Текст книги "Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая"

– А так разве можно, Василий Сергеевич? – спросил ошарашенно тот, поднимаясь на ноги. – Вы нас этому не учили!

– Да и меня этому не учили! – рассмеялся Василий.

– А что вы проверяли? Этот прием, да? Или меня?

– Этот прием без нас с тобой уже проверили. Ему, наверное, не одна сотня лет. Да и ты вроде в дополнительной проверке не нуждаешься. А проверял я собственную думку, что даже самые строгие каноны не могут все время быть неприкосновенными. Есть тогда риск, что они тогда в конце концов станут мертвыми. Так что – спасибо. Свободен.

* * *

Занятый этими своими размышлениями, Василий все же еще не раз заглядывал в храм отца Алексия, но такого откровенного, задушевного разговора между ними уже не происходило, да, наверное, и не было больше в нем нужды.

Отец Алексий пытливо вглядывался в лицо сильного, спокойного человека, подходившего к нему под благословение, и чуть заметно наклонял голову, заметив в его лице глубокое раздумье вместо прежней тревоги и растерянности – похоже, нащупывает наконец юноша твердую почву под ногами, и с Божьей помощью все устроится.

* * *

26 октября 1917 года по Алеутской, Светланской, мимо дома Бриннера, мимо памятника адмиралу Завойко и Морского штаба побежали с криками голосистые мальчишки-газетчики, разнося известие о вооруженном восстании в Питере.

С раннего утра на город надвинулся туман… Осенний пронизывающий ветер нес его клочья по улицам. За серой пеленой тяжело плескался океан.

В этот день в любительском обществе «Спорт» отменили обычные занятия. Но и домой возвращаться не хотелось. Закончив обычную утреннюю пробежку, Ощепков не спеша шел куда глаза глядят по сырым осенним улицам. В отличие от дней Февральской революции никто не митинговал: город словно затаился в ожидании дальнейших вестей. Возле одного из особняков, еще вчера занятого каким-то учреждением, застыл молчаливый караул солдат с красными повязками на рукавах шинелей: Василий не знал, что здесь шел Пленум городского Комитета РСДРП: обсуждалось и было принято постановление в поддержку Питера.

А в начале ноября телеграфисты Владивостока приняли обращение В. И. Ленина ко всем Советам Дальнего Востока с призывом взять власть в свои руки.

29 ноября отряды Красной гвардии блокировали все учреждения Временного правительства во Владивостоке. Был избран новый, большевистский, Совет рабочих и солдатских депутатов. Но не хотела сдавать своих позиций и признавать себя распущенной и прежняя власть в лице земской управы.

Который раз за недолгое время пребывания Василия Сергеевича Ощепкова на родной земле власть в городе переменилась, и ему снова приходилось решать, на чьей он стороне, оставаясь в то же время, по возможности, законопослушным гражданином…

Только вот разобраться бы, какие у нас нынче действуют законы?

На чьей же все-таки стороне настоящая правда? Может быть, и долго еще возвращался бы этот вопрос к Василию, но уже в январе 1918 года в бухту Золотой Рог вошли японские крейсера «Ивами» и «Асахи», а следом за ними и английский крейсер «Суффолк». Вскоре рядом с английским крейсером ошвартовался американский «Нью-Орлеан», затрепетали на ветру звезды и полосы американского флага. На рейде Владивостока появились итальянский «Виторе Эммануил» и французский военный корабль «Жанна д’Арк» и даже румынский и греческий миноносцы.

Как и сказал провидчески отец Алексий, те, кто цеплялся за власть, решили удержать ее с помощью иноземных штыков.

Город насторожился, затих. Даже дома на набережной, казалось, всматривались вопрошающе в океан глазницами своих затемненных окон.

– Все флаги в гости к нам! – услышал как-то Василий на улице невеселую шутку. Впрочем, невеселы были далеко не все: нарядные дамы восхищались выправкой иностранных матросов. Стальные громады на траверзе города казались им гарантами прежнего благополучия.

Светланская – центральная улица города – продолжала жить прежней, казалось, даже еще более веселой и праздничной жизнью. Работали вовсю рестораны, казино и другие увеселительные заведения. Их посетители изо всех сил делали вид, что не существует другого Владивостока: Семеновского базара, торгующего контрабандой, Корейской слободы с ее опиумными притонами и окончательного «дна» – разноязычного квартала Мильонка, в грязных харчевнях которой веселились авантюристы, мелкие торговцы, шулера, проститутки и мошенники со всех концов мира. Этот квартал был своеобразной Хитровкой Владивостока. Его обитателей следовало опасаться.

Но гораздо больше опасения у нарядной публики, фланирующей по Светланской, вызывали солдатские казармы Русского острова, железнодорожные мастерские и рабочий поселок на Первой Речке, мощные заводы – Дальзавод и Эгершельда, сплоченный рабочий коллектив порта.

Опасаясь именно этих сил, консулы Японии, Великобритании, США, Франции, Китая и Бельгии заявили Владивостокскому Совету протест против ликвидации органов власти Временного правительства, приостановки работы таможни и укрепления милиции красногвардейцами. Единственным законным и «демократическим» органом власти в городе и в крае они считали земскую управу. В это время во Владивостоке находилось двенадцать консульств различных стран и консульский корпус как бы представлял в городе мировое общественное мнение.

На иностранное присутствие в бухте Золотой Рог своеобразно откликнулись и торговцы ходовыми продовольственными товарами.

Спустившись однажды из гостиницы в ближайшую булочную, Василий обнаружил там небывалую прежде очередь. А хлеб, оказывается, подорожал почти вдвое.

– Скоро муки и вовсе не будет, – намекал булочник в ответ на глухой ропот очереди.

И в самом деле: через несколько дней городские газеты сообщили, что по требованию Владивостокского консульского корпуса объявлена экономическая блокада Советского Приморья. Запрет ввоза и вывоза – эмбарго – наложили на те 200 тысяч пудов пшеницы, которые были закуплены Советами в Маньчжурии. Готовое к отправке зерно осталось в трюмах пароходов в харбинском порту.

Те, кто не удержал Россию, грозили ей мощью иноземных военных кораблей и голодом. Значит, правда была не на их стороне. Но угрозу следовало принимать всерьез и готовиться к отпору.

А жить становилось все труднее, и Василий подумывал уже о том, что, пожалуй, пора съехать из «Тихого океана» и поискать жилье подешевле. Но тут, словно подслушав его сомнения, администрация гостиницы сбавила оплату номеров – иначе, глядишь, и вовсе останешься без проживающих.

В эти дни Василий с тревогой пробегал пахнущие свежей типографской краской листы местных газет. Одна из них, «Дальневосточные известия», разъясняла, каковы условия приема в революционную Красную Армию, писала о ее задачах и принципах формирования. И не раз, заканчивая тренировки, он слышал, как его ученики переговариваются, выходя из спортзала:

– Ну что, идем в военный городок на Первой Речке? Говорят, там в Красную Армию записывают.

– Да нет, лучше в порт или на вокзал – там, говорят, тоже в красноармейцы пишут.

Сердце подсказывало Василию, что ничего хорошего не приходится ждать от стальных корабельных силуэтов, застывших на рейде. И хотя, будь у него хоть малейший выбор, он постарался бы избежать участия в насилии, но теперь такого выбора не было: речь шла о судьбе России. В нее готовилось вторжение. А значит, его место там, где укрепляется оборона. Он не скрывал теперь от своих учеников, как относится к возможности иностранной интервенции.

Но когда однажды он вмешался в их разговор и сказал, что тоже пойдет записываться в Красную Армию в военный городок, в порт или на вокзал, немолодой уже человек с заметной солдатской выправкой, дожидавшийся милиционеров с тренировки, отвел его в сторону и негромко сказал:

– Ты вот что, Сергеич… Ты не торопись. Твой выход еще впереди, а пока не подставляйся. Говорят, ты к тому, что дерешься здорово, еще и по-японски и по-английски как на родном говоришь? И латынь знаешь? И китайский? Это сгодится. Не спрашиваешь, кому? Вот и хорошо: значит, понимаешь, о чем речь. Жди, найдем тебя, если что.

И он ушел, встряхнув руку Василия крепким решительным рукопожатьем. Василий сам не знал, почему он поверил этому человеку и как-то сразу понял, что может пригодиться именно там, где ему и хотелось.

* * *

В начале апреля владивостокские газеты закричали о нападении неизвестных на местную японскую торговую контору Исидо. На Китайской улице города в маленькой мастерской дворник слякотным дождливым утром обнаружил мертвыми хозяина-японца и его слугу. Толпа, собравшаяся на месте происшествия, долго не расходилась, судача и рассматривая разбитое пулями окно.

А буквально на другой день, 5 апреля 1918 года, по Светланской под отрывистую военную мелодию дудок и барабанов прошагали первые батальоны японских пехотинцев: во Владивостоке началась высадка японских, а затем и английских войск – якобы для защиты прав иностранных собственников в городе и во всем Приморском крае.

Японская военщина сразу дала понять, кто отныне в городе хозяин: словно напоминая о недавнем позоре Цусимы и Мукдена, японцы с открытым пренебрежением относились к сегодняшним русским «союзникам». Вчерашние парикмахеры, владельцы мелких лавочек, услужливые разносчики вдруг оказывались солдатами, а то и лейтенантами доблестной армии Страны восходящего солнца.

Каково было знать русским офицерам, еще донашивавшим лохматые маньчжурские папахи, что и сам стоящий нынче на рейде с орудиями, направленными на город, крейсер «Ивами» – это русский крейсер «Орел», захваченный японцами после Цусимского сражения!

Да и земская управа не совсем уютно чувствовала себя, весьма двусмысленно подпираемая иноземными штыками, которые то ли защищали, то ли придерживали ее власть.

Такое «подвешенное» положение длилось до самой середины лета. А 29 июня 1918 года Василия разбудили выстрелы.

Он рванулся было на улицу, но вовремя остановился, не добежав до первого этажа. Не годилось респектабельному обитателю гостиницы «Тихий океан» интересоваться уличными инцидентами. Однако следовало выяснить, что означала нараставшая стрельба.

Столпившиеся в вестибюле растерянные жильцы знали не больше Василия. Оставалось прислушиваться к разноречивым догадкам и слухам, пока следом за близким взрывом и звоном выбитого взрывной волной стекла в вестибюль не ввалился окровавленный человек в разорванной одежде. Оказывая ему помощь, постепенно выяснили, что части Чехословацкого корпуса, которые не получили ответа на свой ультиматум Владивостокскому Совету о немедленном роспуске всех рабочих военных формирований, только что заняли помещение Совета. В городе идут уличные бои.

Столкнувшись в записках Николая Васильевича Мурашова с этим инцидентом, мне захотелось прояснить прежде всего для себя, что такое этот Чехословацкий корпус и откуда он взялся сначала в самом сердце России – в Поволжье, а потом и на ее восточной окраине, пройдя эшелонами через всю Сибирь.

То, что мне удалось уяснить, вкратце сводится к следующему: изначально чехи воевали против Антанты на стороне Германии как воинское подразделение Австро-Венгерской империи Габсбургов, в которую входила Чехия. Воевать за австрияков они не хотели и массами сдавались в плен. Когда в России грянула Октябрьская революция, главным стремлением всего состава Чехословацкого корпуса стало возвращение на родину. Имея в виду, что необозримые просторы России были охвачены Гражданской войной, а на западе путь преграждали и немцы, единственным оставался путь морем из Владивостока, а основной надеждой – земское правительство, ибо Советской власти чехи не доверяли, считая ее виновницей нестабильности в стране.

К вечеру пальба стихла. Советская власть во Владивостоке пала. Она просуществовала около девяти месяцев. Воспользовавшись ситуацией, в порту высадился десант японских и английских войск. Обывателям оставалось только наблюдать, как с каждым днем наращиваются силы экспедиционных войск интервентов. Вскоре их число достигло ста пятидесяти тысяч.

Но наращивались и силы сопротивления. В середине июля 1918 года Дальсовнарком объявляет мобилизацию: создаются вооруженные силы Дальнего Востока. Это была та самая третья сила, которой в ближайшее время предстояло стать главной головной болью и оккупантов, и так называемой земской власти.

* * *

Неудивительно, что вскоре дал о себе знать давний знакомец из военного разведывательного отделения, который помог в свое время Василию стать военным переводчиком.

Василию предложили продолжить работу переводчиком, но на этот раз обещали рекомендации в Управление военно-полевых сообщений японских войск. «Да впрочем, – было замечено вскользь, – ваша биография для японцев лучше всяких рекомендаций. Можете на нее и ссылаться: мол, движимый чувством вечной благодарности к Стране восходящего солнца, явился предложить свои услуги… И так далее». Видимо, на дальнейшую проверку «алмаза» жизнь просто не оставляла контрразведке времени.

– А ваш интерес тут в чем? – напрямую спросил Василий. – Японцы же вроде теперь наши союзники?

Собеседник усмехнулся:

– Азия – дело тонкое. Так уж лучше заранее остеречься.

Он обещал «встречами не досаждать», но на всякий случай объяснил, как его найти, «если появятся важные новости». Для постоянной связи назначался бывший сослуживец Василия – капитан Меньшов.

Обстоятельства складывались как по заказу: на кого бы ни работал новоиспеченный разведчик, лучшей должности, чем переводчик в японском военном учреждении, для него трудно было придумать.

На другой день после этого разговора Василий, как обычно, по привычке направился с утра в спортивный зал. Он медленно шел по улицам, вслушиваясь в знакомые звуки японской речи, и пытался разобраться в собственных чувствах.

Кстати, занятия в кружках спортивного общества на неопределенное время вообще прекратились. Однако, лишившись тренерского заработка, Василий сохранил за собой право приходить в спортзал, чтобы заниматься там для поддержания спортивной формы. К тому же привычные комплексы «ката» помогали собраться и внутренне и словно возвращали уверенность и спокойствие. Заглядывали туда и некоторые другие борцы, не желавшие терять спортивную форму.

На Корабельной, недалеко от спортивного зала, его схватил за рукав мальчишка, похожий на газетчика. Он сунул ему несколько листков и шмыгнул в проходной двор, не дожидаясь оплаты. В спортивном зале было пусто – кому сегодня было до тренировок!

Василий подошел к окну и развернул листовки. На одной из них было сообщение ЦК РКП(б) и Совнаркома РСФСР о высадке интервентов во Владивостоке. «Отпор японскому вторжению и беспощадная борьба с их агентами и пособниками внутри страны есть вопрос жизни и смерти для Советской Республики, для трудовых масс и всей России», – говорилось там.

На втором были напечатаны директивы Владивостокскому Совету: «Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы, наверное, будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления готовиться серьезно, готовиться изо всех сил».

Директивы были подписаны Лениным. На полях листовки виднелась чуть заметная пометка карандашом: «Полтавская, шесть. 15 ч. Завтра».

Василий усмехнулся: неизвестный, назначавший встречу, был юмористом – рядом, на Полтавской, в доме № 3, размещалась контрразведка. Вряд ли стоило, чтобы там знали о предстоящем разговоре.

Пойдя по указанному адресу, он обнаружил, что по улице Полтавской, дом № 6, разместилась фотография. Вывеска гласила: «Салон бр. Кузнецовых». Василий, прифрантившийся, в шляпе, с галстуком-бабочкой, вполне годился в клиенты фотографического салона. Он приостановился у витрины, рассматривая образцы, когда заметил хозяина – видимо, одного из «бр. Кузнецовых», – подававшего ему знаки из-за бархатной, обшитой помпончиками портьеры. Он вошел.

Его провели в кабинку, и со стула навстречу Василию поднялся уже знакомый ему по спортивному залу немолодой солдат. Поздоровались. Начавшемуся разговору, по всему видать, предстояло быть долгим, открытым и серьезным.

* * *

– А ты уверен, что именно тогда он стал работать на разведку красных? – в раздумье спросил я самого себя. – Ведь Василий Сергеевич был, по всему видать, таким человеком, что вряд ли стал бы предпринимать какие-то шаги, не будучи убежденным в правоте того дела, за которое он выступает. Вряд ли он уже был к тому времени большевиком.

– Ну, во-первых, военная разведка у красных к тому времени находилась еще только в процессе создания, – возразил я своему предполагаемому оппоненту. – Большевики, судя по всем просмотренным мною книгам, не тронули военную разведку царской армии, хотя далеко не все из ее структур были согласны работать на новую власть. Только в марте того же 1918 года при Высшем военном совете, созданном Совнаркомом республики, было организовано Оперативное управление, где была и должность помощника начальника по разведке. На первых порах на местах разведка велась на базе партизанского движения. Думаю, на Василия Сергеевича и вышли люди из партизанского подполья.

Что касается второй части вопроса, то, определенно, Василий Сергеевич не мог остаться безучастным к словам о том, что Россия в опасности. Человек из народа, он присоединился к народной борьбе с интервенцией. В этом он был вполне солидарен с большевиками, возглавившими эту борьбу. Во всяком случае, он согласился держать связь с подпольем, это доказано позднейшими событиями. Почему бы не предположить, что единственная сохранившаяся фотокарточка Василия Сергеевича была сделана именно во время этого визита во владивостокскую фотографию?

* * *

Что касается Василия, то, поразмыслив, он решил, что в конце концов, касается ли дело встреч с капитаном Меньшовым или визитов на явку партизанского подполья – в обоих случаях речь идет о защите национальных интересов России. А какой быть этой России – покажет время.

От Василия не могло укрыться, с какой душевной болью и недоверием смотрели кадровые офицеры русской армии на марширующих по улицам Владивостока недавних врагов, теперь изображавших из себя союзников. Понимал он и подпольщиков, державших связь с партизанскими отрядами Приморья: многое запало ему в душу из разговоров, услышанных в тренировочном зале общества «Спорт». На какое-то время очень разных по взглядам людей объединяло общее патриотическое чувство.

* * *

Надо сказать, что и многие приверженцы прежнего строя страны, доотступавшиеся вслед за разнообразными «спасителями России» до самого восточного краешка Русской земли, при виде того, что там творилось, начинали понимать всю тупиковость своего положения. Были среди этих в прямом смысле потерявшихся людей не только офицеры, не знавшие, что делать со своею верностью отрекшемуся императору, но и просто чиновники различных рангов, при новой власти потерявшие свои должности, а значит, и средства к существованию.

Снова и снова доставал я из бумаг Николая Васильевича Мурашова фотографию печальной худенькой женщины с мальчиком, прижавшимся к ее коленям. И с каждым разом все острее проглядывало для меня на этом снимке их одиночество и сиротство…

Из рассказов Николая Васильевича я знал, что отец его служил в какой-то нотариальной конторе в одном из провинциальных сибирских городков. Владельцы ее, бог знает почему, испугавшись еще февральских событий, двинулись на восток в хвосте воинских эшелонов. Как все было дальше, Николай Васильевич не раз слышал из уст матери и записал это в своих дневниках. Вот эти странички в вольном изложении.

Во время этого долгого, с остановками и перерывами, бегства грянул и Октябрь. Менялись командующие, рассыпалась солдатская дисциплина, да и в офицерских пульманах обычным явлением становились алкоголь и кокаин.

* * *

До Владивостока отец Николеньки добрался уже в совершенно растрепанном душевном состоянии. А обнаружив, что ни в самой нотариальной конторе, ни в ее сотрудниках владивостокский бизнес и обыватели города не нуждаются совершенно, запил Василий Андреевич горькую, заливая ею, по обычаю слабых людей, свою вину перед женой и сыном, которых он отныне не умел ни прокормить, ни защитить. В этаком нетрезвом состоянии нарвался он на еще более нетрезвого офицера в лохматой маньчжурской папахе, дело дошло до взаимных оскорблений, на которые его благородие ответствовал ударами своей доблестной боевой шашки…

* * *

И осталась Анастасия Павловна в чужом городе одна с семилетним сыном и малой толикой еще не пропитых мужем золотых дамских безделушек. Она уже отчаялась, безуспешно подыскивая работу и предлагая по объявлениям услуги гувернантки, домашней учительницы, портнихи и, наконец, горничной или прачки. Везде требовались опыт и рекомендации с прежних мест работы. Наконец в подозрительной харчевне, куда она пыталась устроиться посудомойкой, толстая владелица с длинной папироской в накрашенных губах сжалилась над нею и подсказала:

– А вы сходили бы, милочка, к японцам, в их управление военное – я гляжу, у них барышни там бегают такие же, как вы: чистенькие, с манерами… А для нашей работы вы не годитесь, это я вам сразу скажу. Да и есть у меня посудомойка – старый «ходя» – китаец – неплохо справляется.

* * *

Управление военно-полевых сообщений японских войск было не тем местом, куда берут на работу с улицы. Но свет не без добрых людей: Анастасии Павловне удалось познакомиться с одной из тех чистеньких барышень, о которых не без зависти говорила владелица харчевни. Выслушав горестную историю вдовы нотариуса, барышня дала ей такой совет:

– У нас тут недавно переводчика взяли, слыхала, японцы о нем хорошо отзываются. Сам он вроде как русский, но по-японски, на китайском и по-английски говорит совершенно свободно. Попробуйте как-нибудь выйти на него, может быть, им там нужна телефонистка или секретарша. Ах, вы языка не знаете… Ну уж бумажки-то подшивать справитесь? Нужда быстро научит – мы все здесь такие: нас этому в гимназиях не обучали. Знать бы – так я свою маман заставила бы вместо уроков музыки отправить меня на курсы машинописи. Ах, что вы – за что меня благодарить… Дай вам Бог удачи!

Василию было, конечно, проще подыскать заветный ключик к дверям авторитетной японской конторы: неизвестно, что сыграло большую роль – рекомендации русских коллег или свидетельство прославленного Кодокана, но маленький полный японец в круглых очках, очень похожий на деловитого ежика темным бобриком своих волос, недолго выяснял, какие обязанности мог бы выполнять этот русский во вверенном ему, полковнику, императорском военном учреждении.

Барышня, рассказывавшая о служебных успехах нового переводчика, была не совсем права: Василия пока еще, видимо, проверяли, а потому держали на расстоянии от дел сугубо военных, предлагая для перевода различного рода торговую документацию.

Но и этого было достаточно, чтобы понять: под видом торговых сделок нынешние правители Приморья платили за военную помощь против большевиков всеми ценностями края – золотом, пушниной, углем, рудой. Все это почитай что бесплатно вывозилось из России в трюмах иноземных транспортов.

Василий поспешил при первой же назначенной ему встрече сообщить о размахе этого беспримерного грабежа. Однако бывшие сослуживцы Василия по разведывательному отделению штаба Приамурского военного округа, похоже, не сочли эти сведения важными новостями.

– Голубчик, – лениво отозвался на взволнованную речь Василия его давнишний знакомец, капитан Меньшов, ковыряя вилкой запеченного в яйце трепанга – шедевр кухни кафе «Шато-де-Флер», – вы знаете, сколько при царе-батюшке стоила землица здесь, в центре города?

– Затрудняюсь сказать, – пожал плечами Василий. – Но, наверное, прилично?

– А не хотите три копейки за квадратную сажень? Почитай даром, батенька. А когда спохватились центр отстраивать – вся земля уже иностранцами скуплена. Смешно сказать, двадцатирублевый, по прежним ценам, участок под особняк контрразведки на Полтавской город почти за пятнадцать тысяч у какого-то англичанина выкупал. А вы говорите – лес, уголь пароходами… Конечно, гребут.

– Так ведь какой уголь! – настаивал Василий. – Ведь сучанский лучше знаменитого английского «кардифа» по плотности, по чистоте сгорания. И добыча почти даром обходится. Нешто самим нам такое добро не надобно?

– Нам? – зло прищурился Меньшов. – А оно теперь наше? Кому это все должно достаться? Большевикам?

– России, – негромко отозвался Василий.

– Кааа-кой России?! Нет ее, России, – почти выкрикнул капитан и залпом допил японскую рисовую водку в своем стакане.

– Честь имею, – поднялся из-за столика Василий, бросая иену подскочившему официанту.

– Ах, я оскорбил ваши патриотические чувства, господин японский переводчик, – издевательски процедил капитан. – Не изволите ли дуэль? На самурайских мечах, конечно?

Василий низко наклонился к нему и размеренным шепотом отчеканил:

– Опомнитесь. Мы не на любовном свидании – истеричные сцены мне ни к чему. На нас начинают обращать внимание. В следующий раз извольте быть трезвым, или наше сотрудничество я буду считать законченным.

И не давая Меньшову опомниться, он быстрым, но спокойным шагом вышел из кафе.

Поздний летний вечер был, как это часто бывает в здешних краях, теплым, но дождливым. Переливались электричеством вывески модных магазинов и ночных увеселительных заведений. По мокрой мостовой шуршали шины редких авто и пролеток с поднятыми от сырости верхами, цокали лошадиные копыта. Василий шел, не замечая тоненьких водяных струек, стекавших с полей безнадежно испорченной дождем шляпы. Он мысленно видел перед собой качающийся маятник метронома и старался дышать в такт ему: стук – вдох, стук – задержишь дыхание, стук – выдох… Как на первых занятиях по борьбе, в детстве, в Японии, в школьном спортивном зале – додзе.

Но в этот раз испытанная методика помогала не сразу. Нет, никогда он не согласится с тем, что его только что обретенной Родины якобы не стало. Он и увидеть-то успел пока еще только самый ее краешек. И тот, как проказой, поражен – захвачен чужаками. Пусть даже он и прожил среди них большую часть своей жизни – они все равно чужие здесь всему, и в первую очередь людям, народу.

Незаметно для себя Василий ускорил шаги. Неладно, нехорошо здесь, а что там, на западе, на севере? Может быть, впервые он задумался над тем, что родная ему страна так велика. Сейчас она напоминала ему дом, подожженный со всех концов, а его еще пытались убедить, что ничего уже не спасти, заранее пьяными слезами оплакивали пепелище.

Он остановился, огляделся, куда это занесли его ноги. Светланская осталась позади – змеилась, поблескивая огнями, словно сверкающей чешуей. Здесь, на боковой улочке, было тише и темнее. Дождь уже не лил, как из ведра, но тонкая водяная пыль еще висела в воздухе. Василий поежился от сырости. Пора было возвращаться – завтра предстояла обычная конторская тягомотина: накладные, квитанции, счета… Если бы не видеть за всем этим, как выкачивают из живого еще тела края тепло, богатство, жизнь.

В номере на полу его ожидала кем-то подсунутая под дверь рекламка знакомой фотографии: Полтавская, шесть. Только в прейскуранте, в цене на портретные снимки, кто-то химическим карандашом переправил девятку на восьмерку. Василий смял листок, потом, подумав, снова расправил его и сунул в карман пиджака.

В дверь постучали: услужливый коридорный предложил высушить плащ. Василий небрежно подвинул к нему испорченную шляпу: «Можешь выбросить, братец» – и усмехнулся про себя – поди, сбагрит кому-нибудь за мизерную плату.

Он дождался ухода коридорного и снова извлек из кармана помятый листок. Как вовремя его подбросили! Словно кто-то подслушал смятенные мысли Василия и напомнил ему, что есть здесь люди (и много их, они в большинстве), которые не собираются отдавать ни Приморье, ни всю Россию на поток и разграбление. Итак, завтра ему предстоит визит в фотографию на Полтавской, его там будут ждать в восемь часов вечера. Однако не заинтересует ли кого-нибудь неожиданная страсть японского переводчика к фотографическому запечатлению своей личности? Над этим стоило подумать.

Следующее утро в конторе, однако, оказалось с сюрпризом.

Разбирая предназначенные для перевода накладные, Василий вдруг увидел среди них тонкий листок на шелковистой рисовой бумаге, испещренный иероглифами. Справа шла вертикальная колонка цифр. Василий вчитался: кто-то каллиграфическим почерком услужливо излагал на листке численность солдат и вооружения в японских береговых частях. Сердце застучало и дало сбой: словно кто-то нарочно позаботился о том, чтобы Василию было с чем идти сегодня на Полтавскую. Но прежде чем он успел поразмыслить над своей неожиданной находкой, он обнаружил, что поднялся и направляется к столу майора, заведующего переводческим отделом.

– Я нашел среди накладных не относящуюся к делу бумагу, – четко отрапортовал он, прищелкнув каблуками.

Майор взглянул и опрометью бросился к дверям. Там, за тонкой раздвижной переборкой, разделявшей приспособленный под отдел бывший торговый зал, началась сумятица.

Василий краем уха прислушивался к ней, продолжая перебирать накладные, но мысли его были заняты собственным поступком. Почему он все-таки отнес эту бумагу японцу?

Ответ отыскивался только один: прежде, чем он стал размышлять, его тренированное подсознание борца уловило исходившую от этой находки опасность и подтолкнуло к действию. И как бы ни упрекал себя Василий за необдуманный поступок, действие, видимо, было единственно верным.

* * *

Вечером на Полтавской, в освещенной красной лампочкой фотолаборатории, вынимая из проявителя мокрые снимки, Петр Иванович Кузнецов – владелец фотографии, которому поручили держать связь с Василием, – подтвердил эту догадку:

– Дураки японцы, что ли, такими сведениями разбрасываться? Да коли такая бумажка и есть в наличии, в чем я сильно сомневаюсь, лежит она за бронированными дверями в сейфе. А вообще – зачем ей здесь быть? Ей самое место где-нибудь в Токио, в японском генеральном штабе. А вы молодец, Василий Сергеич, сразу догадались, что вам самураи проверочку устроили.

«В том-то и дело, что не сразу», – усмехнулся про себя Василий. Только уже в гостинице, собираясь на встречу и коря себя за то, что по дурости приходится идти туда с пустыми руками, он подумал, что сведения на листке могли быть сильно заниженными или, наоборот, сознательно завышенными, и тогда он оказал бы партизанскому подполью поистине медвежью услугу. А может, и вообще, подумалось ему, все, что написано на листке, было взято с потолка и, значит, его просто проверяли на благонадежность. И в этом случае, не верни он листок, варианта могло быть два: его либо взяли бы на выходе, либо, учитывая предусмотрительность японцев, проследили бы, кому он понес бумажку…