Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

Кобзари

 
Умирают слепые у нас трубадуры
На несчастной, кровавой Украйне,
Не услышать из рокота скорбной бандуры
Нам священные прадедов тайны.
 
 
Не расспрашивай, детка, зачем на Украйне
Православной теперь преисподня
И бесчинствуют всюду безбожные Каины, —
Это воля, должно быть, Господня.
 
 
Расскажу тебе лучше, как померли двое,
Двое нищих в степи кобзарей.
Величавее участь навряд ли и в Трое
Была роком сраженных царей.
 
 
Это в лютую зиму двадцатого рока
Приключилось в голодной степи.
Два седые и дряхлые ползли пророка,
Беспризорны и оба слепы.
 
 
Бесполозен, уныло-волнист и безбрежен
Был покров на земной плащанице.
Разгромленный за холмами спрятался Нежин,
И зловещие черные птицы,
 
 
Воронье всё да галочье, каркали жутко
На свистящих ивовых метелках,
Да метелицы их покрывали для шутки
Покрывалом в ледяных иголках.
 
 
Далеко до Ильи, до святого Миколы,
Как до гроба Господнего пальмы,
Запорошены тропы, сады, частоколы,
Замирают заветные псальмы.
 
 
И лампаду рассеянной братьи Христовой
Обнищалый убрал монастырь,
Обессиленный жизнью голодно-суровой,
Их покинул малыш-поводырь.
 
 
Но идут они, жалкие, старые шляхи
Позабытые ищут клюкой,
И давно уж под рваною свитой рубахи
У них нет и котомки с мукой.
 
 
Были люди приветливей в годы Мамаевы,
Милосердней был лютый Батый,
И теперь уж не слушают псальму Почаева
И про Лазаря голос святый.
 
 
Без надежды идут они третии сутки
К златоглавого Киева Лавре.
Ни жилья, ни дымка, ни чугунки погудки,
Только ветер бряцает в литавры,
 
 
Да над павшей кобылкой орлы-чернокрыльцы
С клокотаньем снимаются в танце,
Да клыками блестящими в пенистом рыльце
Заскрежещут волки-сироманцы.
 
 
И идут они тихо, и плачут неслышно,
На щеках замерзает слеза,
И спивают всё громче, чтоб слышал Всевышний,
И рыдает в сугробах кобза.
 
 
Надвигалась на вечную ночь псалмопевцев
И земная, недолгая ночь,
И присели они у шелковых деревцев,
Побросав свои торбочки прочь.
 
 
И запели они, на бандуре играя,
Выгравая земную печаль,
И забыли про горе и голод, спивая,
И про путь в бесконечную даль.
 
 
И как солнце громадное с черной звездою,
На груди их сияли кобзы,
И алмазной была перевита слюдою
Борода их от горькой слезы.
 
 
А метелицы с облаков черных ромашки
Обрывали, пушистые, белые,
И на рваные свиты соткали рубашки
И на руки их обледенелые.
 
 
И сидели они, как святые из мрамора,
И недвижными стали персты,
Только души неслися их вещие за море,
Далеко от последней версты.
 
 
Уносились на паперть они белоснежную
Иисусова монастыря,
Где когда-то душа зародилась безбрежная,
До неволи земной кобзаря.
 
 
Только пальцы зачем-то стеклянные вьюги
Пробегают еще по струнам,
И таинственный из-за серебряной фуги
Слышен голос, понятный лишь нам.
 
 
И всё выше вздымались по степи сугробы,
И еще не погасла заря,
Как навеки сокрылись в алмазовом гробе
Два прозревших в раю кобзаря.
 

Сумерки

 
Окровавленные закатом крыши.
Малиновый по холмам воротник.
В оранжевой эмали реют мыши,
И где-то песен плещется родник.
 
 
Ave Maria слышится всё тише,
И далеко умчался мой двойник,
Ракетою взвивается всё выше
Он в бездну синюю, – а я поник.
 
 
Я с сердцем, беспощадно сжатым в клещи,
Сижу, в безбрежность устремляя взор,
И кажется мне в раскаленной пещи
 
 
Уже сгорающим земной позор,
И голос родины, такой зловещий,
Не слышится из-за потухших гор.
 

Аграф

 
Меж пиний почерневшими кораллами
Аквамарины дремлющих долин.
Меж сердоликами червонно-алыми
Пылающий спускается рубин.
 
 
И тихо-тихо черными кинжалами
Грозятся кипарисы у вершин.
Цикады оглашенными хоралами
Царя мирских напутствуют глубин.
 
 
Ты руку подняла и, тоже алая,
С восторгом вдруг произнесла: Смотри!
И мысль явилась у меня удалая:
 
 
В аграф, какой не видели цари
Микен, собрать сокровища немалые
Вечерней Эос. Вот они. Бери!
 

Ноктюрн

 
По синему разбрызгана брокату
Вселенной лихорадочная ртуть.
Луна посеребрила всё по скату.
Несут кого-то. Тени. Шепот. Жуть.
 
 
Кто почести оказывает брату,
Что свой последний совершает путь?
Ученики ль идут вослед Сократу,
Познавшему в Элизиуме Суть?
 
 
Нет, это прах безвестного колона
С тупым, неповоротливым мозгом,
Но перед тайною земного лона
 
 
Мы все склоняемся, как пред врагом,
Как дивная коринфская колонна
Под неуклюжим скифа сапогом.
 

Улей

 
Ты видела ль, как в рамочные соты
Заделывают выброженный мед
Амврозии мохнатые илоты?
Так, человека перезревший плод
 
 
На колумбария подняв высоты,
Ячейку цементует наш кустод.
Там мед душистый, символ красоты,
Здесь тлен земли непрошеных господ.
 
 
Но так ли это? Глянь! Над Camposanto
Причаливает облачный челнок…
И вот уж за серебряные ванты
 
 
Душ обвивается живой венок,
И беспрерывные идут десанты
На Рая нежно зыблемый песок.
 

Ave Maria

 
Что невесомей белоснежной шали,
Арахнэ сотканной в горах Ангоры?
Что дымчатей Louis Quatorze эмали
Иль Фрагонаровых фантасмагорий?
 
 
Что гармоничней кружевной детали
В подножном мире услаждает взоры?
Что в зарубежные уносит дали
Скорей Мойсея заповедной торы?
 
 
Глянь в час заката в книгу голубую
Развернутых в полудремоте гор!
Ave Марийное в них аллилуйя!
 
 
Всё, всё забудь, страданье и позор!
Уста с устами слей для поцелуя,
В мистический влиясь вселенной хор!
 

Ночь

 
Зелено-синий занавес из плиса
С волнистых гор угрюмой бахромой.
Мечи вознесенные кипарисов,
Кого-то поджидающих на бой.
 
 
Сияние алмазовых нарциссов,
Разбросанных с безумной щедротой.
Луна – серебряная абатисса.
Загадочность. Безмолвие. Покой.
 
 
Две тени по кладбищенской дороге
Ползут меж черной паутиной дрока,
Беседуя вполголоса о Боге.
 
 
И две души, два мировые ока,
Слиянные в божественной эклоге,
Уносятся далеко, так далеко!
 

Литания

 
Зеленое зыбится море пиний
Несметной ратью храмовых свечей.
С холма на холм в безбережности синей
Волнующий сознанье мавзолей.
 
 
И мы со дна его зеленых скиний,
Вдоль кипарисов пасмурных мечей,
Взвиваемся в лазоревый триклиний
Чрез чистых звезд алмазовый ручей.
 
 
Нас только двое, атомов влюбленных,
Рукой бесстыдной жизни оголенных,
Но до конца доволочивших крест.
 
 
Пусти нас, Эросом Твоим спасенных,
Пусти нас, красотою окрыленных,
Пусти на Рая золотой насест!
 

Пиния

 
Как канделябр из красного гранита
С зелеными свечами, в гроты синие
Подъемлется в скале из сиенита
Громадная сияющая пиния.
 
 
И снова сиракузской Афродиты
Певучие мне вспомнилися линии,
И я, алтарные обнявший плиты,
И меж колонн свирепые Эриннии…
 
 
В безгрезный я порвал свои оковы,
В чудовищный пророчествовал век.
Богов последних доваял Канова,
 
 
А я в пустыне создающий грек,
Монах-затворник я средневековый,
Готический по думам человек!
 

Полярная царица

 
Пышет зноем. Серебристым глазом
Упоенная мигает даль.
Кипарисы по горящим вазам —
Черная по золоту эмаль.
 
 
Небо, упоенное экстазом,
Серебристо-голубая сталь,
И прошедшего по крайним фазам
В нем серпочка лунного печаль.
 
 
Бедная полночная сестрица,
Божия лампадка, заблудиться
Как могла ты в полудне жестоком?
 
 
Но не так ли за кровавым роком,
Убиенная мечом широким,
Побрела Полярная Царица!
 

Мурена

 
Всё чаще смерть, как черное виденье,
Суфлирует мне что-то из-под сцены,
И опротивело мне это бденье
Прожорливо виющейся мурены.
 
 
Вот, вот опять несносное шипенье
Я слышу из волнующейся пены,
И черная спираль в одно мгновенье
Взвилась со дна на бьющиеся вены.
 
 
– Довольно, братец! Наигрались в прятки
С тобой давно мы. Песни, пляски, битвы —
К чему они? На илистой кроватке
 
 
На лезвее плясать не будешь бритвы!
Протягивай израненные пятки,
Шепчи заупокойные молитвы!
 

Экстаз

 
Неба не видно, море в алмазах,
Блеск нестерпимый, блеск несказанный,
Блеск ни в каких звуконосных экстазах,
Блеск, никакими кистями не знанный.
 
 
Призрачны тени в горящих топазах,
Мелькают в даль голубую тартаны,
Призрачно души в сверкающих рясах
Реют за ними в жемчуг осиянный.
 
 
А! Сколько света! В алмазе стогранном
Больше не может быть блеска и света!
Роза! Царевишна в царствии странном!
 
 
Роза! Царевишна в царстве Поэта!
Жарко устами к открывшимся ранам
Смело прильни… Эта песня допета!
 

Без веры

 
Без веры я пою пеан несложный,
Вакхический Создателю пеан,
Лазоревый, бушующий, тревожный,
Как этот беспредельный океан.
 
 
Без веры замок строю невозможный
В бессмертия космический туман
И красоты приемлю призрак сложный,
Теряя кровь из незаживших ран.
 
 
Без веры я молюсь на привиденья,
И сладкий песнопенья фимиам
Возносится в иллюзии владенья,
 
 
В многоколонный, облачный мой храм.
И всё вокруг одно лишь сновиденье,
И сам я луч, скользящий по волнам.
 

1926

Музыка вечности

 
Бушуй, бушуй, лазурной литании
Века неумолкающий напев,
Реви, реви, невидимой стихии
Божественный, неумолимый гнев.
 
 
Такая буря в сердце у России
Ненасытимый поднимает зев,
Такая пред явлением Мессии
Сметет навеки Неразумных Дев.
 
 
Такая музыка перед созданьем
На океане мировом звучала,
И после Страшного Суда дыханьем
 
 
Ее развеется и смерти жало,
И всё вокруг, что внемлет с содроганьем,
И нет ей ни конца и ни начала.
 

Реликвия

 
Мне снился сон невероятный,
Неповременный, странный сон.
Я был в пустыне необъятной,
Одетый в облачный виссон,
Я был ничем, простым атомом
В лазурном вечности зобу,
По Божьим я вился хоромам,
Хоть в каменном лежал гробу.
Лежал в целительной истоме,
Как хризалида под листом,
Как яблочко в гнилой соломе,
С холодным в черепе свинцом…
И вдруг запели, застучали
Лопатами над головой,
И в царство черное печали
Ворвался лучик золотой.
Плита скатилась, гроб раскрылся,
И в митре золотой старик
Над черепом моим склонился,
И возбужденный, страстный крик
Раздался в синесводном храме,
И тысячи молящих глаз
Глядели, как в зеркальной раме
Меня постлали на атлас
И на алтарь воздвигли пышный,
И пали, славословя, ниц.
А с купола глядел Всевышний
С гирляндой шестикрылых птиц,
Слетевших, как бывало, в гости
Из рая дальней стороны
На бедные поэта кости,
И пастыря слова слышны:
– Он был последний Твой воитель
В безбожников холодный век.
У ног Твоих за то, Спаситель,
Пусть успокоится навек!
 

Перед грозой

 
Душно, страшно… Небо как свинец,
Море как безбрежная лагуна,
И пугливая убрала шкуна
Перед бурей парусный венец.
 
 
Душно, страшно… Пламенных сердец
Оборвались трепетные струны.
Тайны жутко неразгадны руны,
Цепи душит миллион колец.
 
 
Бога нет. Скончался Бог вчерашний,
В рукотворных идолах застыл.
Именем святым скрывают шашни.
 
 
Творчества же юношеский пыл
Новые не воздвигает башни
В звездную над головою пыль.
 

Морской псалом

 
В море остров есть чудесный,
Мореходам не известный.
Только чайки там летают,
Только пчелки собирают
Мед душистый меж скалами,
Только синими перстами
В снежных кружевных перчатках
Волны на морских лошадках
Там на берег темный скачут.
Там не сеют, там не плачут,
Не рождают, не хоронят,
Не равняют и не гонят.
Там один лишь я с мечтами,
Как неведомый Гаутами,
Высечен в скале, сижу
И на океан гляжу.
Чайки на меня садятся,
Пчелы из меня роятся,
Мохом я покрыт везде.
Отражение в воде
От меня идет такое
Многоцветное, живое,
Что душа моя совсем
Погружается в Эдем,
Что слова мои крылом,
Как божественный псалом,
У небесного порога,
В сердце проникают Бога…
 

1931

Лестница

 
Где это было? В царстве сна.
Мне снилась черная стена.
Над ней дворец дедов старинный,
Обросший всюду паутиной.
Вокруг столетние дубы,
Как в храме темные столбы,
Столбы корявые, как руки,
К Отцу простертые от муки.
И от дворца к лазури моря,
Где, с тучами в побеге споря,
Кипели волны, как отвес
Висела лестница чудес,
Висела лестница из мрамора,
Спускавшаяся прямо на море.
Ступенек триста пятьдесят,
Как их от страха сосчитать?
Блестят, слепят, как полированы,
Как будто бы из стали скованы.
И я спуститься должен вниз
До самых этих синих риз,
Не знаю почему. Лоло,
Кузен покойный, как назло,
Спустился только что походкой
Порхающей и ждет там с лодкой.
Я не хочу, но сверху враг
Направил в грудь мне сотни шпаг.
В мозгу костер, на сердце клещи,
Провал страшит меня зловещий.
Приник к ступеням я пластом,
Вонзился в камень синим ртом.
И всё качусь, качусь всё ниже,
И к синей пропасти всё ближе…
Что это? Жизнь, моя, твоя,
Сокрытый символ бытия.
 

Брызги

 
Я атом мыслящий в пространстве
Пустыни жуткой мировой,
Я лучик Божий, что от странствий
Поник обугленной главой.
 
 
Вулкан я со словесной лавой,
Текущей в синюю волну
По пеплу истины лукавой,
Клонящей к гордости и сну.
 
 
Во время грозных извержений
Во мне мой праотец Орфей
И столько вещих откровений,
Что создается и без фей
 
 
Мир ирреальный, настоящий,
Каким он должен в слове быть,
Чтоб каждый, божество таящий,
Нашел в нем Ариадны нить.
 

Оборотень

 
Как хорошо себе казаться
Всем, всем, но только не собой,
В лучах полуденных купаться
Хотя бы жалкой мошкарой,
 
 
Гонимой ласточкой стрельчатой;
Иль перепончатою мышкой
В шубеночке своей мохнатой,
Живущей у меня под вышкой.
 
 
А если показаться тучей
Себе гремящей грозовой,
Иль на море волной могучей
С жемчужной, буйной головой,
 
 
Иль парусным в лазури бригом,
Дробящим свежую волну, —
То чистым, вдохновенным мигом
Я Божью б искупил вину.
 
 
И эта мне дана способность:
По временам не быть собой,
При жизни уходить в загробность,
Быть шелковистою травой,
 
 
Быть птицей, атомом, пылинкой,
Межмирья сказочным лучом,
Волнами движимой песчинкой,
Душою, вхожей в Божий Дом.
 

Моя отчизна

 
Лазурь бессменная,
Лазурь глубокая,
Лазурь атласная!
Люблю я вечное,
Как ты безбрежное,
Как ты бесцельное,
Как ты духовное,
Цветами полное,
Цветами звездными,
Как ты поэтами
Лишь выразимое!
Тебя уж с детства я,
Теперь далекого,
Стремился выразить
В Поэме Хаоса,
В лице Создателя,
В лице Спасителя,
В лице тревожного
Поэта Демона!
Тебя бессменно я
Молил о ясности
Сознанья бедного,
Сознанья атома
С лучом Создателя
И вдохновением
Подчас Спасителя.
Тебя, лазурная
Обитель Вечности,
Любил любовью я
Всегда пророческой
Поэта, нищего
Душой и родиной!
В тебе, далекой, я
Живу мечтанием,
В тебе летаю я,
Как тучи вольные,
Как птицы малые,
Как солнце красное,
В тебе исчезну я,
Наверно, завтра же,
Отчизна синяя,
Отчизна звездная!
 

Невольники

 
Невольники мы все и эремиты,
Другой судьбы не отыскать нигде.
Земля, невольница своей орбиты,
Бежит на солнца пламенной узде.
Невольники моря и океаны,
Бушующие по лицу земли,
Налитые в гранитные стаканы,
Хоть утопить в их власти корабли.
Невольники полей и склонов горных
Могучий дуб и крохотный цветок,
И умирают все они покорно,
Как кружевной, трехдневный мотылек.
Невольники мы все и эремиты
Среди задымленных острожных стен,
И двери нам к безбрежности закрыты,
Пока земной не прекратится тлен.
 

1938

Пан

 
Лежу в траве, гляжу в лазури
Небесной призрачный покров.
В душе предчувствованье бури
И слабое шуршанье слов.
Вокруг колосья и букашки,
Головки пестрые цветов,
Чириканье незримой пташки
И песни жнущих мужиков.
Стекло небесное на солнце,
Как вышитое кимоно
На стилизованном японце,
Блестяще, змеями полно
Таинственными, и волнует
Опять несказанно оно:
Безбрежное в нем сердце чует,
Распахнутое тайн окно.
Чем дольше смотришь, тем неясней
Становится сплетенье дум,
Тем ощущение прекрасней,
Тем родственней зеленый шум
Колосьев, цветиков, букашек,
Тем незаметней диссонанс
Меж щебетаньем резвых пташек
И мной, уже вошедшим в транс
Слияния с подножным миром…
Еще мгновенье – нет меня
С сомненья вечного вампиром,
Нет мысли жертвенного пня.
Я колос, пьяная цикада,
Я раскаленный солнца луч,
Я соловьиная рулада,
Я кружево полдневных туч.
 

Сестры

 
Море звуков, звуки моря,
Бездна горя, горе бездны!
Все на свете бесполезны
Противленья: с небом споря,
Только обжигаешь крылья,
Только падаешь всё ниже
И с сознанием бессилья
Убеждаешься, что ближе
Пораженье, чем могло бы
Быть оно без мятежа.
Что в твоей бессильной злобе?
Каждая в степи межа,
Каждое движенье сошки
Погребет таких, как ты!
Стой же тихо у дорожки,
Как безвестные цветы,
Тихо грей на солнце кудри,
Серебристые давно,
Соблюдая принцип мудрый:
Жизнь и смерть, не всё ль равно?
Жизнь – начало только смерти,
Смерть – начало только жизни,
Каждый в центре душеверти
Плачет на своей же тризне!
 

Зеленый луч

 
Как страшно ночью просыпаться
С закрытым наглухо окном
И в полном мраке убеждаться,
Что жизнь – непостижимый сон.
Слышны шаги во мраке, стоны,
Шуршание незримых крыл,
Хоть знаешь: Божьих легионов
Уже давно и след простыл.
Лежишь, и камень стопудовый
К постели прижимает грудь,
И хлыст свистит в мозгу суровый,
Усугубляя в сердце жуть.
Скорее света! Хоть лампаду,
Хоть крохотного светлячка,
Хоть ноктилюку, чтоб, по аду
Блуждая, видеть хоть слегка.
Скорее солнца лучик алый,
Последний самый пред концом,
Побагровевший, запоздалый,
Над моря бархатным ковром!
Нет, лучше в полуночном страхе
Прижаться к другу своему,
Что рядом, как и ты на плахе,
Склонившись к сердцу твоему,
Застыл, как ангел твой хранитель,
И спящих глаз его на миг
Вообразить себе обитель,
Где целый мир небесных книг
Сокрыт в Скрижали Голубиной,
Где тот зеленый луч сокрыт,
Что мир исподний и вершинный
Когда-нибудь соединит.
 

Тени

 
Когда закрыты жалюзи,
А море плещется вблизи,
На кельи белом потолке,
Как на поблекнувшей щеке,
Веселый пляшет хоровод
От серебристых этих вод.
Игривые такие тени
Там мечутся вокруг без лени,
То вниз, то вверх, то впрямь, то вкось,
Без ритма, этак на авось.
И весело мне просыпаться
И чем-нибудь себе казаться
Под их беззвучный милый танец,
И на лице моем румянец
Зажжется от желанья жить.
Увы! недолга эта прыть:
На солнце облако найдет,
И танец бликов вдруг пройдет,
Пройдет бесследно, как у нас
Проходит поколений час.
 

Румянец

 
Напротив моего окошка
Стоит багровая стена,
Где черная, как уголь, кошка
На ржавом желобе видна.
Румянцем осени покрыта
Та стенка уж недели три
И капельками маргерита,
Блистающими в час зари.
Но лихорадочная краска
Недолговечна на камнях,
Она – стыдливая лишь маска
И догорит уже на днях.
То престарелых винограда
Зубчатых листьев смертный жар,
То похоронного парада
Уже трагический пожар.
Рубины, жаркие гранаты
Покрыли сочный малахит:
Как венецейские брокаты,
Узор причудливый горит.
Ковров пышней Шехерезады
Едва ль касалася пята,
Атласа радужней наяды
Едва ль холодные уста.
Как эти листья, и поэта
Тысячегранная душа,
Вся пламя, вся потоки света,
Что проливаются спеша.
Порывы ветра и тумана
Слепые, гнойные зрачки
Гасят то пламя неустанно
Волной безвыходной тоски.
 

Умирающий лебедь

 
Пой, душа, как лебедь белый,
Умирающий в волнах,
Побежденный, поседелый
В никому не нужных снах.
Кроме ритмов и мелодий
Нет у странников земных
Заповеданных угодий,
И всему начало стих.
Крылья белые по ветру,
Словно парус, распусти,
Жизнь, скорбящую Деметру, —
Всех любя, – перекрести.
Песнопеньем очищенья
Воздух синий пронижи
И в последние мгновенья
Путь единый укажи,
Чтобы лебеди другие
Не умолкли за тобой,
Чтобы странники нагие
Выходили с Явью в бой,
Чтоб Пославшего нас воля
До последних в мире дней
Не потухла, соизволя
Мне вернуться в мир теней.
 

1935

Сумеречница

 
Полночное у ней на крыльях небо,
Четыре в нем потухшие луны,
Меж ними лик страдальческого Феба,
Распятого на переплет сосны.
Свисает прядь волос на лоб высокий,
И глаз закрыт, но капает с ресниц
Кровавых слез еще ручей широкий
По бархату воскрылий пышных ниц.
Что означает странное виденье,
Таинственный из сумрака прилет?
Желанье ль разрешить мои сомненья?
Иль весть о том, что смерть в засаде ждет?
Прабабушки твоей ночная спинка
Летала подле мертвого Христа
И все, как светописная пластинка,
Запечатлела, видно, неспроста!
Да, неспроста вчера в мое окошко
Ты постучалась и, у лампы сев,
Мне показала, что моя дорожка
Ведет над пропастью в открытый зев
Небытия к уничтоженью мысли.
Я знаю, что плохой я христьянин:
Мы все теперь над бездною повисли,
И чужд нам всем распятый Божий Сын!
Но не заглох кремнистый путь к вершине,
Как видишь, раз на крыльях у тебя
Прочел я повесть о любимом сыне
Всевышнего, в Аиде злом скорбя!
 

В звездную ночь

 
Кто там серебряных булавок
Рассыпал по небу лоток?
Кто золотых послал козявок
Метаться в бездне, как волчок?
Кто звездную по своду крынку
Разлил вселенной молока?
Вопрос нелепый, но былинку
Ли упрекать? Она, пока
Живет, глядит и вопрошает
О том, что над ее челом
Так ослепительно сверкает
За синим вечности стеклом.
Какая ночь! Незримо волны
У скал, незримых также, спят,
Лишь низью жемчужною челны
Лампары на море горят
Да этих звезд неумолимых,
Недостижимых легион.
И жизнь вся для тяжкой схимы —
Непостижимый только сон.
Сон жуткий, непочатый, вечный,
Напрасный так же для ума,
Как этот Путь во мраке Млечный,
Как Божьей мантии кайма.
Но на горе, в каменоломне,
Огонь мистический горит,
Как будто бы Мадонны скромной
Там изваяние стоит.
Да около меня Мадонна
Сидит живая искони
И освещает неустанно
Земные все мои пути.
И обнимая тихо плечи
Ее в полночной тишине,
Я звездные постигнул речи
В неизмеримой вышине.
 

Недоуменный странник

 
Я на земле недоуменный странник,
Чужой всему, что мечется вокруг.
Крылатый я Создателя посланник,
Спустившийся в юдоль земную вдруг.
Не знаю, по вине иль любопытству
Попал я в этот низший из миров,
Но, судя по чрезмерному бесстыдству
Подчас ума и горделивых слов,
Я был сюда низвергнут для изгнанья,
Как некогда мятежный Люцифер.
Но кончились уж годы испытанья,
И я опять очистился для сфер.
Всё человеческое чуждо стало
Моей освободившейся душе,
И тело бренное плестись устало
В пыли дорог и в снежной пороше.
Меня не тешат орхидеи духа,
На райские похожие цветы,
Сплетенья слов, что невесомей пуха,
И к пропасти ведущие мосты.
И даже мир меня теперь подножный,
Ажурный, ювелирный, перестал
Приковывать в юдоли бездорожной,
Где столько я томился и страдал.
Один брокат меня еще небесный
Влечет к себе в необычайный край,
Подвижный вечно, дымчато-чудесный,
Как созданный Отцом запретный рай.
Следя за облачных фантасмагорий
Великим зодчеством, я хоть на миг
Неисцелимое способен горе
Понять скорее, чем из груды книг.
Но скоро, скоро снова брызнет солнце
В меня огнем и вовсе ослепит,
И всё во мне, как в плавящейся бронзе,
Вдруг золотом словесным закипит.