Текст книги "Репетиция в пятницу"

– Идем в буфет! – сказал Суриков.

Ах, Красавин, Красавин, не поторопился ли он?

Публики в театре действительно поубавилось, зато оставшиеся всячески демонстрировали свою верность Вождю и Учителю. И когда со сцены молодой тенор вместо очередной арии из оперетты запел:

 
Артиллеристы, Сталин дал приказ,
Артиллеристы, зовет отчизна нас!.. —
 

зал дружно подхватил припев.

Объявили антракт. Однако в фойе сами собой закрутились летучие митинги. Ораторы не спорили, они единодушно призывали действовать. Особенно усердствовал розовощекий секретарь обкома комсомола, и вокруг него собралось наибольшее количество слушателей. Сталин в окружении обкомовской свиты проходил мимо и замедлил шаг.

– Мы пожинаем плоды гнилой либеральной политики, – витийствовал розовощекий секретарь. – Отсюда распущенность нравов, длинные волосы, мини-юбки. Мы слишком много разрешаем, а нам надо требовать и требовать! Только так можно построить коммунизм. Где нынешние Павлы Корчагины и Павлики Морозовы? Увы, телеэкран дарит молодежи других героев – песняров, мастеров фигурного катания, которые только и знают, как задирать ножки, да избалованных «звезд» футбола. Государству нужна крепкая рука! Хватит миндальничать с интеллигенцией! Пора разъяснить мудрствующим лукаво бородатым физикам и лирикам, что кто не с нами, тот против нас. А с теми, кто против нас, будем расправляться беспощадно!

Зампред из Москвы покачал головой:

– Горячий паренек! Круто забирает.

– Далеко пойдет, – прищурившись, сказал Сталин и скрылся за дверьми директорского кабинета.

Полковник Белоручкин накручивал телефонный диск, матерился и плевался в трубку, а потом в отчаяньи доложил:

– Товарищ Сталин, телевизионщики – контры. Плачут, божатся, но говорят, что некуда вставлять передачу. На 22:00 запланирована трансляция футбольного матча на Кубок обладателей кубков. Киевское «Динамо» играет с немцами.

– Дожили, – вздохнул товарищ Сталин. – Вождю нельзя пробиться к массам. Впрочем, я не спешу. Время работает на нас.

Он подкрутил кончик уса и замолчал. Он подумал, что, в сущности, еще один день или еще один год не имеют принципиального значения. Раз уж он дождался своего часа, то кто же сможет помешать ему, Гению всего человечества, большому ученому, в языкознании знающему толк, вновь повести страну к победе коммунизма? Конечно, он сразу догадался, что какая-то гнида успела оповестить Москву раньше, чем туда дошло обращение бюро обкома. Звонок из ЦК и сообщение, что Политбюро в сборе, – явное тому доказательство. Засуетились, забегали! Однако разве по силам нынешним желторотым цыплятам остановить Сталина? Вот пятьдесят лет тому назад обстановка была сложнее. Какие корифеи выступали против него! Прославленные вожди революции: 1) Троцкий – «самый способный человек в настоящем ЦК» (Ах, Ульянов, такую свинью подложил в завещании!); 2) Бухарин – «любимец партии»; 3–4) Каменев и Зиновьев – оракулы и теоретики III Интернационала; 5) Рыков – «умелый хозяйственник»; да еще эти старые клячи Крупская и Стасова и еще… Только куда все они подевались через десять лет? Помогло тебе, Лев Давыдович, ораторское искусство? Как лихо на допросах закладывали друг друга Бухарин и Зиновьев! А Каменев до последней минуты надеялся, что зачтут ему прежние заслуги… Да, в двадцать четвертом году никто не верил, что Сталину удастся устоять. Верил лишь один Сталин, ибо он единственный понял, что России нужны не «немецкие теории», а привычная железная рука. Народ надо держать в крепкой узде. Конечно, тут без него отпустили вожжи. О чем это они говорят? Сталин прислушался.

– Наши насуют немцам, – говорил профсоюзник, – фактор своего поля.

– У них один Мюллер трех игроков стоит, – возражал член бюро, директор металлургического завода. – Этот гад без гола не уходит.

– Колотов и Мунтян – проверенные ребята, – убеждал начальник милиции, – будут играть кость в кость!

– В киевском «Динамо» слабо поставлена воспитательная работа, – утверждал секретарь по пропаганде. – Нет боевого настроя.

– У нас Блохин!

– А у них Беккенбауэр!

– Лобановский использует прогрессивную систему «Два – четыре – четыре».

– Да ФРГ – чемпион мира!

– Вот посмотрим, как во втором тайме…

«Идиоты, – изумился Сталин, – нашли о чем спорить! И с такими кадрами мне вести страну к новым успехам?»

Сталин раздраженно постучал трубкой об стол.

– Переносим мое выступление на завтра. Все равно враг будет разбит, победа будет за нами!

– Правильно, товарищ Сталин, – обрадовался знатный кукурузовод, – выиграем у немцев со счетом пять – ноль!

Но остальные члены бюро опомнились и в смущении замолкли. Один лишь полковник Белоручкин не оплошал.

– Товарищ Сталин, – с молодой горячностью воскликнул полковник. – Только прикажите, я сейчас же поеду на телевидение и всех их, контриков, расстреляю!

– Ага! – кивнул Сталин.

Тут уж заволновался Аркадий Николаевич, второй секретарь обкома партии:

– Иосиф Виссарионович! Не надо лишних эксцессов. В понедельник я их всех уволю с работы.

Сталин махнул рукой.

– Можно и так.

Давно смолкли оживленные голоса в фойе. Участники торжественного заседания разошлись по домам (с разрешения Сталина), а сам Сталин, привыкший бодрствовать до четырех часов утра, ждал в директорском кабинете вестей из Москвы. С ним остались члены бюро обкома.

Старший лейтенант Подберезовик одиноко бродил по полуосвещенным коридорам, и недобрые предчувствия томили его душу.

Из приоткрытой комнаты администратора доносилась тихая музыка – вероятно, кто-то забыл выключить приемник, радиостанция «Юность» повествовала про какого-то «шизика», жившего черт знает когда и написавшего нечто такое-этакое, очень древнее, которое Василий Иванович никогда не слыхал и слушать не собирался. Ночь предстояла длинная.

Пробили кремлевские куранты. В образовавшуюся паузу вполз новый, грохочущий, лязгающий звук.

Василий Иванович бросился к окну. На пустынную площадь вылезли три бронетранспортера с расчехленными пулеметами. Маленькие фигурки ловко выпрыгивали из открытых люков. Снизу нарастал топот сапог.

– Где? – отрывисто спросил Василия Иваныча подполковник в кожаной куртке и шлеме танкиста. За подполковником пружинисто отмеряли шаги солдаты в лихо заломленных беретах – форма воздушных десантников.

– Там! – поспешно указал Василий Иваныч на директорский кабинет и, прячась за спины десанта, протиснулся в приемную.

– Товарищ Сталин, – молодцевато рапортовал с порога танкист-подполковник, – по приказу министра обороны Маршала Советского Союза Гречко второй батальон мотострелковой гвардейской Кантемировской дивизии прибыл для вашей личной охраны, чтобы немедленно сопровождать вас в специально приготовленную резиденцию. Техника выгружается на аэродроме. Таманская танковая дивизия в случае необходимости может быть переброшена в город за два часа.

За круглым столом, в кресле у самой двери, зашевелилась фигура. Василий Иваныч готов был поклясться, что еще полминуты назад в кресле никого не было – вернее, маячило нечто бесцветное, химерическое, не заслуживающее внимания, – однако сейчас прямо на глазах фигура обретала плоть, вес, значимость и, наконец, прежним, уверенным голосом первого секретаря обкома чуть хрипловато проговорила:

– Продолжайте, подполковник.

– Я уполномочен зачитать обкому, – продолжал танкист, – ответ Политбюро ЦК КПСС на приветственное письмо представителей трудящихся области.

Новые люди, вероятно экипаж следующего бронетранспортера, вытеснили Василия Иваныча в коридор. Улучив момент, Василий Иваныч опять протолкнулся в приемную. Теперь он не прятался за спинами солдат, и с высоты его роста ему было прекрасно видно все происходящее в кабинете.

– Ленинское Политбюро нашей партии, – читал подполковник с листа, – приветствует чудесное выздоровление прославленного руководителя, испытанного марксиста товарища Сталина! Всему миру продемонстрированы огромные успехи передовой советской медицинской науки. Однако ЦК сочло нецелесообразным кооптировать товарища Сталина в члены Политбюро, так как общеизвестно, что дочь товарища Сталина, Светлана Аллилуева, сбежала за границу, изменила Родине и тем самым скомпрометировала имя Вождя в глазах нашего народа…

Повелительным жестом Сталин оборвал речь подполковника, поднялся из-за стола и резким голосом, в котором угадывалось множество оттенков – от иронии до восхищения, – резюмировал:

– Научились, с-с-суслики!

VIII

И ближнему на ухо сам

Он шепчет пароль свой и лозунг…

В субботу утром по городу поползли слухи. Говорили… Собственно, о чем только не говорили! Понимающие люди обратили внимание на отсутствие сегодняшних областных газет. Город всполошился, рождались небылицы, одна фантастичнее другой. Однако после одиннадцати, когда заработали винно-водочные отделы, все эти новости были мгновенно перекрыты менее интригующим, но более ошеломляющим сообщением:

В магазины! выбросили! нашу! родную! московскую! особую! за два восемьдесят семь!!! Торопись, пока не раскупили!

Все взрослое население города, прихватив сумки, мешки, рюкзаки, разом устремилось на штурм винных прилавков. «Особую московскую» покупали даже язвенники, трезвенники, пенсионеры, сердечники! Кто же мог устоять перед соблазном приобрести давно исчезнувшую водку с четырьмя медалями на этикетке, которая к тому же почти на рупь дешевле обычной?

У сберкасс выстраивались очереди. В городе шло братание, и уж такое началось…

Любопытно, что и на следующий день, презрев инструкцию Министерства торговли, запрещавшую продажу водки по воскресеньям, все магазины бойко торговали «Особой московской».

А в понедельник граждане были настолько переполнены впечатлениями от двух прекрасных праздничных дней (наперебой хвастались, кто сколько выпил, кто с кем подрался, кто где гулял), что начисто, намертво забыли о странных событиях злосчастной пятницы. И если впоследствии кому-то изредка что-то припоминалось, то он спешил отогнать от себя эти мысли – мало ли что померещилось с перепою!

Наступили трудовые будни. В городе все оставалось по-прежнему. Правда, первый секретарь обкома полежал недельку в больнице с сердечным кризом, да в областном управлении КГБ полковник Белоручкин ушел на пенсию, а его пост – заместителя начальника управления – вскоре занял розовощекий секретарь обкома комсомола. (Сбылось мудрое предвидение Вождя и Учителя.)

Что еще? Лысого Пупа – товарища Александрова – больше никто никогда не встречал на Второй трикотажной фабрике, а работников Хлеботорга – Когана, Фельдмана, Гринштейна – освободили из-под стражи через неделю, и они были так счастливы, что им даже в голову не пришло на кого-то жаловаться.

С поэтом Поклепиковым дело обстояло несколько сложнее – все-таки областная знаменитость. Перед поэтом извинились, а местное отделение Литфонда выписало ему безвозвратную ссуду на сто пятьдесят рублей и предоставило бесплатную путевку в дом творчества «Гагра».

Капитан Суриков отбыл по назначению в Москву, а в судьбе Красавина ничего не изменилось: может, оно и к лучшему?

Да, чуть не забыли: в городском комиссионном магазине появился новый директор – молчаливый курчавый великан, Василий Иванович. Веселись, Верка!

В заключение необходимо сообщить, как был улажен вопрос с иностранными корреспондентами. Да, недоучли, недоглядели наши товарищи из МИДа, и уже в субботу вечером начальник отдела министерства, подписавший разрешение журналистам посетить Семёнград, рыдал у себя дома, кусая обшивку на импортном диванчике, ибо мидовца только что поздравили с новой должностью: он стал заведующим бытовым сектором в Союзе композиторов.

Ну, с корреспондентами из соцстран обошлось без осложнений. Позвонили в посольства, и на этом инцидент был исчерпан.

Оставалось договориться с американцами и англичанином.

Как только господа иностранцы прибыли в Москву, их взяли прямо на перроне и, не давая даже приблизиться к телефонам-автоматам, проводили на привокзальную площадь, где посадили (довольно бесцеремонно) в две черные «Волги». Господ иностранных журналистов сразу повезли в ТАСС. Их немедленно принял один из ответственных директоров агентства. Случай беспрецедентный!

Ответственный тассовец, высокий, холеный, с оттопыренными от постоянного вранья губами и наглыми глазами продавщицы винно-водочного отдела, любезно предложил господам журналистам «седаун плиз», виски, коньяк.

Странное дело: несмотря на вопиющее нарушение дипломатического этикета, несмотря на полный произвол по отношению к членам корреспондентского корпуса, господа иностранные журналисты были отнюдь не обескуражены и даже не обеспокоены. Американцы, мистер Джек и мистер Ивнинг, прыскали в рукав и заговорщически перемигивались. Англичанин, мистер Рой, пренебрежительно ухмылялся.

Ответственный тассовец напряженно оценивал обстановку. Американцев он не боялся. Эти господа давно связали свою карьеру с Россией и не отважатся на открытый скандал. В Москве они жили как короли, и кто из них рискнет начинать свою деятельность сызнова где-нибудь в Вашингтоне или Латинской Америке? Но мистер Рой, прыщавый сопляк, мальчишка (остричь бы его наголо да выпороть!), – это фрукт особый. У него не было ни прочного положения, ни громкого журналистского имени. Этот ради красного словца…

Да, граждане, нелегкая складывалась ситуация.

– Я приношу глубочайшие извинения за причиненное беспокойство, и лишь чрезвычайные обстоятельства… – вежливым и фальшивым голосом начал ответственный тассовец, и у него даже живот заныл от унижения. На пресс-конференции он привык разговаривать с этими господами как учитель физкультуры в ПТУ, а теперь приходилось просить, умасливать и ублажать.

Ответственный тассовец заверял господ корреспондентов, что в случае если они забудут мелкое и нелепое происшествие в Семёнграде, то им будет предоставлена возможность посетить любой город Советского Союза. Да, да, господа, любой город, в который не ступала нога иностранца!

Мистер Джек хитровато улыбнулся, и ответственный тассовец мгновенно среагировал:

– Джек, мы же давно знаем друг друга. (Подобное фамильярное обращение должно было свидетельствовать о дружеском расположении тассовца к мистеру Джеку.) Зачем нам портить отношения? Не скрою, у нас весьма недовольны вашим репортажем о выставке в Измайлове. И потом ваша связь с балериной Удальцовой… Однако у всех в работе случаются накладки. Считайте, мы продлили вашу аккредитацию.

Но мистер Ивнинг, всегда такой покладистый и понятливый, на этот раз высокомерно фыркнул.

– Господин Заплечный! (Мы старались не упоминать фамилию ответственного тассовца, но от вездесущей западной прессы разве что скроешь?) Наш профессиональный долг – информировать читателей обо всех интереснейших событиях в мире.

Дальнейший диалог напоминал партию в пинг-понг.

– А как же разрядка международной напряженности?

– Не вижу связи.

– Когда вас выставят из Москвы за незаконную покупку икон – увидите.

– Фу, господин Заплечный, грубый шантаж… На этой информации я заработаю сто тысяч долларов.

– Не заработаете. Мы дадим официальное опровержение и объявим вашу информацию типичной буржуазной «уткой».

– А фотографии?

– Кажется, у вас разобьется фотоаппарат, только вы попытаетесь сесть в машину.

Мистер Ивнинг усмехнулся и вкрадчиво спросил:

– Простит ли мне мой шеф, если мы промолчим, а агентство «Рейтер» даст информацию?

Тут взоры всех присутствующих обратились к мистеру Рою. Мистер Рой вздыбил свои нечесаные патлы и весело подтвердил:

– Да, да, господин Заплечный. Непременно, сегодня же «Рейтер» протелеграфирует всему миру.

Лицо товарища Заплечного сделалось серьезным.

– У меня есть некоторые данные, что наше правительство собирается выпустить в декабре дополнительно сверх квоты десять тысяч евреев. Через соответствующие каналы мы проинформируем о большой заслуге в этой гуманной акции корреспондента агентства «Рейтер». Мистер Рой, – тассовец отвел пылающие ненавистью глаза, – вы человек молодой, способный, согласитесь, это явится блистательным началом вашей журналистской карьеры, уж не говоря о том, что десять тысяч человек будут благодарны вам.

Но паскуда-англичанин, видимо, не нуждался ни в чьей благодарности. Он положил ногу на ногу, хлебнул из фужера коньяку и с важностью произнес:

– Я честный журналист и в сделки не вступаю.

Мистер Джек невольно вздохнул, а мистер Ивнинг кинул на товарища Заплечного сочувственно-извиняющийся взгляд.

М-да, как и ожидал тассовец, с мистером Роем было тяжело. Мало мистеру евреев! Но недаром товарищу Заплечному доверили такой ответственный пост. Приходилось выкручиваться из ситуаций и похуже. Поэтому товарищ Заплечный все предусмотрел и еще утром в ЦК запасся козырным тузом. Конечно, не хотелось его выкладывать, но другого выхода не было.

– Господа, я вас не понимаю, – загрустил тассовец. – Зачем посылать заведомо ложную информацию, заранее зная, что она будет официально опровергнута? И это в то время, когда наши правительства достигли заметной разрядки международной напряженности. Народы мира устали от «холодной войны». – Выстрелив холостым зарядом, Заплечный резко изменил тон и заговорил холодно, привычно-деловито: – В городе Кимрах номерной «ящик» работает над созданием модернизированных межконтинентальных ракет стратегического значения…

В кабинете стало слышно, как секретарша за двойной, обитой кожей дверью отвечает кому-то по телефону: «Его нет. Не знаю. Позвоните завтра». Тассовец достал из стола три бумажки и подписал каждую из них.

– Вот пропуска на завод. Можете ехать хоть завтра. Разрешаются любой репортаж и любые фотографии.

Мистер Джек присвистнул, а глаза мистера Ивнинга зажглись, как у охотничьей собаки, напавшей на след крупного зверя. Что касается мистера Роя, то он поперхнулся, покраснел, отодвинул фужер и с трудом выдавил из себя:

– Пожалуй, вы правы. Народы мира устали от «холодной войны».

С недавнего времени на одном из участков северного шоссе (очевидцы и свидетели этой правдивой истории не ставили своей целью раскрывать государственные тайны, а посему ни за какие деньги, ни под какими пытками не упомянут наименования шоссе, километраж и даже название города, в котором развернулись события; раз уж господа иностранные корреспонденты согласились молчать, то и мы обозначили город условно – Семёнград), так вот, на одном из участков северного шоссе появился дорожный знак «Остановка запрещена». Если углубиться в густой болотистый лес, то через пару километров упрешься в глухой двухметровый забор с колючей проволокой и с часовыми на вышках. Что это, оборонный объект? Засекреченная школа разведки? Не будем гадать. Известно только, что каждое утро к воротам подается продуктовый фургон, шофер выходит из машины, а за руль садится офицер и уезжает в глубь территории по бетонной дорожке, аккуратно обсаженной маленькими елочками. Известно также, что с месяц назад на этот объект привозили заслуженную артистку Узбекской ССР Светлану Барашкову. Вероятно, она выступала там с творческим концертом. Никаких других подробностей Светлана не сообщила. И вообще у нее новая шуба на лисьем меху. Солдатам, охраняющим объект, редко дают увольнительные, а в увольнении они не жмутся с деньгами, на службу не жалуются и о том, что происходит за двухметровым забором, предпочитают не разговаривать. Судя по всему, охрана пока надежна.

1974–1975 гг. г. Москва

Евангелие от Робеспьера
Повесть о великом французском революционере

…То, что было завоевано в результате первой победы, становилось прочным лишь благодаря второй победе более радикальной партии; как только это бывало достигнуто, а тем самым выполнялось то, что было в данный момент необходимо, радикалы и их достижения снова сходили со сцены.

Ф. Энгельс (Введение к работе К. Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.»)

Не могли ли бы Вы помочь мне найти… ту статью (или место из брошюры? или письмо?) Энгельса, где он говорит, опираясь на опыт 1848 и 1789, что есть, по-видимому, закон, требующий от революции продвинуться дальше, чем она может осилить, для закрепления менее значительных преобразований?

В. И. Ленин (Письмо В. В. Адоратскому)

Часть первая

К лицу ли такие похвальбы, когда потеряно все, даже честь!

Сюло

Герцог де Лианкур, человек, имевший право входить к монарху в любое время дня и ночи, 6 мая 1789 года сидел в будуаре госпожи Луизы, которую он всегда называл просто Луиза, ибо ему было решительно наплевать на звание и фамилию ее мужа, хотя там и была частица «де», – ведь сейчас любой мошенник мог купить себе дворянское звание, – такие уж наступили времена.

Ее муж всегда предусмотрительно исчезал перед приходом герцога, а герцог приходил в определенные дни, и это было известно заранее. Эта связь тянулась уже два года. Герцог де Лианкур все больше привыкал к Луизе, а Луиза, молодая, очень красивая женщина, вела себя безупречно, и если раньше в ее манерах иногда чувствовалось плебейское происхождение, то за эти два года она стала настоящей аристократкой. Достаточно было одного взгляда герцога – и Луиза понимала его. Так, например, когда недавно Луиза обила гостиную пестрой тканью, герцог только поморщился, и уже через неделю и мебель и стены были обтянуты спокойным синим бархатом. Правда, герцог подарил ей тысячу ливров, но ведь деньги можно было истратить на другое.

Она всегда называла его герцогом. И даже в минуты интимной близости он оставался для нее «вашей светлостью». Это обращение – ваша светлость – ласкало ее слух, поднимало ее в собственных глазах, и, понимая это, герцог все же хотел, чтобы она любила его не как приближенного монарха, имевшего право входить к нему в любое время дня и ночи, а просто как человека, уже немолодого, с седыми висками, ибо он не только любил ее, он доверял этой женщине. Герцог был достаточно умен, чтобы не питать никаких иллюзий относительно собственной особы. Он твердо знал, что никогда не откажется от своего положения при дворе и не бросится очертя голову в политику, как это сделали герцоги Орлеанский и Ларошфуко, а ведь он получил не менее блестящее образование, изучал философию и по многим вопросам, касающимся последних событий, имел собственное мнение.

Когда-то в аристократических салонах рассуждали о философии, потом пришла мода на мистицизм, теперь все говорили только о политике. Слушая герцога, сочувственно вздыхая и поддакивая ему в паузах, Луиза, наверное, думала, что она ведет обычную светскую беседу, но герцог был слишком горд для того, чтобы придерживаться общей моды. То, что он рассказывал, действительно волновало его, ему надо было выговориться, и, главное, он знал, что дальше этих стен его слова никуда не пойдут.

– Расточительность Калонна имела так же мало успеха, как и бережливость Неккера, – говорил герцог, попивая из тонкого бокала красное вино, – наш дефицит достиг почти ста сорока миллионов. Его величество уменьшил расходы на охоту, и это вызвало негодование двора. Королю ничего не оставалось, как попытаться через парижский парламент провести эдикт о займе на пять лет в сумме четыреста двадцать миллионов. Представляете ужас советников? Старик де Сен-Венсан сравнил королевство с несовершеннолетним мотом, который легкомысленно отдает себя в руки ростовщика. Король решил прибегнуть к силе, он арестовывает д'Эпремениля и ссылает герцога Орлеанского в Вилье-Котере. Чего же он этим добился? Парламент отказался вотировать эдикт и потребовал созыва Генеральных штатов. Парламенты Бретани и Дофинэ ответили еще резче. Нужно было успокоить нацию и удовлетворить кредиторов государства. Недовольны были все: двор, духовенство, дворянство, парламент, народ. Что бы ни делал король – все было плохо. Он шел на хитрость – и ронял себя в глазах общественного мнения. Он прибегал к силе – и его начинали ненавидеть. Он предлагал реформы – его называли узурпатором. И так как он уже не мог править нацией, пришлось призвать саму нацию к кормилу правления. Его величество добр, примерный семьянин, ревностный католик. Он покидал балы, чтобы в тишине спокойно поработать у столярного станка. И это вызывало насмешки. Король любит охоту, это единственная его отрада. Когда обсуждался вопрос о месте созыва Генеральных штатов, король заявил: «Это может быть только в Версале по причине охоты». Конечно, у каждого человека свои слабости, но ведь это король! Время ответственное! Король слабохарактерен – значит, надо окружать себя твердыми людьми! Кто же около него? Он опять призвал Неккера на пост министра финансов, а сам не верит ему! Король громогласно заявляет, что поступил так против своей воли. Принцы? Граф д'Артуа – ограниченный недалекий человек. Вокруг него образовался штаб разгневанных дворян. Они кричат, что король решил принести в жертву наше храброе сословие, так много сделавшее для отечества. Но ведь народ голодает. Засуха и град уничтожили посевы. В Париже люди простаивают ночи у булочных, и номер очереди пишется мелом на спинах…

Вообще-то герцог де Лианкур редко думал о народе и представлял его себе некой абстрактной массой. О падеже оленей в королевских лесах он говорил бы так же взволнованно, но с большим знанием дела. Но он заметил, что Луиза посмотрела на него с особенным уважением, и ему показалось, что он понял ее мысли: «Вот что значит государственный человек, его заботит судьба королевских подданных». И герцог продолжал развивать тему:

– Когда состоятельные парижане ехали на выборы депутатов в Генеральные штаты, им навстречу на телегах везли трупы замерзших бедняков. Во всей Европе мы держим первенство по роскоши двора и по числу нищих. А огромная армия разбойников на лесных дорогах? Ведь это люди, отчаявшиеся найти работу! Да что тут говорить, – герцог отставил бокал вина и взглянул на Луизу, – кажется, с нее достаточно. – А что заботит другого принца, графа Прованского? Он мечтает вернуть времена Ришелье. Назад в семнадцатый век? И эти люди определяют политику двора! На короля оказывает влияние Мария-Антуанетта? Конечно, она красивая женщина; естественно, она ищет развлечений… – Тут герцог вскочил и заходил по гостиной. – Но ведь это же неприлично! Она спала с каждым третьим! Она подарила государственную казну графине Полиньяк! А эта ее новая страсть к принцессе Ламбаль! Да еще на глазах у всех! О какой же государственности может идти речь?

Герцог опустился в кресло.

– Вы устали, ваша светлость? – ласково спросила Луиза.

– Да, вчера был тяжелый день… Торжественное открытие Генеральных штатов. Много шума из ничего. Накануне открытия его величество лично отдавал указания при размещении ковров и драпировок и репетировал тронную речь, изучая интонации своего голоса. Но тем не менее он умудрился оскорбить все третье сословие. Дворянство и духовенство проходили во дворец через главный вход, а шестистам депутатам третьего сословия пришлось два часа протискиваться через узкую заднюю дверь. Кстати, им приказали быть одинаково одетыми, и они напоминали стадо баранов. Выступал Неккер. Депутаты, конечно, ожидали от него реформ, а он предложил им…

И тут герцог употребил изящный оборот, который нельзя перевести на русский язык, а смысл сводился к тому, что депутатам предложили фигу с маслом.

– А как была одета королева? – тихо спросила Луиза, и герцог, словно очнувшись, понял, что его рассуждения малоинтересны молодой женщине и что она променяла бы все эти умные разговоры на возможность присутствовать на торжестве, на котором был весь большой свет. Более того, в этом вопросе чувствовался скрытый упрек: мол, герцог мог бы позаботиться о том, чтобы Луиза сидела в ложе одетая так же, как, допустим, графиня Монморанси или госпожа де Сталь. В первую секунду герцог готов был оскорбиться, но потом подумал, что нельзя требовать так много от милой и красивой женщины. И вообще, он приехал сюда не за этим.

– Королева была одета очень просто, – сухо ответил герцог.

* * *

Герцог де Лианкур приезжал к Луизе раз в неделю. Их беседы теперь носили чисто светский характер, и если Луиза задавала вопрос о политике, герцог делал вид, что не слышит, – он был злопамятен. Но как-то в начале июля он пришел очень возбужденный и сам заговорил на тему, которой поклялся не касаться.

– Дорогая Луиза, мне жаль, что умер старик Вольтер. Ему не надо было бы ничего придумывать, вся наша теперешняя жизнь – сборник анекдотов.

Герцог при желании мог быть очень остроумным собеседником. Сегодня он был просто в ударе.

– Как вам известно, мы пошли на созыв Генеральных штатов не от хорошей жизни. Первые два сословия были похожи на шулеров, которые намеревались при помощи парламентского покера обобрать неопытного и простодушного новичка – третье сословие. Возможно, это бы нам удалось, но зачем, еще не успев сесть за стол, передергивать карты? Не понимаете, в чем тут фокус? Объясню. Третье сословие хотело сообща проверять депутатские полномочия и заседать в одной палате с дворянством и духовенством. Но наши хитрецы объединяться, естественно, не желают. При голосовании посословно у дворянства и духовенства – два голоса против одного третьего сословия. При общем голосовании депутаты третьего сословия выравнивают свои шансы – их шестьсот человек, половина Собрания. Однако здравый смысл подсказывает идти на объединение и не отпугивать новичка, впервые принятого нами в игру. Но что нам здравый смысл? Нам традиции дороже! Неккер советует королю, как лицу наиболее заинтересованному, объединить сословия и тем самым, хотя бы для начала, создать видимость приличного заведения. Однако играть в покер его величеству слишком сложно. Он предпочитает жмурки. Больше месяца новичок не соглашается на крапленую колоду, к тому же он с удивлением замечает, что его не только не гонят из благородного дома (Версаля), а наоборот, среди шулеров растерянность и уныние, и раздаются голоса, требующие честных условий. Новичок слышит громкий, одобрительный голос Парижа и идет ва-банк. Депутат Сиейс – он известен своей брошюрой о третьем сословии – предлагает не считать депутатами тех, кто не явится на общую перекличку во дворец «Малых забав». Два первых сословия отклоняют предложение Сиейса, но через день туда приходит десяток священников. Их встречают слезами и объятиями. Король по-прежнему сидит зажмурившись, и тогда третье сословие провозглашает себя Национальным собранием и ходит с козырей: все налоги без санкции Национального собрания объявляются незаконными; сбор налогов прекращается, если собрание будет распущено; собрание начинает изучать требования народа. После этого депутаты расходятся по домам. Они объявили войну и ждут ответных репрессий: роспуска, высылки, ареста и т. д. Им остается уповать только на чудо, и чудо свершается. Через день в зал «Малых забав» с пением входят сто сорок священников, неся на руках своих епископов. Всеобщий плач и ликование. В городе повышается спрос на носовые платки. Тогда принцы расталкивают короля и заставляют его закрыть дворец «Малых забав». Прекрасное решение! Третьему сословию нечего терять, пути к перемирию отрезаны, и депутаты собираются в зале для игры в мяч. Играют они дружно и выигрывают сочувствие всей страны. Мунье, либерал из провинции Дофинэ, предлагает текст клятвы. Председатель Собрания астроном Бальи зачитывает ее вслух и клянется первым. Национальное собрание торжественно обязуется не прекращать своих заседаний, пока не будет выработан текст конституции. Тут уж король и без советчиков понимает, что больше нельзя сидеть сложа руки, и собирает все три сословия. Наш добряк старается придать своему голосу металлические интонации и, отменяя все принятые ранее решения, распускает Национальное собрание, приказывает депутатам немедленно разойтись посословно в разные помещения. Никогда его величество так молодецки не играл роль монарха. Правда, почему-то никто не кричит: «Да здравствует король!» Но дворяне и духовенство уходят вслед за его величеством. Третье сословие молча сидит в центре зала. Мой друг, обер-церемониймейстер маркиз де Брезе, с любопытством осведомляется, почему сидящая публика еще не очистила помещение. И тут встает известный кутила и смутьян маркиз Мирабо, которого еще родной отец предпочитал держать подальше от себя… в тюрьме. Обстановка скандала привычна для Мирабо, и он кричит: «Скажите вашему господину, что мы здесь по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков!» Де Брезе спешит сообщить его величеству о «маленькой заварушке». Офицеры королевской гвардии поправляют шпаги, но, дорогая Луиза, дело в том, что его величество просто не в силах играть роль решительного монарха два раза в один день. «Да идите вы все к черту!» – говорит король. Действительно, что пристали к занятому человеку, которого ждет столярный станок! На следующий день третье сословие заседает вместе с духовенством, а через день к ним приходят сорок семь дворян во главе с нашими либералами – графами Монморанси, Клермон-Тоннером, герцогом Ларошфуко, и тут же, конечно, Орлеанский собственной персоной. Говорят, в зале такое началось! Итак, подведем итоги. Вместо того чтобы стать во главе представителей нации, король сделал их своими врагами. Вместо того, чтобы укрепить свою власть, король отдал ее Национальному собранию. Теперь, конечно, ему осталось только придать своему лицу благородное выражение и указом сверху заставить присоединиться к Собранию тех немногих депутатов, которые еще ничего не поняли. Кстати, отныне собрание называется Учредительным. Ему предстоит выработать долгожданную конституцию. Париж ликует. В Пале-Рояле бесконечный митинг. Армия братается с народом. Как говорится, мы доигрались. Вид рослых гвардейцев, обнимающихся с мастеровыми, может кого хотите привести в волнение. Но, как ни странно, больше всего волнуются депутаты. Храбрые ребята из Учредительного собрания в панике бросаются к королю. Его величество успокаивает их: «Пока нация полагается на меня, все будет хорошо». Кажется, все встает на свои места. Есть возможность помириться с Собранием и загладить промахи. Но граф д'Артуа грозит Неккеру кулаком. Добродетельная королева в ярости, прошедшие два месяца их ничему не научили. При дворе ходят слухи, что короля снова уговорили прогнать в отставку Неккера, распустить Собрание и окружить войсками Париж. Король пока делает вид, что ничего не случилось, а на последнем заседании совета он вообще притворяется спящим. Может, он всерьез думает, что все это ему только снится и в один прекрасный момент он проснется таким же абсолютным монархом, как Людовик XIV? В преемники Неккеру прочат барона Бретейля. Барон уже успел громогласно заявить: «Если надо сжечь Париж – мы сожжем его!» Не знаю, может, у него личные счеты с городской пожарной охраной, но для меня ясно: мы играем с огнем.