Текст книги "Берлинская флейта (сборник)"

Альбом

В прощальный день Николаю Ивановичу подарили бархатный альбом и будильник.

– Негусто, – сказала жена.

– Побрякушки, – сказала дочь.

Николай Иванович ничего не ответил и закрылся в наспех прилепленной к дому пристройке, которая с некоторых пор была его комнатой: кушетка, табуретка, старый «Рекорд».

Ознакомившись с инструкцией, он завел будильник, совместил стрелки и услышал дребезжащую мелодию песни о ямщике, замерзающем в глухой степи.

Он присел на кушетку и стал рассматривать подарки.

На титульном листе альбома было золотом написано: «Дорогому Николаю Ивановичу от коллектива цеха мясорубок».

Он стал рассматривать личные фотографии, которые теперь можно переселить из альбома общего в альбом личный.

Таковых набралось десятка полтора: школа, ФЗУ, армия, женитьба, первомайская демонстрация, поездка в Горловку…

И впервые в жизни ему бросилось в глаза, что на всех фотографиях он почему-то хмур, напряжен, насуплен, и только на одной, совсем уже пожелтевшей, он улыбается: голенький, пухленький, задрав ножки и выставив два первых зубика, он лежит на каком-то цветастом коврике и улыбается…

На обратной стороне – выцветшая, корявая надпись: «Коли годик»…

– Коли годик, – вслух произнес Николай Иванович.

За окном сгущались сумерки.

Завыл Шарик.

Стемнело.

Дочь за стеной включила магнитофон: «Жизнь невозможно повернуть на-зад…»

На прополке

Подшефный колхоз находился за аэропортом и воинской частью.

Остановились у конторы. Старший пошел узнать, что делать. Перекуривали, пили из колодца воду, читали на двери: «Сегодня состоится тов. суд над Диканевым и Диканевой».

Однобокий тополь лениво шелестел пыльными листьями.

Однорукий колхозник выдал тяпки.

Из конторы выглянул одноглазый человек и приказал однорукому ехать с городскими.

Остановились у поля, густо заросшего желтой сурепкой.

Однорукий отсчитал ряды и сказал, что каждому нужно сделать ряд туда и обратно, оставляя за один погонный метр не более четырех единиц культуры.

Полоть старались быстро, чтобы до жары выполнить норму и уехать домой.

Шли плотной группой, переговаривались, затем растянулись, замолчали.

Жаворонки посвистывали в безоблачном небе.

Припекало.

На другом конце поля стояла бричка с водой. Одноухая лошадь уныло смотрела в жаркую землю. На бочке сидел одноногий водовоз.

Пили воду, перекуривали и двигались в обратный путь.

Последним поднялся Дмитрук, термообрубщик, год назад переехавший из деревни Выползово в город.

– На работе жара, тут жара, – пробормотал он, выпивая еще кружку воды.

– Жара! – весело отозвался водовоз.

– А ты молчи! – крикнул Дмитрук. – Инвалидами тут заделались, а за них паши! Утесовы!

Водовоз молчал.

Жаворонки молчали.

Струилась жара.

Все молчало.

Дача

Иван Сергеевич купил дачу: не очень дорого, не очень далеко, приличный домик, яблони, малина, крыжовник…

Место слегка возвышенное. Справа – террикон отработанной шахты, слева – кладбище, внизу какой-то отстойник, на горизонте – трубы, конусы и пирамиды металлургического комбината.

Центральный въезд украшен ажурной аркой с золотыми буквами: «Тимирязевец Донбасса».

Слева от арки – щит объявлений, справа – щит запретов.

Почва тяжелая, с арматурой.

Вода по графику.

Собрания, взносы, рейды-проверки.

Сосед слева – вор, сосед справа – наглец.

В часы захоронений со стороны кладбища доносятся тяжелое завывание труб и буханье барабана.

При встречном ветре дачная местность накрывается дымом, пеплом и пылью коксохимзавода.

По ночам отстойник пугающе светится, фосфоресцирует.

Налеты хулиганов из ближайшего поселка и города.

– Ну, как тебе наша дача? – спрашивает Иван Сергеевич.

– Да так… ничего, – отвечает жена.

– Ничего – пустое место! Нравится или нет?

– Ну нравится…

– А ты мне, пожалуйста, одолжение не делай! – сузив глаза, сказал Иван Сергеевич. – Тебе, я вижу, здесь все не нравится: воздух, вода, климат… Так в чем дело? Не нравится – на все четыре стороны! Никто не держит! Скатертью дорожка! А это… моя родина, здесь я родился, вырос, человеком стал… почетным железнодорожником! И под забором, как твоя родня, не валяюсь, и в ЛТП не лечусь! И я… и я не позволю, да, не позволю, чтобы каждая шмакодявка мою родину оскорбляла!

– Да кто оскорбляет, Ваня? Что ты плетешь?

– Не нужно! Я все вижу и понимаю! Всякая голытьба будет здесь критику разводить! Вода не такая, воздух не такой! Люди здесь, видишь ли, не говорят, а хрюкают!

– Да что ты сочиняешь, Ваня? Что с тобой?

– Молчи! Я все вижу и понимаю – не дурак! Не нравится – на все четыре стороны! Примадонна! Забыла, откуда и с чем приехала? Да и что твоя родина, что?! Да там же… да там же никогда не было, нет и никогда не будет колбасы!

И, успокоившись, Иван Сергеевич с уважением подумал о колбасе.

Рассказ незнакомого человека

Вчера вечером ко мне на лавочку подсел незнакомый человек, попросил закурить и рассказал следующую историю: «В 1964 году я окончил школу и по протекции поступил на металлургический завод учеником модельщика. Позже я понял, что никакой нужды в протекции абсолютно не было. Модельное дело у меня не пошло. Я никак не мог усвоить самого простого чертежа. Я возненавидел модельное дело. Вместо работы я отправлялся на пляж. К вечеру от жары, шума и созерцания женских тел вспухала голова. Ночи были душные, липкие. Осенью призвали в армию. Там я познакомился с дивизионным библиотекарем Вегертом. Его познания смяли меня, опрокинули. У меня стали дрожать руки. Скорлупа лопнула, ветер вздыбил жалкие перья. Космические протуберанцы ударили в дыру. Мир дымился в развалинах. Пыль открывшейся бездны выедала глаза. Из березы сочилась кровь. Я испугался и стал избегать Вегерта. В 1968 году пришло освобождение, и я снова уполз в свою скорлупу. Мне казалось, что за эти годы я поумнел, но это было не так, ибо я снова пришел в модельный цех. И снова все повторилось: полнейшая неспособность, прогулы, пляж, вспухание головы, душные, липкие ночи. Ушел в гараж по ремонту автомобилей. Работа была грязная, платили копейки. Мир стал куском голубого солидола с песком. Лица вокруг – от шофера до начальника – являли собой последнюю степень упадка и вырождения. Ушел в горгаз. После гаража это был рай. Работал один, поборами не занимался, скорлупа постепенно стала наполняться запахами прелых листьев и моря, но через два месяца сблизился с Демерджи и Шапкой, втроем ходили по адресам, вымогали у абонентов деньги, пьянствовали.

Как-то ночью, когда я, пьяный, лежал на диване, кто-то меня растолкал. Я думал, что это мать, и уже хотел выругаться, но это был Вегерт.

Он посмотрел на меня, печально покачал головой и сказал, что ничего рассказывать не нужно – и так все понятно.

Его визит подействовал на меня отрезвляюще, я понял, что качусь по наклонной, порвал с Демерджи и Шапкой и стал вечерами писать стихи, а весной послал их на конкурс в Литературный институт.

Пошли дни томительно-сладких ожиданий.

Получил извещение о том, что по итогам творческого конкурса допущен к экзаменам.

На собеседовании дрожал, потел и мычал.

На экзамене по сочинению попал в жесточайший цейтнот. Ни по одной из предложенных тем решительно нечего было сказать. Был на грани обморока. Наконец, когда оставались считанные минуты, последним усилием воли собрался и лихорадочно составил оду на тему «Мы – советский народ». Нет нужды пересказывать эту жалкую, подлую оду. В самом подавленном состоянии вышел с экзамена. Я уже видел лица экзаменаторов, с отвращением и хохотом смотревших на мой опус. Я уже слышал, как они говорят: смотрите, какой идиот и подлец к нам пришел. Дома Тверского бульвара подмигивали окнами и спрашивали: ну-с, каково? Презрительная усмешка скользнула по лицу Пушкина. Но еще более мерзким я себе показался, когда мне вдруг захотелось найти и убить Вегерта.

Но через два дня я узнал, что оценен по сочинению удовлетворительно, благополучно сдал остальные экзамены и стал, таким образом, студентом-заочником единственного в стране литературного вуза.

На крыльях летел домой!

Я дал себе клятву вытравить из себя невежество и подлость, я погрузился в науки, но через два месяца познакомился с местным поэтом Усовым, стал посещать заседания литературного объединения «Звоны», стал пьянствовать, петь в обнимку с другими украинские песни, завывать и скрежетать.

Как-то ночью, когда я, пьяный, лежал на диване, кто-то растолкал меня, я думал, что это мать, и уже хотел выругаться, но это был Вегерт. Он был проездом через наш город.

Он посмотрел на меня, печально покачал головой и сказал, что ничего рассказывать не нужно – и так все понятно.

Визит Вегерта подействовал на меня отрезвляюще, я порвал с Усовым, напрягся и благополучно завершил свою учебу в Литературном институте, получив диплом литературного работника.

Вакансий не было, продолжал работать в горгазе, снова сблизился с Демерджи и Шапкой, снова покатился по наклонной.

Как-то ночью, когда я, пьяный, лежал на диване, кто-то меня разбудил, я подумал, что это жена (а к тому времени я был женат), и хотел уже выругаться, но это был Вегерт. Он печально покачал головой, а утром взял за руку и повел меня к какому-то человеку, который и устроил мне протекцию в газету в качестве сотрудника отдела писем.

В порыве благодарности я обнял Вегерта и забормотал о вечной любви и дружбе. Я засуетился в желании каким-нибудь ценным подарком отблагодарить его и человека, устроившего мне протекцию, он упредил, сказав, что ничего не нужно, и я снова горячо обнял его.

С головой я ушел в газетное дело, вскоре был поощрен, замечен и уже мог реально надеяться на продвижение, как вдруг однажды среди вороха писем мне попалось письмо от неких Козенюков с жалобой на то, что через их однокомнатную квартиру проходит узкоколейка. Черт бы их побрал, этих Козенюков с их письмом! Да мало ли я всяких писем выбросил в корзину, даже не читая! И с этим нужно было поступить таким же образом! Но нет, не выбросил, поехал с проверкой и убедился, что жалоба соответствует действительности: Козенюки откинули ковровую дорожку, и я увидел узкоколейку, по диагонали пересекавшую их единственную комнату. «Вы уж помогите нам, – жаловались Козенюки, – уж куда только не обращались, но никто не хочет помочь, а справиться самим не под силу – очень крепко забетонировано». Я пообещал им разобраться с этим вопросом, а сам подумал: «Да как-нибудь дотянете и с этой узкоколейкой».

Но ночью, во сне, ко мне пришел Вегерт и с укоризной сказал: «Что же ты так, а? Ведь людям нужно помочь!»

И я стал действовать, звонить, просить, требовать, угрожать, а в результате и Козенюкам не помог, и работы лишился – нажил влиятельных врагов, из газеты выгнали…»

– Да вы, я вижу, не очень-то верите мне, – сказал незнакомец, – а не верите, так давайте сходим, и вы сами увидите эту узкоколейку, это совсем рядом: Сурикова, пять, квартира три!

– Почему же? Верю. Да и стоит ли удивляться какой-то узкоколейке в наши дни, – ответил я.

– Да, вы правы, – сник незнакомец. – Вы правы… а вот Вегерта я все равно убью!

Он скрипнул зубами и удалился прочь.

Над обрывом

Ее первый жених через полгода после призыва в армию ответил на ее сотое письмо, что пусть она ему больше не пишет, так как он облучен.

Весной познакомилась с другим, все лето провели вместе, осенью его призвали в армию, он долго молчал, затем сообщил, что во время крупнейших в Европе учений он подвергся воздействию паров АКЗП-10, что он теперь обречен на медленную, мучительную смерть и что дальнейшие их отношения не имеют никакого смысла.

Зимой познакомилась с третьим – этот уже отслужил, работал мастером цеха мясорубок, имел твердые взгляды на жизнь, в свободное время занимался живописью.

Подали заявление, дело шло к свадьбе, как вдруг однажды вечером он с озабоченным видом сообщил, что вчера нарочным он был срочно вызван в военкомат, где ему предложили сверхсрочную службу в Польше.

– Но ведь это дело добровольное? – спросила она.

– Гм, – усмехнулся он. – Конечно, я могу отказаться, но… не знаю, поймешь ли ты… Дело в том, что положение в Польше сейчас очень обострилось… там сейчас решается судьба всего польского народа, и нам вовсе не безразлично, как она решится… Могу ли я отсиживаться в теплом углу в то время, когда на баррикадах идет жаркая схватка? Нет, не могу! Да, я жизнью своей рискую, но иначе поступить не могу! И сейчас я должен быть там, где наиболее нужен… Родине! Такие вот, значит, пироги… Но ты не грусти, не беспокойся! Наша свадьба не отменяется, она только переносится на более поздние сроки! Я тебе буду писать, я тебе… я тебе вызов сделаю! Польшу увидишь, другие страны! Что нам киснуть в нашем Дебальцеве!

И этот исчез куда-то бесследно.

И другие исчезали бесследно по весьма важным причинам…

Много позже их всех она видела в полном здравии, с женами и детьми.

Болела, долго лежала в больнице.

Выписалась, навсегда уехала в свое Ляпино на высоком оползневом берегу моря.

От случайной связи с запойным скотником у нее родилась немая девочка…

Иногда они выходят к глубокому глинистому обрыву.

Стоят, смотрят на бесконечные пенистые волны.

Оптимизм

Когда-то поэтом я был. Выйдешь, бывало, в сад, смотришь и шепчешь:

 
Сад ты мой весенний,
Сад ты мой цветущий…
 

Или:

 
Сад ты мой зимний, белый,
В снег и лед одетый…
 

Соседке посвящал:

 
Тамара, Томочка,
Ласточка моя…
 

Станку:

 
Станок мой токарный,
Как брат ты мне!
 

Вахтеру:

 
Опять стоят ветераны!
Опять они на посту!
 

Да, когда-то во всем, куда ни глянешь, содержалась поэзия, все вызывало восторг, удивление, слезы… А потом все вдруг одним махом куда-то исчезло… Ночь просидишь, промаешься – и ни одной строчки, ни одной поэтической мысли…

Уехал, завербовался на край света, в Якутию, в Оймякон…

 
Оймякон ты, Оймякон,
Край далекий…
 

И замерзал, и бит был, и сам на кого-то нападал…

А сейчас вот домой еду…

Облысение… пародонтоз… радикулит… геморрой…

Но нет, я не унываю, нет! Не унываю и верю, что поэзия еще придет, вернется!

Очень надеюсь и верю, сучий твой потрох.

Зачем?

Закончив маневровые работы, составитель поездов Иван Ильич Христодулов побрел к тепловозу.

Ему нездоровилось.

Слева мрачно шумело ночное море, справа мрачно горбились и зияли разбитыми окнами списанные вагоны.

Христодулов поднялся на тепловоз и вошел в кабину. Машинист тепловоза Виктор Петрович Колесник отложил в сторону газету и надвинулся на Христодулова.

– Ты мне не нравишься, – надвигаясь и сжимая, сказал он. – Ты слишком долго делал маневры.

– Нездоровится мне, пусти, – сказал Христодулов.

– В таком случае сеанс ударотерапии будет вам весьма кстати, – сказал Колесник, снял с головы Христодулова шапку и выдернул из его некогда пышной шевелюры клок волос.

Христодулов взвизгнул от боли.

– Прошу ужинать, – сказал, отпуская, Колесник. – Картошечка, сальце, чаек.

– Не хочу. Аппетита нет. Нездоровится, – ответил Христодулов.

– Тогда хоть чайку попей. Чай свежий, индийский, – сказал Колесник, протягивая кружку.

Христодулов сделал глоток, поморщился и выплеснул чай в окно.

– Ты зачем это сделал? – надвигаясь и сжимая, спросил Колесник. – Ты зачем это сделал с индийским чаем?

– Ты бросил в него соли. Пусти, я на пост пойду, – отвечал Христодулов.

– А что тебе соль? – продолжая сжимать, спросил Колесник. – Или пиндосы уже не любят соленого? Или ты уже не пиндос?

Христодулов мычал, хрипел, конвульсировал.

– Ладно, – отпуская, сказал Колесник. – Иди на свой вонючий пост. Там тебе крысы когда-нибудь нос отгрызут.

Христодулов открыл дверь, но Колесник схватил его за штаны, подтащил и сказал:

– Да не ходи ты, Иван Ильич, на этот пост. Спи со мной. Я тебе царскую постель сделаю.

Он постелил на полу мешковину и ветошь, и Христодулов лег.

Колесник спрятал остатки еды в портфель, помочился с тепловоза, выключил свет и лег рядом. Ему приснилось, что рядом с ним жена, и он обнял Христодулова, а Христодулову приснилось, что его судят за разбитый вагон и приговаривают к смерти через удушение.

– О, да ты уже не пиндос, а китаец! – сказал утром Колесник. – Где твои глаза? Что-то, брат, ты совсем запаршивел. Маневры делаешь долго, хороший индийский чай кажется тебе соленым, а во сне ты кричишь и пердишь. Придется мне за тебя взяться. Вот сейчас сменимся, и я поведу тебя в сауну.

– Да не хочу я никакой сауны, домой я пойду, – отвечал Христодулов.

– Пойдешь, пойдешь! Сауна – это вещь. Ты ведь не знаешь, что это такое!

И он повел его в сауну локомотивного депо, куда не каждого пускали, но Колесника, близкого к локомотивной элите по партийной и профсоюзной активности, пускали, а вместе с ним пропустили и Христодулова.

Там ему стало плохо, и он умер.

Ночь. Идут маневровые работы. Справа мрачно шумит море, слева мрачно горбятся и зияют разбитыми окнами списанные вагоны.

Составитель подает команды, Колесник автоматически выполняет.

Всем хорош новый составитель: и подвижен, и ловок, и сообразителен, а все же чего-то в нем не хватает.

И Колесник скучает, томится, мается.

«Зачем я его повел в сауну?» – думает он, глядя из окошка на беспокойное море.

Тан и Чвень

Они познакомились в условиях непроходимых джунглей, колючей проволоки и ядовитых испарений АКЗП-10. Тан был банщиком, Чвень – скотником. Они сдружились, и более образованный Тан стал обучать менее образованного Чвеня правильному произношению фразы «Ich liebe dich».

– Я считаю эту фразу универсальной, – говорил Тан Чвеню в душной банной пристройке, – и мне очень хочется, чтобы ты овладел ею. Ну-ка еще разок повторим! Только ты не сжимайся, дыши легко и свободно!

– Ich liebe dich, – произносил потный Чвень.

– Молодец, хорошо, только помягче, помягче! Более трепетно и нежно! Представь себе лотосы в лунную ночь, едва колеблемые слабым и в то же время страстным дыханием ветерка! И не смотри при этом волком, а то ведь это «Ich liebe dich» звучит у тебя, как «Стой, стрелять буду!». Понял?

– Понял, – отвечал совершенно взмокший Чвень.

– Вот и хорошо! А теперь еще разок! – не унимался Тан.

«Что ему от меня нужно? Зачем мне это? Какой от этого практический смысл?» – тоскливо размышлял Чвень, лежа на циновке рядом со спящими свиньями.

Когда агрессор был повержен, друзья обнялись, распрощались и разъехались по своим провинциям.

В первый же вечер, выпив стакан рисовой водки, демобилизованный Чвень отправился в парк, подошел к незнакомой девушке с лицом утренней орхидеи и сказал:

– Ich liebe dich!

Девушка вскрикнула и убежала.

«Как живешь? Почему молчишь?» – спрашивал Тан в своих письмах.

«Живу хорошо», – отвечал одинокий Чвень.

Шли годы. Тан, проползая пустыри, помойки и свалки, получил звание Магистра фразы «Ich liebe dich», а Чвень работал прачкой в комбинате «Восход».

– Ich liebe dich, – с надломом и болью произносил Тан в пустых концертных залах.

– Десять, двадцать, тридцать, – отсчитывал Чвень пачки выстиранного и отглаженного белья.

Иногда друзья встречались, пили рисовую водку и вспоминали непроходимые джунгли, колючую проволоку и ядовитые испарения АКЗП-10.

Шесть лет спустя марионеточный режим соседней страны предал интересы своего народа, и друзья были снова мобилизованы. Перейдя границу в районе провинции Минь, они тут же были схвачены вражеским арьергардом, допрошены и по решению военного трибунала посажены на тростник в высокогорной Долине Грез.

Первым в мир Тишины и Покоя ушел Тан, а за ним, тут же, – Чвень. Нет, наоборот: сначала Чвень, а за ним – Тан.

Впрочем, это уже не имеет значения.

Случай на телеграфе

До закрытия оставались минуты. Последний клиент томился в ожидании переговоров. Телеграфистка подсчитывала кассу. Доставщик телеграмм читал газету. Ветер давил на замерзшее окно и раскачивал в углу паутину. Телеграфистка ссыпала мелочь в черный мешочек, зашторила окно, сменила рваные тапочки на разбитые сапоги и пожаловалась на головную боль.

– Это магнитные бури, – сказал доставщик, не отрываясь от газеты.

– Не говорите глупостей! – сказал клиент.

– Что? – спросила телеграфистка.

– Не в магнитных бурях тут дело. Передайте привет вашему мужу, если он у вас есть, – сказал клиент.

– При чем здесь мой муж? – спросила телеграфистка.

– Товарищ перегрелся, – усмехнулся доставщик.

– А вы бы помолчали! – сказал клиент. – В вашем присутствии погибает дама, а вы в газету уткнулись! Да еще и магнитными бурями пытаетесь прикрыться! Вам не стыдно?

Телеграфистка и доставщик понимающе переглянулись.

Дали связь, и клиент прошел в кабину.

– Говорите же, слушаю! – кричал он в кабине. – Слушаю вас! Да! Ну понятно – можете не продолжать! Это черт знает что! – сказал он, выходя из кабины. – И в Петушках полно страдающих от головных болей! Одни погибают, а другие в это время преспокойно предаются чтению газет! Газетный разврат при полнейшей невостребованности женского существа. Жалкие газетчики! Конформисты! Пустырь! Пустыня!

– Вы не договорили! Возьмите деньги! – сказала телеграфистка.

– Оставьте их себе на цитрамон! – ответил клиент. – Дикость, запустение! Слушайте, вы, клерк! Неужели вам не стыдно? – обратился он к доставщику телеграмм. – Рядом с вами погибает дама, а вы читаете про каких-то Рыковых и Томских.

– Что вам нужно? – сузив глаза, спросил доставщик. – Из какого дурдома вы сбежали?

– Вот именно! – сказала телеграфистка, снимая с вешалки пальто.

– Ах, здравый смысл, здравый смысл! – усмехнулся клиент. – Ваш знаменитый здравый смысл! Помогите же даме надеть пальто! Хоть это вы можете? Нарцисс! Манекен! Пожиратель газет! Вам плакать нужно, а вы желваками играете! Кто вас этому научил?

Тут лицо клиента свела судорога, он рухнул на пол и забился в припадке.