Текст книги "Берлинская флейта (сборник)"

– Версии есть, но определиться пока не могу, – ответил Суровцев. – Надо бы поближе к нему подойти, посмотреть, может, сходим?

– Нет уж, уволь, сам иди! Лед крепкий, рыбаки ходят, женщина вчера по заливу шла – чего боишься?

– С чего ты взял, что я боюсь? Мне, может, ботинок жалко, лед их порежет, а они мне с большой переплатой достались!

– Иди в моих!

– Я и в своих пойду! – крикнул Суровцев и побледнел.

– Пойдешь и увидишь, что твое драгоценное пятно – не более чем самая банальная полынья, к тому же образованная фекальными стоками.

– Я… я протестую! – крикнул Суровцев, вскакивая из кресла. – Прошу не говорить так о пятне!

– Мне до фени твое пятно, мне тебя жаль. Можешь меня придушить, но мне кажется, что не к пятну тебе нужно идти, а к психотерапевту. Может, он поможет тебе выйти из столбняка.

Суровцев прошелся по комнате, подошел к окну и сказал:

– Я не нуждаюсь в медицинской помощи. Я трезво мыслю и могу ответить на любой вопрос.

– Хорошо, вопрос первый: что ты испытываешь, стоя на берегу и глядя на это пятно?

Суровцев задумался.

Войцеховский вдруг вскочил, выбежал, принес из своей комнаты флакон одеколона, вытряхнул его по фужерам, подал Суровцеву фужер и кусок хлеба и сказал:

– Давай! Давай освежимся!

– Но… у нас есть коньяк, – нерешительно беря фужер, ответил Суровцев.

– Да е… я этот коньяк! – воскликнул Войцеховский, махом выпил, занюхал хлебом и лег на диван.

Суровцев поставил свой фужер на подоконник, отрезал кусок колбасы, подумал, разрезал кусок более тонко и протянул Войцеховскому.

– Да е… я твою колбасу! – ответил Войцеховский.

Суровцев нахмурился, пожал плечами, взял фужер, понюхал, сморщился, закрыл глаза, выпил и стал лихорадочно закусывать.

Войцеховский курил, насмешливо наблюдая сквозь дым.

– Ну что, будем продолжать говорить о твоем пятне или пошлем его на х…? – спросил он.

– Нет, давай, давай поговорим! – оживляясь, воскликнул Суровцев. – Но с условием, что ты изменишь к нему свое отношение! Я давно хочу поговорить о нем с тобой!

– Хорошо, считай, что мое отношение к нему изменилось. Говори!

Суровцев закурил, прошелся по комнате, взглянул в окно и оказал:

– Итак, пятно на заливе. Что я могу сказать о нем? А сказать я могу, и заявляю об этом со всей ответственностью, что пятно непростое! Всякие могут быть пятна, простые и сложные, случайные и закономерные, но это – особенное! – Суровцев взглянул на Войцеховского и, не заметив на его лице какой-либо иронии и насмешки, с пафосом продолжал: – Для меня совершенно очевидно, что пятно это не относится к разряду ординарных, нет! Много дней я смотрел на него и пришел к выводу, что подобного рода пятен в мире не так уж и много! Более того, оно, может быть, единственное в своем роде! Я не зря обратил на него внимание! Ты помнишь – в первый же день нашего здесь пребывания!

– Да, помню, продолжай, – сказал Войцеховский.

– И сейчас у меня нет никаких сомнений в том, что это пятно относится к уникальным явлениям природы! Да, к уникальным! Более того, оно трансцендентно и имеет универсальный смысл! Это знак, символ, исполненный глубочайшего философского смысла, могущего пролить и обосновать, так сказать…

– Извини, перебью – можно вопрос? – сказал Войцеховский.

– Да, пожалуйста.

– Лед на заливе гладок или же не совсем гладок, торосист?

– Торосист.

– Скажи, пожалуйста, не могут ли эти торосы быть складками тела?

– Складками тела? Какого тела?

– Тела залива.

– Твоя версия интересна, но она уводит нас в сторону от пятна, а мы…

– Минуточку, – вскакивая с дивана, сказал Войцеховский. – Давай предположим, что залив – это живое существо, лед – его кожа, торосы – складки кожи, а пятно – орган залива.

– Орган? Какой орган? – спросил Суровцев, хмурясь и напрягаясь.

– Скажем, глаз или ухо.

– Не понимаю, к чему ты клонишь?

Войцеховский приблизился к Суровцеву и, глядя ему в глаза, сказал:

– А теперь быстро ответь: не кажется ли тебе это пятно женским пахом?

– Женским пахом? – переспросил Суровцев, отводя взгляд.

– Да, именно! – крикнул Войцеховский. – Быстро отвечай!

Суровцев отвернулся к окну и закрыл лицо руками.

– Да, – глухо произнес он.

– Сидеть и никуда не выходить! Впрочем, я тебя закрою, – крикнул Войцеховский, набросил тулуп и шапку, закрыл дачу, выбежал на шоссе и, замахав руками, остановил «Жигули».

Появился он вечером, весь залепленный мокрым снегом, с двумя женщинами.

«Худые», – подумал Суровцев, лежа на диване и глядя из темной спальни в прихожую.

У него был свой стандарт, и все, что хотя бы чуть-чуть выходило за его пределы, казалось ему некрасивым и не заслуживающим никакого внимания.

Войцеховский, что-то оживленно рассказывая, принял у женщин пальто, вошел к Суровцеву и сказал:

– Выйди и постарайся не быть мертвецом!

Суровцев сделал усилие, выдавил улыбку и вышел из спальни.

– Мой друг – Суровцев, – сказал Войцеховский, – очень талантливый человек. Сейчас он в некоторой депрессии, но это пройдет.

Суровцев нахмурился и изобразил попытку поклона.

Войцеховский подтолкнул его вперед, и Суровцев мертвыми губами коснулся женских рук.

Пригласив женщин в гостиную, Войцеховский подошел к Суровцеву и сказал:

– Ты занимаешь дам, я быстро готовлю стол!

– Может, наоборот?

– Иди к ним!

Гостьи сидели в креслах, курили. По их одежде, жестам и репликам Суровцев заключил, что обе они – интеллектуалки.

Он побаивался таких людей и чувствовал себя в их обществе скованно и напряженно.

Постояв на пороге, он вошел в гостиную, сел в кресло, закурил и сказал:

– С утра был туман, а сейчас – мокрый снег… таким вот образом…

Взглянул – иронии, насмешки нет, слушают внимательно – и продолжал уже более смело:

– А я вообще-то из провинции, но в столице бываю часто… И вот какую интересную закономерность я выявил! Сажусь я в поезд и еду. И вот чем ближе поезд подъезжает к столице, тем мой начальник Орефьев становится меньше, а ирландский писатель Джеймс Джойс – больше. – И Суровцев пальцами показал процесс уменьшения Орефьева и увеличения Джойса. – А теперь картина обратная: сажусь я в поезд и возвращаюсь домой. И вот чем дальше поезд отходит от столицы, тем мой начальник Орефьев становится больше, а ирландский писатель Джеймс Джойс – меньше. – И Суровцев снова прибег к помощи пальцев. – Конечно, столица есть столица, но и в провинции жить можно, не так ли?

– Конечно, конечно, – охотно согласились женщины.

– Кстати, – сказал Суровцев, выпуская дым и закидывая нога на ногу, – ведь всемирно известный режиссер Федерико Феллини – тоже из провинции!

– Да, конечно, – согласились женщины.

– Да и Бергман, кажется, тоже из провинции! – воскликнул Суровцев и с опаской посмотрел на дверь, но Войцеховский был занят на кухне: открывал, резал, укладывал – не слышал.

– А мы вот здесь, значит, с моим другом Войцеховским, – продолжал Суровцев. – Он часто берет меня с собой, платит за меня, как бы на иждивении я у него… Конечно, сознавать и сознаваться в этом не совсем приятно, конечно, в связи с этим я испытываю некоторые неудобства, но это вовсе не значит, что я лишь приживальщик и не смею сказать своего слова! Вовсе нет! И там, где вопрос касается кардинальных проблем, – там я проявляю принципиальность и отстаиваю свое до конца! Например, вопрос времени! Что есть время? Время есть одна из крупнейших философских категорий, и тут у нас с Войцеховским диаметрально противоположные взгляды, и дело у нас иногда доходит до настоящей конфронтации! И я вовсе не намерен поступаться своими принципами! Я стоял, стою и буду стоять на том, что прошлое в моей личной жизни есть самая ценная категория, а все остальное не имеет никакого значения, есть фикция и обман, и я…

Тут с закусками вошел Войцеховский, и Суровцев сник и замолчал.

Сервировав стол и наполнив рюмки, Войцеховский предложил Суровцеву сказать тост.

Суровцев надолго задумался.

– Тогда позвольте мне, – после гнетущей паузы сказал Войцеховский. – Мой друг, которого я очень люблю, находится сейчас, как я уже сказал, в некоторой депрессии, и только этим можно объяснить его временные затруднения. Мне очень хочется, чтобы эта его депрессия побыстрее прошла, в чем, я не сомневаюсь, могут поспособствовать наши очаровательные женщины, а посему и предлагаю выпить за вас, мои хорошие!

Все дальнейшие тосты говорил Войцеховский, и каждый раз – в честь Суровцева.

– Мой друг – очень талантливый и вообще замечательный человек, – говорил Войцеховский. – Он еще скажет свое слово, и это слово всколыхнет мир!

Суровцеву льстили эти грубоватые тосты и то внимание, с которым они воспринимались женщинами, но, на всякий случай, он либо хмурился, либо иронически усмехался.

А Войцеховский с каждой рюмкой все более возбуждался, рассказывал анекдоты, каламбурил, подсаживался то к одной женщине, то к другой, поглаживал их, садился между ними и поглаживал обеих сразу, опускался перед ними на колени, припадал к их ногам, поглаживал и целовал их ноги, пил на брудершафт, и чем более возбуждался Войцеховский, тем более мертвел Суровцев.

Бурные ухаживания Войцеховского принимались женщинами спокойно, без пошлого кокетства, и лишь по нервной дрожи их тонких рук можно было предположить, что такие вечера в их жизни нечасты.

В двенадцатом часу они сказали, что им пора домой, на что Войцеховский ответил, что об этом не может быть и речи: час поздний, погода скверная, автобусы уже не ходят.

Они согласились остаться с условием, что позвонят домой.

Вышли звонить, шел мокрый снег, было тепло, Войцеховский вдруг с хохотом прыгнул в сугроб, барахтался в сугробе, женщины подали ему руки – он и их увлек туда.

Втроем они барахтались в сугробе, хохотали, Суровцев мрачно наблюдал эту сцену, понимая, что все более выпадает из игры и что изменить ситуацию, к сожалению, уже вряд ли возможно…

Женщины вошли в телефонную кабину, и Войцеховский сказал:

– Берешь Лену.

Суровцеву это не понравилось: из двух худых ему подсовывали наиболее худую.

Все вместе вышли к заливу, постояли на берегу, вернулись, допили водку.

Женщины спросили, в какой комнате они могут переночевать.

– Друг мой, что мы сможем ответить на этот непростой вопрос? – обратился Войцеховский к Суровцеву.

Суровцев молчал, женщины молчали, табачный дым слоями висел над завершившимся пиром, за окном шуршал снегопад…

Войцеховский вдруг вскочил и закричал дурным голосом их армейского командира:

– Прекратить разброд и шатания! Руки на вытянутую грудь ставь! Левое ухо выше правого! Дамы переходят к водным процедурам, замудонец Суровцев производит уборку стола и проветривание помещения! После водных процедур Лена идет в комнату направо, Наташа – налево! Молчать! Форвертс!

И Войцеховский, продолжая отдавать команды и трубя армейский марш, отправил женщин в ванную, а Суровцев стал убирать со стола.

– Брось, оставь до завтра, – сказал Войцеховский. – Ты, кажется, хотел быть с Наташей – будь с нею…

Лицо и голос его были печальны, он посидел в кресле, потом слил остатки водки, выпил, вышел, опустился на колени перед дверью ванной и стал петь неаполитанские песни.

Он пел, вода шумела, женщины смеялись.

Вышли они из ванной мокрые, завернутые в простыни, влажная грудь проявилась темными пятнами, и Суровцев впервые за весь вечер ощутил эротическое напряжение.

Войцеховский раскинулся на полу крестом, женщины подали ему руки – он увлек их к себе: барахтались, хохотали.

«Да они красавицы», – подумал Суровцев, выглядывая из гостиной и едва сдерживаясь, чтобы не примкнуть к ним.

Войцеховский развел женщин по комнатам, подошел к Суровцеву и сказал:

– Ваша дама готова и ждет вас, не извольте уклоняться.

Он подтолкнул Суровцева к его комнате и ушел в свою, откуда тут же раздался взрыв хохота.

«Не надо мной ли смеются?» – подумал Суровцев, стоя перед дверью.

Он испытывал дрожь и желание, но страх был выше, и он ушел в гостиную и лег на диван.

Дважды он подходил к двери и уходил в гостиную.

Лежал во тьме на диване, сердце бешено билось, мысли путались.

Дверь вдруг открылась, к дивану стремительно подошла женщина в простыне и стала грубо и нервно срывать с Суровцева одежду, он попытался что-то сказать, но попытка его была придушена таким глубоким и долгим поцелуем, что он едва не задохнулся…

Безропотно отдался он во власть нервных, дрожащих и необычайно сильных рук, ног, губ…

«Я… сирота…» – попытался он снова что-то сказать в короткой паузе, и снова его монолог был придушен впившимися губами…

Женщина, не давая опомниться, властвовала до рассвета.

Утром она исчезла, и Суровцев разрыдался.

Он корчился на измятой постели, стонал, мычал, плакал; наконец, совершенно обессиленный, затих и спал почти до самого вечера.

Войцеховский его не будил.

Проснулся он с блаженной улыбкой на помолодевшем лице, глаза его блестели, ему хотелось петь, говорить, смеяться, и он смеялся, пел, хохотал, рассказывал анекдоты, каламбурил, обнимал Войцеховского, прыгал в сугроб…

Войцеховский ни о чем не расспрашивал, находил поведение друга естественным, сам же был тих и печален…

Эйфория длилась два дня, а на третий Суровцев снова скис и стал мертветь…

– Завтра домой, – мрачно сказал он накануне отъезда.

– Да, завтра домой, а в чем дело? – спросил Войцеховский, – у тебя замечательная жена, дети – что тебе нужно?

– Ничего мне не нужно! Для меня уже ничто не имеет значения! Все осталось там! – с надрывом сказал Суровцев.

– Я этого там не понимаю и понимать не хочу! – ответил Войцеховский. – Да, и я могу вспомнить какие-то свои детские и юношеские слезы и сопли, но есть еще и настоящее, и будущее, но есть еще и любовь, и сострадание, и ответственность! Я не понимаю и не хочу понимать ностальгического мычания! Есть либо жизнь, либо смерть!

Войцеховский ушел в свою комнату и вернулся с раскрытой книгой.

– Вот вчера ночью читал и подумал о тебе, – сказал он, протягивая книгу. – Вот здесь читай вслух!

Это было известное изречение из Послания Павла римлянам: «Ибо заповеди: «не прелюбодействуй», «не убий», «не кради», «не лжесвидетельствуй», «не пожелай чужого» и все другие заключаются в сем слове: «люби ближнего твоего, как самого себя».

Суровцев механически пробежал глазами, вслух читать не стал.

– Что скажешь? – спросил Войцеховский.

Суровцев молчал, смотрел в сторону.

– В таком случае мне предложить тебе больше нечего!

– А мне ничего и не нужно! – ответил Суровцев, выбежал в прихожую и стал лихорадочно одеваться.

– Я вполне допускаю, что могу тебя чем-то раздражать и даже вызвать желание убить, но не во мне же, в конце концов, дело! – сказал Войцеховский, стоя с раскрытой книгой на пороге гостиной. – Не мной же исчерпываются твои контакты с миром и не должны мной исчерпываться!

Суровцев оделся и хлопнул дверью.

Войцеховский выбежал на веранду и крикнул ему вслед:

– На «да» я отвечаю «да», на «нет» я тоже отвечаю «да», но есть этому «нет» предел, и тогда я тоже говорю «нет»!

Суровцев, не оглядываясь, быстрым шагом уходил по аллее в сторону залива.

День, как и вчера, был солнечным и теплым, залив сверкал, но пятно сегодня выглядело мрачно и казалось пятном крови сквозь свежий бинт. Вокруг было пусто, лишь далеко впереди, почти под самым горизонтом, виднелись неподвижные точки рыбаков. Было тихо, лишь ветер подвывал в сосне да из сонного царства обсыпанных снегом деревьев на склоне с тупой последовательностью интервалов и ритма доносился стук дятла…

Суровцев прошелся по берегу и вернулся к сосне.

Стоял, смотрел в сторону пятна.

Ветер и солнце играли ворсом его шапки, и она казалась живой над его неживым лицом.

Дважды он ступал на бугристый лед залива, делал несколько шагов и возвращался на берег.

Стоял, смотрел.

Оглянулся: женщина в капроновом пальто, вязаной шапочке, с хозяйственной сумкой – стоит, смотрит…

Подошел, спросил – не ответила, лишь улыбается…

Не расслышала, глухая? Усилил голос, шире открыл рот, снова спросил, уже с раздражением:

– Что, спрашиваю, смотрите? Заливом любуетесь?

– Да так просто, в овощной иду, да рано вышла – перерыв еще, – ответила женщина. – А вы – с дач, отдыхающий?

– Да, только завтра уже уезжаем, – ответил Суровцев, всматриваясь в дачные аллеи.

– Не хочется? – спросила женщина.

– Что? – спросил Суровцев, продолжая смотреть в аллеи.

– Не хочется, наверное, уезжать?

– Не знаю… здесь, конечно, красиво, только меня сейчас это мало трогает. – Суровцев отвернулся от аллей, скользнул взглядом по лицу женщины и уставился в свои надраенные, сверкавшие под солнцем ботинки.

– Наверное, неприятности у вас какие-то? – ласково спросила женщина.

– Неприятности? Нет у меня никаких неприятностей, – ответил Суровцев, и голос его задрожал, а лицо сморщилось.

– Ничего, все наладится, перемелется – мука будет, – с улыбкой сказала женщина.

– Дежурные слова, а на самом деле никто никому не нужен, – усмехнулся Суровцев.

– Да и то так, – согласилась женщина, продолжая улыбаться.

– Что вы улыбаетесь? – с раздражением спросил Суровцев. – Что-то не так во мне?

– Что вы, боже упаси, я и не думала над вами улыбаться! Так просто, по привычке… солнышко, весна скоро… то смеешься, то плачешь – жизнь, а в жизни всякое бывает…

– Моя весна прошла и больше не вернется! – с надрывом сказал Суровцев.

– Ну, вам еще рано об этом говорить, вам еще жить да жить, – сказала женщина. – Жить, женщин любить, – добавила она и засмеялась.

– В таком случае давайте прогуляемся! – вдруг решительно заявил Суровцев.

– Со мной? – удивилась женщина. – Со старухой?

– Вы еще не старуха, и в данный момент это не имеет значения. Только я не люблю под руку гулять. Согласны?

– Хорошо, а куда пойдем? – спросила женщина.

– Прогуляемся по заливу, вон туда и обратно, – ответил Суровцев, указывая на пятно.

Женщина согласилась, и они пошли по льду в сторону пятна…

Войцеховский вышел, запер дверь и быстро пошел по аллее. От резкого света глаза его слезились. Он вышел к заливу, поднял воротник, прислонился к сосне.

Суровцев оглянулся, увидел Войцеховского и помахал ему рукой, но тот не ответил.

– Вон мой друг стоит, Войцеховский, – сказал Суровцев женщине. – Дальше со мной идти не нужно, а лучше идите к нему и скажите… скажите… – Лицо Суровцева обезобразилось судорогой, он резко повернулся и стал удаляться по льду…

Поздним весенним вечером Войцеховский вышел из ресторана и побрел по улице.

Час назад отзвучала премьера его сочинения «Памяти друга», прошла она с успехом, и после изнурительных организационных забот и неувязок Войцеховский забылся, расслабился, но после первой же рюмки он ощутил омерзение и к успеху премьеры, и к самому себе. Ему снова вспомнились залив, Суровцев и пятно, он налил полный фужер водки, выпил и покинул приглашенных на ужин.

В светлом пальто и нелепо длинном шарфе брел он по улице, шатался, приставал к девушкам, называл их «мадам», останавливался, бормотал, матерился, плевался, вытирал лицо шарфом и брел дальше.

Он не свернул в свою улицу, чувствуя, что вечер этот еще не исчерпан, и желая исчерпать его до конца, пусть даже самого неожиданного.

Выйдя на площадь, он увидел толпу и приблизился к ней.

Шел импровизированный митинг общества «Трезвость», ораторы, сменяя друг друга, с ожесточенным пафосом кричали в мегафон о пагубном влиянии алкоголя на народ, толпа была возбуждена, лица ближе к центру были исполнены ярости и желания немедленных действий.

Войцеховский прошелся вдоль толпы и подошел к девушке в красном пальто, стоявшей у памятника поэту и напряженно ловившей мегафонную речь.

– Мадам, – поклонившись, сказал Войцеховский, – зачем вы здесь? Зачем вы здесь и почему вы спиной к Поэту? Вам не кажется странным стоять спиной к Александру Сергеевичу и внимать жалким речам этих жалких людей? Кстати, как вас зовут? Не Марина ли?

– Марина, – ответила девушка.

– Вот видите! – Войцеховский счастливо расхохотался. – Марина, Мэри! Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей! – Войцеховский погладил ее по лицу, забросил конец размотавшегося шарфа и вклинился в толпу.

Пробравшись к центру, он вырвал из рук оратора мегафон и крикнул:

– Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей!

Толпа негодующе загудела.

– Вам не нравится это?! – крикнул Войцеховский, уворачиваясь от чьих-то рук, пытавшихся вырвать у него мегафон. – Пожалуйста, вот другое: мы пьем среди цветов и скал, гляжу – пустеет мой бокал!

Ладно скроенный бородач, владелец мегафона, дернул Войцеховского за шарф, и тот, уже падая, прохрипел:

– И вновь сверкнув из чаши винной…

Толпа чуть сместилась от упавшего Войцеховского, и митинг был продолжен…

Его подобрала милицейская машина…

Дежурный врач констатировал мгновенную смерть от перелома шейных позвонков…