Текст книги "Лесная избушка Анатолия Онегова"

За грибами по снегу

Мы сидели у выбеленной печки, потрескивающей березовыми дровами, вдыхали аромат последних осенних грибов, шипящих на сковородке, и слушали печальный рассказ егеря Михаила Терентьевича Семидушина о вымирании русских деревень. Молодежь отказывается трудиться на земле, массово уезжает в города, где и труд полегче, и заработок во много раз выше, да и сама жизнь комфортнее. А власть вместо того, чтобы прививать у школьников любовь к земле, заботиться о поощрении тяжелого труда их родителей, делает всё наоборот – усугубляет жизнь небольших деревень, считая их неперспективными, и заманивает людей всевозможными благами в города.

– Был я тут как-то в школе, пытался заинтересовать ребят местными названиями урочищ, – вспоминал Семидушин. – Рассказал им, что у малой родины есть не только своя история, но и своя география. Все реки, холмы, поляны, леса, возвышенности, болота, низины, пастбища, сенокосы имеют свои названия. И если бы в школе преподавали краеведение, на уроках нарисовали бы карту малой родины и к ней приложили бы названия, то нашему взору открылась бы удивительная страна со своими холмами, реками и полями. Одних речек и омутов было с десяток – Имбушка, Лехоть, Ворема, Ильма, Яксура, Иванцевский омут… Затем пруды – Ефремовский, Барский! Ещё – Быкова сеча, Дроздова сеча, Почаевский прогон, Бубнова излучина, Лисьи горы. А какие красивые названия у ручьев – Жаворонок, Берюзовый, Сухой. Чем меня огорчили школьники? Ладно, их не интересует, откуда пошли названия родных деревень, речушек и полей. Но меня убивает то, что они воспринимают природу без удивления. Когда я вот иду на рыбалку и нахожу на реке Устье свою излюбленную поляну под названием Батино бревно, то у меня сердце ходуном ходит.

Онегов задумчиво смотрел в окно, молчал, слушал подчеркнуто внимательно, не перебивал, чем весьма удивил меня. Обычно в дружеской компании он выступал в роли неугомонного оратора, никому не давая слово сказать, подавляя всех своим авторитетом. А тут молчал, кивал головой. Из-под хмурых бровей порой смотрели на меня уставшие глаза.

Смотрел на меня и Семидушин. Ища поддержки своим словам, он хлопнул меня по плечу и тем же грустным голосом сказал:

– Вот Анатолий написал статью о том, какая богатая история у деревни Вертлово. Она стоит по соседству с его родной деревней Редкошово. В ней, оказывается, жил князь Весель, сподвижник великого князя Игоря, героя «Слова о полку Игореве». Там отбывала ссылку жена другого великого князя Андрея Боголюбского – княгиня Улита, участница заговора против своего мужа. И много историй раскопал в архивах Анатолий. Я теперь, после того, как их прочитал, когда еду на рыбалку через эту деревню, то останавливаюсь и присматриваюсь, гадаю, а где стоял терем княгини Улиты.

Тут Семидушин сделал паузу, посмотрел на писателя Онегова и уже ему выпалил строго:

– Нет, дорогой Анатолий Сергеевич, если мы воспитаем в себе патриотизм и нравственность – мы победим, не воспитаем – будем терять молодое поколение за поколением, и деревни наши обезлюдят окончательно.

В знак согласия с егерем Анатолий Онегов сказал ещё более твердо и уверенно:

– Не воспитаем – будем деградировать и погружать страну в бардак.

Знал бы егерь Семидушин, что перед ним как раз и сидит тот человек, который посвятил жизнь борьбе за души молодых людей! Но, выпуская в свет природоведческие книги, делая радиопередачу «Школа юннатов», воспитывая в ребятах любовь к земле, он бьется почти в одиночестве. Армия чиновников совершенно равнодушна к идее патриотизма и нравственности. Они не понимают, зачем нужны в школах уроки краеведения и экологии, а, значит, им безразлично будущее как деревни, так и страны, и планеты в целом. Без поддержки государства трудно строить, а без патриотизма невозможно ни созидать, ни любить.

Наша беседа о взаимоотношениях человека и природы могла затянуться надолго, но хозяйка дома простоволосая Зоя прервала нас, поставив на стол сковороду с жареными грибами и картофелем.

– Последние осенние грибы, – радостно произнес Семидушин, взяв в одну руку вилку, а в другую – большой кусок хлеба.

Мы тоже охотно присоединились к трапезе.

С утра егерь увел нас в лес ставить новые солонцы и ремонтировать старые. Онегов орудовал топором как заправский плотник. Обтесывал доски, прибивал шесты… Казалось, что ему уже приходилось строить для лесного зверя площадки для подкорма. Я видел, как егерь искоса наблюдал за ловкими взмахами топора в руках писателя. Ему не нравились мужики, не умеющие ни гвоздь забить, ни траву покосить. А тут стоит рядом человек из города, имеющий профессию вообще не сродни крестьянской, и спокойно, мастерски рубит доски. Оценку труда писателя Семидушин потом выскажет мне в довольно эмоциональной форме: «Писателей развелось – пруд пруди. Читаешь, бывало, как пишут они о деревне, о природе, и чувствуешь: не знают они предмета, врут в слове и деле… А зачем пишут, если не брали в руки топора, не выслеживали в лесу краснобрового глухаря на току?! Вот Онегов – другое дело, сразу видно – наш человек, лесной, работящий, и пишет о том, что знает».

Закончив мастерить солонцы, мы пошли за Семидушиным по лесным тропам наблюдать за жизнью птиц и зверей. У Онегова в эти минуты загорались глаза, будто у любопытного ребенка. Ещё в прошлогоднюю весеннюю встречу, когда егерь показал нам барсучьи норы и охоту рыси за зайцем, Онегов понял, что перед ним настоящий знаток природы. На страницах подаренной книги он так и написал: «Михаилу Терентьевичу Семидушину – хранителю всего живого на этой земле. Ваш А. Онегов. На память о встрече. Май 1986 г.». Уже тогда писатель ощущал необходимость последующих встреч. В нём кипело желание разузнать те редкие тайны животного мира, которые мог знать лишь тот природолюб, что днями и ночами живет в лесу. Семидушин сразил его своими знаниями, опытом. И вот он снова идет следом за ним, вслушивается в каждое его меткое слово, следит, как тот распознает следы зверей на земле, высматривает в кронах деревьев притаившихся птиц.

– Смотри, Анатолий Сергеевич, – тихо говорит Семидушин и показывает рукой в сторону высокой сосны. – Видишь рябчика? Он большой тенью мелькнул между елок и сел вон на ту ветку. Красавец! На голове заметный хохолок, буро-серое оперение, рыжие бока. Давай затихнем, замрем, и он голос подаст…

– Вижу, – откликается Онегов. – Меня всегда поражает, когда нахожу рябчика, его беловатая шея.

– По горлу можно отличить самца от самки. У самца оно черное… Перед нами самка, видно её беловатое горло.

Спустя пару минут рябчик смело и протяжно свистнул, а потом перешел на короткую звонкую трель.

– Раньше мне с трудом удавалось отличить веселый щебет синичек от трели рябчика, – признается Семидушин. – А нынче меня не проведешь, рябчик с азартом высвистывает свою мелодичную песню.

Чем дальше мы углублялись в лес, тем больше егерь рассказывал о своих встречах с животными, приоткрывал завесу тайн их невидимой жизни. Нас радовали дымчатые березки с их серебристым мраморным отливом бересты, глухарь, гордо поднимающий бородатую голову и важно вышагивающий по поляне, песня вяхиря, напоминающая протяжно-глухое воркованье… Мимо тяжело пробежал лось. Семидушин в который раз, будто мы школьники, повторил излюбленную фразу, что природа – это наш общий дом, в котором уживаются все – и люди, и животные, но беречь этот дом должны мы, а не братья меньшие.

Собираясь вернуться домой, мы по дороге набрали грибов, в основном нам попались маслята, лисички, сыроежки да желтые опята.

– Люблю мороженые маслята, – сказал Онегов. – У меня даже книга вышла с таким названием «Еловые дрова и мороженые маслята».

– Ну, маслята у нас ещё не попали под мороз, – улыбнулся Семидушин.

– А я люблю побитые морозом польские грибы, – сказал я. – У них особый приятный вкус. Они крепкие, хрустят на зубах. Добавишь побольше яичек и лука – это просто объедение, деликатес.

– Ни разу не пробовал, – признался Онегов. – Даже не знаю, какой на вкус этот ваш борисоглебский польский гриб. Кажется, по-другому его называют – моховик каштановый.

– Верно, моховик, только не обычный моховик, не тот, что вы в книге описали. Он отличается темно-коричневой шляпкой, надавишь на нее, и та окрашивается в синий цвет. Давайте, Анатолий Сергеевич, сходим через месяц за грибами. Приезжайте на ноябрьские праздники… Наберем грибов, нажарим, как сегодня, полную сковороду.

– Ловлю на слове. Ведь приеду обязательно, не обмани…

Кто мог знать, что Онегов сдержит слово и приедет специально ко мне в гости, чтобы пойти в поход за польским грибом?! Но это будет через месяц.

А сейчас мы ели грибы, названные последними осенними, в гостеприимном доме егеря Семидушина. Разговор с лесной темы перескочил на рыболовную. Затянулся он надолго, поскольку оба собеседника оказались заядлыми рыбаками. Я с интересом слушал рассказы о хитростях умных щук, о том, на какого живца лучше ловить полосатого окуня и как лучше ловить на крутых перекатах красавцев язя и голавля. Когда беседа закончилась, я понял, что их объединяла не только тяга к рыбалке, но и расположенность друг к другу. А ещё помогала искренность, простодушная напористость, легкость обращения.

Расставание с егерем закончилось обещанием Онегова достать и выслать ему редкий набор нужных лесок для ловли плотвиц и густеры.

У меня не было сомнений, что слово своё писатель сдержит. Чувствовался их неподдельный интерес друг к другу. У Михаила Терентьевича Семидушина писатель Онегов вызывал уважение не только благодаря социальной и психологической зоркости, точному чувствованию глубин народной жизни, мастерскому владению русским словом, но, в первую очередь, человеческими качествами, умением дружить.

Годом раньше, после публикации моего очерка «Смотрю, как растут деревья» в столичной газете «Советская Россия», героем которого являлся егерь Семидушин, писатель Онегов попросил меня познакомить с ним. Восхищение вызывал образ простого деревенского жителя, подвижника, патриота, сумевшего найти своё достойное место в жизни, открыть и развить свои многогранные таланты. Он организовал в сельском клубе местный театр, выпускал яркую сатирическую газету, писал стихи, частушки, рассказы в районную газету. Но больше всего меня сразили и впечатлили картины, написанные Семидушиным маслом как на холсте, так и на березовых плашках. Они висели на стенах дома, превращая его в картинную галерею. Тут и знакомые деревенские пейзажи, и тетеревиные тока, и цветущие вербы, будто посыпанные золотой пылью. Одна из картин «Ермак в Сибири» была написана при загадочных обстоятельствах. Михаил Терентьевич проговорился мне случайно, что прежде, чем писать её, он сшил казацкую одежду, облачил в неё своих односельчан и только потом приступил к работе. Не знаю, признавали ли сельчане сходство с изображенными на холсте героями, но на картину приходили любоваться семьями.

Было у егеря ещё одно тихое, незаметное увлечение – ежедневные записи наблюдений за природой и деревенской жизнью в обширном дневнике. Завел он этот дневник сразу после войны. Когда я познакомился с ним и прочитал несколько страниц, то пришел в восторг. У нас в стране целые институты занимаются изучением проблем климата, почти все заповедники ведут летопись природы, записывая и сохраняя фенологические наблюдения для науки. А тут один человек 50 лет (!) изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год фиксирует все природные явления, разные тайны поведения зверей, птиц, насекомых, рыб. Конечно, можно задыхаться от восхищения проделанной архиважной, скрупулезной работой егеря-летописца, но труд, выполненный им, воистину имеет научную ценность, позволяя разгадать глобальные изменения климата, сохранить тысячи редких видов животных. А мне дорог дневник стал ещё и тем, что он давал автору возможность понять и себя, и окружающий мир, и своё поведение в нём, а также законы природы. Отсюда так дорога была мне дружба с Семидушиным. Потому и Онегов потянулся к нему душой, пожелав вместе побродить по лесу, посидеть с удочкой на берегу речного окуневого омута. Присутствуя при общении двух любителей природы, я вспоминал слова замечательного русского писателя Салтыкова-Щедрина: «Для писателя нет большей награды, как иметь публику, которая настолько ему верит, что даже от времени до времени удостаивает его непосредственным с собою общением».

Для Онегова дневник егеря был интересен ещё и тем, что тот был фронтовиком, живым участником войны с немецкими фашистами. Однако про героическое прошлое было сказано не в дневнике, а в отдельном фронтовом альбоме. Из него писатель узнал о том, что Семидушин 22 июня 1941 года принял первый бой на границе Украины и Польши, где сразу получил ранение. Лечился в госпитале города Артемовска. Там и начался отсчет ведению фронтового альбома. На его страницах разместились и стихи автора, и рисунки боев, и портреты сослуживцев.

Месяц за месяцем в альбоме появлялись всё новые записи о событиях тяжелых военных дней. Онегов расспрашивал о них подробно. И фронтовик рассказывал про отступление 12-й армии, в которой воевал, и где вновь получил тяжелое ранение. Пока лечился в госпитале, его 12-я армия вместе с 6-й армией попала под Уманью в окружение, в плену оказались генералы Понеделин и Музыченко. В альбоме много фотографий, к каждой есть пояснения. Вот фотопортрет А. Лукьянова, лучшего друга детства, сослуживца, потерявшего в бою левую руку. А вот трагическая страница, написанная, видимо, дрожащей рукой. Онегов не мог без слез её читать… При разминировании Масальского района 10 июня 1945 года Михаил Терентьевич нашел в кармане одного убитого солдата комсомольский билет. Оказалось, что это был его брат. На той же странице записано и стихотворение автора о страшной встрече с погибшим братом, после которой он «упал, словно громом разбитый».

Дружба писателя и егеря развивалась и крепла на моих глазах. Я был рад, что познакомил их. Они переписывались, общались по телефону. Онегов не забывал дарить Семидушину свои новые книги и журнальные публикации, а также присылать нужные для рыбалки лески и крючки. А в ответ в Москву летели письма с рассказами егеря, которые я публиковал в районной газете, будучи её журналистом. Однажды, когда я был у Онегова дома в гостях, он зачитал мне лирические миниатюры Михаила Терентьевича.

Онегов любил читать их вслух, порой с актерским выражением: «Проходит ночь. Ещё в темнозорь, среди моховых болот в глубине мрачного леса, начинает свою таинственную песню лесной отшельник – глухарь. Древняя, тихая, как шум леса, песня, чередующаяся со щелчками и шипящими звуками, доносится с токовища. Одна такая песня запомнилась мне особо… Жаль, один я был на этом концерте».

Читал и я Онегову вслух рассказы Семидушина. Один из них, про то, как мы с егерем выследили умную рысь, которая садилась, как собака, на землю, садилась и думала, приходилось читать два раза подряд. Так писатель был поражен творческим даром егеря. А моё восхищение трудом и талантом Семидушина вылилось в то, что спустя десяток лет после его смерти я издал в московском издательстве «Книжный мир» отдельной книгой его дневник с одноименным названием «Дневник егеря Семидушина».

В своих письмах ко мне Онегов часто вспоминал Семидушина, передавал теплый привет, высылал подарки. Часть выдержек из тех писем памятны мне по сей день.

Здравствуй, дорогой Толя!

К вам я собираюсь в начале декабря (на пару дней и только к Семидушину на лисьи норы с собачонкой).

К Семидушину я хочу подъехать после вашего (с Андроновым) визита в столицу.

Увидишь Семидушина, спроси, пожалуйста, можно ли приехать к нему 4–5 декабря. Без ружья, только с собакой, чтобы сходить на лисьи норы – пусть он стреляет, а я буду у него за егеря! Тогда бы 3-го декабря я прибыл к тебе, а 4-го рано утром отправился бы к Семидушину.

А. Онегов.

10 ноября 1986 года.

Толя, милый, здравствуй!

Получил я письмо от Семидушина. Благодарит меня за книгу. Просит леску для спиннинга. Как достану, так и пришлю. Передай ему привет.

А. Онегов.

Февраль 1987 года.

Здравствуй, милый Толя!

Низкий поклон Семидушину. Скажи ему, что его просьбу по части хорошей лески 0,3 для спиннинга я очень помню – вот если поеду в Финляндию по весне, то привезу обязательно. А так, Толя, не свидимся в Борисоглебе, видимо, до сентября. В конце марта убегу в деревню и буду там до первых чисел мая. Затем приеду в Москву и, если всё будет ничего, то поеду в Финляндию. А там – Пелусозеро до сентября.

Твой Онегов.

Март – 1988 год.

В ту осень Анатолий Онегов приехал ко мне в гости во второй раз. Сдержал обещание. Ему хотелось насобирать в лесу корзину польских грибов, которые в книгах называют моховиками каштановыми. Беда состояла в том, что он приехал не в конце октября, когда погода ещё стояла теплой, а в студеном ноябре. И, как назло, в день, когда мы нацелились на поход за грибами, выпал первый густой снег. Онегов заметил моё волнение, переживание за исход тихой охоты.

– Какие уж тут грибы, – с досадой выпалил Онегов. – Пропала моя мечта, стремление поесть обещанных жареных польских грибов. Придется двигаться по другому плану… Ты обещал свозить меня к какому-то интересному человеку, бывшему учителю, занимающемуся резьбой по дереву и открывшему на дому целую картинную галерею.

– Нет уж, – отрезал я сурово. – Раз собирались по грибы, значит, идем. Ничего, снег только выпал, гриб не погиб, ждет нас.

– Интересно, – почесал затылок гость. – Никогда не собирал грибы по снегу.

– Придется попробовать. А к резчику по дереву вечером поедем. Он ждет нас на чай из самовара.

Встреча с оригинальным самобытным художником Алексеем Гавриловичем Пичугиным, живущим в селе Березники, действительно, была запланирована мной заранее. То был удивительный человек, добрейшая душа, талантище. Когда многие газеты и журналы опубликовали мой очерк о его картинной галерее под названием «Деревенский эрмитаж», то к нему со всей страны поехали неравнодушные люди посмотреть, как на деревянных плахах умещаются и выглядят копии картин великих Репина, Васнецова, Сурикова, Кустодиева, Рафаэля, Рембрандта. Привозил к нему и я многих известных журналистов, киноактеров, художников, ученых. В этот раз решил познакомить своего давнего друга-художника с писателем Анатолием Онеговым.

Я знал, каким душевным тяготением к творчески одаренным деревенским людям обладает писатель Анатолий Онегов. Такие встречи, знакомства и беседы подпитывают его, вдохновляют и заряжают здоровым оптимизмом. В каждый его приезд мне приходилось устраивать ему посиделки с моими земляками, ставшими и героями очерков, и просто моими друзьями. Среди них лесничий Валентин Белоусов, открывший клуб трезвости, газосварщик Анатолий Козлов и врач Валентин Рычков, отстроившие в далеких деревнях семейные усадьбы, гармонист Виталий Королев и балалаечник Лев Кленкин, организовавшие в районе праздник народной музыки, поэтесса Валентина Попова, проводившая в деревне творческие посиделки. Теперь нас ждало чаепитие среди картин русских и зарубежных художников, вырезанных на дереве бывшим учителем Алексеем Пичугиным.

Однако, прежде чем собраться в гости к самобытному художнику, мы должны были совершить поход за грибами.

И, к моему удивлению, несмотря на неожиданно испортившуюся погоду, сулившую неудачу, Анатолий Онегов не стал со мной спорить, взял корзину и отправился вслед за мною в лес.

Давно я не испытывал желания порадовать любимого писателя, как в те напряженные часы поисков… Подогревало то желание и недавнее повторное чтение книги «Еловые дрова и мороженые маслята». Онегов восторженно писал о подобной тихой охоте: «Я очень люблю собирать последние осенние грибы. Люблю находить их, осторожно укладывать в корзинку и приносить домой, в тепло. В тепле грибы будто станут просыпаться, отходить от холода, и скоро весь дом наполнится запахом осени, ароматом осеннего гриба.

Поздней осенью в лесу встречались мне нередко и желтоголовые моховики, грибы коренастые, плотные. Чаще я находил моховики на южных склонах лесных холмов среди седого мха и опавшей сосновой хвои. Эти грибы дольше всех держались в лесу, и иногда я находил их даже после того, как ночные морозы стягивали льдом лужи на дорогах и украшали ледяными пленочками-закройками берега таежных озер-ламбушек.

Такие ночные морозы уже вовсю хозяйничали в лесу, и моховики, найденные в это время, больше походили на желтые льдышки, чем на настоящие грибы. Я осторожно выбирал грибы-льдишки из мха и прямо так, с примороженными к шляпкам сосновыми иголками, убирал в корзинку или в походную сумку.

Дома замороженные грибы оттаивали, снова становились настоящими грибами, и с их шляпок сами по себе сползали в стороны сосновые иголки».

Мы шли среди заснеженных деревьев и кустарников и долго не разговаривали. Я сосредотачивался на мысли, что должен удивить рассерженного гостя, и искал те памятные места, где ранее находил польский гриб. У Онегова наверняка дума была о другом, о том, зачем он поддался на эту неразумную, заранее проигрышную тихую охоту.

И только из уст писателя вырвалось негодование: «Где ж тут в снегу могут расти твои грибы?!», как я увидел первый гриб. На белой тонкой простыне из снега красовалась темно-бурая мясистая шляпа. Онегов, завидев мою находку, сразу обмяк, заулыбался.

– Обычно человек ищет грибы, а тут грибы сами к тебе идут, – сказал он. – Начало хорошее, обнадеживающее.

– В этом лесу я свой, знакомый, – шутливо, но с важностью в голосе заявил я. – Лес узнал меня и велел грибам выходить.

Вскоре мне попались второй и третий польский гриб. Они торчали из-под снега на тонких ножках. Вид у них был побитый, мокрый. Обычно такие грибы не вызывают доверия, их по незнанию не берут, а сшибают ногой. Рядом со вторым польским грибом лежал бездыханный красный мухомор, сбитый кем-то палкой. Я убрал лесные подарки в корзинку и побрел дальше. Онегов отошел от меня метров на двадцать, и вдруг подал радостный голос:

– Наконец-то и мне удача выпала. Только шляпа на грибе какая-то клейкая да улитками, видимо, поедена.

Через пару минут вновь разразился восторгом:

– А этот твой «поляк» более крепкий, бархатистый. Выходит, жареха у нас с тобой, Толя, получится отменная.

В конце тихой охоты у нас в корзинках лежало по десятку польских грибов. Для жарехи их вполне хватало, и мы прекратили ходить по заснеженным лесным чащобам, будто миноискатели. Надышавшись свежего воздуха, послушав редкий стук дятла, я предложил вернуться домой.

– Хочется ещё полчасика погулять по сосняку, – возразил Онегов. – Пройтись спокойным шагом, погладить могучие деревья и ни о чём не думать…

– Я в детстве любил бездумно бродить по лесу.

– А у меня лес всегда вызывает чувство восторга. Лес с его грибами, птицами, бабочками, зверьем – это, пожалуй, единственная возможность понять, почувствовать, зачем Бог создал эту землю.

За обеденным столом мы ели жареные грибы, залитые яйцами. Онегов похваливал то вкусную еду, то хозяйку дома, мою жену Галину, сумевшую устроить праздник желудка.

Вечером мы были в гостях у жителя деревни Березники Алексея Гавриловича Пичугина. Он нас ждал. На столе пыхтел самовар, горели свечи. Румяные баранки, пухлые пряники с повидлом, банка с земляничным вареньем и ваза с конфетами в красочных фантиках указывали на особое гостеприимство.

Но, увы, мы долго не садились за стол. Пичугин, как высокообразованный гид, водил приехавшего столичного писателя по комнатам, на стенах которых висели картины, вырезанные из дерева, и рассказывал, рассказывал… Онегов слушал внимательно, всем своим видом показывая, насколько он поражен увиденным. Перед ним открылся чудесный мир былин и сказок, затаившихся на липовых плашках. Откуда такое увлечение? как это возможно? где взять столько сил и желания? каким образом удалось создать настоящую картинную галерею? Вопросы сыпались один за другим. Единственное, о чём не спрашивал Онегов, так это про то страшное время, когда Пичугин сидел в лагерях – сначала в немецких, а потом, по доносу, в своих советских. Я хоть и говорил писателю, что репрессии не убили в бывшем учителе страсть к рисованию и резьбе по дереву, но всё же опасался за неосторожно сказанную реплику про несправедливость коммунистов…

Хозяйка дома, чтобы занять меня чем-либо, дала в руки фотоальбом. Я листал его и останавливался на ранних снимках. Подолгу смотрел на фото Пичугина давних лет и видел дерзкую решимость в чертах лица, в гордой посадке головы. Видно было, что учитель знал себе цену уже тогда. Ни война, ни репрессии не сломали его, не убили в нем жажду творчества.

Онегов каким-то образом, не видя фотографий, понял это, оценил, поддержал художника.

– Вы – человек-боец, человек с нравственной программой созидателя, творца, – сказал он за чаепитием – И спасибо Толе, что он познакомил меня с вашим творчеством. Широк и многолик круг ваших друзей-патриотов, которые, как к магниту, тянутся к вам, чтобы отвести душу, как отвел её сегодня я у вас. Потрясающий труд, замечательная картинная галерея… «Найти в человеке человека», – так, помнится, ставил задачу Достоевский. И он прав: «Человек есть тайна. Её надо разгадать…» Толе, видимо, удалось разгадать вашу тайну – она в служении высокому искусству, в творческом осмыслении жизни.

Пичугин прервал Онегова, добавил:

– Смысл жизни – в творчестве. Ещё – в любви к истории как своего родного края, так и Отечества, в преданности земле… Вот почему у меня много картин, вырезанных на деревянных плахах и отображающих исторические события, скажем, битву на Куликовом поле, или сюжет с боярыней-старообрядкой Морозовой. История живет в нас. Память – величайшее богатство. Вчера ко мне приезжали московские кинодокументалисты с «Союзкинопроката». Что их интересовало? Что они снимали? Их интересовало, как живут старые люди. А я им не про жизнь, а всё больше про воспитание патриотизма говорил… Четыре часа снимали. К осени обещали фильм.

– Над чем сейчас работаете?

– У меня на столе – липовая плаха, на которой будет вырезан в натуральную величину красивый цветок, растущий и цветущий сейчас у меня на окошке. Это волшебный букет. Диаметр колокола-цветка 17 сантиметров. На одной стрелке растения – четыре таких больших цветка. Вот я и вырезаю этот букет.

Поговорили и о писательском труде. Онегов пересказал свой творческий путь в природоведческую литературу, как он многотруден, непонятлив для чиновников и в то же время важен и значителен. Послушав его, Пичугин сделал вывод:

– Писатель размышляет о самых насущных философских вопросах: об устройстве нашего мира, о поиске человеком своего предназначения, о ежедневном нравственном выборе собственного пути, о смысле любви, труда, воспитания. Вот и выходит, что смысл труда для настоящего писателя состоит в том, чтобы изменить мир к лучшему. Это тяжелый и опасный труд, сравнимый разве что с солдатским. Это работа на опережение, чтобы дать ориентиры своим современникам.

– Согласен, – кивнул Онегов. – Добавлю только, что гармония и процветание в мире наступили бы давно, если бы к обязательным предметам изучения в школах отнесли и краеведение, и экологию.

Уезжали мы из дома Пичугина с подарками. Онегову была вручена картина с живописным лесным пейзажем, а мне – сюжет с красногрудыми снегирями. Через несколько дней Онегов, потрясенный творчеством деревенского педагога-художника, прислал мне большое содержательное письмо с таким предложением: «А вот к Пичугину поедешь, закинь удочку: купить бы мне у него какую-нибудь работу, но только не цветочки и не очень-очень большое, что-то, как у тебя – Куликово поле. Поговори. Ладно? Чтобы человека только не обидеть никак».

С каждым приездом на Борисоглебскую землю Анатолий Онегов всё больше приобретал близких ему по духу друзей.