Текст книги "Берлинская флейта (сборник)"

2

Он был в бежевой штормовке и в кепочке защитного цвета.

Он стоял близко к краю тротуара, и пронесшийся автомобиль едва не зацепил его крылом; он пошатнулся и пробормотал что-то о нуворишах.

Автобусы из-за разрытой дороги не ходили, и мы отправились пешком.

За плотиной поднялись к ржаному полю и по тропинке среди зеленой ржи вышли в деревню.

В магазине продавались спички, мыло, маргарин и войлочные ботинки.

Церковь и памятник Ленину заросли лопухами. Мужик на мотоблоке с тележкой вез свежескошенную траву. На зеленой воде пруда в обрамлении высоких деревьев и густой травы картинно застыли белые утки. Кто-то с утра пытался играть на баяне.

Дальше пошли коттеджи, и он сказал, что все это – гнезда наших славных новых слуг народа.

Холмистый пейзаж был живописен, и я сказал, что неплохо бы здесь пожить в уединении, в тишине.

– Ты опоздал, – усмехнулся он. – Этот пейзаж уже куплен. Мы обмануты, ограблены и выброшены на свалку самым циничным образом. Впрочем, тебя это, кажется, не касается.

– Почему? – удивился я.

– Ну как же! Ты ведь недавно в Италию ездил! Они и тебе, так сказать, кость швырнули со своего барского стола, и теперь ты обязан честно и благородно отрабатывать эту подачку.

– И поэтому я бреду с тобой по этой дороге.

– Я не знаю, зачем ты бредешь со мной по этой дороге! – воскликнул он, и голос его задрожал, и мне показалось, что он вот-вот заплачет.

Вышли к полю, которое резким наклоном было похоже на палубу терпящего бедствие судна.

Мы не сразу нашли свои участки.

Земля была сухая, в глыбах, картошка выглядела плохо, а немощная ботва была густо усеяна расписными шкатулками колорадских жуков, и мы стали давить их пальцами, а потом били тяпками по сухим глыбам пересохшей земли; потом долго сидели под забором обширного деревенского двора среди сухой травы, в которой краснела мелкая земляника, а за забором стоял старый, сухой сад, и там были козы, и одна из них просунула в щель к нам свою морду, и он подал ей кусок хлеба и сказал, что глаза у нее очень красивые, и вдруг подул резкий ветер, это почему-то встревожило его, и он сказал, что сейчас мимо нас кто-то прошел, и что то, что я ничего не увидел, еще ничего не значит, потому что это может увидеть лишь тот, кто терпит бедствие, а сытому и самодовольному этого никогда не увидеть и не понять – такова уж, извини, логика, и голос его снова задрожал, и мне снова показалось, что он вот-вот заплачет, и я стал его пытаться чем-то развлечь, утешить, но он быстро взял себя в руки и резко ответил, что не нуждается в утешении и что мои попытки кажутся ему нелепыми и смешными; он собрал в траве землянику и протянул ее мне.

А глубокой ночью он позвонил и просил не сердиться на него; голос его часто обрывался и переходил на шепот и бормотанье, а за окном уже светало, и пух чего-то отцветающего летел мимо окна и был похож на снег.

3

Появился он неожиданно рано утром, в штормовке, в кепочке, с грибным коробом.

Войти он решительно отказался, и мы разговаривали на лестничной площадке.

– Прошу прощения, что без предупреждения и приглашения мой визит в столь ранний час, да ведь мы пока еще не в США, то есть не стал еще ее окончательным и бесповоротным жалким придатком, – сказал он, – протягивая мне и сам закуривая папиросу с самодельным угольно-ватным фильтром.

– Что случилось? – спросил я.

– Да так, ничего особенного, ты уж прости, что потревожил. Ты вот вчера у меня был… и уснуть я долго не мог, да, собственно, и не спал почти… думал все… Впрочем, ерунда все это, наверное, во всяком случае для тебя. Пойду я, пожалуй. В лес вот собрался за грибами, тебя не приглашаю, потому что… один люблю, хочешь – пойдем, только порознь будем там…

– Спасибо, я не пойду, дела, – ответил я.

– Дела, – усмехнулся он. – Понятно. Тебе ведь сейчас торопиться нужно, свой, так сказать, шанс использовать, звездный час, фортуна… Что ж, торопись, действуй, а то ведь и опоздать можешь – другие, новые, молодые, опередят… А я вот в лес хожу. Ноги болят, а хожу. Очень быстро ноги стали уставать, а раньше устали не знал, в футбол играл весьма азартно, заядлым болельщиком был, все про любимую команду знал, в великом нетерпении игры ее ждал, будто свидания с девушкой любимой, а сейчас ничего не знаю, да и знать, если честно сказать, не желаю. Чужое все стало, даже сборная страны кажется сборной чужой страны. Вот лес и остался только, лес, грибы, тишина, уединение. Вот иду, значит, и, заметь, без завтрака, без кофе, потому как нищему не положено завтракать… Даже добровольно уйти из этой постыдной жизни невозможно по причине дороговизны ритуала, не имею права семью ввергать в немыслимые затраты… Может, решусь-таки забрести куда-нибудь в такую чащу и болота, откуда уже не выбраться и где никто не найдет… А страна совсем обезумела и похожа на мать, не признающую своих детей… Лес только пока и спасает… Забываешься все же в его тишине… да тебе этого никогда не понять.

– Почему же?

– Извини, но ты ведь пришелец, ты ведь не отсюда, ты из каких-то там металлургических степей, из шлаковых отвалов, тебе только и остается, что иронизировать, что ж, иронизируй, раз нет ничего святого, как вчера например, когда ты кота моего оскорбил, назвав его облезлым, плешивым, и с колен столкнул грубо это милое, ласковое животное, а кот смертельно обиделся, и отказался от еды, и куда-то ушел, и я его всю ночь искал, и больше я тебя знать не желаю!

И он с грохотом сбежал вниз, исчез.

А ночью позвонил и сказал, что кот так и не нашелся, и подтвердил, что отныне знать меня не желает.

4

В результате каких-то междоусобиц и недоразумений его дачный участок был неестественно узок и с довольно крутым наклоном, а верхняя его часть совсем уж нелепо резалась общесадовой дорогой.

Маленький деревянный домик был поставлен еще отцом и давно нуждался в ремонте, но для этого не было ни сил, ни денег.

Покосившаяся изгородь, заросли вишняка, крыжовника, смородины.

Парник, компостная яма, железная бочка.

Сарайчик, уборная.

В домике стол, диван и картина.

Рядом, слева, на пятачке садового общества, вечерами часто собирается окрестная молодежь: шум, гам, выпивки, разборки, то стакан им подай, то закусить что-нибудь.

Нет здесь ни тишины, ни уединения.

– Продай и купи что-нибудь другое, – сказал я.

Он усмехнулся, печально покачал головой и сказал, что это невозможно по многим причинам, главная из которых – память об отце, да и мать ведь еще жива, и хотя она здесь уже не бывает по причине болезни и слабости, ей будет горько, если она узнает, что их старая дача продана…

Вдруг он метнулся в сторону, влез на шаткую бочку и стал с нее карабкаться на старую яблоню, и стал тянуться к ветке, на которой еще оставались крупные, яркие яблоки, и было видно, что силы его покидают и что он вот-вот сорвется с дерева прямо на ржавый штырь, торчавший из земли под деревом, и я засуетился, пытаясь как-то помочь ему, но он крикнул, чтобы я ему не мешал, и стал карабкаться еще выше и опасно маневрировать на дереве над острым штырем, и в какой-то момент мне показалось, что он специально это делает, а зачем – не знаю…

За яблоками он тянулся, чтобы угостить меня, потом он накопал мне саженцев, связал их и потащил вверх к троллейбусной остановке, не позволяя помочь ему.

В тот же день я переправил саженцы на свой участок, где прикопал их в зиму до весны, а потом в ожидании электрички долго лежал под наветренной стороной шалаша на сене, смотрел, как ветер срывает с лесополосы вдоль железной дороги осенние листья и как они, кувыркаясь, летят в сторону города, в сторону Успенского собора на возвышенности, в дымке осеннего вечера, лежал, смотрел, слушал шум леса и шорохи мышей в соломе и ни о чем не думал.

Ты его больше никогда не увидишь

Ветеран перманентных локальных конфликтов покупает летние туфли: низ черный, литой, рельефный, верх синий, джинсовый, носки слегка задраны.

Он стоит среди цветущих садов Больших, Малых, Средних, Верхних и Нижних проездов, слышит долетающие из оврага трели соловья и силится вспомнить что-нибудь про любовь, но мысли его привычно съезжают на железную дорогу, где прошла почти вся его жизнь.

Его окружают подростки, и он прикидывается глухонемым, что, может быть, и спасает его.

Он приходит домой и задумчиво пьет из трехсотграммовой баночки жидкий мед.

Он надеется восстановиться, возродиться с помощью меда.

Это его личный мед.

Он прячет его от остальных.

Кто-то идет сюда, и он лихорадочно прячет липкую баночку и делает вид, что читает Миллера и слушает Малера.

Это теща. Она презрительно смотрит на ветерана и заявляет, что ей давно хочется плюнуть ему в харю за погубленную жизнь семьи ради почетного диплома ветерана перманентных локальных конфликтов.

Она плюет и уходит, и он остается один, и его постное лицо уныло отражается в пластиковой бутылке с постным маслом.

Он читает пособие для начинающих строителей.

Он давно уже хочет что-нибудь построить из осоки и грязи, и чтобы там был камин, и чтобы сидеть у камина, и смотреть на огонь, и пить вино, и о чем-то думать, и наслаждаться тишиной и одиночеством, и смотреть в окно на мокрые, опустевшие леса и поля…

С тяжелым рюкзаком и биноклем ночного видения входит сосед.

Он предлагает ветерану отправиться на Тибет по следам Николая Рериха.

Входит соседка и уводит соседа домой.

Ветеран рассматривает свои новые летние туфли и хочет почувствовать их запах, но ничего не чувствует.

Он выдвигает ящик письменного стола, достает кусочек гипюровой ткани и хочет вспомнить Тамару – вспоминает, но радости от этого нет.

Ветеран из Москвы звонит ему, предлагая организовать в провинции региональную партию ветеранов перманентных локальных конфликтов с целью возрождения России.

– Нужно подумать, – отвечает ветеран.

Думает, но ничего конкретного в голову не приходит.

Только шум в голове.

Шум усиливается, потом наступает тишина.

Да, Анжела, ты его больше никогда не увидишь.

Памятные даты

Август. Впервые выпил, слив в рюмку после гостей. Блевал под подушку.

Ноябрь. Самогон. Блевал под забором и дома.

Новый год. Вино и водка. Блевал под елкой.

Май. Парк культуры и отдыха. Портвейн. Блевал с колеса обозрения.

Июль. Пляж. Тридцатипятиградусная жара. Водка. Блевал в песок.

Сентябрь. Выпили и пошли в кино. Блевал в кинотеатре, в шапку.

Ноябрь. Выпили и пошли в театр. Блевал во втором действии, в партере.

Новый год у одноклассницы. Вино, ликер, водка. Блевал там же, по дороге домой и дома.

Февраль. Выпили и куда-то поехали. Блевал в трамвае.

Май. Павильон «Ласточка» над обрывом с видом на море. Вино и водка. Блевал с обрыва.

Июль. Поездка к тетушке в соседний город. Блевал под терриконом.

Октябрь. Школьный театр. «Горе от ума». Перед спектаклем выпили. Блевал в роли Чацкого на сцене и за кулисами.

Ноябрь. Пил с отцом. Блевал в помойное ведро.

Новый год. Вечеринка у одноклассника. Вино и водка. Блевал.

Март. Вечеринка у одноклассницы. Шампанское и самогон. Блевал.

Май. Ходили всем классом в поход. Блевал в заповеднике Каменные Могилы.

Июнь. Прощай, школа! Здравствуй, новая жизнь! Блевал на рассвете.

Завод. Блевал на заводе.

Подшефный колхоз. Блевал в полях.

Армия. Блевал в житомирских лесах.

Потом снова – дома, потом в Якутии, потом в Москве, а совсем недавно – в Хельсинки, в Милане и в Берлине.

Но где же розы?

Родился и вырос я в поселке Шлаковом, у Шлаковой горы…

Однажды я нашел очень красивый шлаковый камень, уединился в сарае и стал думать: что из него можно сделать? После долгих размышлений решил вырезать из камня розу…

Резал розу, а получилась мартеновская печь…

В другой раз я нашел еще более красивый камень.

Нашел и стал думать: что из него можно сделать? После долгих размышлений решил вырезать из камня розу…

Резал розу, а получилась мартеновская печь…

Позже я находил не менее красивые камни, но каждый раз, несмотря на все мои усилия вырезать розу, у меня получались то прокатные станы, то градирни, то вагонетки и шлаковозы…

Прокатные станы…

«Но где же розы?!» – спрашиваю я, вырезая из очередного камня что-нибудь металлургическое, спрашиваю и плачу…

«Б» и «У»

«Б» по-прежнему капризничает. Нужно срочно установить причину. Может, дрекель? Ладно, на сегодня хватит.

Шел пешком. Весенний вечер, звезды, женщины… Ничего, скоро и моя звезда вспыхнет!

Столкнулся с другом детства Владленом. Он по-прежнему в своем стиле: подпрыгивает, подмигивает.

Подпрыгнул, подмигнул, затащил в ресторан.

Интересовался жизнью, работой, о себе умалчивал, отделывался шутками, общими фразами, исчез внезапно, не попрощавшись… Клоун!

В кармане плаща – записка: «Приходи завтра вечером сюда же. Влад».

Клоун! Не тебе указывать, где мне быть завтра вечером!

Фу, слава богу! «Б» капризничает из-за дрекеля! Теперь можно и дух перевести!

Весенний вечер, звезды, женщины… Теперь можно и к Зине зайти…

Шел к Зине, а оказался в «Спартаке». Владлен был уже там. Подпрыгнул, подмигнул, обнял, усадил. Коньяк, деликатесы. Откуда такие деньги, Владлен? Не ответил, подмигнул, предложил тост за нашу юность, вспомнил болоньевые плащи, твист, кафе «Лунный камень»… А чем же ты все-таки сейчас занимаешься, Владлен? Подмигнул и ответил, что занимается подмигиваньем в каком-то органе «У» – дело новое, перспективное, хорошо оплачиваемое…

Предложил и мне заняться этим делом, бросить конструкторство…

Клоун! Не тебе указывать, чем мне заниматься!

Дрекель налажен, но «Б» по-прежнему капризничает. В чем дело?

Шел пешком. Тепло сменилось холодрыгой. Мокрый снег, слякоть, предпраздничная иллюминация, милиционер прохаживается у трибуны, охраняет… Так в чем же дело? Почему капризничает «Б»? Не в курбеле ли дело? Не тут ли собака зарыта? Быстро проверить расчеты, сейчас же бегом!

Ура! Все дело – в курбеле! Нет подпитки! Ничего, все хорошо, все наладится! Это тебе не подмигивать, Владлен! Ничего, скоро и наш час пробьет! Скоро и наша звезда вспыхнет! Скоро все шлагбаумы откроются!

Алло, Зина! Готовь свой свадебный наряд! Готовься к свадебному путешествию! Готовься к Франции!

Дрекель и курбель в норме, но «Б» по-прежнему капризничает. В чем же дело? В чем причина?

Ночь, предпраздничная иллюминация, постовой у трибуны… Так в чем же все-таки дело? Почему капризничает «Б»? Не в штрикеле ли дело? Не тут ли собака зарыта? Быстро проверить расчеты, сейчас же, бегом!

Ура! Все дело – в штрикеле! Фу, отлегло! Нет, все будет хорошо! Все наладится! Нужно прогуливаться у трибуны – здесь скрыты какие-то силовые поля, возбуждающие творческую энергию! Спасибо тебе, трибуна! Спасибо тебе, постовой! Стойте так всегда! Стойте вечно! Пока вы стоите, я буду искать и находить! Пока вы стоите, я существую!

Пам-рам-пари-рам пам-парира-пари-рам.

«Б» величественно возвышается среди повседневного хлама. Некоторые отклонения режима прочности. Нужно форсировать. Время поджимает. Мобилизоваться самому и мобилизовать остальных. Никаких отгулов, больничных, выходных и праздников. Или – или…

Зина звонит, спрашивает, что будем делать на праздники. Не до праздников сейчас, Зина. Наш праздник еще не наступил, но скоро наступит. Скоро откроются шлагбаумы. Готовь свой свадебный наряд. Готовься к Франции, Зина.

Звонил Владлен, предлагал выезд на природу. Отказался. Пейте, пейте, маршируйте, выползайте на зеленые лужайки – делайте что хотите, только меня не трогайте.

Последние испытания. Дрекель, курбель и штрикель ведут себя хорошо. Небольшие отклонения общего режима прочности, но это уже мелочи. Кто цепляется за мелочи, тот никогда не достигнет главного. Завтра все решится. Звон звезд и дыхание вечности. Скорей бы утро!

Кожух, кожа, кровь, глаза. Взрыв. Не выдержал защитный кожух. Один убит, другому выжгло глаза. Вместо Франции – тюрьма. Ухмылки тех, кто был против форсажа. Ухмыляйтесь, подмигивайте.

Кожух, кожа, кровь, глаза.

Подписка о невыезде, следствие. Свадьба отменяется. Не нужно стенать, Зина. Не выдержал защитный кожух.

Кожух, кожа, кровь, глаза.

Нужно все брать на себя. Нужно говорить, что я сознательно шел к этому. Раз уж покатилось, так пусть катится до конца. Нужно тянуть на «вышку», чтобы побыстрее все кончилось, чтобы побыстрее выйти из этого борделя.

Пустырь, пыльная трава, мусорные горы. Падшие роются в мусоре, промышляют, ссорятся, дерутся.

Дрекель, курбель, штрикель.

Кожух, кожа, кровь, глаза.

Кладбище. По этой аллее шли когда-то за учительницей в театр. Тогда казалось, что весна будет вечно, что мы никогда не умрем, что учительница живет на волшебном облаке. Вдруг из кустов вышел какой-то человек, вырвал из рук учительницы сумочку и ушел в кусты…

Вот и могила матери. Все заросло, обвалилось, поржавело.

Не выдержал защитный кожух.

Жаркий, пыльный ветер. Женщины судорожно зажимают платья, похожи на кур в ветреный день. Толпа на перекрестке. Кто-то сбит, убит, ушел туда, где нет ничего – ни кожуха, ни кожи…

Мост. Притягивающий блеск и стук вагонных колес под мостом. Надпись на мосту: «Самая серьезная из всех философских проблем – это проблема самоубийства». Ниже: «X… тебе в горло, чтоб голова не качалась».

Какое-то яйцеобразное здание с вывеской: «Орган «У». Значит, такое учреждение действительно существует? Значит, Владлен не паясничал, не врал? Помнится, в детстве он очень любил сырые яйца, мог сразу выпить десяток…

Не зайти ли? Зашел. Но дальше – нельзя, милиционер. Спросил, к кому, позвонил, пропустил…

– Молодец, что зашел, – сказал Владлен. – Я уже в курсе. Как же ты так, а? Просчитался в куске железа, людей погубил, себя? Ладно, не дрейфь, сейчас все устроим, друзья детства как-никак, вместе в подсолнухах играли…

Очнулся на диване, но не дома, а в кабинете Владлена. Значит, не сон все это, не бред…

– Поздравляю! – сказал Владлен. – К этому злосчастному «Б» ты уже никакого отношения не имеешь. Учись подмигивать!

Клоун! Сволочь!

Однако и не сволочь, и не клоун: от следствия я действительно освобожден, свободен.

Вышел в «У» на работу. Учился подмигивать.

Учеба продолжается. Теория и практика, зачеты.

Первый выход на свой участок. Подпрыгивал, подмигивал, слышал смех. Разве это плохо? Разве это не позитивно – вызывать улыбку, смех, хорошее настроение?

Владлен мной доволен. Обещает отпуск и две путевки в Югославию. Не Франция, так Югославия. Кто бы мог подумать. Готовься к свадьбе, Зина…

Свадебный банкет в «Спартаке» во главе с Владленом.

Самая серьезная из всех философских проблем – это своевременно подмигнуть.

Шампанское все смоет: кожух, кожу, кровь, глаза…

В свадебное путешествие, как и обещал Владлен, они отправились в Югославию. По дороге из Белграда в Загреб он убежал в горы, и больше его никто не видел. Зина вернулась одна, были неприятности, из лаборатории пришлось уйти.

Работает швеей-надомницей от быткомбината: шьет наволочки, носовые платки, мужские трусы.

Работает без брака, продукцию сдает своевременно.

Раз в месяц ходит на вечера для тех, кому за тридцать.

Роза

Глухие, болотистые леса, осенняя ночь, левое крыло казармы, отдельная комната вольнонаемной поварихи Розы из деревни Глыбоч.

Голые стены, высокий потолок, мутный кривой плафон.

Окно плотно зашторено, дверь заперта на ключ и защелку.

Последние осенние цветы в баночке из-под майонеза.

В комнате холодно – еще не топят.

Роза в кримпленовом платье и капроновых чулках, укрывшись пальто, лежит на койке.

За день на кухне она устала, но почему-то не спится.

Почему-то страшно, и она не выключает свет.

Здесь она недавно, а до этого работала в своем Глыбоче на ферме.

Единственная подруга в конце августа навсегда уехала в город.

Порывалась и Роза уехать, но как-то не решилась. Может, из-за внешности.

Вот недавно сюда устроилась, в воинскую часть.

Вдруг повезет…

Хотя надежды, конечно, очень и очень мало, почти никакой…

Роза лежит и думает о своем Глыбоче. Это недалеко, в десяти километрах отсюда. Там сейчас сырая, осенняя тьма, только окошки светятся. Почти всегда к вечеру пьяный, отец лежит на кушетке в грязных сапогах и фуфайке, мать возится по хозяйству.

А здесь дивизион вышел на вечернюю прогулку, слышны команды, песни, топот:

 
Тверже шаг!
Слушай, враг!
Страшись ответа грозного!
 

После отбоя в дверь будут стучаться, но Роза не откроет, так как завтра весь дивизион может узнать, что ночью к ней ходят.

Нельзя.

К замполиту вызовут.

Уволят за аморальное поведение, о чем ее предупреждали при устройстве на работу.

А стучаться в дверь и заглядывать в окно обязательно будут, как вчера и позавчера…

И понятно: дивизион стоит в глухих болотистых лесах, окружен какой-то электрической сеткой, в увольнения их почти не вывозят, а женщин здесь, кроме нее и замужней штабистки, нет…

Ну вот – уже стучат… Роза вздрагивает и натягивает пальто на голову…

Может, все-таки спросить, кто стучит, открыть?

Нет-нет, не сейчас, не сегодня…

Вот и за окном уже какой-то шум: кто-то там стоит во тьме, прожигая взглядом штору…

Нужно выключить свет, укрыться с головой и постараться заснуть…

Роза вскакивает, бежит к выключателю, быстро раздевается и ныряет в холодную постель, под пальто и одеяла.

Вздрагивает от холода… Завтра, говорят, уже топить начнут… сегодня днем снег падал… нужно на выходной домой съездить, матери помочь…

В дверь постучали властно. Роза открыла. На пороге стоял красивый незнакомый офицер в парадной форме.

– Роза Кульбакина? Пять минут на сборы!

Роза быстро оделась, вышла. У казармы стояла «Волга».

– Садитесь, – сказал офицер.

Машина выехала из КПП и помчалась сквозь темные леса.

Ехали молча.

Вдруг открылось громадное зарево, в ярко освещенном небе летели голуби и воздушные шары, с неба свешивались гирлянды разноцветных лампочек и пышные букеты цветов, пахло дорогими духами, слышалась красивая музыка…

– Москва! – сказал офицер.

Остановились у мраморного здания, поднялись по ступенькам, вошли.

На стенах висели портреты государственных деятелей, среди которых Роза вдруг увидела портрет своего отца.

«А мы с матерью считали его алкоголиком, пропащим человеком!» – успела подумать Роза, и они вошли в большую комнату с хрустальной люстрой и тяжелыми портьерами.

– Роза Кульбакина по вашему приказанию доставлена! – доложил сопровождавший ее офицер, и прямо из стены к ним вышел Главнокомандующий.

Роза испуганно попятилась к двери.

– Не бойтесь, Роза! – сказал он. – Я пригласил вас сюда, чтобы лично выразить вам благодарность за проявленные вами мужество, стойкость и героизм! Я знаю – к вам по ночам стучались в дверь, но вы ее не открыли! Вы никого не совратили и сами не совратились! Мне приятно вас видеть! Если у вас есть какие-то просьбы, пожелания – скажите, не бойтесь, не стесняйтесь! Может, вы нуждаетесь в чем-нибудь? Не хотели бы вы, например, остаться в Москве? Здесь, если вы пожелаете, вам могут сделать пластическую операцию, вы станете красивой девушкой, выйдете замуж и будете жить счастливо… Может, вам лондатон нужен? Губная помада? Тушь, сережки? Я могу распорядиться, и специально для вас изготовят медаль «За стойкость при стуке в дверь в условиях ракетного дивизиона, расположенного в глухих, болотистых лесах»… Ну что же вы молчите, Роза Кульбакина?

«Что же я молчу?!» – в ужасе думает Роза.

Ее душат слезы, она всхлипывает, плачет – и в это время звенит будильник, пора на кухню.