Текст книги "Новые легенды царской семьи"

– У меня двадцать минут свободного времени; давай, Иван, примерю мундир.

Отец проворно стянул со стоящего у окна манекена белейшую, без пылинки, простынь. Затем, быстро обернувшись к столу, со стула с высокой резной спинкой молниеносно сдернул такую же стерильную салфетку. Многочисленные блики вспыхнули на дубовых листьях и аккуратно застегнутых пуговицах мундира, на расшитой тулье и кокарде фуражки.

– Мой Бог, да он волшебник! – взяв фуражку со стула и поправив пенсне, сказал генерал. – Человек не может сшить за двое суток нарядный мундир и фуражку. Признайся, Иван, тебе по ночам помогают гномы?! Мастер такого класса есть только у фюрера. Если ты… – тут генерал как-то странно не то кашлянул, не то чихнул. – Я забрал бы тебя в Берлин, но ты русский. И с твоим «Маленьким Муком», Иван, пока еще не все ясно.

Генерал достал из кармана брюк маленькую плоскую баночку и, постучав по ней пальцами, сказал:

– По труду тебе, Иван, будет и вознаграждение.

Жестом подозвал к себе офицеров, с их помощью полностью надел мундир и стал крутиться у трюмо. Он отходил от зеркала и подходил к нему почти вплотную…

Маленькое, из разноцветных лоскутков одеяло уютно облегало меня, а многочисленные обрезки сукна, застланные простынкой, были не хуже перины. Генерал задавал отцу вопросы, отец в почтительном поклоне отвечал. Похвалив его за знание немецкого языка и приличное произношение, генерал поинтересовался, в каком училище отец учился, так как видит у него офицерскую выправку. Спросил, в каком чине и на каком фронте воевал в Первую мировую войну… Я пытался запомнить весь их интересный разговор, но из темноты ко мне стал приближаться электрообогреватель на фигурных ножках, с медленно краснеющей спиралью…

– Господин генерал! Господин генерал! – откуда-то издалека раздался голос отца. – Вы забыли баночку с монпансье.

– Муку, – не оборачиваясь, уже у самых дверей негромко сказал генерал. И, шагнув к порогу, также, не оборачиваясь, спросил: – Что у тебя за глазомер?! Ты сшил мне мундир с одной прикидки, о фуражке вообще не сказал

– Я художник-модельер, господин генерал.

Генерал действительно щедро одарил отца. Он отдал оставшийся от отреза на мундир кусок материи – штучный бостон, изготавливавшийся исключительно для избранных мира сего – королей, – и две почти полных катушки с золотой и серебряной нитью. Прислал коробку с продуктами, где находилась умопомрачительная гастрономическая роскошь – бутылка русской водки, круг копченой колбасы, банка сардин, буханка белого хлеба и шоколадка – но это присказка. А вот сказка-быль:

Е. К. Беляева была переведена из спецбарака в общий и допущена к мытью полов и выносу пищевых отходов из столовой. Ей был выдан пропуск на право с подъема до отбоя находиться вместе со мной в мастерской И. Г. Булатова под полную его ответственность. И самое главное – на мое имя, точнее, фамилию, так как изначально я был наречен родителями именем Николай, было выписано германское метрическое свидетельство, где значилось: «Булатов Николай Иванович, 1940 г. рожд. 5 января. Урож. Смоленской обл. Вяземского р-на, д. Вадино. Отец Булатов Иван Герасимович, 1895 г. рожд. Мать Булатова Евдокия Кузьминична, 1904 г. рожд.» (Имя Георгий я получил в Ленинграде не позднее 1950 года в Никольском соборе, при крещении в православную веру.) Более того, отец был поставлен на унтер-офицерский паек, и ему было разрешено набирать по своему усмотрению специалистов швейного дела из числа военнопленных. Но в то же время отцом была дана подписка, что в случае сокрытия в мастерской офицеров и коммунистов он будет расстрелян. Нисколько не сомневаясь в неминуемом разгроме фашистской Германии, отец под видом специалистов пошивочного мастерства перевел из разных бараков в мастерскую трех советских офицеров, выдавших себя за рядовых солдат. Он тайком обучал их швейному мастерству, делил с ними выданный ему по приказу генерала унтер-офицерский паек. Одним из его учеников оказался полковник-чекист по фамилии Сорокин. (Фамилия не вымышленная, я ее хорошо запомнил.) Фамилии двух других офицеров забыл. Знаю, что один из них был майором дивизионной разведки, другой – армейским капитаном. Впоследствии эти офицеры, разысканные чекистом Сорокиным, ходатайствовали в Москве о реабилитации отца. Пробыв несколько месяцев под следствием, отец был реабилитирован и восстановлен на прежнем месте работы в той же должности. Он считал Сорокина одержимым бредовой идеей фанатиком, но по-своему порядочным человеком. К сожалению, дальнейшие события показали, что отец ошибся.

* * *

Документы на право наследства, Железный Крест полковника-коменданта г. Бромберга, а также иконка Николая Чудотворца с вложенной, спрятанной под бархат этой иконки, фотографией Николая II с его собственноручной подписью – «Благословляю дочь Анастасию Николаевну и офицера гвардии И. Г. Булатова. Полковник Николай II» – все это хранилось в нашей семье до 1957 года. Фотография императора, а также его собственноручная подпись была переснята комендантом

г. Бромберга и им лично в Берлине, в Рейхе, передана какому-то генералу. Комендант, по совету отца, хотел передать фотокопию Шелленбергу, но встреча не состоялась. И все же радения коменданта не пропали даром. Переданная полковником фотокопия в Рейхе не минула недремлющего ока Гиммлера, так что мною были съедены мятные леденцы, оставленные Гиммлером «Маленькому Муку», и довелось носить куртку – «москвичку» и кепку из штучного бостона, изготовленного исключительно для сильных – избранных мира сего.

В первой половине октября 1957 года, на моих глазах, моя приемная мать Евдокия Кузьминична выбросила с Кокушкина моста в канал Грибоедова завернутые в пакет именной браунинг отца, Железный Крест полковника – коменданта г. Бромберга, фотографию императора Николая II с его собственноручной подписью, мое германское метрическое свидетельство о рождении, а также документы на право наследства.

Причиной было то, что все перечисленное, за исключением браунинга, было показано мною классной руководительнице – преподавательнице русского языка и литературы Тюленьевой Елизавете Кузьминичне в 257-й школе. (Все имена, а также события в повести не вымышлены.) Произошло это так или примерно так. На уроке литературы речь шла о Декабрьском восстании. Я поднял руку и громко, на весь класс сказал:

– Декабрьское восстание сорвал мой далекий предок командир 14-го Егерского полка – полковник Андрей… Он не вывел в поддержку восставших свой полк, находившийся в Петропавловской крепости. Знаю об этом от отца, он говорил только правду.

В классе поднялся невообразимый шум. Крышки задних парт застучали.

– Во врет, это ж надо!! И не краснеет, лопоухий! – выкрикнул Боря Шварцбрем.

– Он всегда врет, – добавил Коля Федоров.

– А мне сказал, что ему в парикмахерской на ногах ногти бесцветным лаком покрывали, – негромко, залившись краской, сказала Ира Логочева.

– Дети, тише! – встав из-за стола и постучав указкой по спинке стула, сказала Елизавета Кузьминична.

Шум прекратился не сразу. Еще некоторое время раздавались какие-то нелестные реплики в мой адрес, но прозвучал звонок…

– Дети, уроки закончены; все свободны. А ты, Булатов, останься.

Так я привлек к себе повышенное внимание и расположение классной руководительницы Елизаветы Кузьминичны Тюленьевой. Она очень заинтересовалась моим отцом. Я рассказал Елизавете Кузьминичне все, что знал о нем. Не скрыл, что отец собственными глазами видел расстрелянных детей царя. И что у нас есть фотография Николая II «Кровавого».

– Юра, это маловероятно; по всей видимости, у вас дома хранится вырезка с фоторепродукцией из старого журнала, – сказала классная руководительница. И дотошно стала расспрашивать, где, в каком месте, при каких обстоятельствах отец все это видел.

Елизавета Кузьминична постоянно возвращалась к этой теме. Выбрав момент, я стащил у матери ключ от верхнего ящика буфета, где хранились документы. Фотографию Николая II, мое метрическое германское свидетельство, дарственную на наследство коменданта г. Бромберга и его Железный Крест принес в школу. Внимательно просмотрев все, что я принес, Елизавета Кузьминична побледнела, схватилась за сердце и положила под язык таблетку. Немного успокоившись, спросила: показывал ли я кому-нибудь из ребят документы и фотографию царя? Я сказал, что показывал только фашистский крест. Елизавета Кузьминична убедительно попросила меня фотографию и документы никому не показывать и взяла с меня честное слово. Я тогда был настолько далек от всего этого, что даже не удосужился прочитать надпись на фотографии. Об этой надписи, сделанной собственноручно императором Николаем II, я узнал из автобиографии отца. Узнал и вскоре забыл на долгие годы.

* * *

В идеально начищенных офицерских хромовых сапогах, сидя на кушетке и положив ногу на ногу, отец курил в темной прихожей. Делал он это не часто, когда собирался идти в магазин или к хорошим знакомым. На работу в Дом моделей и другие места он надевал обувь по сезону. Сандалеты не признавал, считал их обувью для юга, а не для «Северной Пальмиры», – так он изредка называл Ленинград. Обычно я пользовался таким моментом – взгромоздясь к нему на ноги, просил качать меня и пускать колечки дыма. Как правило, отец выполнял мою просьбу, но при этом постоянно напоминал мне, что я уже большой и ему тяжело.

– Ты всегда просишь меня делать то, что не совсем прилично. Но как тебе откажешь! Ты – это все, что держит меня в этом бардаке. М-да! – немного помолчав, он глубоко затянулся и выпустил несколько небольших колечек одно за другим. Они стали медленно увеличиваться до больших размеров, терять округлую форму, расползаться в разные стороны и таять в воздухе. С исчезновением последнего колечка я спросил:

– Папа, почему вы с мамой не родили мне сестренку? Или вы уже старые? Она за меня чистила бы клетки птичкам, давила семечки и меняла воду рыбкам.

Отец кашлянул, подавив усмешку.

– Ну, ты даешь, чадо! Вот они, зримые и полновесные плоды стремительного прогресса двадцатого века. Сыночек! Не родили мы тебе сестренку потому, что она у тебя есть! – с трудом скрывая волнение, сказал Иван Герасимович. Пришло время, надо было говорить сыну правду – а правда была страшной. До совершеннолетия сына, это в лучшем случае, всю правду сказать было нельзя. И отец мысленно обратился к Господу – попросил Творца вложить в его уста нужные простые, понятные ребенку слова.

«Есть сестра!» У меня первый раз в жизни кольнуло в сердце от неожиданности и неописуемой радости. Я чуть не свалился с ног отца. Ухватившись обеими руками за голенище сапога, сбалансировал и, едва ворочая языком в почему-то сразу пересохшем горле, спросил:

– Как зовут мою сестру? Где она живет? Сколько ей лет?

– Сестру твою, Юрочка, зовут Люда, она значительно старше тебя – уже невеста. Живет в Москве. Твоя сестра Люда очень красивая. В детстве ее иначе как Белокурым ангелом не называли. И вот итог! – отец, не докурив папиросу, бросил ее в пепельницу и прикурил следующую «казбекину». – Моя дочь, твоя сестра, села за «прялку» – поступила в театральный институт.

– Папа, это такие красивые тетеньки, которые снимаются в кино? – уточнил я.

– Да, сыночек, да! Это именно такие тетеньки. Таких тетенек два столетия тому назад не хоронили с добропорядочными прихожанами на одном кладбище.

При упоминании о кладбище мне стало страшно. Я не стал расспрашивать отца, почему их не хоронили на одном кладбище. Я ужасно боялся смерти.

– И во всем, Юрочка, – часто затягиваясь папиросой и не выпуская больше колечек, продолжил отец, – виноват ансамбль Локтева, куда занесло ее после войны.

– Папа, почему Люда не приедет к нам? У нее что, нет денег за билет на поезд? Если нет, то мама говорила, что она скоро выиграет на работе в столовой деньги в «черной кассе». Вот вы их и пошлите моей сестре Люде. А если ты не хочешь посылать деньги, папа, то дай мне слово, что мы поедем к ней в Москву летом, когда у тебя будет отпуск.

– Юрочка, я не могу дать тебе слово, что мы поедем к Люде в Москву летом. И дело не в деньгах, они есть у меня и у дочери – твоей сестры Люды.

– Папа, так почему тогда мы не можем поехать к Люде в таком вагоне поезда, где никого нет, кроме нас, где мягкие сиденья, а на столе прикрученная лампочка с желтым абажуром и кнопкой внизу? И где проводница приносит чай в тяжелых, как у тебя, подстаканниках и два кусочка два быстро тающих кусочка сахара в красивых пачечках?!

– Юрочка… Как тебе все объяснить, даже не знаю. Ну да ладно. Не сомневаюсь, Господь мне поможет и ты поймешь. Дорогой мой человечек! Ты смышленый. Видишь ли, Юра, дело в том, что я не чужд мистики. Это значит, что я так же, как и ты, верю во всякие чудеса – в злых и добрых волшебников. Сейчас, сынок, пришло такое время, когда взрослые люди, в большинстве своем, не верят в чудеса. Я же, как уже тебе говорил, всю свою жизнь верил в них и продолжаю верить. Если ты помнишь, я часто читал тебе сказку про Жар-Птицу. В той сказке Иванушка-дурачок эту птицу поймал.

– Помню, папа! Хорошо помню эту сказку – «Конек-Горбунок».

– Да, именно так она называется. Юра! Я – третий, младший сын у своих родителей. И имя мое Иван. Считать меня дураком, вероятно, нельзя, так как гимназию и юнкерское училище я заканчивал чуть ли не на «отлично». Но мне, как и Иванушке-дурачку из сказки, выпало в жизни такое же счастье. Мне повезло, как никому из миллионов людей. Я, Юрочка, поймал Жар-Птицу. Хотел посадить ее в клетку, а она возьми и обратись в мою жену Анастасию Николаевну, родившую тебе сестренку Люду.

– Папа! Папа, я все понял!

Отец встал с кушетки и перекрестился на тускло поблескивавшую иконку, висевшую в углу темной прихожей. Я взял отца за руку и, усадив на кушетку, пояснил:

– На портрете в раме красного дерева, где ты в юнкерской форме, рядом с тобой – с вытаращенными глазами, в белой кофточке, с косой на плече и точно такой же родинкой на правой щеке, как у меня, – мама моей сестры Люды – твоя первая жена Анастасия Николаевна, которая умерла. Ведь правильно, папа? Но почему, папа, ты говоришь, что она была Жар-Птица, она же некрасивая! У нее не маленькие уши, не длинная шея, как у тех женщин, которых ты рисуешь карандашом, когда занимаешься со мной рисованием. И которых подолгу рассматриваешь в музеях на портретах и скульптурах из мрамора. Папа, ты говорил, что моя сестра Люда красивая, а разве от некрасивой мамы бывают красивые дочери?

– Бывают, сынок. Дети не всегда рождаются похожими на отца и мать. Они могут быть похожи на бабушек и даже прабабушек. А у Анастасии Николаевны были красивые бабушки и прабабушки. Так вот, Юрочка, теперь ты знаешь многое, а сейчас узнаешь главное: мы не можем поехать в Москву к твоей сестре Люде, а она не может приехать к нам в Ленинград потому, Юра, что твой дедушка был в дружеских, точнее, в хороших отношениях с одним волшебником – колдуном по имени Григорий. Колдун этот, вопреки людской молве, считавшей его злым, был добрым. Он лечил твоего дядю, которому бессильны были помочь лучшие врачи. У твоего дяди Алексея, как и у тебя, были сильные кровотечения – шла кровь из носа. Кровь ему никто не мог остановить, кроме этого волшебника. Тебе мы останавливаем кровь при помощи кушачка с вытканной на нем молитвой этого волшебника, колдуна Григория. Кушачок так же затягивали на груди у твоего дяди Алексея во время кровотечения, но без присутствия волшебника кушачок твоему дяде не помогал. Плохие люди убили волшебника Григория. Незадолго до своей смерти он сказал твоему дедушке: если его, Григория, убьют богатые люди, то твоего дедушку и почти всю его семью скоро зверски убьют бедные люди. И только по прошествии ровно пятидесяти лет его внучка и внук встретятся. И ничто и никто не сможет этому помешать. Все, что говорил твоему деду волшебник Григорий, к величайшей моей и многих людей скорби, сбылось.

– Папа, а мой дедушка тоже был белый офицер?!

– Я тебе уже говорил, Юра, тогда не было «белых» офицеров. Были офицеры Русской армии.

– Папа, а какое звание было у моего деда?

– Полковник.

– А командовал он конным полком?

– Он командовал армиями.

– Папа, ты путаешь, армиями командуют генералы.

– Извини, сынок, я задумался и оговорился. Пойду на кухню, выпью воды: разболелся желудок…

* * *

Вероятно, следует сказать, что бриллиантов чудом вышедших сквозь узкую щель из ворот ада – дома Ипатьева – Анастасии Николаевне Государь Николай II, через ее спасителя И. Г. Булатова, передал четыре. Все четыре бриллианта были одинакового размера – с маленький грецкий орех. Судьба их такова. Один бриллиант был отдан моим отцом чекисту – полковнику Сорокину. Два остались у Анастасии Николаевны и ее дочери Людмилы. Сколько каратов было в бриллианте, находившемся в нашей семье, я не знаю. Правда, отец как-то сказал, что имеющийся у нас бриллиант в два раза больше, чем в перстне певца Шаляпина. По молодости лет я, будучи в то время в старшей группе детского сада, не поинтересовался, сколько каратов был бриллиант в перстне Шаляпина.

На столе поблескивал никелем небольшой грушевидный самовар. Никель – дань моде 50-х годов. Набив ноздри большого, тонкого с горбинкой носа табаком из серебряной табакерки с потертой позолотой, «Боярыня Морозова» – прозвище жены старшего брата отца, данное Анастасии Степановне за поразительное сходство с центральной фигурой известнейшего полотна, хранящегося в Русском музее – еле слышно, по-кошачьи, раз десять чихнула. И, вытерев нос платочком с затейливыми кружевами, спросила:

– Что, Кадочников даже не стал смотреть бриллиант?

– Да, он сказал, что таких денег у него нет и вряд ли будут. Такие деньги есть у Черкасова, но не советовал иметь с ним дело.

– Странно, не правда ли, Иван Герасимович?

Отец встал из-за стола, молча подошел к окну, открыл форточку.

– Степановна, есть покупатель, но что толку…

– Райкин, что ли?

– Райкин, Степановна, Райкин. Но вся беда в том, что у меня из-за этой проклятой язвы окончательно испорчены отношения с ним. Аркадий Исаакович, будучи таким занятым человеком, дважды приезжал ко мне на работу в Дом моделей. Я практически дал согласие работать у него, но не выполнил обещания. Так что идти к нему не могу. Сейчас – накануне третьей и лишь Господу ведомо, с каким исходом, операции – готов отдать бриллиант за треть стоимости. А это минимум Ленинская премия! Кто мне ее выложит, Степановна? Остается только распилить камень. Шучу.

Вошедшая с кухни мать держала в руках расписной жостовский поднос с большущим пирогом. По комнате пополз вкусный запах капустной начинки.

– Режь пирог, Евдокия, доставай чайный сервиз и с эмалью мой подстаканник. Да ты сама-то садись, садись! Разговор у нас будет не очень приятный, но необходимый. Вот что. Встречу Новый год, отпразднуем день рождения сына, и после Рождества ложусь в больницу – в институт. Хотел лечь в Академию, но фигурой не вышел. О существовании бриллианта ты знаешь, Евдокия. Я не имею права подвергать жизнь сына и твою риску. Стоимость бриллианта очень большая. При попытке продать его ты – в лучшем случае! – окажешься в местах не столь отдаленных от столицы Колымского края. Где, без покаяния и, естественно, без отпевания, закончишь земную юдоль. А мой сын, после кратковременного пребывания в сиротском доме, всенепременно и очень скоро будет направлен в колонию несовершеннолетних правонарушителей, где его «перевоспитанием» займутся со знанием дела человеки, у коих вместо сердца пламенный мотор. Быть может, я ошибаюсь?! Если ты думаешь иначе, Степановна, то скажи, не стесняйся. Это не хухры-мухры, не фунт изюма. И мнение выпускницы Смольного института что-нибудь да значит.

Мама стояла спиной к курившему у форточки отцу и лицом к Анастасии Степановне, с поджатыми губами, сидевшей за столом. Увидев у Евдокии Кузьминичны в глазах слезы, «Боярыня Морозова» подумала: «Дунька – полуграмотная крестьянка – останется с приёмным, постоянно общающимся с прекрасным миром искусства, не знающим ни в чем отказа ребенком. Что сможет она ему дать? Любовь у нее к Ивану Герасимовичу большая и чистая. Одним словом, выстраданная. Ну и что? Кто она – и кто он?! Да, такого мужчину нельзя не любить. Воистину, судьба играет человеком… Жена комиссара растит единственного внука зверски убиенного… А вот об этом она от лишенного тщеславия Ивана Герасимовича не узнала. И уже, по всей видимости, никогда не узнает».

– Дивны Твои дела, Господи! – вслух произнесла Анастасия Степановна и осенила себя крестным знамением.

Действия «Морозовой» были замечены отцом. Он подошел к столу. Мама попыталась фартуком быстро вытереть слезы, но не успела.

– Ах, вот в чем дело! Развóдите сырость. Немедленно прекратить! Я еще жив и умирать не собираюсь. А этот бриллиант, будь он неладен, здесь, у меня.

Чем закончился разговор за чаем, я не знаю, так как за мной зашел мой друг Валерка Суббота. Схватив со стола два больших, еще горячих куска пирога, я убежал с Субботой гулять во двор.

Перед самой больницей отец при мне сачком достал бриллиант со дна стоявшего на подоконнике аквариума, приведя в смятение шарахнувшихся в разные стороны пузатых и ленивых золотых рыбок. Я спросил:

– Папа, почему бриллиант лежал на дне аквариума, а не в старинной бронзовой шкатулке с вычеканенным изображением скифов, сражающихся со стаей напавших на них волков?

– Резонный вопрос, – пряча бриллиант в маленький замшевый кисетик, сказал отец. – Юра, воры и другие плохие люди умеют изготавливать любые ключи и открывают любые замки. Ты не раз подходил кормить рыбок и бриллианта не видел, не так ли?

– Нет, папа, не видел.

– Вот и ответ на твой вопрос.

Потом, по прошествии нескольких лет после смерти отца, я, будучи в гостях у «Боярыни Морозовой», рассказал ей, откуда отец достал бриллиант.

– Племянник! Мне девятый десяток, в этом возрасте можно говорить почти всё. В том, что покойный Иван Герасимович так надежно спрятал бриллиант, нет ничего удивительного. Твой отец, Юра, – офицер и служил в контрразведке. Мне многое хотелось бы тебе сказать, племянник, – но есть «но», перешагнуть которое я не имею права. Будь достоин своего отца, не кланяйся хамам.

* * *

Дальнейшая судьба бриллианта, имевшегося в нашей семье, неизвестна. Где отец его спрятал, он не сказал никому.

Отец умер в феврале 1954 года в Институте переливания крови в Ленинграде.

Помнится, мать, убитая горем – потерей любимого человека, моего отца, – забравшись на скамеечку, поставленную на табурет, возилась с остановившимися часами фирмы «Павел Буре». Часы эти, в роскошном корпусе красного дерева, имели двухнедельный завод и приглушенный, долго не смолкающий, раскатистый бой. Часы, как и граммофон, с инкрустацией и тоже красного дерева, вызывали восхищение и нескрываемую зависть родных и знакомых. Эти две вещи находились рядом: часы висели над граммофоном. Поминая всех святых и постоянно всхлипывая, мама пыталась запустить маятник часов. Я, сидя за письменным столом, делал вид, что готовлю уроки. На самом деле я рассматривал карандашные эскизы детских костюмов в одном из последних альбомов отца.

– Ну, что притих, апостол? Читаешь, небось, книгу, а не учишь уроки? – не оборачиваясь, держась одной рукой за стену, а другой за футляр часов, спросила мать. – Вот видишь, ушел мой свет Ванечка, а они, окаянные, как назло мне, ни в какую не идут. В понедельник с работы позвоню часовому мастеру – Алексею Платоновичу. Придется раскошелиться – угостить. Не тащить же их, окаянных, в такой гололед в мастерскую. Да и он-то давным-давно на пенсии, а там только подрабатывает, да еще часто болеет…

Алексей Платонович был лет на двадцать старше отца, носил закрученные вверх небольшие усики и смешные бакенбарды. Он ходил в таких же, как у отца, круглых очках в тонкой пружинистой оправе из белого металла. Правда, отец надевал эти очки только дома: на работе у него были другие в массивной роговой оправе. Часовой мастер знал отца с того времени, когда отец, еще будучи гимназистом, жил у своего дяди, жандармского полковника, на Староневском проспекте, в шестикомнатной квартире. Часов у дяди было много, отец мне обстоятельно о них рассказывал, так как сам любил часы.

Пару слов о часах. В квартире полковника были: одни каминные часы, одни гостиные, двое настенных, одни каретные, одни настольные кабинетные, трое золотых карманных, одни из них – брегет с репетиром. Маленькие золотые часы были подарены отцу после окончания гимназии. Эти часики в 1952 г. были переделаны на ручные – вставлены в металлический корпус, но стрелки и заводная головка остались золотые. В этом, пятьдесят втором, году я пошел в первый класс. Утром первого сентября отец надел мне часики на руку и, затягивая черный лакированный ремешок, сказал:

– Носи; я их получил по окончании гимназии, а ты в начале.

К сожалению, тогда в наручных часах, а также хромовых сапогах, сшитых на заказ и издававших при ходьбе скрип, детям в школе появляться было запрещено.

Часы «Павел Буре» и «каретные» были подарены отцу по окончании юнкерского училища. Часы «Павел Буре» были хорошо знакомы Алексею Платоновичу, так как он на протяжении длительного времени делал им профилактический ремонт еще в четырехкомнатной квартире отца на Покровке, в «поповском доме», где отец жил до Великой Отечественной войны. Что до «каретных» часов, то не могу не сказать о них чуть подробнее, так как воспоминание об этих часах переносит меня в очень счастливое, радужное детство. «Каретные» часы были в высоту сантиметров двадцать пять, выполнены из желтого металла – бронзы или латуни с трех– или четырехцветной эмалью. Форму они имели прямоугольную, со всех четырех сторон были застеклены. Верхнюю их часть венчала шестигранная ручка, закрепленная на двух шариках. У часов был бурый, из толстой кожи с тиснением, очень жесткий чехол. Часы входили в него с трудом. Чехол был неким подобием пенала. «Каретные» часы были примечательны тем, что исполняли две мелодии. Одну – «Птичка польку танцевала» – помню абсолютно точно. Вторая мелодия, если не ошибаюсь, была со словами о царе, – что-то вроде гимна, а может быть, и действительно гимн. В ту пору я был убежден, что часы эти волшебные, что там – в часах, где-то между колесиков – прячется крохотный человек.

* * *

В прихожей пахло табаком… Дверь в комнату была приоткрыта. Мать сидела за столом и пила чай с бубликами из своей «чудухи» – большой кобальтовой чашки с широким золотым ободком и таким же блюдцем. Блеск глаз, раскрасневшиеся щеки матери и сразу же замеченная мною под столом наполовину выпитая бутылка «Столичной» с едва насаженной, торчащей пробкой не оставляли сомнения, что у нас были гости. Мать одна никогда не выпивала.

– Ну что, апостол? Не накататься на коньках в Юсуповке а время знаешь сколько?

Я взглянул на часы: часы ходили.

– Что, был Алексей Платонович?

– Да, был и починил, как видишь. – Мать как-то странно посмотрела на меня, смахнула набежавшую слезу и сказала: – Там чинить-то было нечего. Надо было почистить – промыть механизм, и всё. – И, немного помолчав, тихо добавила: – Надо же до такого додуматься…

– До чего додуматься? – снедаемый любопытством, спросил я.

– Много будешь знать – скоро состаришься, понял? Иди лучше, возьми за окном твою любимую ливерную. А на кухне на столе накрыта большой зеленой кастрюлей тарелка. Там морской копченый окунь и отварная картошка. Картошка уже остыла, если хочешь – поджарь, только луковицу одну бери.

Я выбрал в корзине под газовой плитой самую большую луковицу, из банки со стеклянной крышкой зацепил две ложки топленого масла. Картошку с луком зарумянил. – Объедение! Есть сел за письменный стол, что при жизни отца мне строжайше было запрещено.

– Вишь, как ест, ажно уши ходуном ходят! Аппетит у него после выгона глистов хороший. Тянется вверх, а худющий, как щепка. Ну что ж, Ванечка! Всё одно, поставлю его на ноги. Все силы приложу, во всем себе откажу, а слово своё сдержу. Спи спокойно, родной!

Щеки у матери задрожали, она поставила блюдце на стол и, содрогаясь всем телом, беззвучно заплакала. Вытерев слезы рукавом халата, едва слышно продолжила:

– Обидно мне, Ванечка, – так подписать: «Моему сыну посвящается. Вручить по прошествии трех лет». И число поставил – 15.01.54 г. А запаковал-то пакет как?! Даже в целлулоид запаял. Что ж, Ванечка! Через три года, как ты завещал, будет передана сыну твоя автобиография. Не доживу я, так отдаст её моя племянница – твоя любимица Мария Невская. Повезу Юрку на весенние каникулы в Гдов и передам ей пакет на сохранение. Она у брата Якова из одиннадцати детей самая серьезная и обязательная.

В пятьдесят седьмом году, в январе, в день моего рождения мама вместе с коробкой конфет и моей мечтой – зимней удочкой с маленькой катушкой – вручила мне запаянный пакет размером чуть меньше тетрадного листа.

– Это тебе от отца – покойного Ванечки. – Она всхлипнула и тяжело, со свистом задышала – уже болела астмой. – Помнишь, в тот год, когда умер отец, ты поздно пришел из Юсуповского сада – катался на коньках. Я еще тебя отругала. В тот день приходил часовой мастер, он ушел перед самым твоим приходом. Мы выпили по рюмочке «Столичной», мастер подошел к часам, немного повозился, сказал, что надо промывать механизм, и снял их. И вот в углублении часов, прикрытом хорошо подогнанной и затонированной под дерево картонкой, обнаружил пакет. Ванечка, видимо, чувствовал, что не вернется, и соорудил этот тайник. Читай – это тебе написано – и запоминай. Отец зря писать не станет, – сказала она и разрыдалась.

Маме стало плохо. Я побежал к соседке выше этажом позвонить по телефону – вызвать «неотложку». Маму увезли в Максимильяновскую больницу: парализовало правую руку. Пакет – автобиографию отца – я куда-то засунул. Прочел ее только вернувшись с летних каникул из г. Торопца Тверской области. Тогда я многого из автобиографии отца не понял. Да мне, в общем-то, это всё было неинтересно.

Автобиография была написана тушью на четырех листах отличной мелованной бумаги альбомного формата. Почерк у отца был мелкий, убористый, с твердыми знаками и завитками. Одним словом, старорежимный. Один лист полностью был исписан адресами и фамилиями людей, способных, как считал отец, помочь мне занять нужное положение в обществе. Знакомых у отца было много. Они жили на Кавказе, в Азии, Прибалтике, в Крыму. Были у отца знакомые и за рубежом – в Вене, Париже, Берлине, Варшаве, Гданьске, Сопоте.

Фамилии и адреса меня вообще не интересовали, да и саму-то автобиографию я прочитал бегло – выборочно. Многих слов не разобрал из-за почерка отца и в смысл изложенного особо не вникал. И только в семьдесят восьмом году волею Провидения стал восстанавливать в памяти изложенное отцом в автобиографии. В пятидесятилетнем возрасте, осмыслив кое-что, пришел к твердому убеждению, что не имею права известное мне унести в могилу. Будь что будет! На всё воля Господня.