Текст книги "Золотые апостолы"

– Кто из мужчин есть в монастыре? – повернулся я к Дуне.

– Отец Константин, сторож дед Леша. Ну… – она помедлила. – До вчерашнего дня еще этот дьяк…

– Искать нужно здесь. В подвале. Сомнительно, что они таскали статуи наверх, в кельи. Там эти монашки…

Мы спустились вниз и по уже знакомому коридору вернулись в сводчатый зал. Я растерянно окинул взглядом многочисленные проходы.

– Мы тут заблудимся.

– А вот и нет, – задорно тряхнула головой Дуня. – Я тут каждый уголок знаю. Играла маленькой, – пояснила она в ответ на наши недоуменные взгляды. – Мне так нравилось. Здесь всюду лежала старая мебель, связки старых книг… Легко было прятаться от деда, – сказала она и смутилась.

За час мы обшарили все коридоры и закоулки подземелья. Статуй нигде не было. В одном из тупиков я обнаружил железную лестницу с перилами – явно творение поздних лет, и мы втроем поднялись по ней. Вверху оказалась запертая дверь, но, перебрав ключи на связке, я легко открыл ее.

Комната за дверью была небольшой: даже при огромном желании втиснуть сюда двенадцать статуй не удалось бы никому. Окон в комнате не оказалось – только маленький квадратный проем, пробитый в толстой кирпичной стене.

– Здесь раньше кинобудка была, – пояснила Дуня. – Кино учебное показывали: как уколы делать, бинтовать, гипс накладывать. Я здесь часто бывала: киномеханик, дядя Гриша, меня всегда пускал, – похвасталась она. – Так было интересно! Если бы училище не закрыли, я б точно в медсестры пошла!

Я невольно вспомнил, как Дуня, высунув от старания язычок, бинтовала царапину на моей руке. Медсестра в ней явно пропала.

– Что это? – вдруг спросила Рита.

Я подошел к квадратному окошку. Это был не киноаппарат. Видеокамера: громоздкий, устаревший «панасоник», снимающий сразу на кассету формата «вэхаэс». Я взял видеокамеру и в свете двух фонариков внимательно рассмотрел. Камера оказалась в рабочем состоянии: включилась, стоило мне нажать кнопку, мотор зажужжал, открывая кассетный блок. Но кассеты в нем не оказалось. Кто-то забрал ее с собой.

Рита оглянулась и подошла к стоявшему в углу несгораемому шкафу. Старому и ободранному – в прошлом в нем, наверняка, хранились учебные фильмы. Ключ торчал в замке, и она открыла дверцу. Несколько кассет в футлярах разноцветной стопкой лежали на верхней полке. Некоторые были затянуты в пленку – неиспользованные. Рита взяла верхнюю кассету и вытащила ее из футляра. Через прозрачное окошко виднелась не до конца намотанная приемная бобина – на эту кассету снимали. Рита молча сунула ее в сумочку и, поймав мой взгляд, приложила палец к губам.

Мы снова спустились в сводчатый зал, и здесь я впервые обратил внимание на ступеньки у дальней стены и дверной проем над ними.

– Это выход во двор, – подсказала Дуня, но ради очистки совести я решил проверить и его. Оставив девушек у знакомой лестницы (они явно устали от путешествия по подземелью, да и знаменитая «барыня» давала себя знать), я один поднялся по ступенькам и, позвенев ключами, открыл дверь.

Это, действительно, был выход во двор, и, осмотревшись в лунном свете (фонарик включать было нельзя – могли заметить из внутренних окон), я увидел слева темный проем того самого сквозного прохода, о котором говорила Рита. Все стало ясно. Именно через этот проход вносили слуги графа Чишкевича тяжелые рогожные кули, через дверь, у которой я сейчас стоял, они вносили их в подземелье, а уже там поднимали по каменной винтовой лестнице…

Негромкое рычание послышалось сбоку. Я глянул туда. Большая черная собака с подпалинами по бокам в упор смотрела на меня, скаля зубы.

– Тихо, песик, свои!

В ответ она беззвучно метнулась ко мне. И тут же, словно натолкнувшись на невидимую преграду, упала, взвизгнув.

– Я же сказал: свои! – сердито сказал я, запирая за собой дверь. Глухой удар лап в нее был мне ответом. Собака была какая-то странная.

…Мы поднялись по лестнице и прежним путем вернулись в притвор храма. Я пропустил девушек в дверь и собирался уже последовать за ними, как позади раздался шорох.

– Закурить есть?

Я обернулся. Свет фонарика выхватил из темноты морщинистое лицо, заросшее седой щетиной. Дед Леша сидел на скамье, подслеповато глядя в мою сторону.

Сунув фонарик под мышку, я зашарил по карманам. После того, как мои пижонские сигариллы закончились, я перешел на сигареты.

– Спасибо, сынок, – хрипло сказал он, затянувшись и выпустив дым. – А то лежишь тут один, уши без курева пухнут. К девочкам ходил? – спросил он, хитровато прищурившись.

– Так точно! – отрапортовал я. Девочек здешних я сегодня действительно видел.

– Ты смотри, осторожно – хозяйка этого не любит, – наставительно произнес он и встал. – Иди, я сам закрою…

Уже садясь в машину, я понял, почему собака во дворе монастыря показалась мне странной. Она не лаяла…

4

Голова у крапового берета оказалась такой же крепкой, как и его кулаки: для человека, сердечно обнимавшего меня вчера вечером, он выглядел в этот утренний час удивительно свежо. Не в пример мне. Правда, Виталик не ползал за полночь по подвалам монастыря…

Усадив нас с Ритой на видавшие виды казенные стулья, он грустно сказал:

– С женщиной, пострадавшей вчера во время службы, – ничего страшного. Разбита голова, плюс легкое сотрясение мозга. По предварительной квалификации – менее тяжкие телесные повреждения. Такие дела по новому кодексу возбуждаются только по инициативе потерпевшего.

– И что у нас с инициативой? – спросила Рита, хотя все было ясно и так.

– Она уже заявила, что не будет ни на кого жаловаться, – сообщил Виталик, вздохнув. – С одной стороны, понятно: сама на священника набросилась. А с другой, священник был у нее вечером (его, естественно, пустили), и о чем они разговаривали, никому не ведомо. Можно только догадываться…

В крохотном кабинете, большую часть которого занимали толстые папки с бумагами и какие-то картонные коробки, повисла тишина.

– А что у вас? – спросил Виталик, и я насторожился. Не хватало, чтобы следователь прокуратуры был в курсе наших поисков! Я – сотрудник государственного архива в официальной командировке. Незаконное вторжение в чужое помещение… Другое дело, если бы мы что-то нашли…

– У нас тоже ничего, – ответила за нас обоих Рита.

Неужели она с Виталиком договорилась? Пока меня обрабатывал этот круглолицый Ровда, времени у них было предостаточно… Или между ними что-то есть, и тот танец в ресторане не был простой демонстрацией способностей жениха невесте?..

– Расскажи нам, пожалуйста, об этом отце Константине, – попросил я. Ситуация мне не нравилась. – Что тут у вас вообще происходит?

– Долго придется говорить, – снова вздохнул Виталик, но рассказывать стал: – Православный приход у нас открыли тринадцать лет назад. Тогда их везде начали открывать – мода пошла, и райисполком выделил верующим целиком монастырь. Старый православный – руины, сами видели, а в этом как раз медицинское училище закрыли. Прислали священника – отца Александра. Замечательный был человек, – Виталик заулыбался, – добрый, веселый. Сам седенький, борода – седая, очечки стеклышками… Его у нас все любили. Открыл воскресную школу, несколько комнат в монастыре отвел для бездомных и для женщин, которых пьяные мужья из дому выгоняли… Он умер три года назад, – Виталик вздохнул в третий раз. – Сам епископ приезжал отпевать… Прислали этого. Поначалу тоже был ничего, но потом пошло… Когда его расстригли, епископ привозил нового. Но тут собралась целая площадь народу, большей частью не горкинские, какие-то ошалевшие бабки… Орали, вопили: «Не отдадим отца Константина!..» Епископ уехал ни с чем. А потом нам жалобы от верующих пошли. Почему позволяем служить священнику, извергнутому из сана? Какое право мы имеем в эти дела вмешиваться? – пояснил нам Виталик, хотя это и так было ясно. – Пытались зацепиться за другое. Здание с участком земли выделялось православной общине, а церковь после всего случившегося получилась как бы не православная. Представление послали в администрацию. Оказалось, что православных церквей в одной только России с полдесятка, есть и за рубежом. Отец Константин заявил, что перейдет под покровительство одной из них. Полгода ему на это дали. Думаю, что найдет кого-нибудь… Нехорошо все это, – заключил он и развел руками, – а сделать ничего не можем. Церковь по закону отделена от государства, это их внутреннее дело…

– Видеомагнитофон у вас здесь есть? – прервала Рита, доставая из сумки кассету. Глаза у Виталика стали большие.

– Это у вас откуда?

«Оттуда»! – едва не сказал я, но вовремя спохватился.

– Добрые люди дали, – усмехнулась Рита. – Не надо лишних вопросов, Виталий! Мы тут люди умные…

– Сейчас! – воскликнул он и вылетел из кабинета. Обратно вернулся спустя минуту. – Шеф – в отъезде, кабинет свободен…

* * *

За накрытым столом сидели трое. Одного я узнал сразу – Ровда. Двое других были мне не знакомы. Но потому, как нахмурилось лицо Виталика, стало ясно: знает. Мужики чокались, закусывали и о чем-то оживленно беседовали, смеясь. Слов разобрать было нельзя – только нечто вроде «бу-бу-бу». Запись, очевидно, шла только на встроенный микрофон видеокамеры, а между ней и комнатой, где сидела троица, было стекло: я заметил, когда был в кинобудке.

План съемки был один и тот же – камера, как видно, работала без оператора, застолье затягивалось, и я стал разглядывать обстановку комнаты. Меблировали ее по последнему провинциальному писку: диваны с пышными купеческими спинками, огромный ковер на полу, невысокий длинный столик, уставленный бутылками и закусками. Стульев не было. Как и шкафов. Зато диванов было чересчур: кроме двух, на которых восседала компания, еще три стояли вдоль стен. Эти, вдобавок, были покрыты пледами. У подлокотников стопками лежали небольшие подушки.

Мне уже начало надоедать это однообразное кино с чужим застольем, как вдруг дверь в комнату приотворилась, и я увидел знакомое лицо рыжей попадьи. Рита и Виталик встрепенулись. Попадья о чем-то спросила троицу, мужики дружно отозвались, и голова в дверях исчезла. Но почти сразу в широко распахнутую дверь вошли три голубые «монашки». Широко улыбаясь, они проследовали к столу и расселись среди гостей. Попадья осталась за дверью.

Мужчины захлопотали, наливая гостьям и о чем-то весело им говоря. Я присмотрелся. Одной из вошедших была уже знакомая мне круглолицая. Она чокнулась с Ровдой, и тот, одним глотком опрокинув рюмку в рот, покровительственно обнял ее за плечи.

С девочками застолье начинало приобретать другой характер. Скоро круглолицая уже сидела на коленях Ровды, другие мужчины вовсю лапали своих подруг. Первым не выдержал начальник милиции. Подхватив на руки круглолицую, он потащил ее к дивану у стены. Там его подруга мгновенно сбросила с себя платье и, присев, стала расстегивать брюки напарнику…

Я вздрогнул. Громкий отчетливый звук ворвался к нам с экрана телевизора. Кто-то убрал стеклянную перегородку в кинобудке. В следующую минуту камера «наехала» на первую парочку, крупным планом выхватив искаженное страстью пьяное лицо Ровды. В будке появился оператор! Вдоволь поснимав главного милиционера Горки, камера вернулась назад. Один из гостей уже увел свою подругу к другому дивану (из-за стены его было видно плохо), оставшийся не стал церемониться и разложил свою «монашку» прямо у стола. Ее белые ноги без чулок смотрели пятками прямо в объектив. Стоны, ахи и вздохи, профессионально издаваемые женскими голосами, зазвучали в строгом прокурорском кабинете…

Я опустил взгляд. Виталик сделал то же. Рита сдалась последней. Отвернувшись, попросила:

– Промотай.

Звуки исчезли, а изображение замигало – Виталик включил ускоренный просмотр. Я бросил быстрый взгляд на экран телевизора и… закусил губу. Рядом зашевелился на стуле Виталик. Первой не выдержала Рита. Прыснув, она закрыла лицо руками, постанывая от смеха.

Оргия, старательно запечатленная на пленку неизвестным нам оператором, раскручивалась перед нами в ускоренном режиме самых первых фильмов. Движения людей были стремительны и судорожны, как будто они спешили получить удовольствие как можно быстрее. Вот самая ближняя к видеокамере парочка решила изменить позицию: мужчина кузнечиком отскочил в сторону, затем так же прыгнул обратно… Ровда работал у стены, как отбойный молоток на асфальте, а ноги круглолицей прыгали на его спине, как палочки по барабану…

Мы хохотали, утирая слезы, дурной смех извергался из нас, и мы не могли остановиться. Наконец, Виталик нажал кнопку. Оргия завершилась: партнеры сползались обратно к столу. За ним прошла рокировка «монашек»: круглолицая теперь сидела на коленях того, что прыгал кузнечиком. Ровда выбрал себе самую высокую…

– Кто это? – Рита ткнула пальцем в «кузнечика».

– Заместитель главы администрации Горки, – хмуро отозвался Виталик.

– А этот?

– Начальник отдела…

На Ровду Рита не стала показывать. Видимо, знала.

– У нас давно есть информация, что «монашек» посылают в другие города, даже в столицу, где они занимаются проституцией, – сердито сказал Виталик. – Это называется у них «особое послушание». Заработанные таким образом деньги они отдают в общину. Признаться, я не верил, – снова вздохнул он. – Но после этого… – Виталик кивнул в сторону экрана. – Теперь ясно, почему милиция не хотела проверять сигнал, почему администрация так благоволила этому «отцу», – лицо его стало жестким.

– Уголовно не наказуемо, – заметила Рита. – Ну, собрались мужички, выпили, развлеклись с девочками…

– Есть в кодексе такая статья – сводничество, – возразил Виталик. – И содержание притонов…

Он хотел выключить видеомагнитофон, но Рита опередила:

– Промотай до конца!

…Это была та же комната, только уже прибранная и без мужчин. Три обнаженные по пояс девушки, склонив головы, стояли на коленях. Рядом ходила взад-вперед рыжая попадья с каким-то предметом в руках. Я присмотрелся: это была многохвостая плетка.

– Каетесь? – грозным голосом вопрошала попадья.

– Каемся, матушка! – вразнобой ответили тонкие голоса.

– Сладок был грех?

– Сладок, матушка.

– А епитимья – горька! Вот вам отпущение! Вот! Вот!

Мы ошалело смотрели, как она полосует плеткой тоненькие спины. Красные рубцы бежали по гладкой коже. Девушки стонали и вскрикивали, но ни одна не посмела вскочить.

– Каетесь? – еще раз спросила попадья, запыхавшись.

– Каемся, – послышались в ответ всхлипывания.

– Тогда идите и не грешите!

Когда «монашки», всхлипывая, выбежали за дверь, попадья торжествующе улыбнулась в объектив. Затем достала из кармана узкую черную коробочку и протянула ее к нам. Я увидел светлый пучок, брызнувший из коробочки, и все погасло. Это был пульт дистанционного управления! Все снимала она…

* * *

– Никто не знает, сколько этих «монашек» в монастыре, – сказал Виталик, когда мы вернулись к нему кабинет. – Живут они здесь без всякой прописки (и теперь понятно, почему милиция не обращает на это внимания), постоянно приезжают и уезжают. Все не местные. Местных девушек в «монашки» не берут принципиально. Ранее я не понимал, почему. Теперь ясно: здесь – семья, родственники, могут узнать…

– Как же их могли заставить? – спросила Рита. Лицо у нее было туча-тучей.

– Как и во всех сектах, – пожал плечами Виталик. – Я читал. Специально ходил в библиотеку. Исключительно вегетарианская пища, полный запрет на курение и спиртное, ежедневное промывание мозгов. В виде молитвы или медитации. Механизм отработан давным-давно. Человек теряет собственное «я» и становится полным рабом учителя-гуру.

– Не всегда, – возразил я, вспомнив подслушанный разговор круглолицей. – Некоторые уходят.

– Они же выпивают с клиентами, закусывают ветчинкой, – согласился Виталик, – поэтому, возможно, наступает прозрение. Но нам еще никто не жаловался. А для недовольных у них была не только плетка… – он поставил на стол одну из картонных коробок. – В ночь, когда дьяк на машине гнался за вами, – он посмотрел на меня, – я был дежурным. Постовые гаишники, увидев, что случай смертельный, поступили по инструкции – позвонили мне. Личность погибшего была установлена сразу, и мы поехали к нему домой. Жил он в монастыре, как и отец Константин со своей Раей. Мы вскрыли комнату, все вещи сгрузили в коробки, вот в эти. У меня только вчера руки дошли разобрать. Смотрите!

Он достал из коробки и разложил на столе старинного покроя полукафтан из домотканого полотна с бурыми пятнами спереди, такие же шаровары и высокие, старинного покроя сапоги. Сверху бросил седой всклокоченный парик и такую же седую прицепную бороду.

– Батюшки – светы!

Я не удержался и взял в руки парик. Он был сделан профессионально: хорошая основа, мягкий волос…

– Лицо у него было бледное…

– Вот! – жестом фокусника Виталик выбросил на стол круглую коробочку. – Театральный грим. Я наводил справки: в колонии Геннадий Алексеевич Кнуров, так его звали, был активным участником самодеятельности, играл в спектаклях…

– От него воняло.

– Трудно сунуть в карман кусок падали? – пожал плечами Виталик. – Согласно поверьям, я читал, еретник – это восставший из гроба колдун, который умер, не передав своих чертей кому-то другому. Поэтому бродит неприкаянным, пугая честных христиан. Он должен был вонять. Что и делал…

– А зубы? – вмешалась Рита. Я с уважением посмотрел на нее – зубы у погибшего Кнура, действительно, не соответствовали.

– Эти?

Виталик театральным жестом выбросил на стол две вставных челюсти. Рядом аккуратно положил две маленькие, белые чешуйки. Я догадался сразу: цветные контактные линзы. Они превращали глаза Кнура в бельма. Все продумали…

Лицо Виталика сияло: сейчас он был Эркюлем Пуаро, просвещающим глупую публику насчет хитроумного преступления. И возразить было нечего: следователь прокуратуры, читающий книги о внутреннем устройстве сект и о древних еретниках, имел на это право.

Повинуясь чувству, я взял со стола челюсть (Рита брезгливо сморщилась). Это была пластмасса, но твердая – ее явно сделали в зуботехнической лаборатории.

– Представляете, – продолжал торжествовать Виталик, – по ночному монастырю бродит эта бледная тварь, скрежещет зубами, рычит – тут и нормальный человек испугается. А в кельях – запуганные девушки… Я думаю, дело было так. Кнуров во время своего обычного ночного обхода монастыря, обляпав себя для пущего страха кетчупом или томатным соусом, заметил Татьяну Сергеевну и Риту, погнался за ними. Когда Татьяна Сергеевна потеряла сознание от ужаса, настал черед Риты. Но в башне он натолкнулся на человека, – Виталик глянул на меня, – который врезал ему по лбу шваброй…

– А кто убил Татьяну Сергеевну? – тихим голосом спросила Рита. – Он?

Виталик сник.

– Нет.

Он забрал у меня вставную челюсть.

– Этой пластмассой невозможно нанести такую рану. Есть предварительное заключение судебно-медицинской экспертизы: это вообще был не человек. Строение челюстей человека не позволяет располосовать горло жертвы до позвонков. Я не знаю, кто это был. Но обязательно узнаю! – сердито сказал он, сжав кулаки.

Вспомнив его давний вопрос, я рассказал ему о собаке во дворе монастыря.

– Я специально наводил справки: в монастыре нет собак. И никогда не было, – возразил он. – На ней был ошейник?

– Нет.

– Может, какая приблудная? – задумчиво сказал он. – В любом случае, трудно поверить, что собаку можно научить так убивать. В кино – да, видел. Но в жизни…

Эркюль Пуаро крепко сидел в нем, и я не стал рассказывать о сцене на лугу.

– Вы, наверное, хотите узнать, каким образом в Горке оказался такой дьякон, – довольно улыбаясь, спросил нас Эркюль Пуаро. – Я наводил справки. Геннадий Кнуров мотал свой третий срок в колонии, когда туда прибыл для отбытия наказания в виде двух лет лишения свободы за совершенную растрату бывший бухгалтер колхоза «Восемнадцатый партсъезд» Константин Николаевич Жиров. Нынешний отец Константин…

5

Мы выехали, не пообедав. Только по пути заскочили в магазин, где торопливо накупили закусок. Дорога предстояла неблизкая.

Решение пришло внезапно. Виталик, вдоволь насладившись эффектом, произведенным сенсационной новостью, остальное сообщил буднично.

– Жиров и его жена из соседней области. Деревня Прилеповка…

– Прилеповка? – встрепенулся я. Рита с любопытством посмотрела на меня.

– Ну да, – пояснил Виталик. Мой интерес он понял по-своему. – Она расположена вдоль берега, как бы прилепилась к нему. Поэтому и Прилеповка. Это, кстати, недалеко отсюда: километров десять – пятнадцать. По прямой. Когда-то деревня была составе горкинского уезда, потом района. Позже передали соседям. Ездить стало неудобно: деревня за рекой, а мост развалился еще до войны. Чтобы не строить новый, изменили территориальное деление. Теперь от нас до Прилеповки – километров шестьдесят. Надо выехать на автомагистраль, потом там свернуть…

Рита взяла со стола видеокассету.

– Оставь, – попросил Виталик.

Лицо Риты отобразило сомнение.

– Не пропадет, – заторопился Виталик. – Как улику использовать ее мы не сможем – запись не процессуальная. Но нам в прокуратуру приходят анонимные письма, иногда вот приносят видеозаписи, – хитро улыбнулся он. – Которые могут стать поводом для проверки и последующего возбуждения уголовного дела. Здесь кассета целее будет.

– А если и твой шеф бывал у «монашек»? – возразила Рита. – Мы видели только одну запись. Возможно, их там много. Вдруг и твоего сняли?

– Моего? – Виталик засмеялся так, что закашлялся. – Я думал, вы в курсе. Прокурор района – женщина!..

– Откуда ты знаешь Прилеповку? – спросила Рита, когда мы садились в машину.

– Видел во сне.

Она укоризненно посмотрела на меня.

– Ей-богу!

– Здесь скоро черти будут сниться, – вздохнув, согласилась Рита. – Не город, а сплошной дурдом! Поп-расстрига с судимостью, дьякон-уголовник, который прикидывается привидением, дикие обряды изгнания дьявола, в ходе которых разбивают головы… Людей по ночам загрызает насмерть какая-то зверюга… Крыша едет.

– Дуня очень не любила этого Кнура, – сказал я, чтобы отвлечь ее от тяжких мыслей.

Рита помолчала, будто решая: сказать или промолчать. Решилась.

– Два года назад он пытался ее изнасиловать. Прямо здесь, в скверике. Встретил вечером пьяный…

Я напрягся.

– Она стала кричать, поэтому ничего у него не вышло. Только одежду порвал.

– И?

– Она пошла в милицию, но там дело замяли. Сказали: раз изнасилования не произошло, свидетелей нет, то ничего доказать не удастся. Теперь ясно, почему замяли. Сволочи! – выругалась Рита. – Хочешь знать, что было потом? Дуня пожаловалась отцу Константину. Тот в ответ сказал, что она б…, и к дьяку его сама приставала… Скотина!

– Зачем же она пошла с нами в церковь? – удивился я.

– А разве не ясно? За тобой она хоть в пекло! Вот что, – повернулась Рита ко мне. – Ты поосторожнее с этой девочкой. Она к тебе неровно дышит.

– И что из того?

– Как что? Ты пойми, она – круглая сирота! Я с семи лет без матери росла, а у нее – вообще никого. Только этот дед, который в час три слова говорит… Такую обидеть – последнее дело!

– Я обидел?

– Пока нет. Но… – она помедлила. – Но, если сам не запал на нее, то не обнадеживай.

– Я обнадеживал?

– А вчера?

– Что вчера?

– Кто ее троекратно целовал? – рассердилась Рита. – Кто ей собственный крестик на шею нацепил? У нее весь вечер глазки сияли! Как же, столичный гусар – красивый, образованный, на машине. Танцует, интересно говорит, на руках носит… Такой кому хочешь голову вскружит. Что уж говорить про девочку из маленького городка…

– Ты же сама меня за тот крест целовала? – обиделся я. – И сережки свои подарила…

– Я могу хоть бриллианты дарить! Я – другое дело. А от тебя… Она, наверное, ночь не спала, воображая, как ты повезешь ее отсюда в столицу. Счастью навстречу.

– Не повезу.

– В том-то и дело. Знаю я вас, мужиков…

Я обиженно замолчал. Она достала сигареты, нервно прикурила. И вдруг погладила меня по руке.

– Извини! Накатило… Все не могу забыть этих девочек на видеозаписи. Они же в храм пришли, к Богу… С раскрытой душой и сердцем… А их – под этих кабанов! И в столицу – на панель! Особое послушание… Деньги на храм зарабатывать. А потом еще – плеткой! Гниды! Ну, напишу я статью, – мстительно вымолвила она. – С продолжением! Я вам устрою особое послушание… Знаешь, всякое в жизни случалось, но чтобы я кого-нибудь так ненавидела…

– Надо было Дуне позвонить, – сказал я, когда она замолчала, – сказать, что мы уехали по делам. Не то будет волноваться.

– Виталик позвонит, – ответила Рита. – Думаешь, он не понял, зачем ты у него дорогу к Прилеповке выспрашивал?

* * *

Заблудившись на безымянных проселках, не обозначенных на изданной в столице карте, мы въехали в прилепившуюся к реке деревню уже в сумерках. Рита, прочитав долгожданный указатель на обочине, устало рассматривала проплывавшие мимо обветшавшие дома с позеленевшими от гнили заборами, покосившиеся ворота и состарившиеся яблони в садах, сплошь усыпанные мелкими плодами. Прилеповка, как эти яблони, еще пыталась выглядеть полезной людям, только ее тишина и вечерняя умиротворенность уже не были нужны, как и яблоки, зелено-красным ковром лежавшие на траве под кронами. Долгая дорога притушила запал, с которым мы покидали Горку, и я не представлял, что и как мы будем искать в этой полумертвой деревне, главная улица которой была пустынна так же, как пляж среди зимы.

У одного из домов Рита сделала знак, и я свернул к калитке. На покосившейся лавочке сидела пожилая женщина, с любопытством рассматривавшая незнакомую машину. Она не встала нам навстречу.

– Рано приехали, – замахала она руками, когда мы вышли наружу и поздоровались. – Пенсия только через неделю, не за что куплять.

– Мы ничего не продаем, – сказала Рита.

– Да? – удивилась она. – То-то смотрю: на цыган не похожи. Но и у нас купить рано: кабан еще совсем молодой, а гуси жира не набрали. В ноябре приезжайте! Тогда сразу ко мне. У меня лучшие гуси в Прилеповке! – с жаром сказала она и зачастила: – Толстые, мягкие, каждый в пять – семь кило! Таких ни у кого нет. Вам тут будут говорить – не слухайте: все знают – лучшие у меня!

– Мы не покупаем гусей, – улыбнулась Рита.

– Да? – снова удивилась гусиная хозяйка. – Тогда… Ищете кого?

– Не ищем. Вас как зовут?

– Екатерина Степановна, – отозвалась аборигенка.

– Меня – Рита. Его – Аким. Мы заблудились, Екатерина Степановна, проголодались. У нас есть еда, бутылка…

– Так бы и сказали!

Степановна поднялась и, ковыляя на искалеченных варикозом ногах, заспешила к воротам.

– Загоняйте машину! Нечего соседям видеть…

Стол Степановна накрыла мгновенно. Распихав ветчину и колбасу из наших пакетов по щербатым тарелкам, она, оценив привезенную закуску, мгновенно соорудила яичницу, толщиною в два пальца. Шлепнув скворчащую сковороду на подставку посреди стола, она расставила стаканы и вопросительно глянула на меня. Я налил ей и Рите.

– А сам?

– За рулем.

– А то за рулем не пьют! – возмутилась Степановна. – Да и куда поедете, на ночь глядя? Постелю вам на диване – спите. Вы не думайте, что я деревенская – у меня простыни чистые. А какая перина с подушками? Чистый гусиный пух! Давай Аким, не кидай баб одних!

Рита хихикнула, и я булькнул себе…

Через полчаса раскрасневшаяся хозяйка нырнула в шкаф и вытащила бутылку с подозрительно желтой жидкостью. Я с сомнением покрутил ее в руках.

– Это не самогонка! – обиделась Степановна. – Настойка боярышника. Чистейший продукт! Для сердца – лучше не надо. И шестьдесят градусов. Из аптеки – я там сорок лет санитаркой проработала…

После водки настойка боярышника пошла удивительно хорошо. Даже Рита, вначале морщившаяся, охотно придвинула свой стакан, когда я вновь взялся за бутылку.

– Хорошие люди сюда редко заглядывают, – гремела Степановна, налегая на привезенные закуски и полностью игнорируя свое роскошное блюдо из гусиных яиц. – Дети поразъезжались, внуки – тоже, одни старики… – она высморкалась в подол видавшего виды цветного халата. – Поговорить не с кем…

– Зато в люди выбились, – возразила Рита, подмигнув мне.

– И то правда, – согласилась хозяйка. – Не гнить же им тут.

– Священник Жиров в Горке тоже отсюда?

– Знаете? – приосанилась Степановна. – Наш! Племянник мой. Двоюродный. Но в деревне это, считай, как родной.

– И попадья его?

– Райка?

Степановна с отвращением сплюнула прямо на пол.

– Шалава! Она из Софьевки – это за горой. Но считается – из Прилеповки. После войны нас вместе стали писать. Раньше Софьевка сама по себе была. А потом решили, что надо вместе…

Степановна явно собиралась посвятить нас в особенности местного административного деления, но Рита, потихоньку достав из сумочки крохотный цифровой диктофон, перебила:

– А почему эта… шалава?

– Б… потому что! – снова сплюнула хозяйка. – С восьмого класса аборты лупить начала! Я в аптеке всю жизнь, бабы из больницы все свои – знаю. Ее в этой Софьевке только лодырь в кусты не тягал! Бульбу школьники собирают, смотришь – уже побежала с кем-то в лесок! Шкура рыжая… Горело у нее там все.

– А Константин?

– Костик такой мальчик хороший был! – всхлипнула хозяйка. – Уважительный к старшим, послушный. В школе хорошо учился, потом в институте на бухгалтера… Когда мать узнала, на ком женится, неделю плакала. Что ж ты, дитятко родное, робишь… Кого ты в хату свою ведешь…

Степановна всхлипнула и пригорюнилась.

– Любовь…

– Какая любовь?! – вскипела Степановна. – Подсунула она ему, дурню, а потом сказала, что беременна. Какая беременность? У нее после всех этих абортов никогда детей не будет – мне бабы из больницы сказали. А он поверил… Я вам вот что скажу, – наклонилась Степановна к нам через стол. – Райка эта из дурной семьи, у них у всех глаз нехороший, а бабка ее вообще ведьма была. И она – вся в них!

– Да ну? – подзудила Рита.

– Точно! Вы меня послухайте. Родня Костика, как узнала, на ком он женится, Райку эту… Не хотели с ней знаться. Особенно брат Кости – старший, Иван. А она, конечно, злобу затаила. Тут была у нас свадьба: сестра матери Кости дочку замуж выдавала. Давно было, тогда еще все на свадьбы приезжали. Народу собралось много: и близкие, и дальние. Пришел дед один старый из Софьевки, колдун. У них там всегда колдуны жили. Один такой до революции был, все кругом боялись. А как помер – ох, как он тяжко помирал, потому что силу свою никому не передал – так по ночам стал ходить…

– Еретник?

– Во! И люди так говорили, а я забыла. Ходит, нечистик, зубами скрежещет, а поймает кого – так сразу грызть! Люди, как стемнеет, из хат не выходили. Мужики хотели на кладбище пойти, откопать – и осиновый кол ему в сердце! Кинулись – а гроба нет! Выкопали…

– Кто?

– Родня его из Софьевки, – махнула рукой хозяйка. – Кто ж еще? Перехоронили тайком. После этого их все колдунами и начали звать. Раньше наши хлопцы никогда девок из Софьевки замуж не брали, а наши девки за ихних не шли. Это уже после войны выбирать не из кого стало…