Текст книги "Репетиция в пятницу"

Розовощекий секретарь обкома комсомола преданно глянул на трибуну, а с трибуны неслось:

– Надо смело выдвигать новые молодые кадры, не давая им перестояться на старом месте, не давая им закиснуть. У молодых кадров имеется в избытке чувство нового, драгоценное качество каждого советского работника…

Розовощекий секретарь обкома комсомола смотрел на Сталина собачьими глазами, и до него уже не доходили дальнейшие слова, он просто знал, что отныне каждая клеточка его тела принадлежит мудрому Вождю и Учителю, и если в бой пошлет товарищ Сталин, Сталин – наша слава боевая, то теперь он до конца, до гроба, он любому горло перегрызет…

И когда Сталин кончил речь, после бури криков «ура» и рукоплесканий, зал встал и как один человек запел:

 
От края до края, по горным вершинам,
Где вольный орел совершает полет,
О Сталине мудром, родном и любимом,
Прекрасную песню слагает народ… —
 

розовощекому секретарю обкома комсомола казалось, что его срывающийся голос будет услышан на трибуне.

IV

И маршалы едут за ним,

И едут за ним адъютанты…

Примерно в четыре часа дня по проспекту Маркса к площади Дзержинского подымался интеллигентного вида человек с большой папкой под мышкой. Он шел и мучительно размышлял, куда же ему сначала зайти: в издательство «Детская литература» или в издательство «Колос»? В издательстве «Колос» ему выписали тридцать шесть рублей гонорару, в Детгизе причиталось значительно больше – сто двадцать три рубля. Но там он был должен редактору и главному художнику, и если раздать все долги, то едва останется рублей двадцать. А вдруг редактора или художника нет на месте? Тогда надо скорей спешить в «Детскую литературу». А если они, скорпионы, только его и ждут? Может, завернуть в «Колос»? Словом, интеллигент страдал типичной интеллигентской раздвоенностью.

Из подземного перехода, ведущего к «Детскому миру», на интеллигента наскочила толстая раскрасневшаяся тетка в зеленом платке, желтом пальто и черных резиновых сапогах. В одной руке тетка держала полную авоську апельсинов, другой придерживала красного игрушечного коня в целлофановом пакете. Тетка толкнула интеллигента и, не извинившись, заойкала:

– Ой, куда же это я попала, к ЦУМу или к ГУМу?

В ответ интеллигент чертыхнулся и вышел на площадь. «Вот темнота, – думал он, – со всей страны приезжают в Москву и только знают спрашивать – где ГУМ и ЦУМ, а ведь столица – культурный центр, музеи, театры, да фигу два их это интересует, мешочники!»

Но тут другое интригующее зрелище привлекло его внимание. Своим зорким, наметанным взглядом художника он заметил, как через всю площадь Дзержинского, игнорируя столпотворение машин и огни светофоров, легко, элегантно, поблескивая никелированными полосами и зелеными стеклами, проскользила длинная правительственная машина, похожая в профиль на шляпу с загнутыми полями, и встала у первого подъезда здания КГБ. «Красиво, – умилился интеллигент, – небось личный «ЗИЛ» товарища Андропова».

У первого подъезда несколько якобы беспечно слоняющихся мужчин в штатском сбились в кучу, образовав нечто вроде коридора. Открылась дверь первого подъезда, но кто оттуда вышел – интеллигенту не удалось рассмотреть. Внезапно движение на площади стихло. Светофоры горели только красным огнем. «ЗИЛ» Андропова оторвался от тротуара и, набрав огромную скорость, визжа шинами, обогнул памятник Дзержинскому. Частный бордовый «жигуленок» и два зеленых такси, отскочив от предыдущей толпы машин, мельтешили по площади. Не сбавляя хода, «ЗИЛ» рыкнул клаксоном, да так страшно, что в животе у интеллигента похолодело, а частный «жигуленок» и два такси тут же оказались на тротуаре. Правительственный «ЗИЛ» унесся по направлению к Старой площади.

Провожаемый нескончаемыми рукоплесканиями, товарищ Сталин прошел в президиум (президиум стоя приветствовал его аплодисментами), улыбаясь, поздоровался за руку с Зампредом из Москвы, председателем облисполкома и первым секретарем обкома (аппаратчики тут же отметили эту знаменательную последовательность) и сел на свободный стул в третьем ряду сцены (старые аппаратчики понимающе переглянулись: примерно такое же место в президиуме Сталин обычно занимал на заседаниях в Кремле). Высоченный, широкоплечий, курчавый мужчина, появившись на трибуне, объявил перерыв на обед, а членов бюро обкома попросил собраться на экстренное совещание, которое будет проводить лично товарищ Сталин. И еще незнакомый оратор сообщил, что после перерыва состоится праздничный концерт артистов музкомедии.

Депутаты областного Совета, представители партийных и советских организаций, передовики промышленности и сельского хозяйства, деятели науки и культуры, а также многочисленные гости из соседних соревнующихся областей, взволнованные и радостно возбужденные, высыпали в фойе. Там их ждали дымящиеся лотки с горячими сосисками и котлетами. Двери театрального буфета были гостеприимно распахнуты, а за стойкой заманчиво поблескивали бутылки коньяка и портвейна. Однако большинство участников торжественного заседания, презрев эти соблазны, бросились кто в нижний вестибюль к телефонам-автоматам, кто – прямо в гардероб и к выходу.

Но не тут-то было. У главного входа, а также у запасного и пожарного дежурили солдаты с автоматами, а стоявшие рядом молодые люди в штатском, похожие на спортсменов, вежливо разъяснили интересующимся, что пока из помещения театра велено никого не выпускать, во избежание возможных кривотолков в городе. Длинные очереди, образовавшиеся в вестибюле у телефонов-автоматов, стали очень быстро распадаться, ибо какой смысл звонить, когда телефоны не работали. Молчали также телефоны в комнате администратора, в кассе, а директорский кабинет был заперт изнутри.

Несколько секретарей обкомов – руководители делегаций из соседних соревнующихся областей – резкими, властными голосами немедленно потребовали начальника охраны. Начальник охраны не замедлил появиться. Им оказался тот самый широкоплечий, высоченный мужчина, который объявлял перерыв.

Секретари обкомов, сразу сбавив тон, обступили начальника караула и по-свойски, даже добродушно указали ему на явное недоразумение: секретарям положено обедать в обкомовской гостинице! Начальник караула извинился, однако подтвердил: пока не объявлено решение бюро обкома, из театра никто не уйдет.

– Василий Иваныч, – обратился к начальнику охраны один из секретарей, видимо, достаточно информированный, – я прекрасно понимаю ответственность момента, так что на мой счет будьте покойны, но у меня язва, я не могу есть сосиски. Сделайте хоть для меня исключение.

В ответ Василий Иваныч сухо улыбнулся, но сделать исключение не пожелал.

Было замечено также, что на лестнице к Василию Иванычу подлетел с деловым видом молодцеватый военный с погонами капитана войск КГБ и начал что-то сосредоточенно шептать ему на ухо. Василий Иваныч постоял, склонив голову, послушал, потом выпрямился и, весело блеснув глазами, лениво, но достаточно внятно произнес:

– Суриков, а катись ты к…

Капитан застыл как вкопанный, потом смешался с толпой. Василий Иваныч неторопливо продефилировал сквозь фойе, где передовики производства, деятели науки и культуры, а также представители воинов Советской Армии почтительно уступали ему дорогу.

Вообще бросалось в глаза, что возбуждение и ажиотаж, еще недавно царившие среди участников торжественного заседания, как-то спали. Наверно, люди просто устали – ведь сегодня пришлось столько волноваться, столько аплодировать, радостно приветствовать… Делегаты в одиночку или парами слонялись по коридорам, переговариваясь преимущественно о погоде, а гости из областей сбились в кучи по углам. Некоторые депутаты замерли у окон, тоскливо вглядываясь в многолюдную театральную площадь.

Где заседает бюро обкома, никому не было известно. В шестом часу из маленького фойе, в котором на плюшевых диванах под портретами артистов театра расположилась делегация северной области, довольно явственно донесся солидный басок:

– Товарищи, в конце концов, нас пригласили сюда в качестве гостей и мы ни за что персональной ответственности не несем.

И почти тотчас же небольшое происшествие взбудоражило умы. Из буфетной комнаты, покачиваясь, вышел первый секретарь южной области. Первый секретарь южного обкома был известен партактиву под ласковым именем «Железный Миша». Так прозвали его любящие подчиненные за крутой нрав и пуританский характер. Во всех соседних соревнующихся областях знали, что «Железный Миша» – абсолютный трезвенник, а тут… «Железный Миша» был не просто сильно выпивши, а пьян в дупелину, в стельку, в драбодан. Широко и бессмысленно улыбаясь, первый секретарь южного обкома громко бормотал:

– Это надо же, медицина шагнула! Через двадцать один год! Вылечили! Двадцать один – очко! Да здравствует наша советская медицина!.. Гр-р-рандиозные успехи! Теперь мы можем надеяться… Чудеса! Перегнали Америку!

«Железного Мишу» деликатно поддерживали с обеих сторон два члена его делегации, тоже изрядно навеселе.

Не скроем – эта сцена неприятно удивила некоторых деятелей науки и культуры, которые посчитали, что ответственные лица должны своим поведением показывать положительный пример, должны сдерживать свои эмоции, тем более в такой необыкновенный день. Но ушлые аппаратчики быстро смекнули, что к чему.

– А ваш-то умен, – сказал кто-то члену делегации южной области.

В буфет повалил народ. У стойки мигом образовалась огромнейшая очередь, хвост которой терялся в фойе. Запарившаяся буфетчица еле успевала откупоривать бутылки с коньяком.

Кабинет директора областного театра музкомедии состоял из двух комнат: самого директорского кабинета и маленькой приемной. В кабинете за двойными, обитыми дерматином дверьми заседало бюро обкома, а в приемной, за столиком секретарши, сидел полковник Белоручкин и периодически вызванивал кому-то по телефону. Из кабинета не было слышно, с кем и о чем говорил полковник Белоручкин, но сам полковник, кончив очередной разговор, открывал створку дверей и таким образом был в курсе того, что происходит в кабинете.

– Безобразие, – втолковывал в трубку полковник Белоручкин, – почему телевидение уехало так рано? Монтируют передачу? Так вы не то снимали! Какое вручение? Ах да, орден… Эту пленку можно выбросить. Я вам говорю. Я передаю указания Самого. Кого? Понимать надо, молодой человек. У нас главный в области, – тут полковник не удержался и хихикнул, – Пал Палыч. Да, присылайте снова операторов. Что свет? Какой свет? Нужен свет – организуем, театр подожгем. Шучу, конечно. Да, к шести часам. Запишите на пленку – и экстренно в эфир.

Полковник положил трубку, усмехнулся и приоткрыл створку двери.

– Мне стало известно, – донесся из кабинета спокойный, деловитый голос Сталина, – что вы, Петрович, как-то неудачно рассуждали о тридцать седьмом годе. Бесспорно, имели место некоторые перегибы и факты нарушения ленинской законности. Но, как гласит народная пословица, лес рубят – щепки летят. И потом, вспомните, уважаемый товарищ, кем были вы до тридцать седьмого года? Девятнадцатилетним пареньком, секретарем цехового комитета комсомола. А в октябре тридцать седьмого года вас назначили сразу директором завода…

В приемной тренькнул телефон. Белоручкин послушал трубку и поморщился:

– Какого Григория Аполлоныча? Какие билеты? Да, это театр. Не могу. Григорий Аполлоныч репетирует с артистами праздничный концерт. Звоните завтра.

Бросив трубку, полковник опять навострил уши.

– Советский Союз всегда боролся за мир во всем мире, – говорил Сталин. – Подчеркиваю, боролся. А нынешняя так называемая политика «мирного сосуществования» является сдачей позиций международному империализму. В самом деле, вдумайтесь, товарищи: ради долгосрочных кредитов и импортного оборудования мы идем на уступки нашему врагу. Враг получает долгожданную передышку и укрепляет свою военную мощь. Что же получаем мы? Дорогостоящие станки и оборудование ржавеют на складах, валюта тратится на ширпотреб. Между тем с нами торгуют не из-за наших красивых глаз. Империализм весьма озабочен собственной выгодой. Советский Союз за бесценок продает нефть, газ, лес, руду. Вспомните, товарищи, ленинское учение об империализме! Для империализма характерна хищническая эксплуатация сырьевых баз колоний, то есть Советский Союз в данном случае служит сырьевым придатком империалистической системы. Это позор! Чем же отличается политика нынешнего правительства от политики прогнившей дореволюционной России?

«Он их как котят, – удовлетворенно жмурясь, подумал Белоручкин. – Он им быстро мозги вправит».

Снова вякнул телефон.

– Да, – сказал полковник в трубку. – Телефонограммами на предприятия! Даны указания? Отлично. Митинг в семь часов на театральной площади.

Полковник встал, сладко потянулся, поправил погоны, провел рукой по волосам и четким шагом вышел из приемной в фойе, не забыв запереть за собой дверь.

По театру стремительно разнесся слух: товарищ Сталин выступит по областному телевидению, которое будет транслировать свои передачи по первой программе и через «Орбиту» на всю страну. Стало также известно, что в семь часов вечера назначен грандиозный митинг трудящихся. Рабочие города соберутся на театральной площади слушать Вождя и Учителя.

Настроение участников торжественного заседания сразу поднялось. Возможно, некоторую роль сыграло то обстоятельство, что почти все делегаты и депутаты успели раз или два подойти к буфетной стойке. Как бы там ни было, в фойе опять зазвучали громкие, радостные голоса, а в зале молодые активисты под руководством розовощекого второго секретаря обкома комсомола организовали летучий семинар «Сталин и молодежь».

Почти под самой крышей театра, там, где узкая лестница упиралась в дверь балкончика для осветителей, совершенно случайно встретились два молодых человека. Злые и завистливые языки называли их самыми умными людьми в области. Тот, что был в военной форме с погонами капитана КГБ, настороженно прислушался, нет ли каких шагов по лестнице, потом тихо спросил:

– Как самочувствие, Красавин?

– Капитан Суриков, разрешите доложить, – в тон ему ответил Красавин, – настроение бодрое, идем ко дну…

– У меня к тебе вопрос, довольно серьезный: знал ли кто-нибудь из прежнего состава Политбюро о том, что Сталин не умер, а, так сказать, перешел в состояние анабиоза?

– Темное дело. Однако смею полагать, что Хозяин был достаточно хитер. Иначе бы его прах давно развеяли по ветру. Кто из стариков оставил в наследство такую «бомбу замедленного действия», мне неведомо. Вероятно, он здорово веселился, предвидя, что произойдет через какое-то время. Наверно, его самого уже нет в живых, а то бы примчался сюда, как ошпаренный. Убежден в одном: для нынешнего руководства это сюрприз, и весьма неприятный.

– Я так и думал.

Красавин смерил внимательным взглядом своего собеседника. Суриков выдержал этот взгляд.

– За меня, Славочка, будь спок. Я еще в пятнадцать тридцать, как только вся эта заварушка началась, связался с Москвой.

Глаза Красавина потеплели, он покачал головой.

– Рисковый ты парень, Толя.

– А трус, Славочка, в карты не играет, – дружелюбно разъяснил ему капитан Суриков.

Тень озабоченности промелькнула на лице Красавина.

– Как это удалось?

– У меня секретов нет, – улыбнулся Суриков. – Слушайте, детишки: в грим-уборной Светки Барашковой – примы местного театра – городской телефон. – И, предупреждая следующий вопрос Красавина, быстро добавил: – Только теперь все перекрыто, и из театра не выйти, я уже пробовал.

– Светка Барашкова? – наморщил лоб Красавин. – Та, что поет писклявым голосом?

– Но фигура какая! – бесстрастно заметил Суриков.

– Понял тебя, Толя. Ты даром времени не теряешь. Зачем же тогда в Москву переводиться?

– Служба. Однако сейчас меня могут перевести совсем в другие края. Да и тебя тоже.

– Куда партия направит, туда и поедем. – Глаза Красавина заблестели. – Толя, кажется, рождается неплохая идея. Ты газеты читаешь?

– Не понял намека.

– Ну хоть в программу телевизионных передач заглядываешь? Помнишь, что сегодня в 19:30?

– Сегодня? Да, – оживился Суриков. – Я еще думал, как бы смыться из театра.

– Так вот, надо бы уговорить наших старперов, чтоб выступление Вождя и Учителя по телевидению назначили на это время. Сейчас у ребятишек такая запарка, пожалуй, не сообразят, что к чему. А это, Толенька, в наших силах.

Суриков недоуменно потер пальцем переносицу, затем удивленно протянул:

– Ты гений, Слава. Как поется в песне – «и чтоб никто не догадался». В свою очередь, я попытаюсь…

V

Встают молодцы-егеря,

Встают старики гренадеры…

В конце рабочего дня всех начальников цехов Второй городской трикотажно-швейной фабрики срочно вызвали к директору.

Игорь Борисович Швец, и. о. начальника прядильного цеха, опоздал минут на десять. В приемной директора ему первым делом бросилось в глаза заплаканное лицо секретарши Нюрочки. Нюрочка склонилась над пишущей машинкой и не попадала пальцами по клавишам.

– Нюрочка, опять крушение личной жизни? – снисходительным тоном Дон Жуана пропел Швец и сочувственно улыбнулся.

Нюрочка оторвала от бумаг страдальческие глаза и трагическим шепотом запричитала:

– Скорей проходите, Игорь Борисыч, и умоляю вас, будьте осторожны, не губите себя.

Игорь Борисович недоуменно пожал плечами, но поспешил в кабинет. В кабинете при его появлении наступило тягостное молчание, а худой, лысый, желчный старик, восседавший в директорском кресле, зыркнул глазами из-под густых бровей и, отчеканивая каждое слово, произнес:

– Вот, товарищи, вам наглядный пример нарушения трудовой дисциплины. Молодой человек изволит опаздывать на десять с половиной минут.

Игорь Борисович раскрыл рот, намереваясь объяснить, что всему виной обрыв пряжи – на третьей линии забарахлил станок, и надо было наладить, – но тут его взгляд остановился на директоре фабрики Полежаеве: директор фабрики ютился в стороне от всех, на диванчике у окна. Встретив взгляд Игоря Борисовича, директор фабрики улыбнулся жалкой улыбкой и поспешно отвел глаза. Игорь Борисович закрыл рот и опустился на крайний стул у Т-образного стола, покрытого зеленым сукном. Лысый Пуп (так окрестил про себя Игорь Борисович старика, сидевшего в директорском кресле) выждал некоторую паузу и продолжал:

– Итак, я предлагаю коллективу нашей фабрики принять новые социалистические обязательства: годовой план выполнить к седьмому ноября, а к концу года выпустить еще пятьдесят тысяч изделий и, таким образом, перекрыть план в полтора раза. Убежден, что трудовой почин нашей фабрики будет подхвачен другими смежными предприятиями. Думаю, бюро обкома нас поддержит.

Игорь Борисович опять открыл рот, на этот раз совершенно непроизвольно. План, спущенный на фабрику, был и так достаточно напряженным, а еще пятьдесят тысяч изделий – полугодовой план за пятьдесят дней! – это уж пахло чистейшей липой.

– У нас может не хватить сырья, – раздался робкий голос главного инженера.

– Ерунда, – отрезал Лысый Пуп. – Будем экономить за счет внутренних резервов. На мусорной свалке я видел целые мотки пряжи. Пора опять приучить рабочих дорожить каждой ниткой.

– Да кто это? – изумленным шепотом спросил Игорь Борисович у соседа. – Из управления или министерства?

– Пал Петров Александро́в, старый директор фабрики, – не оборачиваясь, процедил сквозь зубы сосед.

«Ах, старый, – разом успокоился Игорь Борисович, – тогда понятно. Наверно, в главке кто-то напутал, назначил старика на прежнюю должность, вот Лысый Пуп и спятил от радости».

– Павел Петрович, – осторожно заметил главный технолог, – у нас явный дефицит человеко-часов. Прикажете оплачивать сверхурочные?

– Никаких сверхурочных! – отрезал Пал Петров Александро́в. – Будем работать по субботам, а не хватит времени – займем и воскресенье.

«Во дает Лысый Пуп, – развеселился Игорь Борисович. – А наши что, не видят? Тут же клинический случай. Ишь, какую ахинею несет, прямо спектакль…»

– Эксперимент с субботами себя не оправдал, – уверенно долдонил Лысый Пуп. – Сознание нашего рабочего не доросло до двух выходных дней. Поэтому рабочий не повышает свой культурно-политический уровень, а глушит по субботам водку. Когда построим коммунизм, тогда, конечно… но пока пойдут одни «красные субботы».

Тут уж Игорь Борисович не выдержал и попросил слова.

– Уважаемые товарищи! Мы все внимательно выслушали пожелания нашего старого директора, однако я вынужден дать техническую справку. Бесспорно, мы можем выпустить еще пятьдесят тысяч изделий, но за счет чего? Вместо женских кофточек больших размеров пошьем детские распашонки. Вместо, простите, мужских кальсон – дамские трусики. Кто знает, может, тогда и обойдемся наличным сырьем… Резкое увеличение планового задания приведет к снижению качества продукции, а ведь ни для кого не секрет, что на складах пылится на двести тысяч рублей нереализованной продукции нашей фабрики: кальсон, маек, дамских кофточек, вышедших из моды. Поэтому мне кажется… – Игорь Борисович, с трудом сдерживая улыбку, развел руками, приглашая присутствующих посмеяться и покончить с этой комедией.

Однако никто из присутствующих глаз не поднял, а старый директор саркастически хмыкнул:

– Я предполагал, что мне придется столкнуться с нездоровыми пораженческими настроениями. О модах и разных там размерах не беспокойтесь. Внешторг допустил ошибку и закупил французский трикотаж. У покупателя, естественно, глаза разбежались. Ошибка будет исправлена в ближайшем будущем. Валюта, как и прежде, пойдет только на оборудование для тяжелой промышленности. А когда полки в магазинах опустеют, покупателю станет не до капризов, будут носить наше, отечественное, куда же он денется? Что касается нереализованной продукции на складах, то тут не обошлось без вредительской руки. Кстати, довожу до вашего сведения, что областные органы выявили в Хлеботорге шайку иностранных шпионов и убийц. Эти презренные наймиты империализма долго скрывали свои злодеяния, но сегодня они попытались взвинтить цены на хлеб. Вам, наверно, известно, что утром у булочных выстроились очереди. Несколько часов тому назад арестованы Коган, Фельдман, Гринштейн и другие работники Облхлеботорга, растленные еврейские буржуазные националисты, завербованные международной буржуазной политической организацией. Патриотический долг советских людей – ни на минуту не забывать о политическом окружении, всемерно повышать политическую бдительность, зорко следить за происками поджигателей войны и их агентов…

– Товарищ Александров, – вдруг вставил свое слово Петр Никифорович из отдела главного механика, – вредители явно пробрались и в городской коммунальный отдел. Сегодня утром отключили воду.

– Видите, товарищи, – торжествующе подхватил старый директор. – Враг не дремлет. А мы с вами вместо мобилизации внутренних ресурсов занимаемся какими-то техническими справками. Кстати, товарищ, – два буравящих огня из-под густых бровей пронзили Игоря Борисовича, – какая ваша фамилия?

– Швец, – услужливо подсказал добродушный толстяк Петр Никифорович.

– Я, я… – выдавил из себя Игорь Борисович, – я украинец… – И, как оглушенный, опустился на стул.

Новые социалистические обязательства были приняты единогласно. Начальники цехов разбегались из приемной, стараясь не глядеть друг на друга.

Замредактора областной партийной газеты попросил принести подшивку «Правды» за март 1953 года и заперся в кабинете. Надо было срочно писать передовую в номер, но замредактора не торопился. Развернув подшивку, он нашел «Правду» за 10 марта 1953 года, закурил сигарету и, глубоко затягиваясь, начал внимательно изучать большой полосный снимок, где были запечатлены руководители партии и правительства, стоявшие на трибуне Мавзолея Ленина – Сталина в день похорон Нашего Учителя и Вождя, Величайшего Гения человечества.

Губы замредактора шевелились, он считал: «Если отбросить зарубежных гостей из братских коммунистических и рабочих партий, то наших на трибуне 19 человек. Из них – один умер на своем посту, один ушел на почетную пенсию, и только один, вон тот, высокий, в серой шапке, – до сих пор член Политбюро. Остальные… этот – «авантюрист и наймит зарубежных империалистических сил», этот – «волюнтарист», а вот сомкнутыми рядами стоит «антиправительственная группировка», «примкнувшие»… М-да, трое из девятнадцати…»

Зам главного редактора убрал подшивку в шкаф, достал майские газеты за 1974 год. Полосное клише от 2 мая: на трибуне Мавзолея В. И. Ленина – члены и кандидаты в члены Политбюро во главе с Генеральным секретарем товарищем Брежневым. С болезненной гримасой, словно впервые их увидел, вглядывался зам главного редактора в маленькие лица на фотографии, потом, вздохнув, аккуратно сложил газеты, сдвинул их в сторону, разгладил стопку чистой бумаги, притушил окурок и нацарапал пером авторучки заголовок передовой:

«Сталин – это Ленин сегодня».

Поэт Сергей Заикин к заму главного редактора не попал. Секретарша не пустила, сказала: «Занят». Ничего не оставалось, как направить свои стопы в отдел культуры, а идти туда поэту не хотелось. Дело в том, что нынешний завотделом культуры был другом Поклепикова, областной поэтической звезды первой величины. Поклепикова печатали даже в столице, хотя он развелся с женой и сожительствовал со студенткой. У Заикина к Поклепикову имелись старые счеты. Когда-то Сергей Заикин выступил в газете со стихами-откликом на очередной успех нашей космической науки. Стихи были такие:

 
Запускали мы ракету,
А ракета эта та
Превращается в планету —
Вот так чудо-красота.
 
 
И плывет планета мирно
И, вращаясь над землей,
Возвещает всему миру:
«Слава партии родной!»
 

Стихи хорошо приняли в обкоме, однако прощелыга Поклепиков, еще не зная этого, всенародно охаял их на поэтическом вечере в текстильном институте, обвинив Заикина в графоманстве и спекуляции на теме. Услужливые голоса не замедлили передать Сергею Заикину, что зал, состоящий в основном из незрелой зеленой молодежи, встретил цитирование его стихов громким хохотом.

Небось собутыльник Поклепикова, теперешний зав Синицын, тоже тогда присутствовал в зале…

Сталкиваясь с Заикиным на совещаниях, Синицын всегда почтительно здоровался первым, но в глазах его плясали иронические искры.

У двери с табличкой «Отдел культуры «Ленинского знамени» Сергей Заикин нерешительно потоптался, а потом, махнув рукой – мол, наше дело правое, – уверенно распахнул дверь.

При его появлении Синицын вскочил с места и опрокинул стул.

– Здравствуйте, товарищ Синицын, – окая, проговорил Заикин. – Я пришел сам, не ожидая зова. Понимаете, не мог не откликнуться. Вот – песня о Сталине.

– Большое спасибо, Сергей Владимирович! Мы на вас надеялись, – проникновенно и взволнованно сказал Синицын и протянул дрожащую ладонь к рукописи.

В тот же час с супостатом Сергея Заикина, поэтом Поклепиковым, приключилась вот какая история. На улице его остановил спортивного вида незнакомец и вежливо осведомился, не товарищ ли это Поклепиков. Получив утвердительный ответ, незнакомец ужасно обрадовался и начал умолять поэта зайти тут, неподалеку, посмотреть и отредактировать стихи в стенной газете, а то наши ребята пишут бог знает что, а вывесишь на стенку – и позора не оберешься.

«Совсем одолели, чайники проклятые», – возмутился Поклепиков и хотел было решительно отказаться, но незнакомец упредил его и показал удостоверение органов.

– Ради бога, не подумайте ничего дурного, – смущенно лепетал незнакомец. – Я это к тому, чтоб вы поняли: учреждение наше солидное, товарищи любят поэзию, а сами писать совершенно не умеют. Ну сделайте одолжение, и времени у вас займет всего минут двадцать.

Мысль о том, с каким бурным восторгом сегодня на вечеринке у Людочки будет встречен его рассказ «Как я редактировал органы», привела Поклепикова в отличное настроение, и поэт милостиво согласился.

Управление было действительно неподалеку, и Поклепиков не успел оглянуться, как оказался в кабинете на втором этаже, а поклонник поэзии из органов (который просил называть его «просто Витей») уже усаживал его за свой стол, повторяя, что сейчас, одну секундочку, принесут ватман. В кабинет заглянул человек со значком мастера спорта на лацкане пиджака.

– Эдик, смотри, кто к нам пришел, – воскликнул «просто Витя». – Наша знаменитость, поэт Поклепиков!

Эдик аж даже замычал от восторга и вызвался сбегать за чаем.

– Сейчас принесут, принесут ватман, – приговаривал «просто Витя», – нас сегодня на картошку посылали, наверно, ребята вернулись, переодеваются.

«Ого, – изумился Поклепиков, – у меня в кармане еще одна сенсационная новость». А вслух сказал, что, по его сугубо личному убеждению, копать картошку должны все-таки колхозники, а не служащие государственных учреждений.

– Абсолютно с вами согласен, – закивал головой «просто Витя». – Если подсчитать экономический эффект плюс перерасход заработной платы, то картошка получается дороже золота.

«Умные ребята сидят в органах, – подумал Поклепиков, – соображают. Нет, пришло другое поколение». А вслух сказал:

– У меня есть стихи по этому поводу, я их читал недавно на своем творческом вечере.

«Просто Витя» ужасно оживился и стал умолять поэта прочесть стихи, пока там наши ребята с картошки переодеваются, пока несут ватман.

Поэт для приличия немного поломался, но прочел:

 
Академики копают грядки,
Доктора наук на борозде,
А на производстве беспорядки —
Нет документации нигде…
 

И еще шестнадцать строк в таком же духе.

«Просто Витя» задохнулся от смеха, а потом, успокоившись и вытерев слезы, попросил ему лично дать списать слова. Окрыленный успехом, Поклепиков диктовал четверостишия, «просто Витя» прилежно и споро записывал. В разгар работы появился Эдик, осторожно, на цыпочках пересек комнату и поставил чай с лимоном на стол перед поэтом. «Просто Витя» протянул Поклепикову листок со стихами и, мягко улыбаясь, предложил:

– Подпишите, пожалуйста, оставьте, так сказать, на память ваш автограф.

Поэт достал из пиджака шариковую авторучку и подмахнул листок.

– И у меня лично к вам просьба, – ласково заурчал Эдик, протягивая поэту раскрытую тоненькую папку. – Вот здесь, пожалуйста, подпишите. Это приветствие управлению по случаю награждения области.

Папка была раскрыта на странице под номером 13, где от всего предыдущего текста сохранилась одна фраза, напечатанная на машинке, видимо, последняя: «Да здравствуют наши бдительные советские органы безопасности». И три подписи: Коган, Фельдман, Гринштейн.

«Вот влип в историю, – поморщился поэт. – Но как отказать таким милым ребятам? Обидятся. Попытаюсь все обратить в шутку».

– Товарищи, я бы с удовольствием, – сказал Поклепиков, вставая со стула, – но боюсь, что не успею прочесть весь текст, мне пора. Так где же ваша газета?.. И потом, партия учила меня не подписывать коллективных писем…