Текст книги "Тень всадника"

– Долго я провалялся?

– Скажем, так: какой-то отрезок времени. Ерунда по сравнению с вечностью.

– А в этот отрезок времени, случайно, не началась война? Мне показалось, что я слышал артиллерийскую канонаду.

– Вы пропустили важное событие, – оживился врач. – Был подавлен роялистский заговор. Военный комендант Парижа генерал Бонапарт расстрелял мятежников из пушек у церкви Сан-Рош.

– В центре города стрелять из пушек? Невероятно!

– Крутая мера, – согласился врач. – Есть жертвы среди гражданского населения. Но у мятежников было численное превосходство. Баррас не ошибся, назначив комендантом Парижа энергичного человека.

«Ему помогли не ошибиться, – подумал я. – А генерал Бонапарт далеко пойдет».

* * *

В начале девяносто шестого года генерал Бонапарт собрался действительно далеко: освобождать Италию от власти австрийской короны. Все офицеры нашей дивизии мечтали попасть в армию, формируемую Бонапартом. На казарменном жаргоне это называлось «кони бьют копытами». Я бы тоже с великой радостью отправился в Итальянский поход. Чем бы он ни кончился – пусть моей гибелью от пули или сабли, – все лучше, чем тот бред, в котором я жил. Да, Жозефина умерла в моем сердце. Я поставил точку. Две точки. Десять точек. Ну и что?.. Я беру увольнительную, иду к дому в Пасси. Открывается дверь. На пороге Жозефина: «Жером?» И она падает в мои объятия. Нет, не так. Жозефина молча поворачивается, поднимается на второй этаж, я следую за ней, мы сидим в гостиной, ее взгляд испепеляет меня: «Гадкий, жестокий мальчик!» Нет, не так. Я прогуливаюсь около казармы, замечаю, что меня сопровождает экипаж с Жан-Жаком на козлах (экипаж больше ни разу не появлялся)… Я пью кофе на площади Святой Екатерины – и вдруг за спиной знакомый голос: «Рыцарь, угостите даму бокалом вина». И вот так, в разных вариациях, это прокручивалось в моей голове. Наваждение не кончилось. Кончилась зима.

Полковник Лалонд смотрел на меня с нескрываемым любопытством, как будто узрел нечто ему неведомое, как будто я трижды повторил его знаменитый сабельный удар. На конверте, что он мне вручил, стояла печать: «Штаб генерала Н. Бонапарта».

В своей комнате я торопливо вскрыл конверт. Одновременно ощутил разочарование и учащенное сердцебиение. На узком листе бумаги строчка круглых букв:

«Жером, верните, пожалуйста, мои письма. Верю, вы человек чести».

Какая умная чертовка! Угадала, что конверт с печатью штаба армии Бонапарта меня обязательно заинтригует. Как она его раздобыла? Хотя при ее связях… Конечно, надо ей ответить.

Длинным посланием с намеком все возобновить? И опять превратиться в игрушку в ее руках? Нет, никогда! Сам факт, что письма не были прочитаны, ее обидит… Надо ли это тебе? Можно объяснить тогдашним твоим состоянием: дескать, естественная защитная реакция. Продолжать гнуть свою линию, то есть дать нейтральный вежливый ответ?

Мои размышления прервал визит капитана Отеро. По его глазам я понял, что слух о конверте из штаба Бонапарта разнесся по казарме. Ведь это могло быть предложением подать рапорт о переводе, и если предложили мне, то кто следующий? Видимо, в полку мне прочили блестящую карьеру, ибо после нескольких ничего не значащих фраз Отеро приступил к делу:

– Готар, из чувства товарищества, полковой корпоративности не могли бы вы походатайствовать, чтобы наша часть была зачислена в Итальянский поход?

Я криво усмехнулся. Небось Отеро пришел как глава делегации. Делегация затаилась в коридоре. Придется разочаровать коллег.

– Сожалею, я не знаком с генералом Бонапартом. Никогда не был ему представлен.

– Готар, шутки в сторону. Существуют другие каналы…

– ???

– Хорошо, ваше право держать в тайне то, что было известно всему Парижу. Но теперь это в прошлом. И одного слова виконтессы Богарне будет достаточно, чтобы повлиять на нашу общую судьбу.

Так получилось, что я не заимел друзей в полку. Возможно, моя вина, хотя я старался поддерживать добрые отношения со всеми офицерами, с Отеро – в первую очередь, ведь он в какой-то степени меня опекал. Однако тут я вспылил. Грубо, сапогами залезать в мою личную жизнь (которой уже не было!)? Значит, из чувства товарищества, полковой корпоративности («Смирна-а-а-а! Направо равня-я-йсь!») я должен просить Жозефину, чтоб она попросила Барраса (до или после ее упражнений под столом?) замолвить словечко перед Бонапартом о нашей кавалерии-сиротке?

– Что известно Парижу, мне неведомо. Давно не был в увольнении. А вам, Отеро, известно, что Баррас побаивается Бонапарта. Вы мне сами объясняли: Директория утвердила план итальянской кампании, ибо желает услать подальше строптивого, непредсказуемого генерала. Расстрел роялистов из пушек в центре Парижа произвел сильное впечатление не только на публику.

– При чем тут Баррас? – изумился Отеро.

С минуту мы глупо глядели друг на друга.

– Наверно, вы не в курсе, – пробормотал Отеро извиняющимся тоном. – В высших сферах об этом только и говорят.

– Не вхож в сферы, – отрезал я сухо.

– Готар, официальная церемония назначена через неделю. Генерал Наполеон Бонапарт женится на Жозефине Богарне.

Мой ответ уместился в две строчки:

«Мадам, клянусь жизнью, письма были сожжены невскрытыми. Об их содержании никто никогда не узнает».

* * *

Долгие годы я размышлял над этой историей. По прихоти судьбы мой путь пересекся с траекторией кометы. Финал закономерен. Я не был достоин даже находиться с ней рядом. Да, Баррас сам познакомил Жозефину с Бонапартом, намеревался с ее помощью контролировать генерала. Да, кто-то заранее позаботился, чтоб убрать меня с дороги. Все так, но я-то вел себя как болван, по чужой подсказке, меня элементарно спровоцировали, я оказался послушной куклой в чьих-то руках. Я пускал сопли, лез на стенку, а проницательная Жозефина сразу догадалась: «Кто? Зачем? Кто нами играет?» Интуитивно она поняла то, что я понял гораздо позже.

И когда игра пошла по второму кругу, когда после вынужденного отречения Жозефина угасала в замке Мальмезон, я хотел, я должен был ее навестить.

Но играли уже другой колодой, сменились правила, многие игроки выбыли из игры, и на карту ставили карту Европы.

Крупные заголовки французских газет: «Бернадот вошел в Бельгию!» – вызвали панику в Париже. На севере грохотала вой на. Рушилась империя. Нас с Жозефиной разделяла линия фронта.

И не меня она ждала.

III. Дженни

Почему восемьдесят метров с барьерами? Потому что половина из ее класса вообще не могли перепрыгнуть через барьер, тем более на скорости. Ее это сразу выделило, и мальчишки к ней стали относиться не так, как к другим девчонкам, зауважали.

Почему юношеский рекорд Латвии? Потому что Зигрида Юрьевна, тренер «Буревестника», строгая дама с аристократическими манерами (говорили, что она из семейства прибалтийских баронов), которую все побаивались, ее в упор не видела. В глазах Зигриды Юрьевны Дженни была обыкновенной еврейской девочкой, без выдающихся физических данных; такие косолапые плебейки ходят какое-то время на тренировки, потом исчезают бесследно. Почему Дженни буквально страдала от невнимания Зигриды Юрьевны? Бессмысленный вопрос. Просто наступает момент, когда человеку (человечку!) надо, чтоб внешний мир, чужой и холодный, на все взирающий равнодушно, наконец тебя заметил. И как правило, внешний мир олицетворяется в ком-то конкретно: в мальчике в кожаной куртке на платформе «Дубулты», в школьном учителе биологии, в черноволосом итальянце бизнесмене в костюме от Риччи, в пожилом художнике в ленинградском ателье (спокойно сказавшем: «Раздевайся! Да не для этого, дура! Рисовать тебя буду… ню!») или в тренере «Буревестника», что в конечном счете не самый плохой выбор. Дженни тренировалась как одержимая, плюс ежедневно по утрам делала кроссы по парку, она знала, что все зависит от нее самой – ее воли, силы, собранности. И вот в финальном забеге республиканских соревнований она неожиданно для всех, легко перелетев последний барьер, первой коснулась ленточки! И ей не забыть, как на нее тогда смотрела Зигрида Юрьевна (внешний мир ошарашенно трет глаза: что происходит? я пропустила такую девочку?). Естественно, изменились отношения, тренерша ей достала олимпийскую форму made in Bulgary, адидасовские кроссовки, приглашала домой на ужин, где Дженни и научилась красиво орудовать ножом и вилкой.

Позже коварный внешний мир воплотился в столичного Знаменитого Актера, З. А. (мужественно скрывавшего под маской неизменной веселости свои многочисленные хвори). З. А. преследовали поклонницы, самоуверенные московские шлюхи, но Дженни пробилась и через этот заслон (воля, собранность и женская сила, которую в себе она уже почувствовала), и З. А. нахально звонил в деканат Первого медицинского института и вежливым голосом просил: «Будьте добры позвать… это З. А. из Театра Сатиры». И надменные секретарши деканата резвым галопом скакали по коридорам и разыскивали ее, никому не известную (и разом ставшую известной) первокурсницу.

В Рижский медицинский ее не приняли по банальной причине: пятый пункт, квота на евреев была исчерпана. В шестнадцать лет остро переживают явную несправедливость. Но вместо того, чтобы обидеться на весь свет и целый год бить баклуши в привычной рижской молодежной компании, Дженни рискнула – поехала в Москву и прошла по конкурсу в Первый медицинский. («Рискни!» – стало ее девизом.) Смехотворная стипендия, комната в общежитии на шесть коек и прочие атрибуты райского студенческого быта Дженни не устраивали. Существовать за счет родителей она принципиально не хотела. Брать деньги у мужиков было бы унизительно. Любимая заставка советских кинематографистов: крупным планом дверь с надписью: «Нет выхода». Только не для Дженни. Прокрутив несколько операций с импортными тряпками, она быстро разобралась в обстановке. Зарегистрировала кооператив, сняла подвал, купила машины и засадила своих студенток за работу. По ее эскизам студентки с утра до ночи кроили и шили «импортные» маечки и брюки, а Дженни развозила по торговым точкам дефицитный товар. Трудовой коллектив вкалывал с энтузиазмом, ведь такие деньги никому не снились. Дженни переселилась в двухкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной, приобрела подержанный «фольксваген»-пикап и начала подрабатывать как маклер сдачей московской жилплощади иногородним.

Страна, разбуженная перестройкой, слабо шевелилась, никто толком не знал, что можно и что нельзя. Подпольные миллионеры, имевшие горький опыт общения с ОБХСС (не путать с КПСС!), пока не спешили высовываться. Желторотая молодежь, будущие дерзкие кидалы и мастера офшорных фокусов, еще не понимали, что выгоднее – рэкет или покер? – и куда податься – в фирмачи? хохмачи? трепачи или циркачи? – и какая разница между дилером и киллером.

Дженни рисковала, но не зарывалась. Снимала пенки. По ее мнению, жаловаться на отсутствие денег могли лишь лентяи и идиоты. Никогда больше она не чувствовала себя так вольготно в финансовом отношении, как в период московской учебы. И училась еще заочно во ВГИКе!

Спрашивается: откуда столько энергии? Пожалуйста, спрашивайте.

Сама Дженни не спрашивала, энергия ее была естественная, как дыхание.

«Очень целеустремленная девочка», – говорили все вокруг.

Родители, обеспеченные рижские врачи, далекие от политики, на которых вроде ничто не капало, сообразили, что ради блага их дочери они должны переехать в другие края, где все стабильно и удачная инициатива приносит твердые дивиденды. Родина вечно зеленых помидоров в любой момент могла крутануться в обратную сторону, и опять возникнут проблемы с пятым пунктом, а частных предпринимателей посадят… ну, не в тюрьму, надеемся, дочке повезет, посадят на зарплату в восемьдесят пять рэ. Корыстные мотивы? Не только. Остались в памяти рассказы бабушки, свидетельницы того, как в ее захолустное местечко ворвалась конница Петлюры и порубила всех евреев мужского пола, мирно читавших Тору в тени придорожных деревьев. Таким образом, Дженни внутренне была готова к перемене климата. Однако в еврейском дружном семействе если что стабильно, так сложности: то дед заболел, то бабка, то тетка разводится, то жена дяди не дает разрешения, то младшая сестрица Дженни укатила с грузинским мальчиком на Кавказ – ищи ветра в поле! И потом, межпуха намыливалась в Израиль, а тут появился Джек, совпало много обстоятельств, и Джек, как и подобает боксеру, резким ударом отправил Дженни в глубокий нокаут, в Америку.

Более всего поражало саму Дженни, что в Лос-Анджелесе она утратила свои честолюбивые планы, превратилась в обыкновенную бабу, спряталась в скорлупу семьи и была счастлива, особенно когда родилась Эля. Такая метаморфоза с ней, с Дженни! А еще ее называли целеустремленной девочкой! На диком московском «западе» ее подружки, робкие ученицы, вышли на дорогу большого бизнеса. Правда, раздавались и ночные истерические телефонные звонки, и знакомый голос плакал в трубку: «Меня обобрали до нитки, прокрутили на пятьдесят тысяч долларов!» Короче, когда Дженни пыталась заводить разговор на тему: где прошлогодний снег? – боксерская реакция Джека сразу сбивала ее с ног.

– Скажи спасибо, что я тебя увез оттуда. Ты начинала в вегетарианский период. С твоим характером сейчас тебя бы пристрелили или изуродовали.

И Дженни понимала: Джек, пожалуй, прав.

Что же касается обстоятельств, имеющих скверную тенденцию совпадать, то к тому возрасту, когда ее могли избрать депутатом Верховного Совета (двадцать один год), Дженни убедилась: мальчики ее поколения приятны в постели, забавны на вечеринках, но… полная пустота и ничтожество. Употребить очередную телку, на халяву заработать сто долларов, сесть в иномарку, напиться вусмерть в ресторане – предел их мечтаний. Более того, в компании своих сверстников Дженни становилась такой же, как и они. Ее заносило. Не два-три вздыхателя, вокруг нее должна была клубиться вся улица, вся тусовка! Однако романтические чувства из мезозойской эры ее предков считались смешными, мальчики клубились охотно, когда чувствовали запах свежесорванной клубнички. Короче, дорогой мой профессор Энтони Сан-Джайст, вряд ли я расскажу тебе все мои подвиги, ибо случалось, что твоя целеустремленная девочка вела себя как девочка легкого поведения – ограничимся этим эвфемизмом. И вопрос не в том, кто кого употреблял – у Дженни на этот счет была своя теория, – просто Дженни поняла, что ее натуральное окружение – замшелое болото, в которое можно погрузиться и не вылезти. Еще один довод в пользу Калифорнии, где солнечные дни одиннадцать с половиной месяцев в году.

Роман с З. А. открыл ей какие-то вещи в ней самой, или, скажем так, ее настоящий человеческий умственный потенциал. Роман был обречен заранее. Тривиальная ситуация: неглупая жена, позволяющая мужу прыжки в сторону и умело игравшая на семейной привязанности и его любви к ребенку. И слишком много славы. И слишком много профурсеток вокруг, ждущих удобного момента запустить руку в его брюки. Разумеется, Дженни нравилось появляться с З. А. в престижных домах, на концертах и в театре и слышать со всех сторон восторженное «ах» и ощущать на себе завистливые взгляды. З. А. был слаб, капризен, мнителен, но личностью – совсем другой интеллектуальный уровень. Личность, величина, человек иного измерения – таких теперь нет, вымерли, как мамонты. За ним хотелось тянуться, учиться всему, в том числе и душевной щедрости, размаху. Самое интересное: он ее не подавлял, она чувствовала, что соответствует ему, что его слабость компенсируется ее силой, – и сложись жизнь иначе, они бы составили идеальную пару.

Когда он упал на сцене и после лежал в больнице, так и не приходя в сознание, его друзья, дежурившие у изголовья, впустили Дженни в палату. Они помнили, что она для него значила. Она плакала над ним и (признаться или нет?) оплакивала себя. Она думала, что теряет последний шанс. Ведь окажись она в адекватной себе компании, кто знает, может, и она бы стала значительной личностью, кем-то вроде Голды Меир или Софьи Перовской.

Джек (тогда еще Джек Лондон) козырнул картой. Географической. И он был старше ее на пятнадцать лет. Значит, по логике, она попадала не только в другую страну, но и в другую среду. Особых иллюзий в Городе Грез Дженни себе не строила. Внешне она не соответствовала американским стандартам (голубоглазая блонда, рост сто восемьдесят сантиметров, причем полтора метра приходятся на ноги), около нее не затормозит красный «феррари» и известный режиссер не позовет: «Хэлло, беби, я хочу тебя снимать кино». Такие номера откалывали в Москве третьестепенные киношники, и кончалось, естественно, тем, что девочку не снимали, а с девочки снимали. Однако по теории вероятности где-нибудь в десяти милях от Голливуда вполне мог иметь место какой-нибудь вшивый коктейль, и какой-нибудь (нибудь – второй смысл: не быть?) старый приятель Джека, сменивший боксерские перчатки на… Осветитель? Оператор? Администратор? Козел-каскадер в телеогороде? И вот светская беседа о погоде плавно заворачивает на профессиональные творческие темы (скандал на съемке, который закатила N, звезда секс-поп-рока), и приятель Джека, заинтригованный эрудицией Дженни (все-таки ВГИК, факультет кинокритики!), небрежно роняет: «Позвони мне, деточка, в контору». И если бы Дженни зацепилась хоть четвертой ассистенткой пятого помощника, то дальше – благодаря воле, энергии, целеустремленности – она бы вышла со временем на определенный уровень, она бы поднялась по этажам. Режиссер? Гм… проблематично. Пресс-атташе? Возможно. Менеджер? Да! Человек, к которому прислушиваются звезды и мимолетные кометы голливудского небосвода. Ведь от нее бы зависело, какая завтра будет погода.

Фигушки, фигушки, фиг-фигнюшечки!

Ее Лос-Анджелес оказался глухой провинцией. Из этой провинции не было доступа в воздушные теле– и кинозамки. Видит око, да зуб неймет. Как ни странно, теоретически из Москвы было ближе. Гостя из Москвы встретили бы не через парадный ход, но с любопытством. Правда, для этого требовалось быть З. А. или… быть рядом с З. А.

Она не нашла адекватной себе компании. Нашла работу в медицинской компании. Поднялась на второй этаж. Вице-президент. Звучит впечатляюще.

Звонит президент:

– Дженни, мы горим. Нам надо триста тысяч долларов.

Что ж, разговор в духе большого бизнеса. А подоплека? Хозяин, хитрый, пронырливый япошка, сделал деньги на медицинских страховках. И продолжает в том же направлении. Значит, Дженни нужно просмотреть досье каждого пациента и посоветоваться с каждым врачом. Какой курс лечения в госпитале они могли бы еще провести (совсем не обязательно, что проводили!), который социальное страхование обязано компенсировать. И не лепить от фонаря (перелом обеих ног шизофренику! Выгодная операция, да инспекция сошел секьюрити, социальное страхование, поймает, накажет крупным штрафом, и накрылась тогда карьера Дженни алюминиевой пуговицей), а придумать нечто достоверное, например в случае с шизом – ежедневные сеансы психоанализа. Их наличие или отсутствие никаким рентгеном не обнаружить. Тут главное – не промахнуться. Безнадежному шизу психоанализ – как мертвому припарки, явная ошибка диагноза, доктора на себя ответственности не возьмут. Выбрать полувменяемого пациента, который бормочет несусветную чепуху, – к нему инспекция приставать с вопросами не будет. Выбор кандидатов (в депутаты!) на совести докторов. Задача Дженни – просчитать рентабельность операции и, если годится, правильно ее оформить, внести в компьютер. И искать следующую. Это Дженни называла «скрести по сусекам». Так она наскребла требуемую сумму. Между прочим, зарплату ей платили не за это, от основной работы ее никто не освобождал. Никого не интересовало, как Дженни выкрутится, хоть сиди по ночам. Зато, когда она приносила то, что наскребла, на блюдечке с голубой каемочкой, представитель Страны восходящего солнца встречал ее, как императора Хирохито. «У тебя не голова, а филиал Уолл-стрит!» Хирохито с Уолл-стрит! В Дженни пропадал поэт.

Но где наша не пропадала! Пусть ей не мелькать на голливудских party, не украшать своим присутствием интеллектуальные тусовки – эта жизнь прошла мимо, у Дженни другой путь. Нормальные герои всегда идут в обход. Она вылезет, наберется сил и опыта (и материальных средств), а потом откроет собственный бизнес. Деловая женщина, хозяйка фирмы, офис в стеклянном небоскребе Даун-тауна – вот исполнение ее американской мечты.

И хорошо бы ей заранее запастись партнером. Лучше – партнером и мужем по совместительству, с деньгами, связями и чтоб умел пахать, не отлынивал от работы. К экзотическому Востоку Дженни склонности не имела. Выходцы из России автоматически исключались. Сколько она их повидала, непризнанных гениев театра, кино, зубоврачебных кабинетов, общественных туалетов, геологических перемычек и дверных отмычек, – перекуры, перезвоны, пожарная боевая готовность к задушевной беседе о смысле жизни и к приему стакана. «А работать когда будешь?» – «Работать? Завтра». (Вот кто пахал почти круглые сутки на концертах, съемках, спектаклях и репетициях – так это З. А. Не халтурил, вкалывал без дураков. Увы, З. А. – штучного производства, таких больше не делают.) То есть вырисовывался портрет-робот (Роберт? Пускай повесится!) туземного американца, потомка пионеров и землемеров, помесь ковбоя с плейбоем (писать, писать надо Дженни стихи!), неутомимо погоняющего лошадей или машину мощностью в двести лошадиных сил. Но тут вступала в действие специфика Города Ангелов. К тому же плейбоя требовалось заарканить в ближайшие несколько лет, ибо Дженни, как специалист по истории кинематографа, знала: плейбои-ковбои гонялись по пустыне и прериям за кем и чем угодно – коровами, бандитами, золотом, бизонами, дилижансами, индейцами, злодеями, прохиндеями – и никогда никто за пожилыми дамами!

Леди и джентльмены! Не выдавайте наших тайн! Ведь на самом деле смелая и решительная Дженни была жуткой паникершей, она дико боялась возраста.

Ладно, разберем проблему строго и научно. Слово докладчику и оппоненту.

Докладчик:

– Природа крайне несправедлива к женщинам. Девичий век короток. Сейчас на меня много охотников…

Оппонент (хихикая):

– Я бы тебя трахнул.

Докладчик:

– А через десять лет?

Оппонент:

– В тридцать пять баба ягодка опять!

Докладчик:

– А через двадцать?

Оппонент:

– Мм… смотря по обстоятельствам.

Докладчик:

– Да ты и смотреть на меня не будешь. На пятидесятилетнюю женщину залезет разве что верный муж раз в месяц в целях поддержания своего здоровья. Я разочаровалась в мужиках. Умные, многоопытные, талантливые мужики все после пятидесяти теряют голову, скачут козлами за молоденькими юбками, падая по дороге от инфарктов. Мужик, он долго в цене. Вон Тони. Сколько баб еще готовы (вижу по их глазам) немедленно лечь с ним в постель, а ведь ему за… за… даже не знаю, надо спросить.

Оппонент (притворно вздыхая):

– Закон природы… Кстати, замечание по стилю. Молоденькие юбки – неграмотное выражение.

Докладчик:

– А образ старого козла тебя устраивает? О’кей, поговорим о природе. Ты хотел меня трахнуть. Да не красней… На сколько раз ты способен?

Оппонент (оживившись):

– Такая сексапилочка! Четыре или пять.

Докладчик:

– Хвастун бессовестный! Два, три раза – и ты отвернешься, захрапишь. А я, по закону природы, еще желаю. Что прикажешь делать? Бежать к другому?

Оппонент (возмущенно):

– Это блядство!

Докладчик:

– Это лицемерие! Когда на меня спрос, я не имею права им воспользоваться. Нарушаю законы приличия. Для мужика поиметь как можно больше баб – дело чести, доблести и геройства. Почтенные литературоведы изучают донжуанский список Пушкина. Скоро он станет академическим предметом, студенты будут по нему сдавать зачеты, зубрить наизусть: «…такого-то числа с Божьей помощью уё… Анну Керн». Прошу прощения, цитирую по первоисточнику. В то же время амурные подвиги Анны Керн стыдливо замалчиваются. Почему? Ведь не потаскуха. Пушкин ее назвал «гением чистой красоты». Да слишком много было амуров, публика шокирована. Значит, если мужик получает удовольствие от женщины – бурные, продолжительные аплодисменты. Если женщина от мужика – из зала оскорбительные выкрики: «Ай-я-яй, как не стыдно!» Но когда через энное количество лет я захочу на законном основании, то обнаружу вокруг себя пустыню: ковбои и плейбои стремительно улепетывают к горизонту.

Какая резолюция принята в итоге научной дискуссии – нам неведомо. Во всяком случае, это не поколебало решимости Дженни искать американца с нужным профилем. Иначе она повторит за Марселем Прустом поиски утраченного времени. Что тянуть? Как гласил советский лозунг: «Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!» Причем Дженни была не прочь выполнить пятилетку в четыре года – советское воспитание.

И вдруг – та-та-та-та! та-та-та-та! – позывные Судьбы, Пятая симфония Бетховена (эрудитка Дженни, с ума сойти!), встреча в столовке самообслуживания на Вилшер-бульваре. Все планы к чертовой матери. Нужному профилю энергичного ковбоя-плейбоя, компаньона по бизнесу профессор Сан-Джайст абсолютно не соответствовал. Полное несовпадение! Тогда зачем? Любопытный вопрос, особенно если учесть, что Дженни не могла и часа высидеть в конторе, не позвонив домой и не услышав его голоса…

– Тони, Тони, возьми трубочку. Тони, где ты шляешься? Привет. Что делаешь? Был наверху, читал газету? Какую? «Фигаро»? Ага, купил на Вентуре. Соскучился по своей Франции? Нет? Клянешься? А я по кому-то соскучилась. Угадай. Смотрю на экран компьютера, а там… Тони, почему бы тебе не научиться водить машину? Не хочешь? Жаль. Я бы тебя взяла на должность ковбоя. «Хорошо в степи скакать, свежим воздухом дышать, лучше прерий места в мире не найти, тра-та-та-та!» Откуда я знаю песню твоей молодости? Тони, я все знаю. Такая попалась тебе девочка. Я тебе полностью соответствую, а ты даже в ковбои не годишься. Что? Ты умеешь скакать на лошади? Чудеса! Ты умеешь стрелять из пистолета? Ага, тогда ты должен еще уметь спрыгивать с поезда на полном ходу – так вас учили в вашей французской шпионской школе (или как там она называлась?), перед тем как забросить в Советский Союз. He забрасывали? Верю, ты приехал как студент-славист в Московский университет слушать курс о революции 1905 года. Глупости говорю? Такая попалась тебе девочка, всегда говорит глупости. Ни разу не прыгал с поезда? А с парашютом? О’кей, Тони, мне достаточно, что ты умеешь скакать, извини, ездить верхом и стрелять. Покупаю тебе техасскую шляпу, лассо и вношу коррективы в свои проекты. Ты мне работать не мешаешь, трубку прижала к плечу, рука на клавишах. Намек поняла, я отвлекаю тебя от любимого занятия: поисков в «Фигаро» нового рецепта приготовления лягушек. Что я делаю? Развлекаюсь. Умрешь от зависти. Сверяю по алфавиту списки больных, все ли зарегистрированы в компьютере. Тони, именно за это мне платят деньги. Ты бы предпочел, чтоб я плясала голой в кабаре? Подожди. Пришел доктор. Не боись, он не будет меня хватать за разные места, он, как шарик, голубой. Минуточку… Тони, это надолго. Кладу трубку. Сегодня приеду пораньше. Бай!

Дженни засыпала мгновенно. Люди, которым надо вставать в шесть утра, бессонницей не страдают. Кажется, и минуты не прошло, как заиграла музыка в радиобудильнике или Эля потянула за руку. Но сны ей снились, и в сновидениях она вспоминала старые сны. Выстраивалась другая реальность: воспоминания о жизни, которой не было, но которая когда-то ей снилась. Последнее время повторялся сон: она в узкой комнате с высоким сводчатым потолком, из окна видны парижская улица и парижские дома напротив, Дженни стремится выбежать на улицу – и не может: дом окружен каменным забором, у ворот солдат, а над воротами – распятие. Во сне Дженни четко видела эту улицу: старинные дома, мостовая вымощена булыжником, изредка громыхают конные экипажи. В первые секунды пробуждения сон рассыпался на клочки, исчезал, таял в воздухе. Ночью опять все склеивалось – узкая комната, длинные каменные коридоры, по ним бродят мужчины и женщины, какие-то между ними отношения (галантные?), но все, как и Дженни, мечтают вырваться на улицу, которая видна из окна, близка, да недоступна. Забор, непреодолимый забор, и солдат у ворот, над воротами – каменный крест.

В воскресенье сквозь утреннюю дремоту Дженни услышала приглушенные голоса Эли и Тони за дверью, поняла, что Тони встал раньше, чтоб дать ей возможность выспаться, улыбнулась, перевернулась на другой бок и… провалилась в узкую комнату с высоким сводчатым потолком и окном на парижскую улицу. И когда она проснулась, ей удалось схватить этот сон за хвост, вывести из иной реальности, где все растворяется, как в тумане, до следующей ночи, запомнить его.

– Вторая рюмка, Тони. Пей на здоровье, я не комиссар по трезвости. Просто мне бы хотелось, чтоб ты продолжил историю про Жозефину. Она не дает мне покоя, иначе чем объяснить…

И Дженни рассказала свой сон.

– Теперь смотри, Тони. Почему Париж? И явно другая эпоха, кони цокают по мостовой… Никогда я там не была, но уверена – это парижская улица. Присутствует еще военный, без погон и без сабли. Мы с ним ходим по коридору… Правда, одно не стыкуется: он меня зовет Роз, это я запомнила сегодня утром.

Тони на нее смотрел как-то странно. Потом рассмеялся:

– Нет загадок, девочка. После моих историй ты втихаря прочла какую-нибудь книжку про Жозефину.

Дженни жутко обиделась. Ушла в спальню, хлопнув дверью. Тони долго к ней подлизывался. Ну и… задержались в постели. Дженни отметила, что Тони старается в первую очередь доставить удовольствие ей. Ладно, простим за хорошее поведение…

– Ты еще нацепи на себя галстук. Я же в халате. Оставайся в пижаме. Тоничка, на сегодня ты выдохся, тем более что утром встал рано, дал мне поспать. Видишь, я это оценила (оценила другое, в постели, но не все ж ему сообщать?) – и не жду никаких выступлений. Расслабляйся. Ужин проведем по системе бикицер[1]1
  Быстро (идиш).


[Закрыть]. Тоничка, я тебя люблю, я тебя кормлю. Гуляй – полный релакс, расслабуха, можешь петь пьяные песни. Я тебя доведу до постели и… руки под щеку, спатеньки. Заслуженный отдых. Налей мне тоже рюмку… И все-таки, прежде чем уйдешь в глухую несознанку, ответь на вопрос. Почему ты так среагировал на мой рассказ? Ведь я тебе никогда не вру.

С потолка спланировала ехидная улыбка З. А. Дженни беззвучно (для З. А.) откорректировала: «В данном случае я ничего не выдумала».

Тони опустил рюмку. Взгляд, который Дженни не могла расшифровать.

– Тоничка, не заводись. Не хочешь – не отвечай.

– А как мне было реагировать, моя девочка? Допустим, Париж ты видела в кино. Он, как на пленке, проявился в твоих снах. Нормально. Но улица, которую ты мне описала, – это улица Вожирар. Каменное здание с высокими сводчатыми потолками, забором и распятием на воротах – это монастырь Кармелиток на улице Вожирар. Во время якобинского террора он был превращен в тюрьму. Узников держали в кельях, впрочем, режим не строгий, разрешалось гулять по коридорам, да и много чего. Жозефина там завела роман с генералом Лазарем Гошем, который, как и она, был заключен в монастырь Кармелиток по подозрению в контрреволюционном заговоре. Полное имя Жозефины – Мари-Жозеф-Роз. До Наполеона ее все звали Роз. Генерал Бонапарт, очевидно ревнуя к своим предшественникам, запретил упоминать имя Роз, только – Жозефина.