Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1"

Стена

 
Слева джунгла, справа райский сад.
Посредине белая стена.
На стене гледичий палисад.
Песнь змеиная из них слышна,
 
 
Скрежетанье, вопли, – сущий ад.
Ты идешь по ней совсем одна
И срубаешь тернии подряд.
Змеи сыпятся, как из рядна.
 
 
Долго так идешь ты, день и ночь.
Нет меня, но чувствую я жуть.
И хотел бы чем-нибудь помочь…
 
 
Но стене пришел конец. Как ртуть,
Звезды блещут… Дольше жить невмочь…
Ангелы тебя в Эдем несут.
 

Сестра

 
Сегодня ночью вдруг вошла сестра,
В небытия исчезнувшая сад.
Стройней лебяжьего она пера,
Небесно-голубой на ней наряд.
 
 
Шифр на груди. Вечерняя заря
В глазах, что так задумчиво глядят.
– Нам лодку нашу оснастить пора,
На море тысячи поют наяд…
 
 
Я так устала попусту лежать,
И скоро кости выбросят мои…
Сними свинцовую с меня печать,
 
 
Комочки глины мокрые сними!
Я ни отца там не нашла, ни мать…
Скорее парус белый подними! —
 

Подножный мир

 
Люблю я неба крышку гробовую,
Алмазною усеянную пылью,
Люблю кладбищенскую в мраке тую,
Напоминающую мне Севилью,
 
 
Люблю крылатых Ангелов статуи,
Стоящие над пролетевшей былью,
Но страшно мне в туманность золотую
Глядеть через метелочку ковылью.
 
 
И поневоле смотришь в лабиринт
Подножный, где трудятся муравьи,
Иль на вьюнка зеленый, цепкий винт,
 
 
Иль на жучка, сосущего цветы,
И вместе с ним пьешь вечности абсинт
И ювелирные прядешь мечты.
 

Смерть фавна

 
Я постарел совсем недавно:
С полгода лишь тому назад,
Когда убил седого фавна,
Испрыгавшего райский сад.
 
 
Я позабыл, что в жизни главно:
Козлиный обрести наряд,
И рожки вырастить забавно,
И прыгать через палисад.
 
 
Когда же я присел, как идол,
Скрестивши руки на груди,
Себя я с головою выдал,
 
 
И жизнь исчезла впереди.
Осталась смертная обида
И глаз сурового Судьи.
 

Пары

 
В мозгу моем космический туман,
Сияют звезды, мечутся кометы,
И я злорадствую, как Ариман,
И бесполезные даю советы
 
 
Своей душе, увидевшей обман
И жаждущей найти себе просветы.
Но всюду из воды торчит кайман,
В кромешной тьме жонглируют поэты
 
 
Давным-давно увядшими словами,
Не выражающими ничего.
И я лежу, окутанный парами,
 
 
И всё вокруг меня мертвым-мертво.
И чайки бьются в паруса крылами,
И распято на мачте божество.
 

Полунощная

 
Ночь. Над мертвыми лампада
Теплится, как звездный глаз.
Спящего не видно ада:
За окошком свет погас.
 
 
Вижу трепетные руки
Я на желтом одеяле.
Жизни всей умолкли звуки,
Как в операционном зале.
 
 
Мы в кладбищенской капелле
Будто бы лежим давно,
Только сердце в тощем теле
Бьется, как комар в окно.
 
 
Я молюся по-латыни,
Бог внимает мне в тени,
Все мои со мной святыни, —
И уходят в вечность дни.
 
 
Временами страх ледяный
Сердце, как клешней, сожмет,
Но я стих слагаю пряный, —
И проходит в сердце гнет.
 
 
Я вздохну, и Ангел спящий
Глянет на меня со сна,
Мир начнется настоящий,
Вечность синяя видна.
 
 
Этот сумрак полуночный,
Эти вещие глаза
Выше жизни лоскуточной,
В них бессмертия слеза.
 
 
Перед мертвыми лампада
Тихо теплится в тиши,
Ничего уж мне не надо,
Кроме бдения души!
 

1950

Крик в ночи

 
В груди моей узлы кровавых змей,
В мозгу моем классический камей,
В ногах моих чистилища шипы,
И я считаю с мукою стопы
Своих в железо кованных стихов,
Но не хватает мне уже верхов.
И чаще всё ползу я по низам
И предаюсь печали и слезам.
О, Ангел Божий, принеси Грааль
И утоли навек мою печаль.
Я думал, что спастись могу и сам,
И часто я не верил небесам:
Пугали звездные меня нули,
И спозаранку сжег я корабли.
Я инфузория, – и океан
Не слышит мой мучительный пеан!
 

Видение

 
Блестит асфальт, а на асфальте лужи,
И мелкий дождь в них каплет, как алмаз,
Но с лужами и с дождиком я дружен.
Ведь я не только честный богомаз:
Я мир люблю любовию Франциска
И от деталей прихожу в экстаз.
Другие все без солнечного диска
Попрятались под черными зонтами,
А я, в дожде косом не видя риска,
Стою над лужей с тихими мечтами,
Глядя на блеск, глядя на преломленья,
Глядя на лик свой, как глядел Гаутами.
Как хороши на луже отраженья
Безлиственных кораллов спящих лип:
Как вены голубые привиденья,
Как черный, притаившийся полип,
Как кружево портретов древних в Прадо.
И ни малейший не мешает скрип.
Всё нереально, ничего не надо,
Ни слов уже, ни солнца, ни кистей!
Я – опьяненная теперь менада,
Я – кружево задымленных ветвей
В великолепном в луже отраженьи, —
И так хотелось бы до крайних дней
Запечатлеться в суетном мгновеньи.
 

Нильская фантазия

 
Зыбилась рожь. Порхали мотыльки.
И жаворонки пели в небесах.
Синели меж колосьев васильки.
И было равновесье на весах
Души: ни зла господства, ни добра,
И тайны все сокрылись в камышах.
Но не было и нас уже: с утра
Времен мы сладко спали в пирамиде
За изваяньем истукана Ра.
И души лишь в совсем незримом виде
Витали меж колосьев золотых,
Как мотыльки, что спали в хризалиде.
И слышался веков печальный стих…
Но вдруг вблизи раздались чьи-то стоны,
И шелест золотых колосьев стих.
И косарей нагих на желтом склоне
Узрели мы с цепями на ногах,
Под свист бичей работавших в полоне:
И выжжено тавро на их плечах.
Как в пирамидное всё было время,
Исчезнувшее уж давно в веках.
Тисками охватило будто темя
От всколыхнувшихся внезапно дум, —
И предпочли небытия мы бремя,
Где никакой не страшен уж самум.
 

Раздвоение

 
Я выхожу по временам из тела
И на себя гляжу со стороны,
Как в зеркало глядят, когда нет дела.
И страшны мне потертые штаны,
И выцветшая, смятая рубаха,
И разлохмаченные седины,
И облик весь, от скуки и от страха
Напоминающий засохший гриб.
И кажется мне, что давно уж плаха
Приять должна б того, кто так погиб
В бездействии, как этот человек
С глазами вяленых на солнце рыб.
И он мне всех противнее калек
И торжествующих чертей Энзора:
Ведь я классический по духу грек,
И чужды мне Содомы и Гоморра.
Но я устал от сотни хризалид,
Устал от материального позора!
И всё же это мне сужденный вид,
И я вернусь под шутовскую маску,
В объятия суровых Немезид,
Чтоб досказать таинственную сказку
В железной вязи дантовских терцин.
Я заслужил лазури вечной ласку,
Низверженный я Божий Серафим!
 

Пастух

 
Я был пастух и гнал овечье стадо
В ущельи темном средь нависших скал:
В Иерусалим пробраться было надо.
Но отовсюду хохотал шакал
И волки щелкали на нас зубами,
И я дубиной стадо защищал.
И две овчарки с пламенными ртами
Мне помогали вражий легион
Удерживать за черными тенями.
Но всё ж то тут, то там, как испокон,
Заблудшая овца вдруг исчезала,
Хоть и дробил я черепа сквозь сон.
Так шли мы долго… Звездная уж зала
Совсем поблекла, словно ведьма злая
Все звездочки на вертел нанизала.
Собаки с пеной шли у рта, не лая,
И волки растащили всех овец.
И шел я, шел, себя не понимая,
Пока в тумане утра, наконец,
Не узрел пред собой Иерусалим,
Где в храме будто бы живет Отец.
Но не посмел опальный серафим
Предстать пред Ним с собаками лютыми,
И он заполз в пещеру, как филин, —
И жизнь свою закончил в строгой схиме.
 

Заутренняя

 
Над красными чалмами будяка
Два беленьких порхают мотылька,
Что на заре лишь вышли из кокона
И засверкали в небе, как икона.
Как мог червяк из черной хризалиды
Вдруг запорхать в лазури, как сильфиды?
Как мог в мозгу воинственных татар
Найти себе божественный нектар?
Но не такое ж чудо я, поэт,
Творящий миф, где вовсе мифа нет,
Берущий нектар прямо из могил,
Где никаких уж нет небесных сил?
И не три дня, а целый страшный век
Я претворяю мир, как древний грек.
И даже пыльца на моих крылах
От времени не претворилась в прах.
Я тот же всё опальный серафим,
Спешащий в райский Иерусалим.
Открой же Сыну Блудному, Отец,
Ворота солнечные наконец!
 

Баркарола

 
Из-за туч, недвижимых гигантов,
Всходит солнце в пламенных акантах.
Море, как Брунгильда в медных латах,
Дремлет в жемчугах на перекатах.
Я сижу на палубе тартаны,
Волны обнимают, как гитаны.
Чайки с белоснежными крылами
Реют меж седыми парусами.
И я слышу грустный голос Бога,
Как морская он звучит эклога:
– Сын мой бедный, ты уж не печалься:
Видишь, как прекрасно всё на пяльцах!
Всё прекрасней потолка Сикстины,
Всё прекрасней, чем в «Раю» терцины.
Ты гляди в лицо мне, созерцая,
И не нужно будет Данта рая.
Ты живи, созвучья создавая
И, как цветик синий, увядая.
Я с тобой увяну хоть на миг:
Я устал от творчества вериг! —
 

Низверженные ангелы

 
Киммерийский мрак. Вокруг могилы.
Лава льется, сыпятся лапиллы.
Всюду щели в мертвенной земле.
Тварь на перепончатом крыле.
Семиглавые в норах драконы.
Огнь в ноздрях. Чудовищные стоны.
Ослепительные серафимы
С молниями в белых дланях зримы.
Крылья их, как солнечный закат,
Семицветные во мгле горят.
Гонят в ад они исподний братьев,
Обескрыленных уж от проклятья.
Гонят жалких, почерневших в муках,
Прячущихся в облачных фелуках.
Смысл они искали в звездном клире,
Смысл искали в голубом аире.
И решил Отец их за мятеж
Выбросить за творчества рубеж.
Сам я был средь изгнанных сынов,
Ослепленный от мятежных слов.
Этот вот с искривленным лицом,
Это я перед Судьей-Отцом.
В землю врылся я тогда навек:
Из кокона вышел человек,
Жалкий человек – не мотылек —
Что, как звезды в небе, одинок,
Что стремится крылья приобресть:
Только в крыльях смысл какой-то есть!
 

Колибри

 
Без конца и без начала
Тайна вечная на всем.
Без отчала, без причала
Мы в безбрежности плывем.
Тайна колыбель качала
Нашу над исподним дном,
Тайна с жизнию венчала,
Божий охраняя дом.
Мы, как дети, из соломки
Выдуваем пузыри,
Гомон поднимая громкий,
Как крыланы в час зари,
Словно мы стрижей потомки
Или райских колибри.
 

Цветок вечности

 
Раскаленные кружатся сферы,
Как в самум пылающий песок.
Головокружительны размеры.
Звездный то Создателя венок.
Ни начала, ни конца Химеры!
Лихорадочно стучит висок.
Атома не остается веры.
Броситься хотелось бы в поток…
Над обрывом в неприметной щели
Скромный аленький растет цветок,
Род гвоздики дикой иль синели…
Что ему круженья страшный рок?
Что ему пылание без цели?
Он – в пустыне вечности глазок!
 

Бесконечность

 
С звезды к звезде, как паутина,
Алмазные текут лучи.
Повсюду творческая глина
И Духа яркие мечи.
Покоя нет в ячейках гроба
От тягостных метаморфоз,
Всё претворяет в недрах зоба
Всемирного Отец Хаос.
И все казненные из гроба
Встают для совершенней форм.
Не может уничтожить злоба,
И миллион лучистых корм
С звезды к звезде нас переносит,
Всё ближе, ближе к божеству.
Смерть никогда нас не закосит,
Как придорожную траву.
Всё бесконечно преходяще,
Нет ни начала, ни конца,
Всё шум зеленых листьев в чаще,
Всё глина на станке Творца.
Мы были до созданья мира
Уж в хороводе естества,
Не дозвучит поэтов лира
На синем лоне божества.
 

Утро Страшного Суда

 
Листы последних поколений,
Желтея, в сумраке боролись.
Поэзии усталый Гений,
Кровавых лилий древний Полис
Перед последнею Авророй
С недоуменьем оставляя,
Спешил с застынувшею Флорой
К садам смарагдового рая.
Вился туман в долине Арно,
Молочная вилась река,
И кипарисов меч попарно
Чернел на страже свысока.
Но медь еще не шевелила
Зарей окрашенные губы,
Хотя последняя могила
Прияла прах в последнем срубе.
Все перемышлены решенья,
Все пересказаны сказанья,
И все из мрамора виденья
И слова чистого дыханья
Рукой поэта беззаботной
До полутени полузримой,
До врат безбрежности холодной
Небесного Иерусалима,
Воплощены и перепеты.
И смысла никакого нет
Оставить плотию одетым
Души голубоокий цвет.
Усталость смертная царила
На всех явленьях естества;
И не влекла уже ветрила
Морей туманных синева,
И не влекла коней крылатых
Ковыльная без меры степь,
И жаждой истины невзятой
Судьбы нас отягчала цепь.
И за равенство люди грызли
Друг друга вяло почему-то,
И в конус устремлены мысли, —
Текла последняя минута.
 

 
А я? Я был всем этим вместе:
Я пиний шевелил верхушки,
Я на фронтоне был в Сегесте
В эфирном горлышке пичужки,
Я в Арно каплей был янтарной,
Я полз по мокрому грибу, —
Под фреской Джотто светозарной
Я в каменном лежал гробу.
Незримые чернели арки
С люнетами Таддео Гадди,
Христа снимали патриархи,
Несли – и Мать шаталась сзади.
Адама череп, черный аспид
Над чашею познанья замер,
Слезливая незримо надпись
Врезалась в серавеццкий мрамор.
Под ней кирпичная ячейка,
Сырая известь, запах тлена:
В веках забытая келейка,
Куда костлявое колено
Загнало Смерти оболочку…
А! Каждый атом жив во мраке,
Ни одному тут лоскуточку
Не скрыться в перегнившей раке.
Следы истлевшего скелета
Из затхлых и забитых пор
Через тебя, забвенья Лета,
Куда-то устремляют взор.
И в бархат впившиеся шляпки
Гвоздей устали зеленеть,
И гроба тигровые лапки
Когтей повыпускали сеть.
Как душно! Смертная истома —
Недолгая лишь передышка,
Душа под криптою не дома:
Дубовая сорвется крышка.
Когда же в подземельной урне
Зажжет бессмертия свечу
Судья Мистерии лазурной
Суда последнего? Но чу!
 

 
Меж кирпичей, как паутинка,
Серебряный ворвался звук,
Чуть слышный, скромный как былинка,
Но тысячей незримых рук
Пронзивший бренные останки,
В объятиях небытия
Агоний величавые осанки
Утративших и радость дня.
Всё гуще звуковая пряжа,
Всё величавее она
С готической аркады кряжа
В могильного вливалась дна
Неразрешимое сомненье,
Всё жутче делались гроба,
Всё громче светопреставленья
Трагичная звала труба.
Непостижимое свершалось,
Дыханье, шорох, шелест чей-то,
Пылинка где-то колыхалась,
Души невидимая флейта,
Аккорды чьей-то пыльной лиры,
И чья-то смутная псалтырь
Настраивалась, а потиры
Роняли жизненный эфир.
И пиний двигавший верхушки
Изгибами лазурных рук,
И нежным горлышком пичужки
Выликованный скорбный звук, —
И в Арно капельки янтарной
Бегущую куда-то суть, —
Всё голос труб высокопарный
Погнал, как трепетную ртуть,
К вселенной, смертью заключенной
Меж смрадных четырех досок.
И отовсюду возбужденный
На гробы мыслящий песок,
Как дождик ароматный, капал,
Задумчив, радостен и прям, —
И крышка грохнулася на пол,
И дух явился в Божий храм.
 

 
Какая творческая строгость
У францисканских базилик!
Мгновенно Фебова эклога
Земной преобразила лик.
Из мавзолеев Santa Сгосе
И Микель-Анжело и Дант
Миры слагающие очи
Через готический акант
В провалы неба устремили,
Что их предчувствием сполна
У жизни поворотной мили
Было исчерпано до дна.
И синий Ангел Донателло,
Благовещающий Христа,
В старинной Божьей каравелле
Раскрыл широкие врата.
Не человек, не звук, не краска,
За роем творческих предтечей
Лилейною какой-то сказкой
Заколыхался я на вече.
Но облик жалкий, человечий
Остановил меня тут вдруг:
Несказанных противоречий
Смертельный был на нем испуг,
И луч какой-то смутной веры,
И слов застывшее письмо
В улыбке уст и в пальцах серых,
Скрещенных в смертное ярмо.
И было жалкое величье
В нем отошедших королей,
Суровое души обличье
И Донателло профилей.
И вскрикнул я, припоминая
Свое с изваянным сродство.
Как Моисей, с высот Синая
Сносивший людям божество,
Возликовал я, заключенный
В огонь мучительного я, —
И вспомнил мир перекрыленный
И запах Розы Бытия.
 

 
И вспомнил Эроса поэму,
Дарованную мне цветком,
Когда, упрямо теорему
Перед могилы черным ртом
Неразрешимую решая,
Я человека погребал,
Персты холодные ломая
У моря голубых зеркал.
Ах, где ты, где? Скорее брызни
Благоуханною росой
В лицо воскреснувшего! В жизни
Зари багряной полосой
Была лишь ты, отроковица
Печальноокая моя!
И рядом с этою гробницей
Плита мне грезилась твоя!
А рядом с алтарей барочных
Глазел кичливый позумент
И полустертых плит цветочный,
Певуче свитый орнамент.
И, весь жегомый лихорадкой,
Глядел я в мраморные маски,
Искал за занавесей складкой,
Искал везде, где были краски.
Увы, возлюбленные Пери
Не отыскалися глаза,
И даже перед райской дверью
С ланит катилася слеза.
Но вдруг раскрашенные окна
Трансепта Ангел растворил,
И дня бессмертного волокна
Коснулись нескольких могил.
А! Вот она! Вот херувимы
Несут на мраморных цветах
Ее постель, невозмутимы,
Вот имя нежное в щитах.
В изножьи белая левретка,
В изглавьи задремавший лев,
На кудрях жемчужная сетка
И диадема королев.
Мелодия скрещенных пальцев
И груди девичий профиль,
И тайна в дремлющих зеркальцах, —
Волнует мраморная пыль!
 

 
И рядом тот же статуарий
Религиозного резца,
Неизъяснимо чистой чарой
Врезаясь в мускулы лица,
Миры таящие, Каррары,
Извлек святого паладина,
В доспех закованного старый.
Клинок меча его, как льдина,
Горел от боевой перчатки
До чешуей покрытых ног,
И крест сиял на рукоятке.
И был величествен и строг
В истоме облик под забралом,
И из-под Винчиевых век
В бессмертия потоке алом
Был зрим несущий человек.
И тут осознал я невольно,
Как был от красоты далек,
И стало нестерпимо больно,
И заструился ручеек
На сердце каменное Пери
Чрез стилизованный брокат,
И сожалел у райской двери
Я преждевременный закат,
В действительность не претворенный
До утра крайнего никем,
Хотя с стихией раздраженной
Боролся монсальватский шлем.
Но вдруг зашевелились пальцы,
Как ветром тронутые струны,
И звезды темные в зеркальцах
Глубоких сказочные руны
Полураскрыли с изумленьем,
И новоявленный сераф
Следил с предельным умиленьем,
Как уст зардевшихся аграф
Открылся для дыханий новых,
Как тело трепетное сразу,
Последние сложив оковы,
Предалось Эроса экстазу.
 

 
Меж тем последние гробницы
Раскрыли мраморные губы,
И рая радужные птицы,
В серебряные всюду трубы
Трагичной радости призывы
Рабам воскресшим протрубя,
Земные покидали нивы,
Перистым облаком клубя.
И только души запоздалые,
Влюбленные как мотыльки,
Уста сестер искали алые,
В забытые слетая уголки.
И только рыцарь идеальный
Лежал незыблемой мечтой,
Преображенный и печальный
Перед бессмертия чертой.
И с величайшим достиженьем
Несовершенной колыбели
Мы перед райским сновиденьем
Расстаться долго не хотели.
Влекли нас пыльные кулисы
Оставленной навеки сцены,
Кладбищенские кипарисы,
Жемчуг накатывавшей пены,
Влекли седые колокольни,
Музеев старых коридоры,
Красноречиво безглагольных
Статуй божественные взоры.
И тихо-тихо отлетали
Мы от мучительной темницы,
Где из живительной печали
Был облик правды многоликой
Тобою изваян, невольник.
Но трубное: пора! пора!
И ока Божий треугольник
Влекли в надзвездные края,
Как розы утром, раскрывая
Из края в край вокруг гроба.
Рабам врата раскрыла рая
Трагичной радости труба!
 

Слава

 
Слава Богу в небе
Слава!
Слава солнцу брату
Слава!
Слава звездам сестрам
Слава!
Месяцу младенцу
Слава!
Тучам странницам небесным
Слава!
Морю Черному родному
Слава!
Степи матушке родимой
Слава!
Великанам горным
Слава!
Лесу темному на скалах
Слава!
Травке каждой в поле чистом
Слава!
Каждой бабочке и птичке
Слава!
Каждой белочке на ветке
Слава!
Каждой мышке серой в норке
Слава!
Каждой жабке на кувшинке
Слава!
Слава павшим за свободу
Слава!
Бога ищущим в темнице
Слава!
Умирающим за веру
Слава!
Мученикам слова чистым
Слава!
199
Слава всем поэтам в мире
Слава!
Слава всем творящим Бога
Слава!
Слава любящим друг друга
Слава!
Молодым на поученье
Слава!
Старым людям в утешенье
Слава!
Добрым душам в услышанье
Слава!
 

Священные огни (Неаполь, 1955)

Из «Натюрмортов» (1946 г.)

 
Весна. На тополях сережки
Меж клейких прячутся листков.
На теплые шнырять дорожки
Явились ящерички вновь.
На клумбах в шелковистой травке
Ромашки раскрывают зонт.
Цикорий, золотые главки
Подняв, забыл про Ахеронт.
Лишь кипарисы так же хмуры
Да пиний черные зонты,
Но и меж них фиоритуры
Пичужек радостных слышны.
Всё небо – голубая лента,
Безбрежный путь для облаков,
Где только храмов Агригента
Недостает среди холмов.
Но на ковре из изумруда
Стоит лазоревый киоск,
Восьми колонн тосканских чудо,
Аркада, фриз, как чистый воск.
И в том киоске мы эфебы,
Влюбленные друг в друга так,
Что никакие уж Эребы
И даже палача тесак
Страшить не могут. Души наши —
Как желтоклювые скворцы.
Шампанское налито в чаши,
Мы – яви собственной творцы.
Вся сущность в создающем Слове,
Оно же синее, как фриз,
В своей мистической основе
Оно сверкает из-под риз.
 

 
Лето. Тополей колонны
Малахитные шуршат,
Словно их на Божьем лоне
Тучи белые смешат.
Липы пряны, олеандры
Промеж клумбами цветут,
Словно никогда Кассандры
Не пророчествуют тут.
На магнолиях, как губы
Сладострастные, цветы,
И в серебряные трубы
С нежной дуют высоты
Облачные серафимы.
Травка на лужке по грудь,
Твари в ней совсем не зримы…
Спрячься, бессловесным будь!
Шапку глубже невидимку
Опусти себе на лоб,
В синюю сокройся дымку
И блаженствуй, как набоб.
Плещут между клумб фонтаны,
Распыляясь с высоты,
Плещут рыбки, как гитаны,
Всё алей вокруг цветы.
Стих мой как ручей струится,
Серебристый меж цветов,
Стих мой – голубая птица
Меж жемчужных облаков.
Кончилось броженье мысли,
Бог отыскан, Бог убит:
Чашки спят на коромысле,
Божий Сын сокрылся в скит.
В том скиту его Невеста,
Вдохновительница слов,
Там пустынная Сегеста,
Крест спасительный готов.
В сладостном цветеньи парка
Жизнь приемлема теперь,
Гость желанный даже Парка:
Хаос раскрывает дверь.
 

 
Осень! Осень золотая
Раскрывает дивный скрын
Для приятья горностая
Под рыданье окарин,
Что от грубого Борея,
Как морская снасть, свистят.
В черных тучах батареи
В недругов небес палят.
Сколько золота повсюду!
Что ни тополь, то свеча.
Ветер наметает груду
Золота, рубя с плеча.
Липы, как архиереи,
В ризах золотых стоят,
Золотые орхидеи
Всюду на ветвях горят.
Золотой ковер из Смирны —
Клумба каждая в саду.
Каплет жемчуг, как с градирни,
Скоро будет всё в снегу.
Всё попрячется в подполье,
Всё задремлет до весны.
Нам, уставшим от раздолья,
Тюрьмы зимние нужны.
Никакое совершенство
Возродить не сможет нас,
Но небытия блаженства
Приближается уж час.
Мшистые стоим, как боги,
Мы на мрачном берегу.
Все сокроются дороги
В первом девственном снегу.