Текст книги "Репетиция в пятницу"

Комната раскололась на три неравные части, и Поклепиков оказался на полу. Всхлипывая и ничего не соображая, он попытался встать на четвереньки и получил еще два удара ногой под ребра. Словно из небытия он услышал спокойный и бесстрастный голос «просто Вити»:

– Подпишешь, падло.

Осветители сматывали провода, зачехляли софиты. Оператор остервенело запихивал в футляр камеру, но камера почему-то не лезла, и оператор чертыхался. Режиссер телевидения стоял, втянув голову в плечи, и бессмысленно моргал глазами. Это бессмысленное частое моргание раздражало полковника Белоручкина («Перепутает все, пентюх»), и полковник повторил:

– Значит, так, ответ Пал Палыча вырежете, начнете с выступления второго секретаря обкома. Далее крупный план – Шмелева, председателя профсоюза, он зачитывает решение бюро. Затем сразу – слово товарищу Сталину и его обращение к советскому народу. Ясно? И немедленно в эфир, экстренный выпуск! За передачу отвечаете головой.

– Иван Филиппович, – раздался за спиной подобострастный голос, и полковник Белоручкин круто обернулся на этот голос, ибо тотчас узнал его: пожалуй, после Никиты Сергеевича полковник больше всего на свете ненавидел Красавина, первого помощника Пал Палыча, – вежливую интеллигентскую гниду.

– Тебе чего? – рыкнул Белоручкин.

– Иван Филипыч, разрешите уточнить, – Красавин с почтением припал к полковничьему погону, – сейчас народ по магазинам шастает, не собрался народ еще у телевизоров. Вот, может, в семь тридцать? И тогда слово вождя непременно дойдет до масс.

– Чего? Отложить пере… – взревел полковник и замолк на полуслове.

А ведь прав, шельма. Недаром его Пал Палыч при себе держал. Несознательный народ действительно по магазинам рыщет. Но Красавин-то, подлец, почуял, куда ветер дует. Ишь, как выслуживается! Думает, не вспомним мы ему – все вспомним! Постой, надо сообразить. Винные отделы закрываются в 19 часов. Так, накинем минут сорок, пока мужики в подъездах пошумят и поллитру на троих «раздавят». Значит… – Передачу пустишь ровно в 20:00! Понял? – бросил Белоручкин режиссеру.

– Есть, в двадцать ноль-ноль! – взвизгнул режиссер, еще больше втягивая голову в плечи и еще чаще моргая глазами.

– А ты, – полковник ткнул пальцем Красавину в грудь, – ноги в руки – и вниз: давай звонок. Кончился антракт!

И как ни был Красавин озабочен своими тайными планами, но и он вздрогнул, разгадав зловещий смысл последних слов полковника Белоручкина.

VI

И армия честь отдает…

Участники торжественного заседания бурно приветствовали появление на сцене членов бюро обкома во главе с товарищем Сталиным. Сталин скромненько прошел в третий ряд президиума, а члены бюро обкома с непроницаемыми улыбками заняли места в первом ряду длинного стола, покрытого красным бархатом. Все было просто, привычно, по-деловому, однако капитан Суриков, дежуривший вместе с лейтенантом Потаповым у дверей балкона, сразу же насторожился и толкнул Потапова в бок.

– Смотри, в президиуме рокировка: Второй на месте Первого, а наш профсоюзник занял место председательствующего.

В зале стоял такой шум, что Суриков не понял, услышал ли Потапов его слова, но, когда аплодисменты спали, лейтенант с усмешкой шепнул капитану:

– Поздравляю вас, Анатолий Николаевич, с новым начальством!

Тут только Суриков догадался, что наметанный глаз Потапова уловил еще одну перемену: на месте Митрохина сидел начальник милиции.

Председатель областного комитета профессиональных союзов открыл заседание, а на трибуну вышел второй секретарь и от имени обкома партии, исполкома Советов депутатов трудящихся, руководителей партийных и советских организаций, передовиков промышленности и сельского хозяйства, деятелей науки и культуры, а также воинов Советской Армии зачитал новое приветствие к Политбюро и ЦК КПСС.

В приветствии говорилось о больших успехах советского народа, который под мудрым руководством ленинской коммунистической партии успешно претворяет в жизнь решения XXIV съезда, и так далее – в общем, все как обычно. Впрочем, уже был тут новый нюанс. В тексте отсутствовала фраза, обязательная по последним временам: «и лично Генерального секретаря ЦК КПСС». Дальше Суриков отметил еще одну новацию: обращение призывало крепить узы дружбы «с братским коммунистическим Китаем». Как-то вскользь прозвучало несколько туманное пожелание «сократить в целях экономии капиталовложения в освоение районов Крайнего Севера за счет мобилизации внутренних ресурсов и применения более дешевых методов строительства».

Участники собрания единодушно одобрили текст приветствия. Затем на трибуну один за другим стали подыматься руководители соседних соревнующихся областей. Ораторы говорили об огромных заслугах товарища Сталина перед партией и советским народом.

– Перекурим, – предложил Суриков Потапову, и они вышли в безлюдное верхнее фойе. – Ну, как тебе новый курс? – спросил Суриков, щелкая зажигалкой.

Потапов затянулся сигаретой и задумчиво произнес:

– Анатолий Николаич, пойми меня правильно. Может, новый курс, то есть возвращение на старые рельсы, имеет свой смысл? Ведь мы на грани войны с Китаем.

– Значит, готовься к «культурной революции» и записывайся в «хунвэйбины»!

– А иначе?

– Иначе не будет, лейтенант. И потом, как тебе понравилось «освоение районов Крайнего Севера за счет мобилизации внутренних ресурсов»?

– Кстати, хотел спросить: что это значит?

– Это означает концлагеря, а «применение более дешевых методов строительства» – труд заключенных.

– Похоже, – вздохнул Потапов. – Ответь мне на последний вопрос, только честно: почему ты против Сталина?

– Для меня этот человек – государственный преступник, и вот почему. Представь себе, с точки зрения чекиста, что на место Генсека нашей партии пробрался враг, буржуазный наймит, иностранный шпион, словом, один из тех людей, которых в тридцатые годы так успешно разоблачали наши бдительные органы. Только на этот раз враг оказался не липовым, а настоящим. Какими были бы его действия? В первую очередь он устроил бы чистку, перебил бы лучшие партийные кадры, организовал бы «охоту за ведьмами» и под шумок уничтожил бы весь руководящий состав Красной Армии. Далее он предоставил бы возможность немецким разведчикам под видом военных советников спокойно разъезжать по территории нашей страны. Плачевные итоги финской кампании, стоившие нам колоссальных жертв, только бы раззадорили его. Накануне грядущей войны он бы приказал срыть старые фортификационные оборонительные сооружения (под предлогом строительства новых) и затеял бы перевооружение армии (причем устаревшая техника из частей изымалась, а новую армия еще не успевала получить). Он бы оставил без внимания все многочисленные агентурные сигналы о концентрации немецких войск на границе, утверждая, что это, мол, провокация Англии, страны, воюющей с Германией. Пожалуй, ничего больше он бы не смог предпринять из опасения быть окончательно разоблаченным. Так бы действовал иностранный шпион, буржуазный наймит, враг, пробравшийся на пост руководителя государства. И именно так действовал Сталин, наш Мудрый Вождь и Учитель…

– Но мы же выиграли войну, мы же победили!

– Выиграли? В течение трех лет мы отвоевывали территорию, которую потеряли за три месяца! Победили? Прости меня за чудовищную мысль, но если бы двадцать миллионов советских людей, которым суждено было погибнуть в войну, заранее выстроили вдоль границы, причем даже плохо вооруженных, то гитлеровская армия не продвинулась бы и на километр – она просто захлебнулась бы в крови… И не было бы нескольких сотен разрушенных городов и десятков тысяч спаленных деревень. Такой ценой любой дурак победит. Войну выиграл не Сталин, а советский народ, и победил не благодаря Сталину, а вопреки Сталину. Вот почему после окончания войны Сталина надо было не чествовать как национального героя, а судить как государственного преступника.

Потапов курил и изредка косился на Сурикова своими темными глазами. Впервые в жизни лейтенанту Потапову предстоял ответственный выбор, который мог круто изменить его карьеру. Зачем капитан именно сейчас пустился в такие откровения, откровения, прямо скажем, рискованные для сотрудника ГБ и в нормальной обстановке? Вариант, что Сурикову захотелось просто высказаться, излить душу, Потапов отбросил тут же: Суриков не дурак, чтобы быть у Потапова «на крючке». Тогда оставалось еще три варианта: первый – Суриков проверяет Потапова и хочет его самого «взять на крючок», однако это как-то не вязалось с их прежними товарищескими отношениями, и Суриков, пожалуй, не станет провоцировать Потапова; второй вариант – Суриков намерен зафиксировать при свидетелях, что даже в самый напряженный, скользкий момент он выступал как ярый антисталинист. И третий вариант – капитан своей отчаянной смелостью пытается убедить его, что у Сталина нет ни малейших шансов вернуться к власти. Возможно, Сурикову кое-что известно, но раскрывать карты преждевременно, и он просто намекает. Нет, решил Потапов, надо держаться Сурикова – здесь, в области, перспектив практически никаких, но в случае успеха Потапову это зачтется и Суриков перетащит его за собой в Москву. Вот о чем думал Потапов, а вслух произнес:

– Извини меня, Анатолий Николаич, я хотел удостовериться, искренне ли ты убежден или о своей шкуре печешься. – И, усмехнувшись, добавил: – У нас всякое бывает.

Капитан зло сплюнул в урну и продолжал как заведенный:

– С государственной точки зрения, конечно, заманчиво использовать дешевый труд политзаключенных, а не платить бешеный северный коэффициент вольнонаемным рабочим. Наверно, многие видят в этом решение финансовых проблем. Мол, таким путем обойдемся без иностранных займов. Но как только начнутся массовые посадки, считай, лейтенант, и мы с тобой обречены, а это – главное. Надо же извлекать уроки из прошлого – ведь в аппарате НКВД тоже были свои тридцать седьмые годы! А уж казалось – как ребята старались…

И тут лишь Потапов понял, куда клонит Суриков. Ну ясно, сверху поступило указание «шить дело» на товарища Сталина, дескать, не товарищем он был, а «тамбовским волком», ставленником иностранной разведки. И сейчас Суриков демонстрирует ему, Потапову, новые методы работы. Ведь ежели Суриков, допустим, такую речугу толкнет в студенческой аудитории, прослезятся студенты и будут кричать: «Да здравствуют наши славные органы!» Вон оно как хитро заворачивается. Действительно, научились ребята! Недаром Сурикова считают самым умным человеком в управлении, недаром он прет на повышение. «Молодец капитан, орел», – восхитился Потапов, но виду не показал и лениво протянул:

– Да ладно, капитан, кончай агитацию, говори, что надо?

Выслушав Сурикова, лейтенант в целом одобрил его план и лишь в одном усомнился:

– Не дадут тебе разговор с Москвой. Эта линия взята под контроль.

– Согласен, – светло улыбнулся капитан. – Но особенность интеллекта полковника Белоручкина такова, что он всегда будет действовать прямолинейно. Связь с Москвой он контролирует, а отключить соседние области не догадался. У меня там есть верные ребята, и они передадут мой доклад по назначению.

– А если?.. – Настойчивый взгляд Потапова требовал ясности.

– А если… – понятливо улыбнулся Суриков, – если перехватят, то ты ни при чем, и вообще я с тобой не разговаривал.

Герой дня, Василий Иваныч Подберезовик, стоя у ближайшего к сцене выхода, одним глазом наблюдал за президиумом, другим следил за залом. Спиной он почувствовал, как приоткрылась дверь, обернулся, но, увидев голову лейтенанта Потапова, начальственным баском осведомился:

– Ну что там еще?

Потапов протиснулся в дверь и, дотянувшись до плеча старшего лейтенанта, зашептал. На секунду лицо Василия Иваныча приняло глупейшее выражение, но, быстренько справившись с собой, он уже обоими глазами покосился на девятый ряд партера, где в правых креслах сидели шесть иностранных корреспондентов, а в десятом ряду, прямо за ними, два скучающих молодых человека. Потом Василий Иваныч дважды одобрительно кивнул головой и буркнул что-то на ухо юному комсомольцу с красной повязкой на руке, дежурившему в зале. Комсомолец скользнул по стенке к девятому ряду, а лицо Василия Иваныча вновь обрело спокойствие и значительность.

Лейтенант Потапов заспешил в нижнее фойе, где перекинулся парой слов с двумя сотрудниками, курившими у театрального входа. Сотрудники беспокойно задергались, а один даже вслух обронил такую фразу:

– Гляди, чуть не прошляпили.

– Только надо послать кого-нибудь с ними из понимающих, – как бы рассуждая сам с собой, проговорил Потапов, и тут, словно случайно, в вестибюле появился капитан Суриков.

Капитан пробегал служебной рысцой, но лейтенант его остановил:

– Анатолий Николаич, повезешь иностранцев в гостиницу.

– Не могу, дежурю на балконе, – отмахнулся капитан.

– Капитан, – в голосе Потапова звучали повелительные нотки, – это приказ полковника Белоручкина! Свезешь, запрешь и проверишь телефоны. Скажешь – авария на линии.

Капитан скорчил гримасу и направился к гардеробу за плащом. Тем временем, ведомые юным комсомольцем, по лестнице спускались шесть иностранных корреспондентов, а за ними, сохраняя некоторую дистанцию, два штатских товарища – видимо, вышли покурить. Трое иностранцев оживленно переговаривались между собой по-английски, а трое других – корреспонденты из соцстран – молчали и пугливо оглядывались.

– Господа, товарищи, – радостно бросился к ним лейтенант Потапов, – администрация театра приносит свои глубочайшие извинения. Вы хотели звонить, а тут… Словом, произошла накладка. Пожалуйста, вас сейчас же отвезут в гостиницу, откуда вы сможете по телефону совершенно беспрепятственно соединиться со своими агентствами.

– Все о'кей! – отчеканил пожилой седовласый американец.

– Все «хоккей»… – тихо передразнил его один из штатских товарищей.

Мария Степановна набрала номер обкомовского гаража.

– Мне машину на городскую квартиру.

– А кто говорит? – спросила трубка.

Обычно Марию Степановну узнавали по голосу, но, наверно, сейчас дежурил диспетчер из новеньких, поэтому Мария Степановна вежливо разъяснила:

– Это жена Пал Палыча.

Однако ожидаемого эффекта эти слова не произвели. Более того, в трубке хмыкнули и нагловатым тоном спросили:

– Ну и что?

– Как что? – Мария Степановна даже опешила. – Мне надо через сорок минут быть на железнодорожном вокзале. Приезжает мать Пал Палыча. А это говорит жена Пал Палыча! Вам понятно?

– Понятно, – ответила трубка. – Нет машин.

– Как нет? – осеклась Мария Степановна. – Для меня нет?

– Нет ни одной, – весело повторила трубка. – Все машины обслуживают участников заседания.

В трубке пошли частые гудки, и Мария Степановна опустила ее на рычаг. Мария Степановна чувствовала, что на глазах у нее выступили слезы. Это было неслыханным хамством: ей, жене Пал Палыча, отказать в машине! Может, они там все пьяные? Ну, погодите, вернется Пал Палыч, она ему устроит сцену… Работнички его совсем распустились. Не узнать ее по голосу! Не дать машину! Господи, может, в городе уже нет Советской власти?

Всхлипывая, она набрала номер городской справочной и узнала телефон диспетчерской такси. В диспетчерской ей сказали, что все машины на линии и вообще заказывать такси надо за два часа.

До поезда оставалось тридцать пять минут.

В передней, натягивая на плечи пальто, Мария Степановна продолжала всхлипывать: «Позор-то какой! Через весь город тащиться на автобусе! Да еще, наверно, с пересадкой…» И тут Мария Степановна вспомнила, что она даже не знает, какие номера автобусов идут к вокзалу…

В красном уголке обкомовского гаража играли в домино. Илья Фомич, шофер Пал Палыча, терпеливо ждал своей очереди. Конечно, он мог и не ждать, и ему бы с готовностью уступил свое место кто-нибудь из четверки игроков, но брать себе партнером водителя «Волги» – фу, это было бы несолидно. У Ильи Фомича имелся постоянный партнер – Тимофей Тимофеич, шофер второй обкомовской «Чайки», которую держали специально на случай приезда московского начальства. Тимофей Тимофеич, честно говоря, играл плохо: путал счет, забивал «тройки», когда их выставлял Илья Фомич, открывал «шестерки» соперникам – но где было взять лучшего партнера? Больше «Чаек» в гараже не было.

На столе сделали «рыбу» и шумно подсчитывали очки. «Комами» оказались шоферы управляющего делами и зава по пропаганде – мелкота, сошки. За столом остались асы домино – шофер профсоюзника и шофер Третьего.

– Ну, Тимофеич, держись! – сказал Илья Фомич, предвкушая лихую игру. – И следи за тем, что я выставляю… – Он знал свое законное место и, мешая костяшки, продолжал поучать: – И не торопись дуплиться! Дупелем козырять надо!

В суете никто и не заметил, как в комнате появился шофер Второго, Иван Кузьмич. Иван Кузьмич неслышно подошел к столику и, подождав, пока Илья Фомич отберет себе костяшки, степенно проговорил:

– Илья Фомич, такое вот дело, извини-подвинься: я буду играть с Тимофеичем.

В комнате воцарилась жуткая тишина. Сперва Илье Фомичу показалось, что он ослышался. Потом подумалось: уж не шутит ли Кузьмич? Нет, взгляд Кузьмича был строгим, он не шутил.

Илья Фомич покраснел, встал со скамейки, еще раз взглянул в глаза Кузьмичу и молча выложил на стол ключи от «Чайки».

На душе у капитана Сурикова скребли кошки, или мыши, или еще какая-то сволочь – словом, неспокойно было Сурикову, хотя он и старался держать себя в руках. Из окна гостиницы он наблюдал за театральной площадью и в то же время чутко прислушивался. Ему казалось, что сейчас раздастся стук в дверь, войдут знакомые лица. «Ну, – скажут, – Анатолий Николаич, любопытно узнать, о чем вы только что разговаривали с южной областью?» Вдруг Белоручкин догадался и приказал прослушивать все междугородные линии? Правда, сотрудники были все нарасхват. Белоручкину могло попросту не хватить людей… Кто знает? Всегда найдутся охотники выслужиться.

Пока не стучали и не входили.

Может, пронесло? Во всяком случае, капитан Максимов из южного управления уже должен был передавать докладную Сурикова в Москву.

А если и в Москве? И докладная ложится на стол Берии или Абакумова? Постой, при чем тут Берия или Абакумов? Их же расстреляли. А если нет? Если их тоже заморозили? Вот же воскрес Сталин…

Спокойно, Анатолий Николаич, не горячись. Слишком уж много мистики. Впрочем, обойдутся и без мистики. На Лубянке есть свои Белоручкины. Ладно, лучше думать о другом. Разрешите доложить, товарищ полковник, наше задание выполнено! С корреспондентами порядок. Заперли их по трое в двух «люксах», из ресторана принесли ужин, на водку не поскупились.

Суриков мельком глянул на часы и хлопнул себя по лбу: время начинаться митингу представителей трудящихся города.

Суриков припал к окну. У освещенного подъезда театра безлюдно. Через площадь проехал автобус. Потом грузовик. Потом такси. Две бабы с полными сумками чешут наискосок. Пьяный застрял у фонаря. Парень обнимает девушку, а она закрывает лицо руками.

Где же народ? Где же представители трудящихся?

Суриков шарил по карманам в поисках сигарет. Вот черт, куда-то запропастились! Красавин при всей его изворотливости не мог сорвать митинг. И вообще, если бюро назначило, митинг никто не мог отменить. Или положение стало таким прочным, что решили обойтись и без трудящихся? Так что же там произошло?

Умный, умный, а дурак – сам себя перехитрил, теперь сиди в номере и мучайся в неизвестности.

VII

И с музыкой мимо его

Проходят полки за полками…

Между тем в обкоме суета поднялась необыкновенная: несколько раз звонили из театра и грозно спрашивали, почему на площади не видно представителей трудящихся. Инструктора повисли на телефонах, пытаясь тщетно связаться с предприятиями, но большинство заводов и фабрик не отвечали – ведь рабочий день уже кончился, а в тех конторах, где еще удавалось кого-то застать, удивлялись, почему не предупредили раньше, и, словно сговорившись, твердили:

– Теперь поздно, народ разошелся по домам.

Начали искать виновных. Бледный заворготделом трясущимися губами лепетал, что он дал четкие указания обзвонить предприятия по списку. Кому давал указания? Секретаршам отдела Танечке и Тамарочке. Где список предприятий? Вот он, перечень, лежит на столе у Тамары. Где Тамара? Где Таня? Леший их знает…

Заворготделом вытирал пот со лба и повторял, что он абсолютно уверен в Тамаре и Тане, ведь девочки такие добросовестные, и что случилось, он – разрази его гром! – не понимает, поручение-то самое элементарное.

Дело было действительно несложным. Возможно, эта кажущаяся простота все сгубила. Верно, заворготделом положил список па стол Танечке и приказал немедленно связаться с дирекциями заводов и фабрик. «Сейчас, – сказала добросовестная Танечка, – будет исполнено». Она достала телефонный справочник и уже приготовилась снять трубку, как вдруг телефон брызнул звонком, и возбужденный голос Надьки из торга сообщил:

– Танька! Беги в универмаг, арабские сапоги на «платформах» выбросили! Скорей, там Наташка очередь заняла.

Медлить было нельзя. Таня быстренько нацарапала записку Тамаре: «Срочно обзвони предприятия приду через полчаса», – переложила список на Тамаркин стол и смылась в универмаг.

«Тамарка вот-вот вернется, – думала по дороге добросовестная Таня, – хватит ей в буфете чаи распивать. Пускай хоть немного поработает, ничего, облезет».

Тамара вернулась в отдел, когда у нее на столе разрывался телефон.

– Тамарка! – затараторила трубка. – Куда ты запропастилась? В универмаге выбросили «платформу», Зойка в очереди стоит.

– Спасибо, Зиночка, – поблагодарила Тамарка, прочла Танькину записку и подивилась коварству подруги.

Она сообразила, что Танька, наверно, давно уже в очереди. Ишь, хитрая, хочет щеголять в новых сапогах! А я за нее отдувайся? Вот придет через полчаса, пускай сама и звонит. На митинг собирать народ не впервой, и за двадцать минут успевали. Время еще терпит. В крайнем случае, я мигом обернусь: Зойка, небось, с утра у прилавка торчит.

…Универмаг ревел, как реактивный лайнер на взлетной полосе. Густая очередь закупорила вход на второй этаж. С трудом поднявшись по лестнице, Тамара никак не могла протиснуться к обувному отделу. Штопором ввинчиваясь в толпу, Тамара наткнулась на спину толстой тетки – и дальше ни с места. Сзади поднажали – ни дыхнуть, ни охнуть. Тамара остреньким локтем уперлась в могучую спину, загораживающую прилавок, но это было все равно как биться в бронированную дверь: ни малейшего эффекта. Бог знает сколько прошло времени, но вдруг спина сдвинулась влево, и Тамара, предварительно получив удар от кого-то по уху и зацепившись плащом за чей-то зонтик, змеей проскользнула в первый ряд. Вот и Зойка, красная, потная, с выпученными глазами, как раз ее очередь садиться в кресло.

– Куда? – завизжали сзади.

– Она стояла, стояла, – вопила Зойка, схватив подругу за руку.

– Не видели, не знаем, много вас таких ходят! – орали голоса.

Продавщица, Зойкина знакомая, хотела пропустить Тамарку к креслу, но злобная старуха, стоявшая сзади, загородила проход.

– Не получит! – надрывалась старуха. – Пока я не получу, и она не получит. Я тут давно очередь держу. А этой заразы не было.

– Сама зараза! – зашипела Тамара. – Умирать пора, а не за «платформами» давиться…

– Я для дочери покупаю, – верещала старуха, – дочь в больнице. Я с обеда дежурю. А эти спекулянтки по третьему разу заворачивают…

«Старая ведьма, – подумала Тамара, – врет и не краснеет». И жалобно пискнула:

– Бабушка, я на работу опаздываю.

– Все опаздывают, – злорадствовала очередь, – держи ее, бабка, пускай постоит, как все люди.

Зойка примерила и выписала «платформы». Проталкиваясь назад, она шепнула Тамарке:

– Продавщицу я предупредила. Как старуха уймется, Симка тебя посадит, а пока не может.

Старуха мертвой хваткой держала Тамару за рукав. «Молодая, а нахальная», – думала Марья Петровна, не спуская глаз с девушки. Да, да, это была наша давешняя знакомая, Марья Петровна. Купив утречком хлеб, соль, муку и мясо, она на всякий случай заглянула в универмаг и там пронюхала, что после обеда ожидаются арабские сапоги. Никакой дочери у Марьи Петровны не было, но Марья Петровна быстренько подсчитала, что за сапоги она заплатит семьдесят пять рублей и тут же, в универмаге, их у нее оторвут за сто двадцать! «Сорок пять рублей на полу не валяются, – рассуждала Марья Петровна. – А эту стерву умру, но вперед себя не пущу».

Как-то отдаленно, мельком, Тамара вспомнила о работе, но сразу успокоилась, решив, что Танька наверняка пролезла с черного хода и давно вернулась в обком, да еще, профурсетка, в новых сапогах…

Таня точно прошла черным ходом, но и там, на узкой лестнице, стояла очередь, правда, потоньше и потише, чем в торговом зале. Тут были все свои: из торга, из комиссионки, из исполкома и даже две девки из милиции. Однако очередь продвигалась крайне медленно.

– Девочки, – сообщила сверху заведующая обувным отделом, – у нас народный контроль. Терпите.

Приходилось терпеть. «Ладно, – думала Таня, – на работе скажу, что зуб заболел и, мол, побежала в поликлинику. А Тамарке обзвонить предприятия ничего не стоит, и так она полдня в буфете Красавина караулит. Все надеется… А вообще она девка аккуратная, не подведет».

Как мы убедились, заворготделом имел все основания полагаться на добросовестность своих секретарш, но кто мог предвидеть, что в универмаге выбросят сапоги на «платформе», да еще арабского производства? Ведь это же можно приравнять к стихийному бедствию…

Из театра поступило новое указание: звонить на квартиры директорам, чтоб они, в свою очередь, подняли на ноги партийный и комсомольский актив.

Обкомовские телефоны работали с полной нагрузкой. Руководители фабрик и заводов – те, с которыми удалось связаться, – крутили диски аппаратов до мозолей на пальцах. Однако постепенно становилось ясно, что митинг безнадежно сорван. Квартиры комсомольских и партийных активистов или не отвечали, или же сами активисты отвечали женскими голосами – дескать, нет дома, или жены активистов вдохновенно врали в трубку, что мужья отправились в гости, куда – неизвестно. А один представитель завкома, потревоженный звонком и, вероятно, изрядно поддавший, так прямо и рубанул сплеча:

– Да вы что там, озверели – собирать народ после рабочего дня? Это вам не сталинские времена!

И бросил трубку.

На сцене шел праздничный концерт артистов музкомедии. Исполнялись отрывки из оперетт – «Баядера», «Москва, Черемушки», «Вольный ветер». После того как прима театра заслуженная артистка Узбекской ССР Светлана Барашкова спела:

 
Друг мой, будь как вольный ветер!.. —
 

товарищ Сталин улыбнулся и зааплодировал. Зал подхватил аплодисменты, а начальник областной милиции понимающе переглянулся со вторым секретарем и послал человека, дежурившего у дверей, за кулисы.

– Когда мое выступление? – не оборачиваясь, спросил Сталин.

– Передача назначена на восемь вечера, – услужливо подсказали голоса из темноты ложи.

Сталин глянул на часы.

– Интересно посмотреть. – Сталин встал и, показав пальцем на второго секретаря и Зампреда из Москвы, добавил: – Со мной пойдешь ты и ты.

Полковник Белоручкин с радушной улыбкой усадил их в директорском кабинете, включил телевизор, а сам скромненько удалился в приемную. Телевизор загудел, зажегся бледно-голубой экран. Смутные тени, метившиеся на экране, постепенно обретали четкие контуры. Парень в темном свитере и шлеме бежал на коньках, размахивая клюшкой. Его толкнул другой конькобежец, в светлой форме, но парень устоял на коньках и ткнул клюшкой черный кружок. В карликовых воротах упал кургузый человечек в страшной маске, а из телевизора комментатор завопил высоким, пронзительным голосом, будто его только что кастрировали: «Го-о-л!»

– Это что такое? – брезгливо скривив нижнюю губу, осведомился товарищ Сталин.

– Это – хоккей! – чуть слышно пролепетал второй секретарь обкома, и левая щека его задергалась. – Наши играют с канадцами.

– Так! – сказал Сталин и достал трубку. – Митинг до сих пор не собрали, мое выступление задерживается… В чем дело, Аркаша? Иль область тебе не по зубам?

В приемной полковник Белоручкин накручивал телефонный диск.

– Когда передача? – спросил полковник. – Почему? Расстреляю сволочей!

Шумно дыша, полковник появился в дверях.

– Товарищ Сталин, разрешите доложить! На телевидение пробрались вредители: говорят, что невозможно прервать трансляцию матча.

– Ну, Аркаша, что скажешь? – глухо и зловеще спросил Сталин, буравя второго секретаря пронизывающим взглядом.

Даже при бледно-голубом освещении было заметно, как посерело лицо Второго. Теперь у него попеременно дергались обе щеки.

– Иосиф Виссарионович… – бесцветно и убито забормотал второй секретарь. – На телевидении правильно говорят – нельзя прекратить трансляцию: народ возненавидит любого, кто помешает досмотреть матч до конца. Возненавидит и не простит. Даже если б это был… сам Владимир Ильич.

Сталин закурил трубку, помолчал, потом сухо осведомился:

– Когда хоккей кончится?

– В двадцать один сорок пять! – отрапортовал полковник.

– Передачу назначить на десять, – устало произнес Сталин, – а эту муть выключить.

Белоручкин позвонил на студию, распорядился. Но тут же телефон разразился частыми, нетерпеливыми звонками.

– Чего еще? – заорал полковник в трубку. Однако голос его сразу спал. – Да, слушаю, – говорил полковник, – у аппарата Белоручкин. Так точно, передам.

Сталин, совсем было собравшийся уходить из кабинета, вопросительно глянул на полковника.

– Товарищ Сталин, – доложил Белоручкин, – звонили из ЦК! Они получили приветственное письмо от нашей области. Сейчас заседает Политбюро. Разрабатывается торжественный церемониал встречи товарища Сталина.

По лицу Сталина скользнула тень, потом он криво усмехнулся:

– Разрабатывается… Пошли на концерт.

В дверь номера постучали. Суриков вздрогнул, метнулся от окна, включил свет, поправил ремень и обреченным тоном произнес:

– Входите.

Дверь открывалась очень медленно, и эти три секунды были самыми страшными в жизни капитана Сурикова.

– Привет! – бодро сказал Красавин. – Небось в штаны наложил?

– Черт! – лязгнул зубами капитан Суриков. – Откуда ты, прелестное дитя?

– Водочка есть? – спросил Красавин. – Сейчас бы стопаря хватил. Кстати, свежая новость: в Москве заседает Политбюро. Разрабатывается торжественный церемониал для встречи товарища Сталина. Так нам передали.

– Ну? – У Сурикова подкосились ноги, и он опустился в кресло.

– Ну и народ потихоньку разбегается, – засмеялся Красавин. – Наружная охрана исчезла. Анатолий Николаич, в буфете продают водку?

– Да говори толком! Успеешь за водкой!..

– Толенька, не нервничай. Народ у нас сообразительный. Смекнул. Понимаешь, у нас еще не было случая, чтоб Они возвращались. Если там, – Красавин поднял палец к потолку, – человек теряет свой пост, то это навсегда. Там, наверху, никто ему своего места не уступит. Раз Политбюро собралось раньше, чем Сталин успел выступить перед трудящимися, то будь спок: Москва что-нибудь придумает.