Текст книги "Тень всадника"

Я – король Швеции? Я – посол в России? О чем говорит Император? Может, у меня начались галлюцинации?

– Сир, будьте покойны. Полковник Готар примет новое назначение, – учтиво заверил Фуше. Затем так же учтиво он кивнул мне, показывая, что аудиенция окончена.

Мне стало жутковато. Любезность министра, не знаю почему, пугала. Словно проснулся звериный инстинкт и я нутром почувствовал опасность. В голове пронеслось: «Снег заметает мои следы. Я исчезну бесследно».

И не презренный интриган Фуше, депутат Конвента, провожал меня по коридору, когда за нами затворились двери приемной Императора, – нет, министр полиции! И он знал, что я это знаю.

– Полковник, сейчас в моем кабинете я вам изложу суть дела, – любезным тоном дьявола объяснял министр. – Император перекраивает карту Европы. В Швеции положение нестабильно. Континентальная блокада там непопулярна. Мотовство и легкомыслие короля Густава раздражают народ. Естественно, проанглийская партия…

На повороте (коридор загибался дугой, следуя конфигурации наружных стен замка) министр чуть-чуть ушел вперед. Такое было впечатление – оглушающее, последнее, – что средневековый рыцарь, застывший в нише, ударил меня сзади алебардой.

* * *

Они, эти канальи и ублюдки, свора эмигрантов, ничего не умеют и не хотят делать сами – только чужими руками! Они боятся привести приговор в исполнение, но держать маршала Нея под стражей еще страшнее – вдруг стража ненадежна? Он, маршал Ней, прекрасно понимает куриную логику дряблого короля и его камарильи. На подмогу вызвали наследного принца шведского престола – ха-ха! – Жана Батиста Бернадота. Пусть один маршал бывшей империи расстреляет другого! Публике это будет подано как сведение старых счетов. А мешок с дерьмом – Луи Восемнадцатый выходит сухим из воды. И у шведских солдат не дрогнет ружейный прицел. Вот что придумали, курвы! Тюрьму обложили тройной охраной, да тюремные стены имеют уши. Не сегодня, так завтра появится Бернадот.

Ней подставил табуретку, взобрался на нее и попытался через решетчатое окно заглянуть в тюремный двор. Стекло покрыл иней, и в синеве декабрьского утра он бы все равно ничего не увидел. К тому же, подтягиваясь к окну, он потерял равновесие и чуть не грохнулся с табуретки. От этой неудавшейся глупой затеи маршал пришел в еще большую ярость.

Merde! Как он ненавидит холода! С зимой у него связаны все неудачи: Эйлау, отступление из Москвы, переправа через Березину… По иронии судьбы, что ли, Император дал ему титул князя Московского? Бр-р-р! Любая выжженная солнцем испанская провинция, только не Москва. Он ведь по темпераменту южанин. А Бернадот прижился в Швеции, не зябнет. Неужели Бернадот пришлет за ним конвой, а сам будет прятаться за спинами солдат? Нет, Бернадот не трус и в каком-то смысле человек чести, хоть и переметнулся на сторону коалиции. Недаром, когда Император отрекся в Фонтенбло, военные, и Ней в том числе, предлагали кандидатуру Бернадота в правители Франции, да Сенат проголосовал против. Немудрено. Фуше и Талейран уже плели свои интриги… Конечно, лучше всех Бернадота знал Император. То ли в шутку, то ли всерьез повторял (и Ней сам его слышал): «Бернадота надо расстрелять или сделать королем». И сделал. А в благодарность…

«Вот как вы отблагодарили Императора, маршал! – скажет Ней, когда Бернадот перешагнет порог этой камеры. – А теперь не стыдно ли вам быть на посылках у толстозадого кретина и всей этой дряни, которые ничего не забыли и ничему не научились? Видя вашу жалкую роль, я ни секунды не жалею, что в марте присоединился к Императору. Есть и на моей душе грех, ляпнул сгоряча: „Если Наполеон высадится на юге, я его поймаю, посажу в клетку и привезу в Париж“. Продажные газеты это напечатали. Но Император забыл мои слова, Император простил меня. Вот величие души! Увы, нам фатально не повезло при Ватерлоо. Злой рок. Иначе не гулять бы эмигрантской своре по нашей земле. Меня обвиняют в измене. Но одиннадцать лет тому назад вы, Бернадот, и я, Ланн, Массена, Бертье, Даву, Мюрат, Келлерман, получая маршальские звания, присягали на верность Императору. В чем, спрашивается, измена, кто кому изменил? В Швеции вас избрали наследным принцем, потому что так захотел Император. Я, маршал, нисколько не сожалею, что ухожу из жизни в расцвете сил. Я имел все: славу, почести, богатство, – ибо честно служил Императору и своей стране. Разумеется, „заблудись“ я с корпусом, как это сделал в решающий момент Ватерлоо маршал Груши, никто бы меня пальцем не тронул. При нынешнем режиме трусость поощряется…» Нет, про славу и почести и так далее говорить не стоит. Получаются жалобы, недостойные офицера. Надо сказать так: «С чем вы приехали, маршал? Привезли радостную весть, что меня не казнят, как вора и разбойника, на гильотине, а расстреляют? Не вам ли я обязан таким снисхождением? Если „да“ – спасибо. Встать перед строем – это своего рода продолжение армейской службы. Вы, маршал, достойно воевали в наших рядах, но попадись вы мне под руку после Ваграма, когда вы проявили удивительную пассивность, я бы первый поставил вас к стенке, у Императора было такое намерение, да победа все списала».

Шаги! Множество шагов! Шаги по лестнице, шаги по коридору. Четкий строевой солдатский шаг, приближаясь, гулко резонировал в тюремных стенах.

Маршал Ней накинул на плечи шинель, выпрямился и по-наполеоновски скрестил руки. Вот так встретит смерть.

Лязгнули засовы, дверь открылась, солдаты в шведской форме внесли подсвечники, камера наполнилась светом. Ней успел подумать: «Койка не заправлена, беспорядок», но тут вошел высокий человек в зеленой шинели с золотыми эполетами, рявкнул что-то на чужом лающем языке (шведском?), и солдаты оставили их наедине, закрыв за собой дверь.

Маршалы молча смотрели друг на друга, набычившись, как перед дуэлью. Дуэль? Почему дуэль? С Бернадотом он не дрался на дуэли. Ней давно не видел Бернадота, естественно, с годами лицо Бернадота несколько изменилось, исчезло выражение веселой удали, с которой Бернадот выслушивал поздравления Нея после Аустерлица, а так Бернадот все тот же… Однако цепкая зрительная память подсказывала Нею – странные, нереальные ощущения, – что он встречался с этим человеком в иных обстоятельствах.

Волевым усилием отбросив мистику, Ней начал заранее заготовленную речь:

– Не стыдно ли вам быть на посылках у толстозадого кретина?

– Маршал Ней, – прервал его Бернадот, – у нас мало времени. В саквояже… – как в камере очутился черный саквояж, Ней и не заметил, – вы найдете все необходимое. Быстро сбрить бакенбарды. Быстро переодеться. Надеть парик. А я пока буду громко читать приговор. Не обращайте на него внимания. Действуйте!

«Что это значит?» – хотел спросить Ней, но подчинился напряженному незнакомо-знакомому взгляду.

– «Именем Его Королевского Величества…» – читал Бернадот, уткнувшись в бумагу, что было весьма деликатно с его стороны: Ней не смог бы раздеться перед посторонним человеком.

Маршал Ней облачился в мундир шведского офицера, надел зеленую шинель, темноволосый парик. Бернадот придирчиво его осмотрел, поправил парик, сложил одежду Нея и синюю маршальскую шинель без погон в саквояж, громко прочел последние строчки:

– «…приговаривается к расстрелу. Оный произвести во дворе тюрьмы седьмого декабря тысяча восемьсот пятнадцатого года».

Потом опять рявкнул на чужом лающем языке. Возник шведский пехотинец и, не поднимая глаз, схватил черный саквояж, исчез с ним за дверью.

– Маршал Ней, – сказал Бернадот, – минут через десять за вами придут, выведут во двор и… – тень улыбки замаячила на губах Бернадота, тень улыбки другого человека, – посадят в мою карету. Умоляю, никому не слова. Рта не раскрывать.

За Бернадотом со скрежетом захлопнулась дверь. Лязгнули засовы. Четкий строевой солдатский шаг, удаляясь, глухо резонировал в тюремных стенах.

Перед уходом Бернадот загасил свечи. В маленьком решетчатом окне забрезжило мутное зимнее утро.

Никогда не вспоминал маршал Ней, что он передумал, свой хаос мыслей за эти десять минут в полумраке камеры. И шведского офицера, жестом пригласившего его следовать за собой – и говорившего, говорившего на непонятном лающем языке, а маршал Ней в ответ кивал, будто участвовал в разговоре, и они спустились во двор (тюремная охрана им козыряла!) и сели в большую шестиместную карету с вензелями шведской короны на коричневых лакированных дверцах – все произошло как во сне. Зато каждую ночь – отчетливо, словно наяву, – он видел фигуру приговоренного, в синей маршальской шинели, с белой повязкой на глазах, которого тюремщики вели под руки через двор, и тот еле волочил ноги; и били барабаны, и взвод солдат (французских!) вскинул ружья, а приговоренный стоял у стены, пошатываясь (болен или пьян?), и грянул сухой залп, и приговоренный рухнул, ударившись спиной об стенку, и застыл в скрюченной позе.

Перед тем как сесть в карету, Бернадот приказал:

– Маршала Нея похоронить согласно воинскому ритуалу!

В затемненной комнате придорожной таверны им принесли бутылку вина. Шведский конвой расположился в общей зале.

– Выпьем за ваше второе рождение, маршал Ней, – предложил Бернадот, – вам пора взбодриться. Осторожно, не опрокиньте бокал. Я специально не зажигаю свечи. По правилам конспирации. Скоро сюда явится генерал Паскаль Тордо, верный вам человек (кажется, он был начальником вашего штаба?), и уведет вас через черный ход. Куда? Не знаю. Под каким именем вы будете жить дальше – меня не касается. В какой стране? Не ведаю. Думаю, что ваши друзья обо всем позаботились.

– Зачем вы это сделали, Бернадот?

– Меня попросили люди, которым мне трудно отказать. Но я это сделал с удовольствием. Однажды вы меня хорошо прикрыли.

– Под Фридландом, когда Багратион атаковал вас с фланга?

– Именно.

Но маршал Ней почувствовал, что Бернадот имеет в виду совсем другое, только говорить не хочет. И не стал спрашивать, какие люди просили Бернадота, догадавшись, что Бернадот на этот вопрос не ответит.

– Вы привыкаете к Швеции?

– Народ мне доверил свою судьбу, и, кажется, не ошибся. Я вывел Швецию из войны и из континентальной блокады. Шведы мне благодарны.

– Я вам тоже благодарен, Бернадот. Единственное, о чем сожалею, – так это о том бое в Северной Германии, под деревушкой – как ее? забыл! сложные немецкие названия. Я вам проиграл тогда и отступил. Право, досадно. Однако в тринадцатом году побить меня было немудрено. Мы комплектовали дивизии из новобранцев. Великая Армия осталась в российских снегах.

– А вы остались маршалом Неем, – рассмеялся Бернадот, – такая манера благодарить очень в вашем характере.

Без шума и скрипа отодвинулась часть стены. Потайная дверь? В светлом квадрате вырос силуэт во французской военной форме, приложил ладонь к треуголке:

– Votre Altesse monsieur le Marechal Bernadotte! – И этот негромкий голос сразу успокоил Нея. – Генерал от кавалерии Паскаль Тордо. Смею ли я забрать моего гостя?

В карете с зашторенными окнами генерал Тордо докладывал маршалу Нею, что удалось спасти от конфискации половину его состояния, деньги переведены в иностранные банки, паспорта… Тут генерал заметил, что Ней сидит с закрытыми глазами, вроде бы задремал. Он понял: маршал устал. Еще бы! Пережить сегодняшнее ужасное утро!

А маршал мучился над загадкой. Он обладал прекрасной зрительной памятью, такой же, как у Императора, он знал всех своих офицеров в лицо. Так вот, утром к нему в комнату вошел не Бернадот, то есть копия Бернадота, абсолютно похожий на Бернадота человек, но взгляд другой, выражение глаз другое, характерная манера речи – короче, маршал Ней готов был поклясться, что это был полковник Готар, командир второго драгунского полка, бестолково действовавший под Йеной и отличившийся при Эйлау. Потом полковника Готара зачем-то вызвали в императорский замок, а на обратном пути его убили прусские солдаты-мародеры. Он присутствовал на похоронах полковника, видел, как гроб опускали в могилу. Однако он готов поклясться всеми святыми, что сегодня разговаривал с Готаром (недаром при его появлении он вспомнил дуэль), трясся с ним в королевской карете, пил вино в таверне. Разве такое возможно? А почему нет? Ведь все, кто утром находился на тюремном дворе, поклянутся, что своими глазами видели казнь маршала Нея! И человек в маршальской шинели, с кудрявыми бакенбардами и белой повязкой на глазах, застывший у стены в скрюченной позе, был, конечно, маршал Ней! Тем не менее полковник Готар и наследный принц Швеции Бернадот – в одном лице? Все вопреки здравому смыслу! Но жизнь давно потеряла здравый смысл (уж точно, начиная с Бородино, когда Император отказался двинуть в бой Старую Гвардию и сломить сопротивление русских), и в этом маршалу Нею (или кто он теперь?), наверно, еще предстоит убедиться.

V. Дженни

Израиль звонил в семь утра, так было всем удобно: родители как раз приходили с работы, а Дженни выскакивала из ванной. В разговоре с противоположной точкой земного шара Дженни не покидало ощущение, что кто-то из них (она или родители) стоит на голове. Вышколенные папа и мама лишних вопросов не задавали (сестра – другое дело), но в их интонациях чувствовалась скрытая тревога: еще бы, бедная девочка, разошлась с мужем, всеми покинута, кто ее кормит манной кашей? Они звали дочь в Тель-Авив, обещали сами приехать – пустые обещания, хотя своего рода маленькая поддержка. Отец недавно открыл кабинет, обрастал, так сказать, клиентурой, и Дженни понимала: ему нельзя срываться с места. Видя, что он помощник только на словах, и зная, что дочь озвереет, если тема «манной каши» прорежется, папа мужественно старался вести светские беседы, рекомендовал читать экзотических американских авторов, например Чарлза Буковского, то есть стоял на голове. Мама методично интересовалась подробностями быта и Элей, и так здорово замаскировалась, что Дженни обомлела, когда услышала:

– У тебя в последнее время изменился голос.

– В какую сторону? – осторожно спросила Дженни и посмотрела на дверь в спальне. Дверь закрыта, Тони дрых.

– По-моему, в лучшую.

– Мама, у меня роман. Пока тайна. Не феерия. Не могу сказать, что я безумно счастлива. Но мне очень спокойно. Наверно, сейчас для меня это главное. То, что доктор прописал. Поздравляю, твоя интуиция тебя не обманывает.

Доктор прописал: в первую очередь сесть за руль. В своем «понтиаке»-пикапе она преображалась. Летчик-истребитель. Ас. Матвей Абрамович, муж Гали и бывший подполковник советских ВВС, так комментировал ее вождение: «Покрышкин в воздухе!» По словам Матвея Абрамовича, во время войны немцы очень боялись товарища Покрышкина и поднимали тревогу, завидев в небе его самолет. Ахтунг, ахтунг! Покрышкин в воздухе! Разумеется, у кота Покрышкина (конечно, кот, нет людей с такой фамилией!) были свои сложности с немцами, зато больше пространства. И полицейские машины на «стоп» кота Покрышкина не караулили. Главное – избегать фривея. Фривей, кроме как ночью, братская могила, там не развернешься. А на магистралях Лос-Анджелеса можно сделать глубокий вираж и огородами (боковыми улицами) выйти на оперативный простор. На светофоре стойбище «ниссанов» и «тойот» – япошки замуровали. И справа поджимает «мерседес». Но мы, пользуясь преимуществом тяжеловесной категории, отодвинем «мерседес», руль налево, руль направо, газ, в сантиметре разминулись с «фордом» (у дядечки инфаркт!), мертвая петля на бульваре Санта-Моника и… свободный полет на Беверли-Хиллз.

Тормозили у библиотеки. На тротуаре нас ждет и. о. профессора Богомолова, неприступный и недоступный для всего мира. До сих пор Дженни удивляется, что она говорит ему «ты». Ее профессор, ее собственность! Сейчас противным голосом спросим:

– Много накопал сегодня, Тони?

Тони приучен. Ее подковырки пропускает мимо ушей.

– У меня выстраивается курс лекций. К весне подготовлю резюме и разошлю по университетам Западного побережья.

Ага! По американским. Не Сорбонна. Это то, что доктор прописал. Наверно, Тони искоса за ней наблюдает. Какая будет реакция? Сохраним каменную рожу.

– Тема?

– Две войны как предтечи двадцатого века: гражданская в Америке и франко-прусская. Их итоги повлияли не только на исторический ход событий, но и на дальнейшее развитие экономики, философии, нравственности…

А-ап! Фигура высшего пилотажа на Фэрфакс-авеню. Даже у самой дыхание перехватило. Извини, Тони, не было иного выхода. Этот бульдог, водитель «лендровера», видимо, полагает, что едет на танке.

– Дженни, ты чуть-чуть не задела автобус.

– Чуть-чуть не считается. Или я задела, или не задела. Тони, я за рулем с шестнадцати лет. Моя вторая профессия. Сиди. Не дергайся. Я тебя внимательно слушаю.

– О чем я говорил?

– «Генерал Шерман прекрасно изучил военные теории Клаузевица. Прорыв фронта южан и рейд по тылам…» Ты так ясно все излагаешь, что нечего терять время. Пиши резюме.

– Если ясно, то плохо. Для американцев я чужак. Претендую на чье-то место. У тебя в мире бизнеса простота приветствуется. В университетском – наоборот. Им подавай нечто экстравагантное, шибко заумное и сверхзапутанное. Если никто ничего не поймет, тогда меня примут с распростертыми объятиями.

– Профессор, я поднимаю лапки. Каждый дока в своем ремесле. Пойдешь со мной в детский сад за Элей?

Пойдет. Знает, что ей приятно, когда он ее сопровождает.

По Лорел-каньону ползем сомкнутыми рядами. Публика из центра валит домой, в долины. Темная обходная аллея, но и она забита красными тормозными фонарями, не одна Дженни такая хитрая, все норовят ловчить. С вершины перевала последний взгляд на огни Лос-Анджелеса. Вниз покатились порезвее.

С появлением Эли теоретический диспут в «понтиаке» закончился. Эля сама любительница выступать. Ей зубы не заговоришь. «Мама, почему…», «Мама, а что…» – «Эля, прочти лучше „У лукоморья дуб зеленый“». Как дальше? «Златая цепь на дубе том». Как я и Тони. Эля, Тони Пушкина в детском саду не учил, он тебя слушает с удовольствием. «И днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом». Между прочим, кота зовут Покрышкин. Тони, кто такой Покрышкин? Советский маршал авиации? С ума сойти! Откуда ты знаешь фамилии всех маршалов на свете?

На Вентура-бульваре завернули к супермаркету. Тони взял тележку, и Дженни повела свой партизанский отряд по торговым рядам. Пока она выбирала основную еду – мясо, рыбу, овощи, фрукты, йогурты, – ее партизаны шустрили вовсю. Супермаркет единственный магазин, где Тони оживал и развивал бурную деятельность: тащил в тележку воду, спиртные напитки, закуски. Причем высматривал, что подешевле. Эля безошибочно находила всевозможную отраву, выставленную на самых видных местах, а именно: пирожные, шоколадные конфеты, леденцы, «Маге», киндер-сюрприз. Тележка набивалась доверху, и тогда Дженни устраивала ревизию. С Элей был разговор короток: «Сахар – это яд. Хочешь стать такой же толстой, как эти тетки? Гадость я выбрасываю. Возьми себе орешки и сушеные фрукты». Маленькая притворщица корчила рожицу, как будто слышала мамины слова впервые. Затем наступала очередь Тони. С брезгливой гримасой Дженни выуживала со дна тележки пакет уцененной ветчины, держала его двумя пальцами, как дохлую крысу, перед лицом профессора (Тони отводил глаза), заменяла на что-нибудь приличное. Дженни повторяла Тонин маршрут, выгружала русскую водку, ставила «Абсолют», выгружала дешевые вина. Напрасно Тони бормотал, что он знаток, – Дженни верила не этикеткам, а ценам. Сомнениям не подвергались лишь пятилитровые канистры с питьевой водой.

Двигаясь к кассе, Дженни украдкой заглядывала в тележки молодых женщин. Ассортимент продуктов красноречиво свидетельствовал о семейном положении. Точнее, есть мужчина в доме или нет. И гордо платила кредитной карточкой. (Ранее несколько раз Тони пытался рыпаться, но она его отшила.)

Зато в их подземном гараже командовал профессор. Вручил ей и Эле по легкой сумке, остальное навьючил на себя.

Позже всем семейством они спустились в гараж, чтобы загрузить стиральную машину. Дженни отмеривала дозы порошка. Эля кидала в щель кватеры. В обязанность Тони входило переложить белье в сушилку, когда Дженни будет укладывать Элю спать.

На вечерние телефонные звонки Дженни почти не реагировала, лениво прослушивала голоса, записываемые автоответчиком… Знакомая докторша, клиент из Сиэтла, Лариса… Что у них за страсть беспокоить людей после работы? Впрочем, Ларисе надо бы перезвонить, давно не болтали, обидится подружка, ладно, может, завтра… Сегодня почему-то вспомнила, как еще несколько месяцев назад она, шастая по дому, не расставалась с переносной телефонной трубкой и нажимала на кнопку при первом треньканье…

Дженни кормит Элю. Тони смотрит последние известия по телику. Трубка… Где трубка? А черт ее знает!

Наконец Дженни запихнула ребенка в кровать. Появляется профессор с охапкой чистого белья. Успеет ли она погладить? Поздновато, пора накрывать на стол.

– Что было интересного в новостях?

Тони открывает рот.

– Какие суки! – говорит за него Дженни. – Показывают только свою Америку.

– Но действительно, девочка, – возмущается профессор, – форменное безобразие. Что мы видим? Скандал со строительством коттеджей в Сакраменто, недовольство повышением местных налогов, убийство в Сан-Хосе, Клинтон в Вашингтоне оправдывается: дескать, двусмысленных предложений я этой мисс не делал, – репортаж о гололеде в Чикаго, концерт рокера в Нью-Йорке, открытие нового магазина биологически чистых продуктов в Западном Голливуде. Всё! В остальном мире ничего не происходит!

– Ты прав, – вторит ему Дженни, увертываясь из его рук, – такая скучища. Подожди! Не хулигань. Хочешь, включим детектив по двадцать пятому каналу? Предпочитаешь свое кино? Тони, отстань! Хорошо, поглядим. После второй рюмки. Тебе не надоело? Три ха-ха. «Не обещайте деве юной любовь и нежность на земле». За кого пьешь? Ума не приложу. Никаких идей по этому поводу. Тони, ешь. У меня свой ритм. То, что доктор прописал…

Первый раз вместе с Тони Дженни оказалась в гостях случайно, вернее, случайно попал туда Тони. О том, что он живет у Дженни, знала Кэтти, знал Джек, бебиситтеры, ну еще пара подружек с работы. Инстинктивно она свой роман не афишировала. Не хотела пересудов. Дома, пряча его ото всех, она сохраняла камерную атмосферу, если не счастья, то чуда. Посторонним вход запрещен! В гостях, у знакомых (или на следующий день по телефону) будет суд, будут невольные (или вольные) вопросы (полувопросы). Где Тони работает? Какой у него заработок? Что он ей дарит? Какие у вас планы на будущее? В Америке браки со значительной разницей в возрасте уже никого не удивляли, более того, становились модой. Но при условии: во-первых, мужчина богат; во-вторых, мужчина знаменит; в-третьих, занимает высокое положение в служебной иерархии. В идеале – то, и другое, и третье вместе. Однако ни того, ни другого, ни третьего не было. Деньги за лекции давно истрачены, новых лекций пока не предвиделось. Из повседневных привычек Тони складывалось впечатление, что в Париже он, мягко говоря, не шиковал. И проблема не в том, какова зарплата профессора в Европе, а в том, на сколько человек (домочадцев) она делилась. Вот этого Дженни никогда не спрашивала. Свободных денег, кубышки Тони явно не имел, иначе (тут она была твердо уверена) он бы ее засыпал подарками. До сих пор все, что она получила, – три букета цветов. Если Тони кое-что припрятал в заначке, то лишь на карманные расходы – сигареты он покупал сам, – и Дженни очень сомневалась, что во время своих шастаний по городу он позволяет себе роскошь посидеть в кафе. Планы? Официально профессор не предлагал руки и сердца. Правда, он и так принадлежал ей с потрохами, но похвастаться, что завтра она станет миссис Сан-Джайст, Дженни не могла. Значит…

Жизнь, к сожалению, жестокая штука. У американских сверстников Тони свой бизнес, дом, машины, круглый счет в банке. На худой конец солидное положение на фирме (и солидный оклад). Даже советские эмигранты семидесятых годов прочно вросли в калифорнийскую землю. И в глазах этой публики парижский профессор в джинсовом костюме… М-да, хуже будет, если ее вынудят взглянуть на Тони их глазами…

Короче, пригласили Дженни, и она пошла одна. Повод завязать контакт с деканом университетской кафедры Ингой Родней.

Итак, восьмиэтажный кондоминиум на Вилшер-бульваре, восьмикомнатная квартира, служанка в белом фартуке, снобская компания интеллектуалов, белых воротничков, не скрывающих, что их годовой доход за двести тысяч. Хозяин, правда, исключение – известный физик, нобелевский лауреат, милый, учтивый, сильно в летах, засыпающий после каждой второй рюмки, но расталкиваемый его энергичной женой. Ужин чинно катился по расписанию, как электричка на Рижском взморье, с остановками на очередные блюда, с разговорами о синхрофазотроне, экзистенциализме, парапсихологии и – «вот этот салат с зелеными бобами вам особенно удался, дорогая Мэри». Дженни чувствовала себя как Золушка, попавшая на королевский бал в своем кухонном наряде. То есть одета она была лучше всех (немного перестаралась), но это как раз и раздражало Ингу Родней, бывшую роковую женщину, с подтянутой кожей на лице (сколько сделала операций? две или три?), с еще вполне пристойной фигурой. Добрая Мэри, хозяйка, покровительствовала Дженни, однако Инга Родней догадывалась, зачем она пришла – ей уже передали, что Дженни просит разрешения присутствовать на вечернем семинаре по кино, и заранее упивалась своей властью. Вышедшие в тираж красотки не прощают молодым соперницам того, что мужчины смотрят на них. Инга Родней вела себя как царица бала и в длинных фразах, пускаемых как из автомата, веером от пуза, успела сообщить о своих давних знакомствах с Апдайком, Олби, Феллини, Кончаловским, Бродским, Аксеновым… Декану кафедры престижного американского университета ничего не стоило заполучить в друзья мировых знаменитостей, думала Дженни, достаточно пригласить их почитать курс лекций, но русские фамилии – это прицельные выстрелы по мне. Родней славистка, знает, что я из России (еще одна причина меня невзлюбить). Прицельные выстрелы – предупреждение: сиди, уткнувшись в тарелку, и не высовывайся. Дженни так и делала, и вдруг чуть не поперхнулась ломтиком помидора.

– Когда у меня на кафедре выступал профессор Энтони Сан-Джайст…

От неожиданности Дженни пропустила фразу, не поняла смысла, зато отлично поняла, что было важно для Инги Родней: заявить, что именно у нее на кафедре выступал Сан-Джайст.

Проснулся хозяин, знаменитый физик.

– Я слушал одну лекцию Сан-Джайста. Как говорят в науке – другое измерение. Потрясающее впечатление.

– Сан-Джайст лучший специалист по французской истории, – заметил кто-то из гостей.

Новую тему подхватили со всех концов стола.

– Когда он опять приедет с лекциями?

– Говорят, он еще в Лос-Анджелесе.

– Враки. Он был в Вашингтоне и давно вернулся в Париж.

– Его трактовка якобинской диктатуры чрезвычайно оригинальна.

– Особенно в устах француза, которые помешаны на своей революции.

– Я помню его рассказ о маршале Нее. Такое ощущение, как будто он живой свидетель, лично присутствовал при расстреле.

Тут по ритму ужина должна была последовать реплика: «Вот этот соус к рыбе вам особенно удался, дорогая Мэри», но черт дернул Дженни:

– Профессор Сан-Джайст мне говорил, что маршала Нея не расстреляли. Существует гипотеза, по которой вместо Нея расстреляли другого человека.

На несколько секунд Дженни оказалась в центре внимания, и симпатичный брюнет напротив нее протянул «э-э…», собираясь задать вопрос; несколько секунд всего, ибо последовала автоматная очередь Инги Родней, не веером, а в упор.

– Что меня восхищает в нынешних студентах – это колоссальная мифомания… – (Это я студентка? Я зарабатываю больше тебя, старая корова!) – Они уверены, что им принадлежит весь мир. Дженни, бесспорно, привлекательная девочка, у нее много поклонников. Утверждают, что она была любовницей одного очень известного у нее на родине артиста. Вполне возможно, у него было миллион девок. Он умер, поди проверь… – (Тони бы сказал: «У нее досье на тебя».) – Милочка моя, извини за резкость, но все-таки… Если ты и переспала с кем-то, это еще не означает, что он был твоим любовником. Поверь мне, я в таких вещах разбираюсь. Если ты слушала лекцию профессора Сан-Джайста, это не означает, что он тебе персонально говорил. Ты просто прослушала лекцию и запомнила ее, что, согласимся, уже прогресс. У нынешних студентов ветер в голове, я, как преподаватель, увы, это наблюдаю. Не обижайся на меня. Американцы очень доверчивы, все, что им скажешь, принимают за чистую монету. Поэтому я и внесла коррективы.

Дженни чувствовала, что ее щеки пылают, будто их отхлестали мокрой тряпкой.

– Э-э… – протянул симпатичный брюнет, – дорогая Мэри, ваш соус к рыбе сегодня особенно удался…

Сменили тему. Дженни вышла в соседнюю комнату и позвонила бебиситтер. Потом набрала номер своего телефона:

– Тони, ты где? Тони, возьми трубку. Привет. Ничего. Эля легла? Сказку ей доскажет Линда. Она сейчас приедет на такси, ты в него садишься и едешь. Да, срочно. Вот адрес, записывай. Нажимаешь интерфон на фамилию… Пятый этаж, справа от лифта…

– За мной приедут, можно? – спросила Дженни, отвечая на сочувственный взгляд хозяйки.

– Милочка, куда ты торопишься? – проворковала Инга Родней. – Еще не вечер.

Когда Тони появился в гостиной, Инга завопила:

– Какой приятный сюрприз! Почему скрывали? Темнила ты, хозяйка.

И побежала обниматься с Тони. Хозяйка ничего не понимала. Ей объяснили. Легкий шок. Хозяин встал из-за стола. Чрезвычайно польщен. Не соизволит ли профессор Сан-Джайст разделить их компанию? Тони просек ситуацию. Соизволил. Сел рядом с Дженни, поцеловал ее в щеку. Зажурчала светская беседа. Поразительно, что Инга Родней не спряталась под стол, а весьма активно в ней участвовала. Какое самообладание у бабы!

Через полчаса Дженни сказала:

– Прошу прощения у общества, но мне завтра к восьми утра на работу. Тони, поехали!

Инга Родней (сама!) позвонила Дженни в госпиталь (телефон взяла у хозяйки?) и по-русски, как старой знакомой:

– Дженни? Ну ты вчера дала шороху! Поздравляю! Признаюсь, была бы в хорошей форме, я бы его у тебя отбила. Мэри мне сказала, что ты вице-президент компании? Растет молодежь! Да, ты хочешь записаться на семинар? Нет проблем! С какого дня? Когда решишь, позвони мне домой. И вообще, ребята, заходите ко мне на чаек, всегда буду рада.

Дженни подобострастно заверила, что они зайдут, обязательно и непременно.

Естественно, про этот звонок Дженни не могла не рассказать Тони. Пусть профессор знает, что она знает, какой он знаменитый. Его реакция была неожиданной.