Текст книги "Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая"

Мне думается, что на самом деле дело было не только в собственных детских впечатлениях Василия. Воспитанный православной церковью, он просто не мог воспринимать чужую боль и беду иначе, чем свою собственную.

Как мне рассказывали и Николай Васильевич Мурашов, и другие будущие ученики Ощепкова, он и в самом деле всю жизнь, никогда не декларируя этого, в глубине души жил по Божьему Завету: «Возлюби ближнего, как самого себя» – в самом высоком смысле этих слов. То, что мы сейчас называем сопереживанием, было ему свойственно в огромной степени. Думаю, что это отражалось и на его тренерской деятельности, и в его труде по созданию принципов нового русского единоборства, это тоже, наряду со многим другим, явилось той основой, которая была заложена в философию создаваемого им вида самообороны без оружия.

Адрес, выписанный из регистрационной книги, привел Василия к маленькому бревенчатому домику на Орлиной горе. Небольшую веранду совсем заплели вьющиеся растения: душистый горошек, плющ, дикий виноград. Ставни на окнах были заботливо покрашены веселенькой голубой краской. Отсюда, с сопки, был, как на ладони, виден весь порт. Хозяйка, высокая худощавая старуха, не торопилась пускать непрошеного гостя на порог.

– Кого тебе, говоришь? Настасью Павловну? Эва, спохватился – съехала она давно отсюда. А кто ж ее знает куда. Им съезжать-то – дело недолгое: все вещички в одном узелке. Одно название, что барыня. А раз ты барыня – ты и плати. Я уж и так им за месяц плату-то простила: Бог с тобой, говорю, съезжай только. Мне тоже не резон задаром комнату сдавать: есть-пить надобно. Вот сейчас жилец, с парохода механик, – тот плотит в аккурате…

Хозяйка вдруг прервала свою речь, зорко всмотрелась в Василия из-под ладони и, переменив тон, неуверенно спросила:

– А ты… часом, не родней ей приходишься? А то, может, заплатишь ейный должок-то? Семь с полтиной всего…

– Да я… – начал было Василий, но махнул рукой и полез за деньгами: в конце концов, за любопытство тоже надо платить. Хотя чувство, приведшее его сюда, с большой натяжкой можно было назвать любопытством: душу саднило прикосновение к чужой беде и незащищенности. Он снова и снова, будто воочию, увидел Анастасию Павловну в темном платье, услышал ее надтреснутый голосок.

Осень разукрасила Орлиную гору разноцветьем своих красок, и теперь ветер швырял под ноги Василию эту пеструю листву. Банальное сравнение пришло ему в голову: вот так и судьба швырнула оземь и понесла неведомо куда эту женщину, словно тоже подхваченную ветром… На этот раз избитое сравнение было донельзя точным.

Он возвращался расстроенный своим неудавшимся походом, но ему почему-то казалось, что это далеко еще не конец всей этой истории, так неожиданно глубоко задевшей его. Собственное сиротство вставало перед ним так явственно, будто все это было вчера, и он снова и снова ощущал себя мальчишкой, безжалостно вышвырнутым без опоры и защиты в большой и страшный мир.

Было и еще одно обстоятельство, заставлявшее его разыскивать эту, по существу, незнакомую женщину: в этих поисках он словно приближался опять к владыке Николаю, слышал его голос, произносивший евангельские слова о милосердии, видел его участливые, сострадающие глаза. Это было глубоко личное чувство, которым он не мог и не хотел делиться ни с кем. И оно же натолкнуло его на мысль обратиться к отцу Алексию, показать фотографию, которую он теперь постоянно носил с собой, и спросить, не встречалась ли ему эта женщина, нет ли ее в числе прихожанок?

Василию не хотелось искать Анастасию Павловну по каким бы то ни было официальным каналам: вряд ли он смог бы объяснить там достаточно убедительно причину своих поисков. Кроме того, ему казалось, что в ту ночь исчезнув после их разговора (как оказалось, навсегда) в дождливой непроглядной тьме, она оставила ему какую-то тайну и, может быть, не хотела, чтобы обстоятельств ее жизни касались посторонние. Он тоже не искал бы ее так настойчиво, уважая ее право исчезнуть, если бы не крепнущее предчувствие, что с ней случилась какая-то беда. И еще был мальчишка, пытливо и доверчиво смотревший с фотографии живыми, смышлеными глазами.

Василий встретился с отцом Алексием на другой же день после своего похода на Орлиную гору, показал ему фотографию и рассказал все обстоятельства своей встречи с Анастасией Павловной. Священник, надев очки в круглой проволочной оправе, долго молча всматривался в снимок, наконец, вздохнув, снял очки и, протирая стекла, медленно сказал:

– Боюсь ошибиться, но… Впрочем, давайте посмотрим в приходской книге… Вот… Нет, к сожалению, я не ошибся: я отпевал ее нынешней весной.

– А мальчик?! – вскрикнул Василий. – Что сталось с мальчиком?

– Да… Припоминаю – там был мальчик. Наш церковный староста, кажется, договаривался с их квартирной хозяйкой определить его в сиротский приют. Какой именно? К сожалению, не знаю, Василий Сергеевич. Не сочтите это за черствость, просто за последнее время мне пришлось пропустить через себя столько человеческих трагедий…

«А вот преосвященный Николай сумел вместить в своем сердце среди стольких разных человеческих судеб и маленькую мою. И ведь тоже была война…» – с невольным укором подумал Василий и тут же осудил себя за этот невысказанный упрек: каждый трудится на ниве Господней в меру своих слабых человеческих сил, и не всем сужден нравственный подвиг святителя.

Однако мальчик был, он остался совсем один, и ему нельзя было дать затеряться в суматохе этих неспокойных, совсем не подходящих для маленьких детей, жестоких времен. Василий поклонился отцу Алексию и попросил свести его при первом удобном случае с церковным старостой.

– Да вот он – у свечного ящика, – промолвил отец Алексий, показывая кивком головы на плотного седого мужчину с окладистой бородой.

Проведенные шепотом краткие переговоры, увы, не дали ничего утешительного. Парамон Ильич, так звали старосту, с сокрушением развел руками.

– Верно, была у меня договоренность о сиротском приюте, бывшем Мариинском, с Анной Семеновной, их квартирной хозяйкой, значит, насчет Николушки – так мальца звали. И через пару дней пошел я к ней проверить, как обстоят дела. А она мне прямо чуть не в ноги бухнулась: «Грех-то какой, батюшка Парамон Ильич, – голосит, – недоглядела я малого. Сбег ведь». Спрашиваю, как, дескать, сбег? «А как сказала я ему, собирайся, мол, Николушка – завтра пойдем в приют определяться, так он сжался весь, посмотрел на меня волчонком – и ни словечка. А наутро хвать – ни его, ни одежонки, какую я с ним в приют собрала». Я спрашиваю ее, не прихватил ли паренек с собой чего хозяйского – денег там… Нет, говорит: «Только хлеба краюху да еще медальончик у них был такой на цепочке с портретом барыни. Я прибрала было, думала, может, золотой… И фотки нет, что у них на столе стояла – ну еще где он с барыней снят. Рамочка одна пустая осталась».

– И вы его не искали? – спросил Василий.

– Так ведь где сыщешь, – потупился староста. – Их нынче, безродных-то, вон полная Мильонка.

– Какой же он безродный, – с сердцем возразил Василий. – Чай отца-мать помнит.

– Да это так говорится, – поправился староста. – Про тех, значит, которые без родителей… – Он хотел добавить что-то еще, но умолк под выразительным взглядом отца Алексия.

Священник вместе с Василием вышел из церкви и, когда тот уже хотел раскланяться, придержал его за руку:

– Я так понимаю, что вы будете продолжать поиски мальчика. Бог вам в помощь в этом добром деле. А я, со своей стороны, обещаю вам: сделаю все, что в моих силах. Чувствую в нестроении этой детской судьбы и свою вину.

* * *

Странное испытываешь чувство, когда положение автора позволяет тебе взглянуть на события и с другой стороны: велико искушение «подправить» судьбу – столкнуть как бы случайно людей, которые никак не могут встретиться; ответить на вопросы, которые порой мучительно ищут герои, а ты-то, автор, уже знаешь ответ…Но у повествования есть свои законы, а автору не дано право ни встать над происходящим, ни вмешаться в него. Единственное, что я могу с позиции сегодняшнего знания, так это рассказать, что происходило с мальчиком в матросском костюмчике в то время, когда остальные герои моего повествования потеряли его из виду. Воспоминания Николая Васильевича Мурашова позволяют мне сделать это.

* * *

Мама уже начала было оправляться от простуды, когда оказалось, что беды совсем не собираются нас оставить. Я подслушал разговор, который однажды затеяла с матерью наша квартирная хозяйка. Во все время маминой болезни она, чем могла, помогала нам: вызвала доктора, приносила еду и горячий чай с малиновым вареньем. Но чем дольше отодвигалось мамино выздоровление, тем чаще я примечал на лице хозяйки недовольство и нетерпение. Так тянулся не один месяц. И к весне 1919 года, едва маме заметно полегчало, хозяйка не вытерпела:

– Вот что, барыня, вам, я понимаю, несладко приходится. Вон последние золотые часики без выкупа стащила я для вас в ломбард. Жаль мне вас, да ведь и я тоже живая Божья тварь – мне есть-пить надобно. Долга за кватеру я с вас спрашивать не стану – откуда вам взять-то. А только съезжайте вы от меня, Христа ради, освободите комнату.

Она долго еще причитала что-то, но я слышал только: «есть-пить надо» и «съезжайте, ради Христа».

Наутро мама твердо сказала мне: «Николенька, мы здесь больше оставаться не можем. Мы пойдем искать другую квартиру».

Бог знает, чем она собиралась расплачиваться за это другое жилье, но я быстро собрался, отобрал из ее ослабевших рук узел с нашими пожитками, и мы вышли из уютного домика с голубыми ставнями в неизвестность.

Даже сейчас, спустя целую жизнь, мне не хочется вспоминать об этих казавшихся бесконечными блужданиях по горбатым владивостокским улицам. Мама быстро уставала и то и дело присаживалась отдохнуть на садовые скамейки бульваров, а то и просто на ступеньки какого-нибудь высокого крыльца. Я очень боялся, что нас примут за нищих, просящих милостыню. И еще неизвестно, что было бы для меня хуже: если бы нас с руганью погнали прочь или подали медную копеечку – я рос самолюбивым мальчиком. «Пойдем, ну пойдем же!» – торопил я маму. И она с трудом поднималась, опираясь то на спинку скамейки, то на перила крыльца, то на мою еще по-детски неокрепшую руку.

В былые времена нас и впрямь, наверное, прогнали бы откуда-нибудь бородатые дворники с металлическими бляхами на белых передниках или бдительные городовые с шашкой-«селедкой» на боку. Но в теперешнем разброде нас обходили даже японские патрули, глядя сквозь нас равнодушными узкими глазами.

Мы шли и шли, но объявления о сдаче квартир и комнат внаем, обычно наклеенные на окнах первых этажей, нечасто попадались на нашем пути. А в тех трех-четырех случаях, когда нам везло их увидеть, выходившие нам навстречу хозяйки недоверчиво оглядывали измученную маму в далеко не новом платье, нищенский наш узелок с пожитками и заламывали нарочито несусветную цену или поспешно заявляли, что комната вот только что сдана и уже получен задаток.

Под вечер мы совсем выбились из сил, и мама молча опустилась на паперть какой-то маленькой церквушки, уже не обращая внимания на мои негромкие протесты. Но я оказался прав: место на паперти искони принадлежало нищим, и какая-то толстая, просто одетая женщина в белом платочке вышла из церкви, перекрестилась и, подойдя к нам, протянула маме копеечку, а мне достала из сумки большой бублик, посыпанный маком.

Мама схватила ее за руку и принялась объяснять, что мы не собираем милостыню – мы ищем и не можем найти жилье, и не знает ли добрая женщина, кто бы мог приютить нас Христа ради.

Тем временем я понял, как сильно я проголодался, и, боясь, как бы мама не отказалась и от бублика, поспешно разломил его и буквально впился в него зубами.

Женщина высвободила свою руку из маминых пальцев, в раздумье поглядела на нас, погладила меня по голове и сказала маме:

– Ну уж пойдемте, что ли, со мной – у меня не велика хоромина, да муж на фронте, детей нет: как-нибудь поместимся. В тесноте, да не в обиде.

Так мы поселились у Анны Семеновны, что называется, угловыми жильцами. Она напоила нас чаем все с теми же маковыми бубликами, которые, оказывается, сама пекла и для себя, и на продажу, сдавая в ближайшую булочную. В ответ на робкую попытку мамы выяснить, как будет с платой за жилье, та только махнула рукой:

– Хватит с хозяев, что я сама плачу им. Обживетесь, куда-нибудь пристроитесь – тогда и разговор будет.

Казалось, наше горе-злосчастие решило дать нам передышку.

* * *

Но утомительный наш поход, видимо, подорвал последние мамины силы, и она снова слегла. Особенно плохо ей стало под Светлое Христово Воскресенье. Анна Семеновна, отправив в булочную целую партию пахнущих ванилью воздушных куличей, ушла в церковь ко всенощной, а мама металась в жару, и после особенно затяжного приступа кашля кровь хлынула у нее горлом…

Я таскал ей мокрые холодные полотенца, но они быстро становились теплыми и покрывались алыми пятнами. «Доктора! Надо скорее доктора!» – наконец мелькнуло у меня в голове, и я, полураздетый, выбежал на темную улицу.

Знакомого мне врача, которого уже приглашали к маме, не оказалось дома: он тоже ушел в церковь на пасхальную службу. Других докторов поблизости я не знал, да у меня и не было денег, чтобы заплатить им.

Мне было страшно возвращаться домой, не зная, что с мамой, и я просто бежал по улице, не зная куда и громко рыдая от отчаяния.

Не знаю уж, чем эти мои крики показались опасными встречному японскому патрулю, но солдаты поймали меня и, несмотря на мои просьбы и мольбы отпустить, притащили в какую-то караулку.

* * *

Там, среди каких-то, тоже, видимо, задержанных на улицах, людей я провел, как мне казалось, несколько часов, совершенно обессилев от рыданий и криков, пока дверь камеры не отворилась, впустив нескольких русских военных.

Мои соседи кинулись пересказывать им то, что сумели понять из моих бессвязных воплей, и один из военных, высокий смуглый офицер в погонах военного медика, крепко взяв меня за руку, что-то втолковал японцам на непонятном мне языке.

Затем он обратился ко мне:

– Ты где живешь? Я – доктор. Аптека от вас далеко?

Японцы тоже заговорили между собой быстро и картаво, и один солдат, подойдя, протянул мне половину рисовой лепешки.

Я замотал головой, отказываясь, но он, улыбаясь, засунул еще теплую лепешку мне за пазуху, что-то приговаривая на ломаном русском.

Мы быстро вышли из караулки, мой спаситель кликнул извозчика.

* * *

И снова мне казались бесконечными и темные улицы, и переговоры с заспанным аптекарем, и его неторопливые манипуляции с какими-то пузырьками, баночками и коробочками. Мы взяли еще в аптеке резиновый пузырь с колотым льдом и наконец подъехали к нашему дому.

Анна Семеновна уже вернулась из церкви. Увидев меня, она всплеснула руками и запричитала:

– Ты где был?! Маменька-то не дождалась тебя, болезная – приказала долго жить…

У меня потемнело в глазах, и я очнулся уже на полу, оттого, что мой спутник тер мне виски холодными кусочками льда из такого бесполезного сейчас, безнадежно опоздавшего пузыря.

Теперь я понимаю, что, наверное, именно он, мой ночной благодетель, дал денег и на похороны. Но тогда, как и раньше, в дни смерти отца, я, оцепенев, все воспринимал как-то со стороны – мамин гроб; подснежники, которые кто-то положил к ее изголовью; старенького священника с кадилом… Анна Семеновна в тяжелом черном платье, поглядывая в мою сторону, шепталась о чем-то в притворе церкви с седым бородатым мужчиной.

* * *

Через несколько дней после маминых похорон Анна Семеновна подозвала меня к себе и, все так же ласково гладя меня по голове, сказала:

– Я тут собрала тебе с собой одежку, Коленька. Завтра пойдем с тобой в Мариинский приют, я уже договорилась. Бог тебя, сироту, не оставит.

Оглушенный этим известием, я не мог вымолвить ни слова. Все происходящее казалось мне гнусным предательством. Ведь я помнил, как больная мама не раз горевала вслух: «Боже мой, на кого же я оставляю тебя, Николушка? Что с тобой станется без меня?!» – и заливалась слезами. Тогда Анна Семеновна утешала ее, говорила, что Господь не без милости, а уж ежели что – она обо мне позаботится. Вот, значит, что она под этим понимала!

Теперь-то, когда у меня есть собственные дети, я хорошо понимаю, что Анна Семеновна и не могла, по крайней мере сразу, не посоветовавшись с мужем, принять на себя огромную ответственность за чужого ребенка. К тому же, проводив мужа на войну, она не могла не думать о возможности остаться вдовой со мной на руках. Сейчас я нисколько ее не сужу, но тогда…

Еще там, в городе, где я родился и где мы жили до страшного нашего исхода из родных мест, я не раз видал на улице приютских, которых парами выводили на прогулку. Это были бледные, коротко остриженные, печальные дети в серой одинаковой одежде. Уличные мальчишки дразнили их, кидались землей и палками…

Нет, я совсем не хотел стать одним из таких приютских. На рассвете, когда Анна Семеновна еще крепко спала на своей высокой железной кровати с блестящими шариками на спинках, я сгреб собранные ею мои пожитки, вытащил из-за зеркала медальон с маминой фотографией, прихватил оставленную к завтраку краюху хлеба и на цыпочках шмыгнул за дверь, больше всего боясь, чтобы она не скрипнула. Я и сам не знал, куда я, собственно, собрался – я только хорошо представлял, откуда я должен был во что бы то ни стало выбраться.

Первой моею мыслью было найти того военного доктора, который был так добр ко мне. Я бы попросился к нему в вестовые, чистил бы ему сапоги, бегал в лавку за табаком и чаем… Я был уверен, что он не прогонит меня и будет хоть немного обо мне заботиться.

О том, как потом сложится моя жизнь, я не задумывался. Мне казалось, что стоит только найти человека, которому будет до меня дело, и все пойдет хорошо.

С такими радужными мечтами я, перекрестившись, зашагал по рассветным улицам навстречу встающему дню. Теперь я понимаю, что был очень похож тогда на лопоухого щенка, которого впервые выбросили из теплой конуры в большой незнакомый мир. Что этот мир вовсе не добр, мне очень быстро пришлось узнать на собственной шкуре.

Для того чтобы лучше понять дальнейшие события в Приморье, пришлось опять обратиться к историкам. Согласно их сведениям уже к октябрю 1919 года, выйдя из тайги, партизаны вернули себе позиции, утраченные в летних боях.

В октябре 1919 года интервенты вместе с белогвардейцами оказались вытесненными с побережья. Партизанский фронт приближался к Владивостоку.

Здесь зрело возмущение против наместника Колчака во Владивостоке, генерала Розанова. Однако преждевременное выступление военных могло спровоцировать ответные действия японцев. Надо было выступать всем дружно, а не по частям.

Отвечая на вопрос подпольщиков, как вести себя Владивостокскому гарнизону, Сергей Лазо, командующий всеми вооруженными партизанскими силами, писал: «Мы призываем части соблюдать спокойствие, не предпринимать никаких сепаратных выступлений… При данных условиях мы не считаем возможным какое бы то ни было выступление воинских частей во Владивостоке…»

Гарнизон города был полностью на стороне большевиков, но на Русском острове, запирая вход в бухту Золотой Рог, находились пока верные генералу Розанову части: офицерская школа, готовившая кадры для колчаковской армии, курсы унтер-офицеров, казармы гардемаринов.

Гарнизон Русского острова представлял собой опасную силу. Он мог и сыграть роль провокатора – начать боевые действия и призвать на помощь японцев.

Предполагалось направить гардемаринов на стоящий в бухте ледокол и взломать лед, отделяющий остров от города, чтобы сочувствующие большевикам солдаты не могли переправиться по льду во Владивосток.

Но, предупрежденный этими солдатами, Сергей Лазо один, без охраны, появился в казармах офицерской школы…

* * *

Придя в фотографию, Василий еще не успел сбросить пальто и отогреть замерзшие руки, как Петр Иванович бросился к нему с последним номером подпольной газеты «Коммунист»:

– Василий Сергеевич, голубчик, вы только почитайте – какие слова он им сказал, этим мальчишкам, гардемаринам! Как это «кто»?! Лазо, конечно, – командующий. Вот посмотрите…

Василий взял протянутый ему листок. «За кого же вы, русские люди, молодежь русская?» – прочитал он вынесенные в заголовок строки.

Он никогда не видел Лазо, не встречался с ним. Но под каждым словом, сказанным этим человеком, он мог бы подписаться с открытым сердцем. Он читал, и ему казалось, что это он стоит там, в казармах офицерской школы на Русском острове, и бросает в притихшую, но все еще враждебную толпу горячие слова: «Вот я пришел к вам один, невооруженный… Можете взять меня заложником, убить можете… Перед вами Владивосток – этот чудесный русский город, последний на вашей дороге. Вам некуда отступать: дальше чужая страна, чужая земля и солнце чужое… Мы русскую душу не продавали по заграничным кабакам, мы ее не меняли на заморское золото и пушки. Мы не наемники, мы собственными руками будем бороться за Родину, против иноземного нашествия! Мы грудью защитим нашу землю! Вот за эту Русскую землю, на которой я сейчас стою, мы умрем, но не отдадим никому!»

– Если бы там, на Русском острове, прислушались к Лазо, это многое бы решило: меньше крови бы пролилось, – раздумчиво сказал Петр Иванович. – Вон даже земская управа пошла на компромисс: обратилась к консульскому корпусу с нотой, что устранение генерала Розанова – это преобразование демократическое и не требует иностранного вмешательства как чисто русское дело.

– Должны прислушаться! – убежденно сказал Василий, и строка из Библии «В начале было Слово» невольно припомнилась ему. Он понимал с детства ее высокий смысл, но и в обычном бытовом значении горячо сказанное правдивое слово значило и решало многое. Ему по душе была эта забота о том, чтобы намеченный переворот прошел как можно бескровнее, даже если за этим крылось явное неравенство сил, которое было не в пользу большевиков: пока Приморье наводнено войсками интервентов, брать власть большевикам равносильно самоубийству.

Шапками японцев не закидать: в Приморье, как точно знал Василий, сосредоточено сейчас более 175 тысяч японских солдат. В открытом бою партизан ждет неминуемый разгром – это хорошо понимали и командующий партизанскими силами Лазо, и большевистское руководство края.

Сложность момента в том и состояла, чтобы на глазах японцев свалить генерала Розанова и в то же время не дать им даже малейшего повода выступить на его защиту.

– Тут ведь еще один веский довод есть в нашу пользу, – понизив голос, продолжал разговор Петр Иванович. – Из Омска по нашим каналам пришло, что Колчак разбит окончательно, захвачен и расстрелян. Нет больше за Розановым никого. Думаю, что и японцы это понимают.

Василий молча кивнул головой. Странное чувство охватило его при этом известии. Издевательская залихватская песенка, услышанная как-то на базаре от чумазого мальчишки-беспризорника, припомнилась ему: «…мундир английский, погон японский – правитель омский!» И хотя за время общения с капитаном Меньшовым он насмотрелся и наслушался всякого, да ведь не все же были такими, как этот капитан.

Были люди, искренне уверенные в том, что мир, в котором они жили до этого великого разлома, и есть настоящая, подлинная Россия, в которую теперь пришла беда («нестроение», как сказал, по другому, правда, поводу, отец Алексий). И они защищали эту свою Россию, страну своего детства и юности – монархию, на верность которой они присягали. И за эту верность Василий не мог их не уважать, хотя видел и правду их противников.

Он понимал, что Петр Иванович вряд ли одобрил эти его чувства, а спор по этому поводу был бы тяжелым и вряд ли привел к каким-нибудь результатам. И он промолчал.

Трудно сказать, как понял Кузнецов это его молчание, но он предпочел перевести разговор в чисто практическую плоскость: спросил, не замечается ли, по мнению Василия, какой-нибудь подозрительной активности японских военных – чего-нибудь такого, что свидетельствовало бы о подготовке к выступлению.

Василий сказал, что, судя по накладным, в город прибывает все больше оружия и боеприпасов, а еще вчера, спускаясь из переулка на Светланскую, он увидел отряд японских солдат, которые, судя по снаряжению, только что сошли в порту с корабля и направлялись в казармы.

– Да, японцы, видимо, не перестают втихомолку подтягивать подкрепления… Неужели все-таки не удастся избежать вооруженного столкновения? – раздумчиво заметил Кузнецов. И они еще раз занялись обсуждением обстановки в городе.

– Как только произойдет переворот, при управе начнет действовать наш Военный совет, – объяснял Василию Петр Иванович. – Ему-то, в сущности, и будет принадлежать фактическая власть.

* * *

И вот он наступил – последний январский день 1920 года. Даже человек менее осведомленный, чем Василий, понял бы, что надвигается что-то необычное: еще накануне среди жильцов гостиницы «Тихий океан» вдруг вспыхнули чемоданные настроения. В вестибюле появились тут и там скопления этих самых чемоданов – видавших виды, потрепанных и новеньких, кажется, еще сохранивших кое-где следы магазинной пыли. Их владельцы нервно расхаживали тут же в ожидании заказанных извозчиков или таксомоторов. Прибывающим шоферам или извозчикам отрывисто бросали: «В порт!» Оставшиеся переговаривались о том, как безумно подскочили цены на пароходные билеты: хочешь попасть на иностранный пароход – выкладывай полторы тысячи иен!

Во второй половине дня трамвай, в котором Василий ехал в свой фотосалон, внезапно встал, не доехав до своей остановки. Василий подышал на стекло, затянутое изморозью, и увидел, как по Светланской, пересекая трамвайные пути, шагают строем солдаты с красными бантами на груди. Над папахами грозно качались острия штыков. Проходившие по улице японские офицеры смотрели прямо перед собой с нарочито безразличными лицами.

«Началось!» – подумал Василий. Когда он добрался до фотографии, она оказалась закрытой. И хотя, разумеется, у него был свой ключ, ему вдруг показалось совершенно нелепым в такое время возиться в лаборатории.

Он не спеша, пешком вернулся в гостиницу, лег в постель и заставил себя рано заснуть, представив себе семинарию, до-дзе и качание блестящего маятника сэнсэя Сато.

С раннего утра коридоры гостиницы были полны слухов. Оставшиеся жильцы, высовываясь из своих номеров, передавали друг другу новости, услышанные от расторопных всеведущих коридорных: говорили, что ночью к станции Первая Речка подошел партизанский бронепоезд «Освободитель» и наставил свои орудия на спящий город; что генерал Розанов с несколькими денщиками и горой чемоданов под покровом ночи добрался на шлюпке до парохода «Орел» и отбыл на нем в Японию; что над Тигровой сопкой уже развевается красный флаг, а в город со стороны вокзала, потрясая винтовками, вступают первые партизанские части в одеждах из звериных шкур…

Василий быстро оделся и вышел из гостиницы, несмотря на робкие предостережения портье. Светланская улица оказалась запруженной народом. Остановился переполненный трамвай, из него высыпали люди в рабочей одежде. Из неразберихи уличных шумов и криков внезапно возник и грозно взмыл над толпою «Интернационал».

В толпе говорили, что на привокзальной площади идет митинг и там выступает Сергей Лазо, а заправляет теперь всем Военный совет, который разместился в реквизированном отеле «Версаль». Василий подумал, что там в это время, наверное, и Петр Иванович Кузнецов.

То, что происходит сейчас в «Версале», конечно, меньше всего походит на «пир победителей» – там кипит напряженная работа. Но ему, Василию, там не место. И не потому, что он уже сделал свою долю работы. Все продолжается. Но в их последнюю встречу Петр Иванович напомнил своему партнеру, что и в случае свержения власти генерала Розанова до окончательной победы еще далеко – в крае остаются японцы, и, более того, они, видимо, все-таки готовятся к наступлению. А Василий остается глазами и ушами подполья в штабе интервентов.

– Так что «светиться» вам не след, – снова напомнили ему.

Местом конспиративных встреч по-прежнему оставалась фотография, но и туда Василий теперь появлялся с черного хода, стараясь не попадаться на глаза громким и веселым нынешним посетителям салона – вчерашним обитателям таежных партизанских баз. Они вламывались в чинный салон бр. Кузнецовых, не снимая маузеров и пулеметных лент, и требовали, чтобы на снимках они выглядели как можно более геройски…

* * *

В Управлении военно-полевых сообщений японских войск внешне все оставалось по-прежнему. Может, только чуть больше разных документов клали теперь на письменный стол Василия и чуть меньше времени отводили ему для их перевода. Василий отметил, что наряду с русскими и японскими бумагами все чаще стали попадаться ему тексты на английском – из американского военного ведомства.

– Присмотритесь-ка к ним повнимательнее, – посоветовал, нахмурясь, Кузнецов. – У нас есть сведения, что американцы, несмотря на свое вечное соперничество с японцами на тихоокеанском плацдарме, собираются значительно сокращать свое военное присутствие в Приморье. И это плохо – у японцев будут окончательно развязаны руки и консульский корпус, боюсь, их не сдержит.

* * *

Через несколько дней после этого разговора, возвращаясь из управления в гостиницу, Василий снова обнаружил за собой слежку: в зеркальной витрине фешенебельного магазина при беглом взгляде назад обнаружился низкорослый японский капрал, тоже безучастно разглядывавший какую-то вывеску.

«Так… – подумал Василий. – По крайней мере на этот раз ясно, кто мною интересуется. Ну ладно, – решил он, – тогда ты за мной побегаешь, друг дорогой!»

И вместо того, чтобы направиться к гостинице, он решительно свернул в ближайший переулок.

Поводив с полчаса своего соглядатая быстрым шагом по лабиринту боковых улочек, Василий уже собирался было нырнуть в знакомый проходной двор, как вдруг услышал позади свое имя, повторяемое задыхающимся умоляющим полушепотом.

– Васири-сан! – звал его догоняющий. Так обычно произносили имя Василия японцы, в языке которых нет звука «л».

– Васири-сан, ты меня не узнаешь, Васири-сан? – повторил японец на родном языке, подходя ближе.

Василий покрутил головой: в надвигающихся сумерках и знакомого-то человека было нелегко распознать, а этого, Василий мог поклясться, видел впервые.

– Я же Мицури Фуросава! Мицури – мы с тобой вместе отрабатывали ката в до-дзе у сэнсэя Сато, в Киото, помнишь?

Если это и был Мицури, то как было узнать худенького мальчонку из семинарского до-дзе в этом мускулистом матером солдате? И у Василия невольно сорвалось: