Текст книги "Лесная избушка Анатолия Онегова"

Глухари Олега Отрошко

Знакомство с творчеством замечательного художника-анималиста Олега Отрошко у меня состоялось не в его мастерской, а в кабинете писателя Анатолия Онегова. Занимающая на стене большое светлое пространство гравюра с изображением глухаря – токующего, с раскрывшимся веером хвостом – так поразила меня своей красотой, что я долгое время только о ней и думал.

Онегов назвал мне имя художника и дал его адрес. К моему ещё одному удивлению, автор завораживающей гравюры оказался земляком-ярославцем Олегом Павловичем Отрошко. Удержаться журналисту, выросшему в лесу и любящему раскрывать тайны животного мира, и не написать очерк о художнике, было невозможно. После первой же встречи и беседы с Олегом Отрошко в районной газете «Новое время» был опубликован мой очерк «Глухари Олега Отрошко».

Начал я гимн самобытному творчеству анималиста, конечно же, с гимна царю лесного мира – поющему глухарю. Писал о первом впечатлении: птица, будто живая, всматривалась в лесную даль. Она олицетворяла волю, спокойствие, мудрость. Прямо в кабинете писателя Онегова я будто бы ушел в какой-то чудный, знакомый до боли сказочный мир. По-особому видел, слышал, чувствовал. Птица манила меня в детство. Мне стало тогда бесконечно грустно. Я чувствовал, что надолго останусь во власти этого глухаря. Так оно и случилось. Бродил ли я опушками или глухими чащобами – всюду виделась мне та птица с гравюры. Случались такие вечера, когда я тосковал о лесной вылазке, о встречах с животными, и мне вдруг являлся знакомый глухарь. Он манил в дорогу, пробуждал мечту. Мне всё больше хотелось вновь увидеть ту работу, которую видел в кабинете Онегова.

И вдруг в моей жизни наступил праздник – я вошел в мастерскую Олега Отрошко и передо мной вновь предстал во всей лесной красоте богатырь глухарь.

Моё общение с художником длилось час, два, три, четыре. Прошли дни, месяцы, и мы встретились вновь. Незаметно общение переросло в дружбу. Светлое, душеврачующее творчество анималиста Отрошко не раз становилось глубоким мотивом для написания серии очерков о нём. Мне не жалко было восторженных слов, так как я искренне полюбил этого доброго и ранимого человека, и верил, что его искусство служит проводником идеи великого Достоевского – красота спасет мир!

В моём кабинете со временем появились две крупные работы Отрошко, посвященные всё тому же любимцу и богатырю глухарю – одна написана маслом, другая выполнена в стиле гравюры.

Общаясь с этими двумя картинами, я всегда благодарю не только их автора, но и писателя Анатолия Онегова, открывшего мне драгоценный мир крупного талантливого художника-анималиста. Онегов, в свою очередь, с радостью делится впечатлениями от новых гравюр, отмечая простоту и изысканность в искусстве изображения птиц и зверей. Я соглашаюсь, так как Отрошко обладает удивительным умением воссоединиться с природой. Источником глубоких эмоциональных впечатлений для него являются не только сами животные, но и их тайны, внутренняя жизнь, неведомая человеку, поведение, характер.

Онегову, как и мне, особо дорога серия гравюр с изображением глухариных токов. Их он считает большой удачей художника – в них точно передано утреннее время, состояние природы, бесконечно трогательный образ проснувшегося соснового леса. Вместе с художником ты ощущаешь покой и тишину, рожденные его смелой и гармоничной мыслью.

– Мне довелось побродить вместе с Олегом Павловичем по вологодским лесам, – признался однажды Онегов. – Я делал фотосъемку медведей для своей книги. Набрели мы и на глухариный ток. Столько полезных сведений об этой редкой птице я слышал только от него. Он разбивал небылицы о том, что глухарь при пении становится глухим. Ничего подобного. Оказывается, он не раз замечал, что самец в разгар «точения» может спокойно услышать треск хвороста под ногами человека и прекратить пение. Временная глухота объяснима лишь у тех глухарей, которые слишком возбуждаются при пении. Удивлен был я, когда услышал от Олега Павловича, что глухарь щелкает не клювом, а нижней гортанью.

Такие интересные сведения о редкой птице не могли не подвигнуть меня поговорить с самим художником Олегом Отрошко на эту тему. И тот сразу откликался и начинал издалека вести разговор не только о наблюдениях за глухарями, но и о совместных путешествиях с писателем по таежным дебрям и уникальным заповедникам.

– Познакомился я с Онеговым в Дарвинском заповеднике, – вспоминал Отрошко. – Пригласили ученые Березовский, Кирсанов. Онегова интересовала глухариная фабрика, в которой в неволе разводили птиц. До того дня и я не верил, что глухарь разводится в неволе. Онегов дотошно расспрашивал ученых об их открытии, вел записи, фотографировал. А мне нужны были реальные глухари-натурщики, чтобы на гравюрах не допустить ни одной ошибки. Для правды изображения очень важна натура. А в заповеднике глухарей было полным-полно. Я едва успевал делать наброски, этюды. Жаль, что когда я сделал десяток удачных гравюр с глухарями, то на выставке в журнале «Юный натуралист» у редактора Рогожкина все мои работы украли… Хорошо, что одну гравюру до выставки я подарил Онегову. После выставки Онегов сказал, что раз гравюры воруют, значит, они шедевры, они нужны людям. Дарвинский заповедник мы с Онеговым посещали дважды … Выступали даже в поселке Борок, что рядом с ним, в институте биологии внутренних вод имени Папанина. Там нас встречали ученые Молев, Долецкий. Им я тоже подарил по гравюре.

…Сегодня мой кабинет увешан картинами Олега Отрошко. Они дают мне заряд бодрости и духа, помогают в творчестве.

С переездом Онегова на жительство в борисоглебскую деревню Гора Сипягина, я думал, что Отрошко тоже переберется к нам. Тем более, Онегов зазывал его, просил и меня уговорить художника. Но Отрошко, к моему огорчению, так ни разу не приехал в Борисоглеб на свои выставки, которые я организовывал, не побывал в гостях и у своего друга Онегова. Трудно было объяснить, с чем связана была такая разобщенность, такое нестремление увидеть друг друга, как в прежние времена, побродить по сельским лесам. Увы, Онегов тоже не проявлял желания съездить в ярославскую мастерскую художника и посмотреть на его новые картины.

Однажды у меня появилась возможность организовать встречу двух друзей: в Ярославле в выставочном зале Союза художников открывалась выставка Олега Отрошко. Я собрался на нее ехать вместе с Онеговым. Он дал согласие, собирался выступить. Но в последний день у него появились какие-то важные дела. Мне пришлось ехать одному. И говорить добрые слова в адрес художника, который десятки лет служит природоведческой теме, пришлось не только от своего имени, но и от имени Онегова.

На выставку я старался смотреть также и глазами Онегова. И когда писал отзыв-рецензию на выставку для своей районной газеты, то думал, как и что сказал бы Онегов.

– Природа стала для Отрошко не только источником вдохновения, но и предметом исследования. Достаточно взглянуть на одну-две графические работы, чтобы удостовериться в правильности выбранного художником пути. А если вашему взору предстанут не две работы, а целая выставка?! Мне кажется, в лице Отрошко, мы имеем индивидуальную, потрясающую свежестью замыслов и художественным почерком школу анималистики. Открывшаяся выставка – торжество этой школы. Разве спутаешь «героев» графических шедевров художника – глухарей, филинов, лосей, выдр, сорок, барсуков – с подобными «героями» других художников?! Во-первых, не так уж и много мы имеем таких анималистов. В недалеком прошлом в анималистике признанным мастером считался ученый Формозов. Во-вторых, сегодняшние анималисты Сичкарь, Павлишин, Прокофьев – каждый имеет свой почерк, их картины также полны поэтической лирики, но большой и сложный мир животных они раскрывают совершенно иными выразительными средствами. И если порой в книге замечаешь иллюстрации, то не всегда угадываешь, где глухарь или медведь одного художника, где глухарь или медведь другого… «Глухарь» Отрошко узнаваем всюду. Как, впрочем, и медведь, да и кабан, и енот. О том, почему творчество Олега Отрошко так узнаваемо, любимо, неповторимо, говорили на выставке многие друзья и почитатели художника. А приехали они на открытие из разных городов и областей страны. Многие считают закономерностью таланта художника его любовь к природе. Так оно и есть. Любовь движет… Отсюда поэтическая сила, мягкая душевная лирика, пространственность композиции. Но откуда же идет целостность образов, правда, достоверность в отображении поведения животных, потрясающие детали, широкая уверенная манера художника? Она идет от трудолюбия и упрямства. Прежде чем выполнить какой-либо лист в технике линогравюры или литографии, Отрошко делает на природе не один набросок, не один рисунок.

Пожалел я, что Онегов не услышал и рассказа художника о том, какие характеры у глухарей он обнаружил в последнее время.

– Эта птица – одна из самых моих любимых, – говорил Отрошко, – поэтому и наблюдения за ними самые памятливые. Глухари, как и люди, бывают по характеру добрыми, забияками, бахвалами, заботливыми. Вот почему глухарь стал визитной карточкой-приглашением на выставку.

Я привез для Онегова с выставки специально изданный к ней красочный каталог художника. В нём были слова приглашений Отрошко посетить его. Но визит вежливости так и не состоялся. Лишь со временем я догадался, почему странная у них была дружба: оба восторгались творчеством друг друга, но с каждым годом встречались всё реже и реже. А в последние десять-пятнадцать лет их взаимоотношения обрели ещё более необычный, я бы сказал, таинственный характер, так как волею судеб именно я был выбран посредником в общении их друг с другом, неким транслятором их слов и чувств. Просит Онегов передать привет Отрошко – я передаю. Восторгается опубликованными новеллами художника – я опять передаю. Захочет Отрошко, прочтя новую книгу Онегова, передать взрыв восторженных чувств – я тоже передаю. Мне такая роль не надоедала. Наоборот, мои старания сблизить единомышленников, борцов за природу, привыкающих дружить на расстоянии, обретали всё более активный характер. Верилось, что вот-вот они приедут друг к другу в гости, и я буду сидеть рядом с ними и с восхищением слушать их рассказы об удивительном мире животных.

Печально было другое – я переживал, что время идет, а друзья никак не могут пересечься-пообщаться, а они по этому поводу не переживали. Я мучился вопросами, они – нет.

Разгадка пришла неожиданно – во время моего разговора с Онеговым про картину с глухарем, которая красовалась на стене кабинета писателя.

– Глухарь не ходит в гости к глухарю, – сказал Онегов. – Но и не прогоняет гостя, если тот к нему заглянет.

В тот момент мне показалось, что я понял причину, по которой никак не могли сойтись два друга. И тот, и другой считали, что не он должен идти в гости к другу, а тот пусть приедет к нему. Похоже на глухариную глупость. Но какую бы она не имела схожесть – в судьбе людей такое возможно. Один писатель и один художник считали себя настолько занятыми, самостоятельными, мудрыми философами, что жили всегда ожиданием прихода к ним. О походе к другим у них не возникало и мысли, ссылались, как правило, на занятость и верили в это.

Между тем, в письмах ко мне Онегов продолжал передавать приветы Отрошко, переживать за него, восторженно отзываться о его гуманном творчестве.

Здравствуйте милые Галя и Толя!

С праздником вас – хотя нынче нам такого про всё наговорили, что и не знаешь – праздник ли это или нет. И всё равно, во имя тех людей, кто честно шел по пути к социальной справедливости, с праздником. Во имя памяти честных, во имя памяти, что социальная справедливость может существовать и обязана быть среди людей, чтобы люди не озверели и не сожрали друг друга!

Толя! Письмо твоё получил. На вопросы буду отвечать завтра, а сейчас отвечу пока только на письмо.

Главное, радуйся! Ибо муки твои от совести – а раз совесть есть, значит, ты много душ не угробишь, но ещё и вызволишь чьи-то души из тьмы и укажешь им дорогу к свету. Знай это и живи этим. И самому, и семье твоей будет от этого светло.

Давай сначала о деле. Радищевские записки пиши, пиши честно, вспомни (прошу тебя) и колхозы поры твоих родителей, ведь не все говно было вокруг. Были такие трудовые общины в послевоенное время, я в них трудился и мальчишкой, и юношей. И мать твоя это время помнит. Так что, нынешний развал пиши и на фоне колхозной жизни, когда она была где-то удачной. А то ведь всё мажут грязью, чтобы сказать вслух – вот он, ваш народ, дерьмо одно. А народ светел – если убрать от него пастухов с кнутами и палками, если выпустить его из-под каблука, он вздохнет. Хоть и пустячок та пьеска для народного театра, хоть и агитка, но думал я тогда о свете, который не угасает в народе никогда и который разгорается, становится ярче, спасительней, как только шторы и шоры от него уберут.

Вот, Толя, если ты эту истину в своих записках выдержишь, удача к тебе придет. Куда это можно отдать с расчетом на публикацию? Во-первых, я сам снесу эти записки в журнал «Наш современник» – я там знаю всё начальство и за других могу просить (у них беда – нижние начальники больно недалеки, энергии много, как у Мартышина, и глаза, бывает, от иконок и пр. разбегаются, а если так, то рядом и своя группка, без дверей для иного люда). Далее – есть издательство «Современник», членом редсовета которого меня в этом году утвердили по части художественной публицистики. Если будет у тебя вещь где-то к 200 страницам (можно чуть меньше), то сразу будет идти разговор об отдельной книге. Если будет идти мой сборник «Земля и дети», то и туда пойдет большой кусок (до 60–80 страниц). Так что, работай и не скули. И бежать из Борисоглеба не собирайся, и на Костю Васильева плюнь – бесследно никакая пьянка не проходит. Вот нас шинкари и спаивали всю жизнь, чтобы мы под их дудку плясали. Тут с Костей всё по науке. Мне Белоусов о Васильеве уже рассказывал. Знаю я кое-какие подробности и о Косте Лебедеве.

А Отрошко мне очень жалко. Он человек чрезвычайно откровенный, но силу духа размывает вином. Отсюда и характера нет, чтобы супружницу прибрать к рукам. А она та ещё супружница. Я ведь всё это видел уже давно. Они его, бедного, до такой степени доводили, что хоть в петлю. Жена и теща вместе за него брались ой-ой как! Как ему вырваться? Ко мне он в Москву не заходит, ибо я не пью, а у него нынче без пузырька ничего не беседуется. Как-то шел ко мне, пузырек выпил у подъезда и пришел подогретый. Поговорил немного, а там и заснул. Как его спасать? Ему надо куда-нибудь тоже к тебе поближе перебираться хотя бы на лето – отрываться от домашней суеты. Но ведь ему и работать надо – семья ждет копейки, какая бы она ни была.

Тащи его потихоньку к себе. Только поднимет ли он какую домушку? Я и то нынче домушку поднять не могу – вот соскреб всё, что было, и подвел итоги – до конца января живу, а дальше надежда только на ссуду, которую выдают для строительства садового домика. Все бумаги подал, но в банке денег нет – обещали только в первом квартале 1989 года. Вот тебе и писательская жизнь. А мне за книги платят побольше, чем Олегу Отрошко за его заказные работы. Правда, в Москве и расходы покруче – мне 300 рублей в месяц на семью и пр. просто необходимы (у меня ещё мать жива с очень маленькой пенсией). И огорода у меня нет. Так что, и картошки не запасешь на зиму.

Ну, ладно – Олегу Отрошко будешь писать, от меня привет горячий. Скажи, что тепло у меня к нему прежнее, сердечное и другим не стало. Я его ведь очень люблю и за него очень переживаю. Ему бы найти работу детские сады расписывать, детские ясли – кормить-поить его за это и немножечко платить. Ох, сколько бы радости он оставил людям!!! Ты ему об этом напиши. Может быть, ему так и отправиться по земле. И прежде всего по вашей. Вот только жаль – народ наш ещё очень беден и денег на художников у него нет.

Мы ведь всё верили, что деньги в чулке нам не нужны – мол, государство обо всём думает, и детишек обучит, и т. д. Вот мы себе лишнего и не просили к зарплате. А вышло, Толя, всё великим обманом. Мы нищи, а государство, как ростовщический банк, расписалось в том, что денег у него нет, а потому, сс…ть-ср…ть ходите к кооперативщикам, за врача деньги сами платите, а если хотите, чтобы ваши детишки что-то в школе знали, определяйте их в кооперативные школы, в которых будут их доучивать. Вот тебе и весь социализм. Вышел вселенский обман. Ведь до 1917 года земля и крестьянам принадлежала – они за неё деньги платили, отказывая себе прежде во многом, а мы и крестьянскую землю, собранную по копейкам, национализировали. Так русский народ и был прежде всего ограблен той самой революцией, которую мы нынче празднуем. Ну, а дальше – больше. Вот встретимся, я тебе эту мысль разовью. Да и сам знаешь: сколько миллиардов было отпущено на Нечерноземье. А где они? В той же Грузии. Ведь русскому мужику из этих миллиардов наличными никто не дал ни копейки. Вот, Толя, почему я и ратую за нынешнее фермерство с передачей земли навечно, чтобы у нас на русской земле стал богатеть русский мужик. А будут у нас деньги, мы и Отрошко подкормим, и свет он нам подарит всем, и нашей земле тоже.

Ты пишешь о сборнике «Песнь о Родине», который рекламировался. Это позорное издание. Я его собирал – сборник писателей, пишущих природу, писателей-москвичей. Собирали его сами писатели. Все принесли листа по два. А редакция (сестра известного тебе С. Маркова) всё сама перекроила, половину выкинула и, не показав мне, запустила в производство. Мне осталось только пожаловаться начальству. А сборник «Песнь о родине» писателей российских лежит у меня дома. Редактор Катя Маркова с помощью Гангнуса-рецензента его обгадила и жаловаться было некому. Я сборник снова пересобрал, назвал «Весна, Лето, Осень, Зима» и вот-вот понесу начальству издательства. Вот и все редакционно-жидовские хитрости.

Толя, ты пишешь, что собираешься в Москву на учебу. Жилья не дадут, приезжай ко мне. У меня и посвободней, чем у Мартышина, да и так, на свободе, потолкуем, покажу какие-нибудь бумаги и т. д. Ну, а после семинара твоего и к тебе на Родину. Мне только надо 29 ноября провести вечер в пользу Казанского собора, а 6 декабря провести семинар в ВООПИКе[2]2
  Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры. – Прим. ред.


[Закрыть], а там я свободен (условно, конечно). Я обещал Белоусову привезти слайды и проектор и показать юркинцам Финляндию с комментариями. Посмотрим и деревушку, какую мне Белоусов подыскал. Но всё равно, мне больше нравится место в Реброве. Вот бы там в деревянном домике поселиться, в небольшом. Уж не знаю, где бы бродил я по лету, а ближе к осени точно туда бы засобирался и с собачками бродил по лесу, и каждый день навещал бы речку. В Реброве народу мало. Там жить можно почти как в избушке. И лесок такой милый. Я уж его со всех сторон осмотрел: и с тобой, и с Алешкой бродили.

Ну, да ладно. До встречи.

Ну, а теперь на остальные твои вопросы-тревоги.

Костю Лебедева береги, поддерживай – он святой. Привет ему от меня. Скажи, что свидимся в декабре обязательно. Мартышин и Дьяков? Дьяков очень чистый человек и, возможно, слабоват перед Мартышиным напором. Но Дьяков очень чист – и перо у него удивительно доброе и правильно смотрящее. Я его раз в жизни-то близко и видел, но впечатление от него большое. Да и читаю я его в «Советской России» с удовольствием. Как бы его Мартышин своим напором и из дома-то не выжил… А Володя, как ты пишешь, он и есть Володя – быстр, раньше энергию жег винчишком, а теперь всё наверху. Ему бы хорошее фермерское хозяйство – и пусть деньги наживает, но только не с нас с тобой, а врагов. Тогда бы ему памятник я сам бы поставил при жизни.

А дома не продавай всяким разным. Их мало, домов-то. А желающих нынче полно. А то получится, как у нас в деревне: дома все заняты или разрушены, а тут фермеры – а жить негде.

…Теперь о твоей «Молодой гвардии» – Толя, это такая клоака, что трудно тебе описать. При всем патриотическом крике манера ведения дел ужасно жидовская – так они научены и понять у них что-либо очень трудно: там всё делается как в масонской ложе – только допущенным. Это и издательства касается, и твоей «библиотечки». Вот и у меня «Русский лес» читают уже два года: я матерюсь, а они обратно возвращают с прежними замечаниями. И это в период и т. д.

А краеведческую книжечку напиши обязательно – это надо! За краеведением будущее! Это ведь – родиноведение!

Ну, а про аренду буду писать завтра.

А про газету свою не скули – это одна из самых лучших районных газет, которые я видел. Ужас все остальные – либо скучища, либо дурь сплошная. И Дудочкин мне об этом пишет, и в Обнинске то же самое говорят. И я тоже так считаю.

Толя, ошибки не выправляю. Уж прости.

Пиши, приезжай в ноябре, а там и к тебе на чай двинем.

Поклон Галке-умнице! И не хнычьте. Жизнь такая – никому покоя не дает. Во время застоя хоть голову куда можно было засунуть, а нынче Миша с помощью сионистов такой бедлам устроил, что покоя нет нигде. Там чуть отмахнешься, а здесь, глядишь, снова вражеская рожа высовывается.

Приезжай, почитаю тебе главу из «Диалога с совестью» – там кое-что есть навеянное твоей жизнью (и письмо из СП от литконсультанта, и университет без знания немецкого языка, и Углич, где ты кирпичи покупал, и книжечка-сборник твоих рассказов, которые уже издали в Ярославле, – это по моей повести, а значит, так и будет в жизни).

Ну, вот и все. Всем поклоны.

Твой А. Онегов.

Толя! Вот я и завершил обещанное тебе интервью. Получилось много – не ругайся! Писал для тебя, чтобы ты, воюя за фермерство, знал все подводные камни. Да самому надо было все размышления положить на бумагу. Хочешь, выкидывай что-то. А то печатай с продолжениями. Ты вспоминаешь наш уговор: давать тебе интервью. Я его помню и пока данного слова не нарушал. Если интересно, подумай следом о таком разговоре: что такое народ? Народность? Ответственность писателей в сегодняшних делах перед народом? (Только рок-музыку не надо – с ней всё ясно). То есть, о народе и его обязанности перед самим собой. Пришлешь вопросы или здесь поговорим, когда приедешь!

7 ноября 1988 года.

Наблюдая на расстоянии дружбу писателя Онегова и художника Отрошко, я заметил, каким порой противоречивым бывает характер у самого Онегова. То он выражает полное недоверие политике коммунистов, то нахваливает её. То пишет и предупреждает, чем опасен для сельского хозяйства фермер, то всячески поддерживает развитие фермерского движения и сам становится фермером. То выступает за возрождение православной веры, то критикует церковь.

Противоречив он был и в отношениях с людьми. С одной стороны, боготворил и всячески поддерживал творчество самобытного художника Константина Лебедева, а с другой стороны, разругался раз и навсегда с его братом Михаилом, который ремонтировал крышу его дома и допустил, по его словам, халтуру. К журналисту Владимиру Мартышину одно время относился с большим уважением, потом стал его презирать, а на склоне лет вновь высоко оценил его деятельность, особенно в статусе директора сельской школы. Даже безвозмездно передал-подарил ему свою машину, на которой ездил из Москвы в деревню Гора Сипягина. Правда, было почему-то выдвинуто условие – машину использовать не в церковных делах, а в школьно-образовательных. Продолжительное время боролся за отказ поэта Константина Васильева от пьянства, помогал ему пристраивать подборки его стихов в московской печати, но, видя безрезультативность своих намерений, отказал ему в поддержке.

Ничего предосудительного, плохого я не видел в этом противоречивом поведении писателя. Совершал человек доброе дело – он его поддерживал, хвалил, порой восторгался. Но стоило тому поступить не по совести и не по справедливости, как его тотчас настигали гнев и хула. Мне доводилось часто видеть разгневанного Онегова. Не все поступки пришлось признавать правильными, но категоричность, прямота, бескомпромиссность, желание добиться правды были понятны. Всему виной – невероятная честность писателя. Именно она ставила его в неудобное положение, вызывала неприятие у коллег по писательскому и журналистскому цеху, лишала дальнейших контактов и сотрудничества.

Некоторые неприятные конфликты, в которых был замешан я, надолго оставили рану на душе. Задолго до моей депутатской деятельности я подружился с редакторами издательства «Советская Россия» Владимиром Танаковым и Татьяной Кислицыной. Они помогли мне издать у них книгу очерков о крестьянских ремеслах. Собирались с моей подачи издать книгу рассказов Георгия Королькова и новеллы Олега Отрошко с его великолепными гравюрами. Уже были готовы и гранки, и макеты книг. Узнав про мудрых и отзывчивых редакторов, Онегов попросил меня познакомить с ними. В результате знакомства родилась и вышла книга боевой и острой публицистики Онегова «Слово за людей и землю». Большая часть материалов – мои беседы с писателем, перепечатанные из районной и областной газет. Но перед тем, как выйти в тираж, Онегов заметил несогласованные с ним сокращения в очерках. Вместо улаживания конфликта писатель написал жалобу директору издательства. Редакторам объявили выговор. Книга вышла. Но после этого уже не увидели свет сборники рассказов и новелл Королькова и Отрошко.

Пострадал тогда и писатель Александр Стрижев, высокопрофессиональный исследователь природы, общий друг Онегова и Отрошко. Из плана выпали его «Времена года». Онегов очень переживал. Когда-то именно он рекомендовал Стрижева в Союз писателей. Просил своего знакомого коллегу, председателя приемной комиссии Эрнста Сафонова не чинить препятствий, помочь с приемом. Тот сослался на то, что председателю не положено давать рекомендации, но Стрижева поддержит при голосовании. И тут же обманул – дал рекомендацию другому писателю Петру Алешкину. Нагадил и дальше. Вместе с председателем бюро Шугаевым завалил Стрижева, сунув в урну чужие бюллетени против… Онегов понимал, что завалили друга из-за того, что тот был очень русским человеком и принятие его в ряды писателей было нежелательно тем, кто работал на Сафонова. В этой ситуации Онегов высказал прямо в глаза Сафонову всё, что о нём думает.

Второй инцидент произошел с издательством «Русский мир». Директором там работал мой друг Вячеслав Волков. Он к юбилею Онегова издал замечательный двухтомник, некое собрание сочинений, которое было профинансировано Министерством печати России по моему депутатскому предложению. Согласно договору, писатель получил положенные ему бесплатные экземпляры. Остальной тираж ушел в торговлю. Неожиданно Онегову захотелось получить от издательства ещё несколько книг. После отказа – на имя министра печати ушла жалоба. Она, конечно, писателю не помогла. Тем более, спустя год директор Волков продал ему по льготной цене нераспроданные книги. Онегов нехотя извинился, но горький осадочек остался и у меня, и у редактора.

Иногда на стремление Онегова добиться справедливости влиял не только фактор честности. Оно исходило ещё из искреннего желания помочь талантливым людям. Чиновники от литературы, бывало, не замечали ростки таланта, тушили искры дарования, не давали возможности издаваться, а Онегов шел к ним с рукописью начинающего поэта или писателя и просил о снисхождении. Им двигала вера, что чем больше в стране талантливой молодежи становится на ноги, тем крепче страна.

В одном из писем Онегова, получившего мою газету с рассказом детской писательницы из Переславля-Залесского Наташи Михайловой, я прочел его восторженный отзыв. Кажется, публикация для начинающего автора есть, отзыв маститого писателя есть и всё – этого достаточно. К тому же моя знакомая Михайлова и не просила никого хлопотать и двигать рассказы в столичные журналы. Но не тут-то было. Раз Онегова порадовал рассказ, в авторе замечен талант, то его надо развивать и двигать дальше.

Он пишет мне: «Толя! Получил письмо и газету. Уж больно хорош “Володька” Н. Михайловой. Напиши ей, пусть пришлет мне этот рассказик, отпечатает на машинке или же ты перешли мне ещё одну такую же газетку, а к ней её анкетные данные (кто есть, давно ли пишет, в каких местах печатается, в каких семинарах участвовала, домашний адрес). Я попробую показать рассказ в “Работницу”».

В другом письме требует: «Мне нужны стихи К. Васильева».

Все материалы понравившихся ему авторов он действительно относил в редакции разных журналов со своими рекомендациями напечатать, дать дорогу молодым талантам. Когда-то к его мнению прислушивались и печатали рассказы и стихи из провинции, но чаще бросали в долгий ящик.

Много доброго сделал Онегов и для популяризации творчества художника-анималиста Олега Отрошко. На страницах журнала «Юный натуралист», к примеру, гравюры Отрошко с отображением жизни птиц и зверей печатались регулярно.

Именно Онегов открыл для нашей районной газеты «Новое время» этого волшебника черно-белых гравюр. Герои живой природы часто поселялись не только на целевой полосе «Человек и природа», ответственным за выпуск которой был я и которая не раз занимала первые места среди районных и городских газет, но и на многих литературных страницах. Сельский читатель душевно полюбил художника Олега Отрошко, а тот обрел тысячу новых искренних друзей и единомышленников.