Текст книги "Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая"

– Важно! – радовались будущие новобранцы. – Значитцца, Ванька, хриц на тебя с ружжом, а ты его пяткой за ногу, в морду и оземь!

– А если он попробует ударить тебя прикладом, – толковал Василий, – хватай его за винтовку, а он на себя ее тянет, и бросай на землю задней подножкой. Показываю: вот так!

– А ежели вдруг он тебя конвоирует безоружного? – не без задней мысли интересовался кто-то с завода Эгершельда.

– Уходи вот так с линии выстрела, – показывал Василий, приспособив вместо предполагаемого ружья палку. – Захватывай оружие отбивом руки и используй его движения – бросай противника на землю, он от тебя такого финта никак не ждет.

Эта сосредоточенность на только что окончившихся тренировках заставила Василия как бы на время забыть и собственные сомнения, и нечаянно услышанный утром на улице разговор. Но уже после занятий, стоя под душем, он невольно вернулся мыслями и к своим раздумьям, и к случаю с новичком из Бухары.

Он так ушел в свои размышления, что только вопрос, заданный из соседней кабинки низким голосом, который перекрыл шум льющейся воды, заставил его очнуться.

– Не возьмите в обиду, Василий Сергеевич, – спрашивал сосед. – А вот не скажете ли, из каких вы будете? Ребята разное говорят…

– И что же говорят ребята? – вопросом на вопрос ответил Василий, отвлекаясь от своих раздумий.

– Да разное… – замялся сосед.

– Ну а сами-то вы как думаете? – усмехнулся Василий.

– Дак ведь как взять… Ежели по одеже, по манерам, по разговору – из господ. Однако вот помыться вместе с нами не брезгуете. И потолковать с вами за жизнь можно – без насмешки вы к рабочему человеку, без снисхождения к нему, значит…

– Ну вот мы с вами здесь без одежи, – засмеялся Василий, – вроде, значит, равные… А откуда мне знать, вы-то сами кто?

– Да вы, Василий Сергеевич, не сумлевайтесь, – обиделся собеседник, – нешто я из шпиков каких! Из депо я, мастеровые мы. Ремонтники паровозные, значит. Не опасайтесь.

– Да мне вроде незачем опасаться, – простовато заметил Василий, закручивая краны. – Чудной у нас с вами какой-то разговор получается. А на вопрос ваш у меня ответ простой: из людей я. Человек. Русский.

– А говорили, вроде японец… – также переходя на нарочито простецкий тон, откликнулся сосед, тоже покидая кабинку. -

Только обличьем не схожи и крест, вот гляжу, на вас православный.

– Так японцы тоже православные бывают, – не раздумывая откликнулся Василий, и разговор окончательно запутался. Сосед замолк и вроде обиделся. Но не рассказывать же первому встречному про свою биографию – кто бы ему, Василию, про себя такое рассказал – ей-богу, не сразу бы поверил.

* * *

«А в самом деле – не такой уж это, оказывается, простой вопрос: кто я такой, – размышлял Василий, выходя из спортивного зала. – И, наверное, не только этот рабочий из душевой кабинки себе его задает…»

В этом он был совершенно прав. По меньшей мере в трех разных концах города в эту самую минуту вышеупомянутый вопрос обсуждался с самым живейшим интересом.

На Полтавской, дом № 3, в одном из кабинетов контрразведки, человек неприметной наружности вел негромкий разговор с хозяином кабинета.

– Напрасно беспокоиться изволите, господин полковник: Ощепков еще в Японии и по трапу нашего парохода подняться не успел, а мы, военная разведка, уже о нем все сведения имели – кто таков, с чем прибудет. Да и по прибытии ни в каких незапланированных контактах замечен не был. А уж после дополнительного наблюдения я сам лично с ним на сближение пошел. И, уверен, не напрасно. В нашем деле такие, как он, – алмаз чистой воды, смею заметить.

– Алмаз-то алмаз, да огранки-то японской, не забудьте.

– Не только, господин полковник, не только. По крови, по духу – из русских русский. К тому же наставничество покойного Его Высокопреосвященства…

– По крови ваш «алмаз», капитан, из каторжной породы. Что до Его Высокопреосвященства, так ведь он святой: его дело было – грехи отпускать, а у нас орган жандармский, карательный, и допрежь Божьих Заповедей у нас интересы государственные. Ладно, возможные делишки с японцами – это по вашей части, вам и ответ держать в случае чего. А вот с чего бы солдатики и матросня из порта в означенное общество «Спорт» зачастили?

– Так ведь война, господин полковник. Мобилизации никто не отменял. А о жизни своей всякому позаботиться охота.

– О жизни, капитан, они в окопах с трехлинейками заботиться будут. Японские рукопашные приемы им там ни к чему. А вот не учатся ли они там еще чему-нибудь кроме?

– Чему, например, господин полковник?

– Бунту, капитан, бунту-с! Не послать ли еще своего человечка и в спортзал, и в казармы на Русский остров? Пусть понюхает, чем там народец дышит.

* * *

А в это самое время в казармах, духом которых был так озабочен господин полковник, о том же самом человеке, что и на Полтавской, шел примерно такой разговор:

– Наш он, Лексеич, нутром чувствую, что наш, – горячился молодой усатый солдат, ожесточенно надраивая для вида оловянные пуговицы, все еще с царскими орлами, на гимнастерке. – Но, однако, доказать не могу. Вот ты говоришь: прощупать надо. Пробовали деповские, так ведь он скользкий, как морская капуста: промеж пальцев выскальзывает. Ни тебе да, ни тебе нет.

– Вот видишь – сам говоришь, что скользкий… – гнул свое седоватый Лексеич. – Такому как довериться?

– Да разве я в этом смысле?! – возмутился усатый. – Стережется он, видать, к себе сразу не подпускает. Может, с ним в открытую поговорить?

– Ну да – ты ему в открытую: «Вы, мол, Василий Сергеич, за большевиков али за кадетов?» А он тебя приемом японским в скулу да в полицию сдаст. Ты там давно не был?

– Ну был… Так ведь ничего не доказали про листовки. Дали пару тычков в зубы и «пшел вон».

– Ага. И на заметочку взяли на всякий случай. С фотографией анфас и в профиль.

– Это как – анфас?

– Это вот как ты на меня сейчас вылупился.

– Ну-у…

– Вот те и «ну»! Погодить надо с этим японским борцом. Приглядеться.

* * *

Того же мнения были и в японской миссии.

– Вам, должно быть, известно распоряжение высокого императорского правительства, господин консул, что накануне близкой высадки наших доблестных императорских войск здесь, в городе, должны быть подготовлены люди из местных обывателей, в том числе русских, готовые помогать нашим контактам с местным населением.

Собеседник консула наклонился к нему и конфиденциально произнес:

– Конечно, мы предпочли бы вообще получить город без населения, но сами понимаете… Значит, понадобятся переводчики, конторские служащие, владеющие обоими языками. Но надежные, проверенные. Времени не так уж много. Могли бы вы уже сейчас назвать хотя бы одного такого русского, не считая тех, кто уже давно негласно состоит у нас на жалованье?

Консул помедлил с ответом и наконец раздумчиво произнес:

– Мне кажется, подошел бы, например, некто Василий Ощепков – он с детства воспитывался и долгое время жил в нашей стране, прошел обучение в Кодокане… Сейчас военный переводчик и тренер по дзюдо.

– А, из питомцев доктора Кано! Мне о нем говорили мои люди. Но тут есть одна загвоздка, господин консул: он православный христианин и, кажется, готовился стать священником. Кто знает, что заложили в него в Русской православной миссии… Вы бы за него поручились? С кем он близок здесь?

– Мы не вели специального наблюдения, но, кажется, он еще чувствует себя здесь чужим…

– Это существенная подробность… И все же я бы не советовал пока делать ему какие-либо предложения, господин консул: надо присмотреться. А придет со временем сам, то и проверить… нашими способами. Вы понимаете?

– Разумеется, господин капитан.

Здесь, в японской миссии, всерьез готовились к тому, что считали уже совсем не далеким будущим, – к полному хозяйствованию на этой земле…

* * *

А герой всех этих разговоров между тем лежал, вытянувшись на кровати, в душноватом гостиничном номере и задавал себе тот же самый вопрос: «Из каких же вы, господин Ощепков?»

Да, в самом начале был каторжный Александровск, босоногое детство. Особой лаской не баловали и дома, а уж на улице… Казалось, вся жизнь сводится к тому, как извернуться и выжить.

Но и тогда ведь было и иное: рассказы отца о дедах и прадедах и книги… Пусть нечитаные и даже в глаза не виданные, но существовавшие как наяву: толстые, в тяжелых кожаных переплетах, закапанные свечным воском, начертанные строгим старославянским шрифтом полууставом… Мама учила простым и вечным молитвам на ночь, в начале дня, перед едой и после нее.

Были годы учения: старинные глобусы в полукружиях астрономических сфер, увесистые труды русских и иноземных богословов, Священное Писание и подробное толкование библейских текстов: это надо было не просто выучить – понять и поверить настолько, чтобы суметь объяснить другим, убедить неверующих еще, сомневающихся, порой открыто враждебных.

Была в семинарии и светская литература: Тургенев, Толстой, Гоголь, Достоевский… А разве не оставили следа в сердце Диккенс, Бальзак, захватывающие романы Гюго?

Разве все это не изменило его, не вылепило из него совсем другого человека, чем его родители?

И наконец самое главное: преосвященный Николай – больше чем отец: духовный наставник, Учитель… Как недостает его сейчас! Даже не видеться, не беседовать – просто бы знать, что живет, что, может, когда и помянет в своих строгих, святых молитвах.

А Кодокан и учение доктора Кано? Где его место, его доля в душе? Разве мало дали ему все часы, проведенные на татами: долгие тренировки, углубленные минуты сосредоточенности, стремительные секунды схваток… Он научился преодолевать боль, полностью владеть своим телом, чутко предугадывать, откуда придет опасность.

И самый мучительный для него сейчас вопрос: как понять, что делается на родине? Когда идет разлом, раскол в народе, он не может не проходить через каждое сердце. А как жить с расколотым сердцем?

Мне кажется, что не могло не быть этих раздумий, сомнений, поисков прежде всего себя – своего места в мире, а отсюда и размышлений о сущности человека вообще, о его предназначении, о том, как соотносятся воля и разум человеческие с волей и предначертаниями Господними. Эти размышления, искания и были тем, что основой ложилось в философию будущего русского единоборства.

* * *

Василий закрыл глаза и вдруг услышал знакомый медленный и размеренный колокольный звон.

Это не был торжественный благовест звонницы токийского собора Воскресения: небольшая местная церквушка рядом с отелем звала к вечерне. Он не раз уже бывал там и теперь вскочил, наскоро оделся и вышел на улицу.

Церковка в переулке и впрямь была небольшой, и народа собралось тоже как всегда немного, преимущественно люди немолодые: кто еще в смутные нынешние времена ищет опоры в привычных с детства словах Святого Евангелия?…

Старенький священник служил неторопливо, с искренним, казалось, чувством произнося знакомые молитвы. И Василий поймал себя на том, что шепотом повторяет за ним всю службу.

Благостно пахло ладаном. Брали за душу высокие голоса певчих – от их сладкоголосия на глаза навертывались непрошеные слезы. Словно снова стал мальчишкой, и самый родной для сироты человек – преосвященный Николай – дотрагивается до плеча сильной и доброй рукой. Подумалось: «А может, в этом и есть истинное мое призвание – маленькая полупустая церквушка, потемневшие от времени, намоленные иконы, синеватый дымок от кадила…»

Он подошел под благословение и попросил об исповеди. Священник не раз замечал этого господина среди молящихся, но нечасто в последнее время обращались к нему с подобными просьбами.

Василий встал на колени перед священником, склонил голову и торопливо заговорил:

– Батюшка, мне надо, чтобы вы меня выслушали: смута у меня на сердце и не вижу я пути своего…

Он говорил так, как исповедовался бы преосвященному Николаю, не задумываясь, поймет ли его этот незнакомый человек.

Закончив свою не слишком связную исповедь и получив обычное отпущение грехов, он уже поднялся было уходить, когда на его руку легла горячая сухонькая ладонь священника и негромкий участливый голос произнес:

– Мне кажется, нам не помешало бы продолжить нашу беседу. Хотите ли вы послушать мое мнение?

– Да, с благодарностью.

– Если у вас нет других планов, давайте пройдемся. Жара, кажется, уже спала – ветерком потянуло с океана. Да, для знакомства: зовут меня отцом Алексием. Если вам удобнее – Алексеем Ивановичем. Я здешнего храма настоятель.

– Василий Сергеевич Ощепков.

– Вот как? Наслышан, однако. О вас тут слава идет.

– Интересно. И что же слышали? Хороша слава ярмарочного силача – нас ведь, единоборцев, на одной доске с цирковыми борцами держат.

Отец Алексий с интересом взглянул на него:

– Любопытно, однако: вы в самом деле думаете, что о вас такое мнение? Или это в вас тщеславие некое говорит – знаете, как в известной оперетке про цирк герой поет: «Да, я шут, я циркач – так что же»…

Теперь настала очередь Василия с удивлением взглянуть на своего собеседника: странный какой-то батюшка – оперетку цитирует… А за намек на тщеславие и обидеться бы можно… Но не захотелось обижаться, и он без прежней задиристости грустно отозвался:

– Так ведь смотрите, что вокруг делается: война вон идет, а я, на взгляд многих, пустяковым делом занимаюсь – любителей на татами разминаю… Мне и самому порой кажется, что не тем я занят по нынешним временам.

Отец Алексий рассмеялся:

– Это в вас силушка применения не находит. Настоящей драки захотелось? Вот когда почувствуете, что за настоящее дело, на настоящего супостата сердце выступить требует, не сдержать себя – тогда и придет ваш час. А насчет славы своей вы зря – уважительно о вас говорят. И цирк тоже не торопитесь хаять – цирковой борьбой очень стоящие личности всерьез занимаются: слыхали такого писателя известного – Куприна Александра Ивановича? А еще «дядя Гиляй» – очеркист московский. Вот тот силач – подковы и гвозди железные гнет голыми руками.

Они помолчали, неторопливо шагая бок о бок, не доходя до оживленной набережной, свернули снова в малолюдный переулок. Их сокровенному разговору не нужны были праздные наблюдатели.

– Я смотрю на людей, которые приходят сейчас ко мне в спортивный зал, и мне трудно с ними, батюшка, – признался Василий. – Они ведь не защите хотят учиться, не в силе состязаться идут – они хотят, чтобы я научил их убивать. Где правда, отец Алексий? И разве правду добывают насилием, ненавистью, кровью? А я чувствую – будет большая кровь. Вы понимаете, я не о войне говорю: там кровь уже льется.

– Вот это разговор серьезный. А то говорили: цирк, ярмарка, – упрекнул отец Алексий. – Что значит ваша известность и то, какая она, есть она или нет, перед главным: как вам в эти времена себя не потерять? Я вам так скажу, по своему человеческому, не пастырскому, а просто стариковскому разумению: прежнего не воротить – нельзя дважды ступить в одну и ту же воду. И для бегущей реки времени это также верно. Сейчас к власти разные силы рвутся. И Россию все за собой удержать хотят. Но те, которые иноземную силу не посовестятся на нее призвать, чтобы удержаться, – за ними не может быть правды. Простые люди – мужики, солдаты, рабочие – это хорошо чувствуют. А за кем правда – с тем и Господь.

Они снова замолчали.

«В самом деле – как верно и как просто», – удивился Василий.

– А что касается единоборства, борьбы, – прервал его размышления отец Алексий, – то, судя по тому, что вы мне успели рассказать, да и по здешним отзывам, она – призвание ваше. К тому же сам владыка Николай вас на это благословил. Так что это, сударь, от Бога. И разве можно ставить призвание, судьбу в зависимость от переменчивых обстоятельств? Да это и не получится у вас, помяните мое слово: даже если на время придется оставить это занятие, вы к нему вернетесь как к главному делу вашей жизни.

– Я не умею вам объяснить, – продолжал отец Алексий, – но даже в той горечи, с какой вы нынче говорите о вашем деле, чувствуется, что для вас оно не просто физические упражнения. Вы душу в это вложили, вот что. И тревожитесь, что сейчас не идет вам та отдача, которую вы бессознательно ждете. Ведь вы большой отдачи ждете, душу-то вкладывая?

– Да, да! – горячо подтвердил Василий, не сводя глаз со своего собеседника.

Отец Алексий вздохнул:

– На все воля Господа. Он один знает все пути и времена всех свершений…

Василий приостановился – слова преосвященного Николая, сказанные ему, еще совсем мальчику, в Киото, вспыхнули в его памяти: «В свое время Господь укажет, сын мой. Неисповедима Милость Господня. Молись и слушай сердце свое. Там и найдешь ответ, если будет Бог в твоей душе. На Него одного уповай».

– Вас Бог мне послал, отец Алексий, – убежденно сказал он. – Спасибо вам великое за беседу и особенно за эти последние слова.

Он замолчал, вдруг испугавшись, что священник не примет эту благодарность или ответит какими-то расхожими словами о своем пастырском долге, но отец Алексий в ответ лишь молча склонил свою седую голову.

* * *

Признаюсь, меня самого долго мучил вопрос, как определял для себя место в тогдашней российской смуте Василий Сергеевич Ощепков: какую роль в его решениях играли происхождение, воспитание; как он сам и окружавшие его люди рассматривали его социальное положение?

Строить предположения было сложновато: слишком уж много было противоречивых вводных.

И, как бывало в таких случаях и прежде, словно прознав из своего невозвратимого далека о моих затруднениях, на помощь мне пришел мой незаменимый друг и помощник Николай Васильевич Мурашов: я вспомнил, что, рассказывая о добром своем воспитателе – владивостокском священнике отце Алексии, – Николай Васильевич сказал:

– А вы знаете, однажды в разговорах с Василием Сергеевичем я выяснил, что и ему доводилось встречаться с этим человеком. А уж в моей жизни он сыграл в свое время очень большую роль.

Так родилась у меня версия этой встречи, окрепла мысль, что именно в пору нравственного выбора и повстречался Василию Сергеевичу Ощепкову этот незаметный, скромный, но светлый и крепкий духом священник. И слова его должны были упасть на благодатную почву: не могла долго оставаться незаполненной пустота, возникшая после кончины святителя Николая в душе его ученика.

Хотя была ли она, эта пустота? Ведь со смертью святителя не могло исчезнуть все то, что владыка и его сподвижники стремились взрастить в душе своего питомца. И, думается мне, на протяжении всей своей жизни он возвращался к заветам святителя, мысленно сверял с ним свои и чужие мысли и поступки.

Понятнее стала для меня и дальнейшая житейская дорога моего героя: он продолжал жить не только по воле житейских обстоятельств, но и по Божьей Воле, а также по собственному выбору, который сделала его душа.

В чем-то, сознаюсь, повторяли мои собственные раздумья размышления моего героя о Заповедях Божьих. Прежде я не раз задумывался о том, почему так здорово расходятся с жизнью людей советского времени такие, скажем, прекрасные, неоспоримо верные заповеди коммунизма: «Человек человеку – друг, товарищ и брат», или «Непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству», или «Честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни». Ведь человека, соответствующего этим критериям, можно было встретить так же нечасто, как и ни разу не преступившего все десять Заповедей Божиих.

Разумеется, это обстоятельство обычно очень просто объяснялось «пережитками прошлого в сознании людей» или «происками бесовской силы». Но уж очень простое, расхожее и потому не слишком убедительное это объяснение.

И подумалось мне, а не в том ли дело, что со временем и принципы коммунизма, и начертанные навечно библейские заповеди превратились в лозунги, которые воспринимаются давно не душой, а только сознанием, логикой. А не став частью души, разве обязательны они для повседневного исполнения, хотя и известны каждому?

Вспомнился и отрывок нашего давнего разговора с владыкой Кириллом, митрополитом Смоленским и Калининградским, о том, почему после революции российский народ так легко оставил веру своих отцов, почему не было по-настоящему серьезных выступлений народных, когда рушились храмы, не говоря уже о религиозных войнах.

– Надо иметь в виду, – сказал тогда владыка Кирилл, – что и до революции для многих людей христианство состояло почти исключительно в выполнении внешних предписаний: заказать водосвятие, молебен, крестины, поставить свечу, подать поминание, не есть скоромного в пост. Христианство, по существу, было для многих простых людей известным от отцов и дедов набором церковных обрядов и обычаев. Не забывайте, что первый перевод Библии на русский язык был закончен лишь в 1876 году, фактически за несколько десятилетий до революции, а старославянский перевод народ понимал плохо. Большинство обывателей проводило жизнь в бытовых заботах, не задумывалось о труде для спасения души, о внутренней борьбе человека со своими греховными страстями. Да не все из священников и умели учить, скажем, смирять свою гордыню, прощать врагам своим, не завидовать чужому богатству и успехам, быть милосердным к падшим.

К тому же обыденная жизнь, в том числе нередко и жизнь самих духовных лиц, далеко не подавала на каждом шагу примеры соблюдения Заповедей Божиих – скорее, наоборот…

Потому-то, как только народу сказали, что обряды – это выдумка попов и обман, многие легко перестали верить и в Бога – ибо Бог, по существу, и был для них тем, кто за соблюдение обрядов должен дать хорошую жизнь. Если же обряды – обман, то и сам Бог – выдумка… И осталась в душах человеческих пустота, которую, кстати, и моральным кодексом строителя коммунизма не удалось заполнить, как показали дальнейшие события. От него народ отрекся с еще большей быстротой.

– Как же вернуть людям простые и светлые христианские нравственные законы?… – невольно воскликнул я.

– Неустанно напоминать каждому человеку, что он создан по образу и подобию Божию, разъяснять, что это значит, учить, как в житейских превратностях не утратить в себе этот Дар Господень – бессмертную душу, – задумчиво отозвался владыка. – И начинать надо с раннего детства, с младенчества, когда еще детское сердце распахнуто миру, открыто Слову Божьему. Помните, какую роль в жизни мальчика Васи Ощепкова сыграла встреча с преосвященным Николаем?

«Да, – подумал я, – ведь люди все рождаются одинаковыми, даже физически существует среднее понятие нормального веса младенца. Но с каждым годом ребенок меняется, и если с детства он растет с Богом, несет в душе своей веру в Него, то он развивается гармонично и духовно, и физически. Ну а если нет – возникает дисгармония: у физически развитого человека „маленькая“, обедненная душа. Не худо бы и ребенку, и каждому взрослому человеку повстречать на своем пути если уж не святителя Николая, то такого вот отца Алексия. А ведь это не невозможно – нужны только собственные духовные искания, свои вопросы к себе: „Кто я? Зачем я?“ Тогда найдется и духовный наставник».

Но только прежде нужен собственный труд души, и труд нелегкий, тем более что в повседневной жизни эти раздумья могут показаться лишними: ведь они никак не применимы на первый взгляд к нашим будничным проблемам и заботам. Гораздо проще гнать от себя эти мысли, даже если они и появятся, заниматься поисками хлеба насущного, развлечений, лекарств от телесных хворей. Хотя многие из этих хворей, болезней как мы считаем теперь, возникают «от нервов», на самом деле – появляются они от безверия, от душевного неустроения, от неправильного, греховного образа жизни.

Но даже если мы и осознаем это, мало у кого достает сил на коренной переворот всего своего бытия: чаще всего дело ограничивается посещением храма по крупным праздникам да свечкой к образу «своего» святого – то есть опять же действиями чисто внешними. И редко кто пытается удержать себя от гневливости, зависти, лицемерия, лености, самолюбования, осуждения других людей.

«Грехами» большинство людей склонно считать лишь те проступки, которые осуждаются общественной моралью: воровство, супружескую измену, скандальность, употребление наркотиков и т. д. Но ведь за каждым таким явлением стоят более глубокие причины, и далеко не всегда, как мы любим говорить, социальные. Человек чаще всего носит в собственной душе истоки своих пороков и в гордыне своей не обращается к Божьей Помощи для борьбы с ними – борьбы, на которую уходит порой вся жизнь… А ведь надо только признать свою немощь и обратиться к Создателю, который знает о тебе все, любит свое создание и никогда не оставит тебя, услышав твою искреннюю горячую молитву.

К сожалению, некоторые даже ухитряются не только в душе своей, но и публично оправдывать свое нежелание исполнять Заповеди Господни: совсем недавно в одной очень популярной газете прочел утверждение известного писателя-фантаста, что «десять заповедей Моисеевых („не убий“, „не укради“…) не предназначены для рода человеческого». Вот так, ни более, ни менее.

«Увы! Это печально, ибо пророчит нам столетия безнравственности, – ораторствует этот „инженер человеческих душ“, – но факты не обойти».

Какие же это «факты»? Предоставим снова слово писателю:

«Не заложены заповеди в наш генотип, а значит, волосатая обезьяна, сидящая внутри нас, всегда будет склонна убивать, воровать, прелюбодействовать. Посудите сами: большинство заповедей либо никак не обоснованы системой инстинктов человека, либо вообще противоречат основным инстинктам продолжения рода, поиска пищи и самосохранения. Так что обезьяна наша не приемлет их и принять не может по определению, как кошка не способна усвоить простейшее правило – мыть руки (лапы) перед едой. „Это еще зачем?“ – спросит она и будет по-своему права, ибо инстинкт требует от нее мыть лапы после еды».

– Но это осуществимо в принципе – жить по заповедям? – робко интересуется корреспондент, видимо, потрясенный «железной» писательской логикой.

Но его собеседник неумолим:

– Теоретически – конечно… Но практически – дьявольски сложно и даже, может быть, опасно.

* * *

Вот, стало быть, как! Для меня, разумеется, нет ни малейшего сомнения, что популярный писатель – отнюдь не христианин. Ясно и то, что к «генотипу» и «основным инстинктам» сводится для него вся человеческая сущность. Но как же, должно быть, нехорошо жить ему, если внутри себя и внутри ближних видит он только «волосатую обезьяну», по определению неспособную принять и Божьи Заповеди, и нравственные законы!

Еще ранними христианскими проповедниками было сказано: «Ищущий понять Заповеди без исполнения Заповедей, через умствование и чтение желающий обрести это понимание, подобен человеку, ловящему тень вместо истины». Но даже и тень эта кажется нашему писателю «дьявольски сложной и даже, может быть, опасной».

Не спорю – тому, у кого внутри «волосатая обезьяна», может быть, так оно и есть. Но мы-то исходим из того, что Творец вложил в человека при его сотворении еще и бессмертную душу. И как бы ни искажалось порой это Божие Творение, всегда оставлен ему путь к спасению, как блуднице из евангельской притчи.

В беседах с владыкой Кириллом он как-то напомнил мне слова епископа Игнатия Брянчанинова, современника Пушкина:

«Заповедь, данная человеку в раю, запрещающая вкушение от Древа Познания Добра и Зла, не отменена. Она и ныне воспрещает видеть зло в ближнем и осуждать его; воспрещает мстить ему, повелевая воздавать благим за зло; воспрещает воззрение с вожделением на красоту женщины, на красоту, которая до падения не возбуждала вожделения; воспрещает не только произнесение слова богохульного, раздавшегося в раю из уст дьявола, но и произнесение Имени Божьего всуе; воспрещает каждое праздное слово, каждое греховное помышление».

Неужели это действительно совершенно неисполнимо?

Или это просто требует обуздания себя, постоянного и нелегкого труда верующей души, красота которой и впрямь способна спасти мир?

* * *

Вот куда привели меня раздумья моего героя над противоречиями между Заповедями Божьими и человеческой историей, а также человеческим бытием…

* * *

Между тем лето катилось своим чередом, медленно переходя в осень. И вроде бы ничего не изменилось в буднях военного переводчика Василия Ощепкова, однако улицы Владивостока, прежде заполненные для него одинаково безликой толпой, теперь радовали его неожиданными встречами: он уже иначе относился к уважительным приветствиям полузнакомых матросов «Доброфлота», грузчиков торгового порта, рабочих с заводов Эгершельда – эти люди, похоже, знали, за кем правда, и они признавали его своим.

Нередко, придя в спортивный зал на очередную тренировку, он уже заставал там своеобразную разминку: подзадоривая друг друга, кружковцы состязались в силе и ловкости. «Задавались» обычно те новички, которые уже имели какой-то свой борцовский опыт и, как всегда в таких случаях бывает, старались доказать, что их испытанные, привычные приемы ничуть не хуже новой японской науки.

Однажды Василий увидел перед началом занятий в схватке с кем-то из своих учеников крепыша в полосатом халате и поинтересовался, как называется единоборство, которым он занимался.

– Это наш туркменский курес! – с гордостью заявил тот. – Только у нас им не занимаются специально: это с детства умеет каждый мальчишка. А борются батыры на праздниках и на свадьбах, показывают свою силу.

– А халат борьбе не мешает? – поинтересовался Василий, вспоминая голого по пояс бухарца.

– Без халата в круг не пустят! – удивился тот.

– Э, там в халате или без халата, а я тебя мигом положу на спину! – вмешался в разговор еще один ученик Василия. – У нас, татар, во время борьбы вся сила в подножке: умеешь ее подставить, когда противник не ждет, – и ты сверху!

– Давай, давай, Юсуф, покажи ему! – подначивали слушатели татарина.

Василий смеялся вместе со всеми, не спеша переходить к академическим занятиям. Наверное, многое из того, что демонстрировали сейчас его слушатели, показалось бы сэнсэю Сато варварским. Но такой жила борьба в народе: здесь были свои правила, своя форма борцовской одежды, свой кодекс спортивной чести и свои чемпионы. И вовсе не хотелось с ходу отбрасывать все это во имя чистоты иноземного единоборства.

Когда занятия уже были окончены, Василий попросил задержаться давешнего рабочего из депо, который когда-то допытывался, из каких он, Василий, будет. Парень оказался одним из самых способных учеников и, что называется, на лету схватывал классические приемы Кодокана.

– Может быть, еще одну-две схватки? Мысль одну хочу проверить.

– С нашим удовольствием, Василий Сергеевич!

Противник оказался неслабым, но неожиданно, когда схватка уже подходила к концу, Василий, как показывал когда-то бухарец, сделал зашагивание за спину противника и бросил его через грудь на татами.