Текст книги "Монашеский Скит"

Хлопецкий Анатолий Петрович
Монашеский Скит

Выражаю признательность людям, которые были рядом со мной, поддерживали и помогали в написании этой книги.

Спасибо Надежде Зверевой; конечно же, моей семье – жене Алёне, детям Саше, Вове, Владу, Анастасии и Анфисе за комфорт и веру.

Спасибо афонским братьям, живущим на Святой горе Афон и в миру, днём и ночью возносящим молитвы за мир и духовное просветление всего человечества.

От автора

Оглядываясь назад, на то время, когда замысел книги только зрел в голове, я понимаю, какой длинный путь прошел.

Мой герой – совершенно обычный человек, он не вершитель судеб, не наделен набором исключительных положительных качеств. Он – как вы, как я – имеет недостатки, загружен заботами.

Но в один миг весь привычный уклад жизни этого человека рушится, разлетается на мелкие осколки – больше нет работы, семьи, друзей. Нет дома! Память – словно не тронутый чернилами лист, а вокруг – монастырские стены и монахи в черных одеяниях со своим неприхотливым укладом жизни…

Я намеренно поставил героя в такие условия – отправил его практически в другую реальность, заново учиться обыденным вещам, заново познавать жизнь. Мне было важно понять: как под бременем обстоятельств начнет меняться человек? О чем он будет думать, какие сомнения станут его одолевать, в конце концов, сумеет ли он впустить в свое сердце Бога? А затем, вернувшись в социум, в обыденной обстановке, не забудет ли он полученные знания, не откажется от них как от лишнего груза за плечами?

Жизнь моего героя, пропустившего через свое сердце Божественные истины, не была легкой и беззаботной: каждый день преподносил новые трудности, соблазны сыпались на его голову крупным градом. Не скрою, в некоторые моменты человек был готов поддаться обстоятельствам, был близок к полнейшему отчаянию, мог замкнуться в себе, сбиться с пути.

Но не сделал этого, не отказался от духовных благ в пользу материального великолепия.

Мог ли он избрать другой путь?

Теперь, когда в повествовании поставлена точка, я смело могу сказать, что иначе произойти не могло. Поколебать мою уверенность невозможно – человек, открывшийся Богу, приобретает неимоверно ценный дар. Стойкость – то редкое качество, когда невзгоды не могут тебя огорошить, ввести в заблуждение или депрессию. Ибо внутри нет смятения – ты знаешь, в каком направлении следует идти, и готов дать ответ на самый каверзный вопрос!

Многие люди недовольны своим положением. Они пребывают в постоянном поиске, всегда в движении и никак не могут остановиться, осмыслить происходящее. Ловцы удачи – так они называют себя. Таким «ловцом» был мой герой, пока в его жизни не произошли кардинальные перемены.

Но сперва был сильный толчок – потеря памяти и последующее пробуждение на святой земле. Так случилось на страницах книги, так подчас происходит в жизни: человек, оказавшийся в неожиданной ситуации, под давлением нового ищет опору.

Такой опорой и является вера, которая пронзает сердце насквозь, открывает человека с ранее неведомых сторон.

У каждого есть свое мнение, своя точка зрения.

Но откройте следующую страницу, начните читать!

Эта книга – как возможность сделать паузу, вырваться из суеты будней, заглянуть за горизонт, где есть жизнь другая, – вроде бы смутно знакомая, но все-таки совершенно другая.

Жизнь с Богом.

О замысле

Обратился я Сердцем моим к тому, чтобы узнать, исследовать и изыскать мудрость и разум и познать нечестие глупости, невежества и безумия…

Екк, 7, 25

Мне кажется, ни один автор, будучи честным и искренним перед собой и читателями, не сможет сказать, когда у него окончательно оформился замысел новой книги…

Стремительно кружатся мысли, являются новые идеи. Они сменяют друг друга с головокружительной скоростью, удержать их невозможно. Нужно наловчиться вовремя переносить их на бумагу, иначе – забудутся. Или сесть за работу – написать несколько слов, предложений, страниц, и тогда бушующий поток мыслей удивительным образом выстроится в нечто связное, целостное.

Можно определить событие, подтолкнувшее автора взяться за работу над задумкой, которая овладела всеми помыслами. Чаще всего такой толчок и называют люди пишущие замыслом новой книги.

Меня подтолкнула встреча. Именно она положила начало работе над книгой. Встреча с будущим героем повествования…

Время переосмыслений прошлого и размышлений о жизни будущей неожиданно. Оно не высылает предварительных уведомлений, не стучится в дверь. Просто обрушивается устрашающей лавиной, за несколько секунд уничтожая годами выстраиваемый уклад привычного бытия. Приходит пора отвечать на вопросы, по большому счету ответов не имеющие. «Правильно ли ты живешь? Как жить дальше?» – неустанно вопрошает голос внутренний, донельзя правильный, справедливый и совестливый…

В поисках ответов я добрался до места, куда с насущными вопросами приходили и будут приходить десятки, быть может, сотни тысяч паломников – на Святую Афонскую гору. Для христианского мира Святая гора Афон имеет исключительное значение: она находится под особым попечением Пречистой Божией Матери, просветившей когда-то языческий край Христовой Истиной…

И воздух там иной, сладостный и успокаивающий, словно пропитанный целительным раствором. И люди там иные, открытые и радушные, сумевшие освободиться от тяжеленных, сплетающих по рукам и ногам оков. И думы там иные, желанные и безмятежные, словно прошедшие тщательный отсев.

На Святой горе Афон находили пристанище люди, стремящиеся путем молитвы и поста, вдали от мирских искушений, достигнуть нравственного совершенства. На Афоне забывались невзгоды и бедствия, рождалась любовь к Богу и ближним своим. Многие сотни лет обитали на Святой горе тысячи православных иноков-отшельников. Отличаласиь они ясностьью ума и особой духовностью. И поныне среди иноков можно встретить выдающихся подвижников Божиих, одна встреча с которыми способна изменить к лучшему все течение жизни погрязшего в мирской суете человека…

Он говорит что-то здравое, полезное. Внимательно вслушиваешься в его речи, стараешься не пропустить самое важное, моргнуть остерегаешься. И вдруг озарение – ничего нового он не скажет, не раскроет тайну всего сущего. Тем не менее внутри все переворачивается, рвется в клочья, тоска штурмует сердце. И наконец понимаешь: ведь могла иначе жизнь сложиться, не пропустил бы нужный поворот, не переступил бы через ступеньку…

Я искал перемен. Именно поэтому встреча с афонским старцем, отцом Дорофеем, действительно имела столь большое значение для всей моей дальнейшей жизни.

Никогда не забыть мне первого впечатления. Спокойный, вдумчивый, сухощавый, с худым аскетическим лицом, обрамленным белыми, как лунь, волосами и такой же белой бородой. На строгом лице – лучистые, ясные, голубые глаза. Он взглянул на меня, его лицо озарила ласковая улыбка, и моя невольная робость тут же исчезла, появилось чувство безграничного доверия.

Вскоре я убедился в необыкновенности отца Дорофея. Душевная чистота, непоколебимая, горячая вера в Господа сочетались в нем с подлинной добротой и любовью к людям. При всей строгости к себе он, обладая огромной силой нравственного влияния, был снисходителен и терпелив к окружающим. Он привлекал людей своими душевными качествами – неизменной уравновешенностью, сияющей ясностью духа, кротостью и терпением. При встрече с отцом Дорофеем вспоминались слова преподобного Серафима Саровского:

«Стяжи мир своей душе, и вокруг тебя спасутся тысячи».

Отец Дорофей стал на Афоне моим духовным наставником. Я бывал в его келье, радовался возможности беседовать с ним о духовных вопросах, частенько казавшихся неразрешимыми…

Разговоры обо всем на свете. О вещах обыденных, кажущихся элементарными и одновременно сложными. Разговоры спасительные. Их ищут души заблудшие, утратившие всяческие ориентиры. Разговоры воскрешающие. И заблещет огонек, и вернется смысл, и распрямятся плечи…

Однажды, когда я неспешно прогуливался по монастырскому двору, из кельи отца Дорофея вышел человек, видимо, только что исповедовавшийся старцу. По поникшему, растерянному выражению его лица я понял, что душа человека сильно потрясена. Он ищет собеседника, желает поделиться своими сомнениями и раздумьями.

Мы познакомились, заговорили. Сначала на темы нейтральные, как всегда это бывает при первом знакомстве. Оказалось, он приехал из России, а пожаловал к отцу Дорофею с намерением посвятить себя монашескому служению.

– Чувствую, что все пережитое подготовило меня к уходу от мира, – поведал он. – Да вот отец Дорофей не дает своего благословения. Знаете, что он сказал: «Удалившись от мира и покинув семью, человек далеко не всегда находит покой душе своей. Взятые на себя исключительно по собственной воле и разумению, а не по велению Господа нищета и самоотвержение могут привести человека к гордыне, осуждению людей, живущих по-иному. Такие чувства только отдаляют от Бога… Вернитесь в дом свой, помогайте по усердию бедным, соблюдайте заповеди Господни – и получите желанный мир душе…»

Бегство из рушащегося мирка. Трусливо ли, постыдно ли? Каждый решает самостоятельно. Его выбор – его ноша. Но человек, решивший убежать от одиночества, мыслей, страха, общества, выбирает путь наилегчайший. Спрятаться, закрыться в раковине, лишь изредка выглядывая на свет солнечный, веря в предначертание и собственную избранность. Достойная ли доля?

Я внимательнее присмотрелся к собеседнику – ничто не выдавало в нем аскета, каким, по искреннему моему разумению, должен быть монах. Спортивного вида мужчина, твердая походка, энергичная манера речи. Такие не только стальными нервами обладают, но и разговоров «по душам» не приемлют.

Между тем он явно мучился – что-то точило его, не давало спокойно сидеть на месте. Вероятно, отказ отца Дорофея стал неожиданностью, разрушил заранее выстроенные планы. Я посочувствовал ему. Внезапно вспомнилась недавно услышанная здесь, на Афоне, фраза: «Если хочешь рассмешить Бога, поделись с Ним своими планами…»

Страшно начинать жить сызнова. Нужно вновь возводить крепость, собирать верных соратников, отправляться в походы. Вдруг ничего не удастся? И сметет все старания порыв безжалостного ветра. Как тогда быть? Начинать жить сызнова! И снова будет страшно, но ты изменился, и крепость выстроишь совершенно другую, и соратников подберешь других, и смысл… Стоит лишь взяться за работу, заложить фундамент. Тогда только и осознаешь всю разницу.

Людям в таком состоянии становится значительно легче, если удается выговориться перед совершенно незнакомым человеком. С близкими или с друзьями говорить гораздо тяжелее. С незнакомцем – как с самим собой. Он не держит в голове корыстных мыслей, не желает так или иначе воспользоваться твоей откровенностью – ведь, скорее всего, вы никогда больше не встретитесь…

Конечно, бывают исключения. Жизнь полна исключений!

Но на Святой горе Афон люди придерживаются правил особых – истинно человеческих.

Случайный знакомец стал моим спутником и собеседником на время пребывания в святых местах. Я с вниманием и сочувствием слушал его рассказы о себе и о людях, с которыми ему довелось встретиться, тех, кто оставил след в душе. Он, в благодарность за мое внимание, разрешил воспользоваться историей своей жизни, положить ее в основу книги. Только имя и некоторые события попросил изменить…

Долго примерялся я к сюжету будущего повествования, пытался выстроить его, и вот решение нашлось. Пусть герои говорят сами за себя, я же буду приноравливаться к их манере, лишь иногда дополняя речи комментариями людей, для которых христианский образ жизни стал призванием и служением, – монахов и иерархов Церкви, обычных верующих людей.

Так предоставим же слово герою, устроившемуся на каменной скамье под великовозрастным масличным деревом, разросшимся неподалеку от входа в монастырскую гостиницу.

Он рассказал мне о загадочных, невероятных событиях.

Не ведаю ни дня, ни часа…

Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

икк. 1, 11

Едва проснувшись, не успев толком разомкнуть глаз, я почувствовал запах дыма. Быть может, именно этот запах и разбудил меня. Где-то горело, однако дым не вызывал чувства тревоги. Странно, но запах казался мне смутно знакомым. Жгли что-то смолистое, но не хвою или можжевельник.

Стоило открыть глаза и посмотреть, что происходит вокруг, но я отчего-то медлил. Вдруг я услышал звук неторопливых и, как показалось, осторожных шагов. Они удалялись, пока совсем не стихли вдали. В тот миг я ощутил, что и озадачивший меня запах заметно ослабел, хотя все еще потягивало дымком.

Наконец, я чуть-чуть приоткрыл веки. Полумрак окутывал помещение, и только впереди светилась узкая яркая полоса солнечного света. Я лежал на чем-то жестком. Пошевелив пальцами, нащупал завитки шерсти и догадался, что подо мной шкура неведомого животного. Никакой одежды на мне не было. Лишь грубая, похожая на мешковину ткань по пояс укрывала меня.

Окончательно открыв глаза, с трудом совладавшие с хозяйничающим сумраком, я разгядел нависавший над ложем каменистый свод. Такими же были и стены, видимо, образованные в скале самой природой. Окна отсутствовали. Полоска света падала из единственного проема, почти полностью занавешенного. В противоположном углу на небольшом возвышении было установлено еще одно ложе. В его изголовье – мерцающая лампадка слабо освещала потемневший лик неизвестной иконы. В центре столь странного обиталища находилось подобие очага, сложенного из дикого камня. Но огонь в нем не горел.

Проведя языком по пересохшим губам, я почувствовал жажду. Повернул голову и разглядел возле постели на плоском валуне кувшин и деревянную чашу с водой. Дотянуться до нее оказалось непросто, но, расплескав немало холодной влаги, я все-таки донес чашу до рта и сделал глоток. Вода горчила, но освежала: скорее всего, была настояна на каких-то травах – я смутно уловил полынный и мятный привкус.

Утолив жажду, я решил тщательно обследовать помещение. Но попытка приподняться повергла меня в замешательство – тело незамедлительно откликнулось жестокой болью. Она захватила каждую клеточку тела!

Свод, стены и полоса света завертелись перед глазами, затуманились, стали растворяться…

Чуть позже, оклемавшись, я принялся рассуждать. Что произошло? Где я и сколько времени провел здесь? Что это, в конце концов, за странное место? Какой сейчас день, месяц, год?

Но вопросов было больше, чем ответов.

А самое ужасное заключалась в том, что я не знал ответа на самый главный вопрос…

Кто я, собственно, такой?!

Сознание категорически отказывалось подчиняться мне, пролить свет на цепочку событий, предшествовавших моему пробуждению. Впрочем, я сохранил понимание, что камень – это именно камень, что вода называется водой, а свет – светом.

Но ни одно событие, ни одно лицо, ни одно человеческое имя не сохранились в моей голове.

Бездействовавшая память не желала сообщать ни моего имени, ни возраста, ни места рождения. Приступ паники охватил меня, но я подавил его усилием воли. «Нужно рассуждать спокойно. Кто-то ведь поместил меня сюда. Кто-то позаботился, чтобы я не страдал от холода и жажды, и даже присматривал за мной в пору беспамятства. Значит, необходимо набраться терпения и ждать, пока он вновь появится. Не бросит же он беспомощного, после стольких хлопот, на произвол судьбы…» – рассуждал я.

Убедив себя таким нехитрым образом и поселив в сердце подобие надежды, я успокоился и снова погрузился в полудрему.

Логическое заключение оказалось правильным: спустя некоторое время мое терпеливое ожидание было вознаграждено. Послышались мягкие неторопливые шаги, потянуло ароматным дымком. Чья-то рука откинула завесу у входа, и в ярком проеме возникла фигура, которую я сначала (по одежде) принял за женскую.

Прикрыв глаза, я наблюдал сквозь ресницы. Когда дневной свет растворился и глаза вновь приноровились к полумраку, мне удалось разглядеть черное монашеское одеяние, бороду с проседью и длинные волосы, выбивавшиеся из-под скуфьи. Ко мне приближался монах, и тайна разбудившего меня дыма была мгновенно раскрыта – это был тлевший в кадильнице ладан. Вот почему запах показался мне знакомым: я, кажется, уже вдыхал этот аромат, но не помню, где и когда. Похоже, давным-давно, в незапамятные времена…

Прекратив изводить себя бесполезными попытками что-то вспомнить, я продолжил наблюдать за вошедшим старцем. Он поставил у двери принесенную с собой корзину, перекрестился на икону, помахал кадилом, окуривая помещение, и направился ко мне. Затаив дыхание, я зажмурился. По доносившимся звукам было понятно, что монах поднял и снова поставил чашу, из которой я пил. Затем теплая сухая ладонь легла мне на лоб.

Внезапно старец рассмеялся и произнес что-то на незнакомом языке. Я не понял ни слова, но смысл сказанного был предельно ясен: «Перестань притворяться». Мой обманный маневр был раскрыт. Тогда я открыл глаза и постарался изобразить улыбку. В ответ он осенил меня крестным знамением. Но с дальнейшим общением дело обстояло хуже: нас одолевала масса вопросов друг к другу, и мы в стремительном ритме их выложили – каждый на своем языке. Перебивая один другого, помогая себе жестами, но абсолютно ничего не понимая…

Монах оказался мудрее: замолчал, положил ладонь мне на губы, призывая остановиться. Приложив палец к своей груди, он произнес:

– Амвросий.

Затем его палец приблизился к моей груди, а в глазах появились вопрошающие нотки. Разведя руки в стороны и коснувшись собственного лба, я сокрушенно помотал головой.

Он понимающе кивнул.

Сходил за оставленной у входа корзиной и жестами предложил мне еду. Я отказался от пищи, но пару глотков из чаши все-таки сделал…

Старец внимательно наблюдал за мной. Я в свою очередь искоса посматривал на него, пытаясь понять, какой он человек. На меня были устремлены живые и в то же время спокойные черные глаза, доброжелательные, но без тени улыбки. Высокий смуглый лоб избороздили глубокие морщины. Длинные полуседые волосы слегка курчавились на концах, но я не решился бы определить возраст этого человека. Тем временем, выждав, пока я утолю жажду, он снова неторопливо заговорил, указывая на предметы и несколько раз повторяя их названия.

Вскоре я усвоил, как на его языке будет «вода», «сухарь», «сыр»; уяснил, как можно договориться о еде, питье и прочих неотложных естественных надобностях. Первый урок с Амвросием несказанно меня утомил, и монах это заметил. Он прекратил нашу беседу и легким движением руки прикрыл мне глаза. Затем произнес короткое слово, которое я истолковал, как указание спать, и неспешно удалился.

Мое ослабленное тело жаждало сна, а мозг, взбудораженный всем произошедшим, решительно протестовал. Встреча с монахом не предоставила ответов ни на один насущный вопрос и ничего не прояснила.

Однако питье в чаше не только утоляло жажду, но и обладало неким успокаивающим эффектом: вскоре я провалился в живительную пучину сновидений…

Потянулись дни, которые, едва отличаясь друг от друга, проходили в неведомом для меня месяце, в неизвестном году, в месте, о котором я по-прежнему не знал решительно ничего. Впрочем, нетрудно было догадаться, что снаружи властвовало лето, но было ли оно в этих краях вечным временем года?

За пределами моего крова пели птицы, пахло неведомыми травами и цветами, изредка грохотали короткие, но сильные грозы, и тогда камни у входа становились мокрыми от залетавших внутрь капель дождя.

Порой до меня доносился неумолкающий мерный рокот, словно дышал кто-то очень большой и сильный. Звук был смутно знакомым, но мое сознание отказывалось определить и назвать источник.

Кроме Амвросия, в мое обиталище никто не наведывался.

Странно складывались наши отношения: он приходил, ночевал в пещере, ранним утром просыпался, молился перед образом, иногда окуривал наше обиталище то ладаном, то смесью ароматических масел или смол.

И уходил.

Возвращаясь, монах приносил в плетенке еду и воду в глиняном кувшине. Он продолжал лечить меня травами, настои которых готовил тут же, разложив маленький костерок в очаге; поил медом, терпким, но легким вином; подолгу разминал мои мышцы худыми, но сильными пальцами, втирал в кожу настойки, пахнущие травами. Затем растирал меня жесткой губкой, смоченной душистым маслом.

Силы понемногу возвращались ко мне, но Амвросий не разрешал покидать лежбище. Признаться, я и сам не очень-то рвался повторять свою первую попытку подняться. Но однажды монах принес одежду – холщовые штаны и рубаху и сложил их в изголовье моей постели.

Теперь, когда я стал лучше чувствовать себя, но еще не был готов к деятельной жизни, мне оставалось заниматься исключительно раздумьями. Я перестал мучить себя бесплодными попытками что-либо вспомнить, вот только внезапно ко мне явилась мысль, захватившая меня своей неожиданностью: «Если я не знаю, кто я, значит, моя личность, мое «я» складывается из того, что я знаю и помню о себе? Я не знаю и не помню сейчас ничего – значит, мне не о чем сожалеть, не о ком скучать и не в чем раскаиваться? Все обретения и потери ждут меня впереди…»

Поначалу такой вывод казался настоящим благом – жизнь начиналась прямо сейчас, с чистого листа, заново.

Многие мечтают об этом – мне же это дано!

Но тут же странное беспокойство охватило меня – никто не ведает, что я оставил за порогом беспамятства. Может быть, нечто невосполнимо дорогое, ценное, неповторимое?

И теперь оно безвозвратно потеряно!

Чем я занимался в прежней, ныне утраченной жизни? Вдруг я был знаменитым, уважаемым человеком, автором книг или изобретений, ученым или артистом? Возможно, у меня была семья или любимая девушка, близкие люди, и теперь они не знают, что произошло со мной, или вовсе считают погибшим…

Я опечалился, но затем поймал себя еще на одной мысли: быть может, в прошлом я творил зло, и мое беспамятство послано свыше за поступки, совершенные в жизни минувшей? Не исключено, что я содеял преступление, пытался скрыться, и меня разыскивают…

Тогда все произошедшее со мной к лучшему?

Я затерялся в глухом, неведомом месте. Здесь меня никто не выдаст – ведь никому не известно, кто я такой.

Так чем является мое беспамятство? Избавлением от страшной кары, от мук совести или наказанием – вынужденным прозябанием в муках неизвестности?.. Кто я – счастливый «младенец», начинающий жизнь заново, или живой мертвец, которого не похоронили только по чьей-то доброте?

Мне необходимо было поговорить обо всем этом!

Но с кем?

Единственным возможным собеседником оставался Амвросий, с которым мы в прямом смысле не могли найти общего языка.

К тому же Амвросий являлся для меня загадкой. Кто он – мудрец, познавший всю суетность жизни и удалившийся в пещеру, желая оказаться ближе к природе? Простой крестьянин, пастух, нашедший в монашестве прибежище от повседневных тяжких забот о хлебе насущном? Грешник, замаливающий вдали от людей свои проступки, а может, и преступления? Способен ли он понять, что меня мучает?

Я не ведал, как можно объясниться с Амвросием, как начать разговор с ним и вывести беседу за пределы бытовой житейской болтовни. Да и слов, необходимых для подобного разговора, у нас не было.