиртного: ром, вино, шампанское, коньяк; но особенно – любимые им коктейли.

Лотрек пил все больше. При этом, захмелев, он превращался в агрессивное и злое создание. Из-за любого пустяка Анри впадал в бешеную ярость, порой пытаясь выместить ее на ком-нибудь из окружающих. В такие мгновения он гневно размахивал своей палкой и выкрикивал бранные слова.

Конечно, спиртное, женщины, накопившаяся за многие годы усталость не могли не отразиться на психическом состоянии Лотрека. Зимой 1899 года его разум начал давать сбои. Анри стали чудиться полчища летающих вокруг мух. Им стал овладевать непонятный страх, и, отходя ко сну, чтобы защититься от возможных врагов, он брал с собой в постель «крючок для ботинок». Но врагов оказалось слишком много: микробы – и те пытались причинить ему зло. Они буквально окружали его. И, чтобы избавиться от этих мерзких тварей, однажды Лотрек купил керосин и залил им пол.

Порой Лотрека донимали страшные кошмары: то его преследовала стая разъяренных фокстерьеров, то набрасывалось громадное безголовое животное, пытавшееся прижать его к кровати и раздавить. Странности появились и в поведении Лотрека. Например, отправляясь на прогулку, он надевал вишневые брюки, брал с собой голубой зонт и фарфоровую фигурку собачки.

В конце концов, в феврале 1899 года его доставили в психиатрическую лечебницу, которая находилась в замке Сен-Жам в Нейи. Лотрека стали лечить, и через несколько дней он начал приходить в себя. Состояние его улучшалось даже быстрее, чем предполагали врачи. Он начал читать и даже рисовать. В середине марта были разрешены посещения. Чтобы доказать, что его сознание в полном порядке, Лотрек стал усиленно работать. Вскоре его палата превратилась в настоящую мастерскую. И огромный труд сделал свое дело: 19 мая Лотрек покинул замок Сен-Жем.

Чтобы исключить употребление спиртного, к нему приставили провожатого – мсье Вио. Лотрек стал оживать. Но все равно было заметно, что в нем что-то сломалось. Он, например, потерял свое прежнее любопытство. И писать он стал по-другому.

Пять или шесть месяцев, пока еще были свежи воспоминания о лечебнице, Лотрек не прикасался к спиртному. Но потом все повторилось. Он снова стал пить. И никто не мог помешать ему в этом…

В конце марта 1901 года болезнь обострилась: Лотрек перестал чувствовать ноги. Впрочем, это состояние продолжалось недолго. Однако вскоре его настиг второй приступ. А в середине августа, ночью, Лотрека сразил паралич, который постепенно охватил все его тело. Анри уже не мог не только передвигаться, но и без посторонней помощи есть. К тому же полностью оглох…

Воскресенье. 8 августа 1901 года. У Лотрека началась агония. А в два часа пятнадцать минут ночи, когда прогремели первые удары грома и начал лить дождь, он перестал дышать.