Текст книги "Вечный зов. Том II"

– Вот я все хотел спросить – где это вам нарисовали… шрам этот?

– Это давно, товарищ полковник, в гражданскую. След от шашки царского полковника Зубова. Он был командиром карательного отряда там у нас, в Сибири. Много он нам тогда, нашему партизанскому отряду, хлопот принес. А потом мы накрыли его на одной таежной заимке…

– Ну? И, надеюсь, не упустили? – Полковник глядел на Алейникова, чуть вскинув подбородок.

– Нет… Его зарубил командир эскадрона из нашего отряда Федор Савельев.

– Кто?

– Савельев Федор Силантьевич, – повторил Алейников, – который служит сейчас в Шестокове у немцев…

– Да, да, помню, ты докладывал об этом Федоре Савельеве, своем землячке, – с усмешкой проговорил начальник управления. Но тут же усмешка исчезла, он нахмурился и, глядя куда-то мимо Алейникова, раздумчиво произнес: – Шестоково, Бергер, Лахновский…

– А сейчас могу доложить еще о двух Савельевых. О сыне и младшем брате этого Федора.

Полковник поднял на Алейникова вопросительный взгляд. Но вместо ответа Яков вытащил из планшета дивизионную газету, взятую с подоконника в спецшколе, протянул начальнику управления. Тот сначала надел очки, лежавшие до этого на столе, взял газету, поглядел на портреты и стал читать заметку, рассказывающую об эпопее танкового экипажа Дедюхина.

Пока он читал, Алейников пытался представить себе таинственную деревушку Шестоково, находящуюся в нескольких десятках километров юго-западнее Орла. В Орле находился центр немецкой разведки «Виддер», а в лесной деревушке Шестоково одно из многочисленных отделений «Виддера» – «Абвергруппа-101», начальником которой являлся некий капитан Бергер. «Абвергруппу» охраняла так называемая «Освободительная народная армия» под командованием штандартенфюрера, то есть полковника, Лахновского. В этой «армии», насчитывающей всего около двухсот человек, в штабном взводе и служил Федор Савельев.

Обо всем этом еще весной доложил некто Метальников, перевербованный агент Бергера. Попав в немецкий плен, бывший сержант Красной Армии Метальников после специальной обработки и обучения был под видом бежавшего из концлагеря внедрен Бергером в партизанский отряд Кондратия Баландина, действующего в Орловской области. Метальников немедленно рассказал, кто он такой на самом деле, Баландин с людьми Алейникова, часто бывавшими в отряде, переправил его через линию фронта в штаб прифронтовой оперативной группы, где тот и доложил о составе «Абвергруппы-101» и «Освободительной народной армии», в том числе о Савельеве и Лахновском.

– Не может быть! – не удивился даже, а почему-то ужаснулся Алейников. – Ну-ка, все приметы каждого! Подробно.

Приметы говорили, что это именно тот Лахновский Арнольд Михайлович, за которым Алейников гонялся по лесам после гражданской, и тот Савельев Федор Силантьевич…

А потом с помощью того же Метальникова были добыты их фотографии. «Как они там оказались? Как?» – раздумывал Алейников о Лахновском и о Федоре Савельеве.

Но этого он не знал до сих пор.

Прочитав до конца заметку, начальник управления молча вернул газету, встал из-за стола и подошел к окну.

– А отца этих Савельевых – Федора и Ивана – полковник Зубов повесил, – сказал Алейников.

– За что? – повернулся от окна начальник управления.

– Старик помог нашему партизанскому отряду укрыться в горах тогда. Показал путь в неприступную теснину.

– Вот оно как! – Полковник хотел снова сесть за стол, но не сел, а лишь снял и положил на него очки. – Ну-ка, расскажите мне подробнее о всех этих Савельевых. В высшей степени это интересно… И тем временем чайку попьем.

Он нажал кнопку за креслом. Тотчас в кабинет вошел тщательно отутюженный лейтенант, подстриженный еще по-мальчишечьи, вытянулся так, что казалось, порвет у себя внутри какую-нибудь жилу. Полковник попросил, чтобы им принесли два стакана чаю, и сел наконец за стол.

– Ну, что же вы молчите? Говорите.

Но о чем говорить? Как рассказать начальнику управления о сложной и запутанной истории семьи Савельевых, в которой и сам-то Алейников никогда не мог правильно разобраться? И чем дальше он молчал, тем больше терялся под взглядом полковника. Яков знал, не раз убеждался, что этот старый чекист обладает страшной, просто фантастической проницательностью. Он каким-то непостижимым образом умеет читать мысли другого человека. И вот сейчас полковник, мелькнуло у Якова, уже догадался, уже точно знает, о чем он, Алейников, думает, и немел от какого-то непонятного самому себе страха все больше.

– Что, задает задачки жизнь? – усмехнулся вдруг полковник по-доброму, по-стариковски.

– Задает, – кивнул Алейников с облегчением.

– Да, жизнь – это как учебник алгебры. А на каждой странице десятки задач со многими неизвестными.

Вошла пожилая женщина в белом передничке, официантка столовой при управлении, принесла чай и печенье горкой на тарелке. Аккуратно поставила перед каждым стаканы и бесшумно вышла. Когда за ней закрылась дверь, Алейников, подвигая ближе к себе стакан, проговорил:

– По всем внешним признакам на теперешнем месте Федора должен бы Иван быть, а он… Про Ивана Савельева видите что пишут. Его и сына Федора Семена к ордену Ленина представили.

– Что же это за внешние признаки?

– Иван был во время гражданской в белобандитах. В наших краях тогда местный богатей Кафтанов со своим отрядом зверствовал. Вот в его отряде и служил Иван.

– Вот как! – опять произнес начальник управления.

– Да. Потом я его лично два раза сажал.

– Гм… – Полковник отхлебнул из стакана.

– Второй раз, вероятно, напрасно. В тридцать пятом году. Как раз старший брат Федор и донес на него – коней, говорит, колхозных украл, мстит Советской власти, контра, за отсидку в тюрьме. За первую отсидку, значит…

– Что же не разобрался, украл, не украл?

– Кони действительно пропали. И Федору я поверил… Был он, я говорил, лихим рубакой, командиром эскадрона в нашем партизанском отряде.

– А теперь у немцев служит… А по внешним, как ты говоришь, признакам не должен вроде.

– Именно, что по внешним. – Алейников нахмурился, стал глядеть в сторону, забыв про чай. Потом отодвинул почти полный еще стакан, криво усмехнулся. – Правильно вы говорите: жизнь как задачник алгебры… Женился Федор на дочке этого самого Кафтанова, который бандой верховодил.

– Да? – Полковник приподнял и опустил седые брови. – Так, может быть, это обстоятельство как-то объясняет, что Савельев Федор сейчас…

– Нет, – резко, резче, чем положено, проговорил Алейников, – именно это обстоятельство тут ничего не объясняет. Анна Кафтанова была тоже в нашем партизанском отряде, воевала не за страх, а за совесть. И вообще, она женщина… как бы вам сказать… Она человек настоящий. Но судьба у нее… По приказу отца бандиты из его отряда тогда поймали ее. Отец повез ее лично расстреливать. Но перед этим изнасиловал…

При этих словах у полковника опять шевельнулись брови, уголки губ брезгливо опустились, в старческих глазах вспыхнул холодный свет, пронзивший, казалось, Алейникова насквозь.

– Когда отец повез ее на расправу, Иван этот… Он ее любил, видимо. Он поскакал следом, догнал где-то их. Кафтанов еще не казнил дочь, но остальному Иван помешать не успел… В общем, в схватке Иван застрелил Кафтанова, тело привез к нам в партизанский отряд. Но я… я не поверил ему. Думал – головой атамана хочет выкупить свое бандитство… В общем хотел я его расстрелять тогда. Но Анна кинулась мне и Кружилину, командиру нашего отряда, в ноги, все рассказала… Об одном только умоляла – никому никогда не говорить об ее позоре. «Иначе, говорит, повешусь…» И тогда мы Ивана просто под суд отдали…

Начальник управления поднялся, грузно начал ходить из конца в конец своего небольшого кабинета, застеленного длинной ковровой дорожкой. За окном палило солнце, било в стекла, заливало кабинет нестерпимым светом, и полковник задернул шторку.

– Ну а Федор… знает, что сделал этот Кафтанов с дочерью?

– Не думаю, – проговорил Алейников не сразу. – Он полагает, что сделал это Иван. Из-за этого у них в семье, я знаю, всю жизнь отчужденность и слезы…

Начальник управления еще раз не спеша, обдумывая что-то, прошелся по кабинету, остановился напротив Алейникова.

– Значит, то обстоятельство, что Федор этот Савельев женат на дочери бывшего кулака и предводителя антисоветской банды, ничего не объясняет… А что же объясняет? И почему теперь ты веришь в честность Ивана Савельева?

Алейников сидел, погруженный в свои мысли, и будто не слышал вопроса.

– Не можете ответить?

– Это трудно, товарищ полковник… Вот я вспоминаю все, что знаю о них обоих… Об их жизни и поведении еще до революции и после. Все их слова, поступки, голос, каким они произносили слова, выражение глаз при этом… И все это окрашивается сейчас для меня другим светом, чем тогда. И я вижу – Федор чужой нам человек по духу, по внутренней сути. А Иван – свой. Эту задачку я не мог решить до сих пор. Как и многие другие… И потому я просил в свое время, как вы знаете, освободить меня из органов.

– А сейчас подтверждаете свою просьбу? – Начальник управления сидел за столом прямой и строгий. Он не спеша протянул руку за очками, надел их и стал как-то еще холоднее, официальное. – Валентика вот этого упустил…

– Сейчас… не подтверждаю, – тихо произнес Алейников.

Начальник управления удовлетворенно кивнул, пододвинул к себе какие-то бумаги, начал читать их, будто забыв про Алейникова. Тот сидел, покорно ожидая своей участи, своего приговора.

Наконец начальник фронтового управления медленно и тяжело поднял голову. Но проговорил совсем не то, чего Алейников ожидал:

– Не кажется вам, что этот Валентик мог быть агентом Бергера? Или как-то связанным с ним?

– Это… это вполне может быть, – ответил Алейников. – Но данных нет…

– Данных нет, – усмехнулся полковник. – Если бы они были, он, надо полагать, не процветал бы у нас тут столько времени.

Слово «у нас» Алейников сразу же отметил, в душе шевельнулось облегчение.

– Ты его упустил, тебе его и поймать хорошо бы.

– Я готов выполнить любое задание, товарищ полковник.

– А задание тебе будет такое, видимо… Шестоковская «Абвергруппа» в связи с приближением наших войск уберется, понятно, куда-то подальше, на новое место. Наша задача – не допустить этого, уничтожить ее и захватить все документы. У Бергера могут быть ценные документы, касающиеся других групп «Виддера». Как это сделать?

– Сейчас единственная возможность – с помощью партизанского отряда Баландина, – тотчас сказал Алейников.

– Это понятно. Я говорю – подумай, как это сделать, кого из чекистов возьмешь с собой в тыл… Словом, разработай весь план операции, который мы согласуем с Москвой.

– Слушаюсь, товарищ полковник! – с откровенным теперь облегчением воскликнул Алейников.

* * *

Решение уйти из органов внутренних дел у Якова Николаевича Алейникова созрело окончательно через несколько месяцев после начала войны. Но мучительные отношения с Верой Инютиной послужили причиной того, что рапорт на имя начальника Управления НКВД по Новосибирской области с просьбой освободить его от работы и отправить на фронт всю осень 1941 года пролежал в громоздком железном сейфе, стоявшем в углу его служебного кабинета.

Последний, неимоверно тяжкий разговор с Верой в тот непогожий осенний день как будто острым ножом исполосовал, искромсал все в груди, свистевший за окном ветер словно выдул из него все живое, застудил кровь, ладони стали холодными, как ледышки, и прикасаться ими к собственному телу было противно до омерзительности. На второй или третий день после этого разговора он вспомнил о рапорте, достал его из сейфа, перечитал, разорвал, написал новый, более сдержанный и лаконичный, запечатал в пакет. Однако отправлять в область его не стал, а повез в Новосибирск сам.

Алейникова принял начальник управления. Он молча взял рапорт, прижал бумагу обеими руками к столу, будто листок непостижимым образом мог улететь, стал читать, склонив лобастую голову. Рапорт он прочел, видимо, несколько раз, Алейников терпеливо ждал, смотрел, как пошевеливаются складки на широком лбу начальника; наконец тот приподнял голову, в серых глазах его не было ни осуждения, ни одобрения.

– Ну а причины?

– Причины изложить трудно, – сказал Алейников. – Я просто… просто чувствую, что не способен больше к чекистской работе.

– Что значит не способен?

Алейников вздохнул и произнес:

– Существует такой термин – моральный износ…

Начальник управления молча усмехнулся.

– Попытайтесь все же меня понять.

– Хорошо. Я посоветуюсь с секретарем обкома партии Иваном Михайловичем Субботиным.

– Простите, почему именно с ним?

– Потому что меня тоже должен кто-то попытаться понять. Решить это, – начальник управления показал глазами на рапорт, – не так-то просто, не понимаешь, что ли?

– Понимаю, – уныло произнес Алейников.

– Пока поезжайте к себе и работайте. А если этот вопрос как-то решится, мы сразу сообщим.

Прошел месяц, другой. Наступила зима, навалило снегу. Невиданное количество снега выпало в последние дни 1941 года. Яков любил ходить по нему, увязая по колено, вдыхая свежий, острый запах мерзлых тополей и сосен, который будто залечивал рваные раны внутри, разгонял быстрее кровь. Ответа из управления все не было.

Наконец через неделю после Нового года раздался звонок из Новосибирска. Начальник отдела кадров управления сухо и коротко сообщил Алейникову, что скоро, видимо, будет назначен новый начальник Шантарского райотдела УНКВД.

– А относительно моей просьбы на фронт? И вообще об увольнении из органов?

– По этим вопросам ничего не могу сказать. Сообщим, как что-то решится.

Новый начальник райотдела прибыл одновременно с поступившим приказом об освобождении с этой должности Алейникова. Яков начал передавать дела, ожидая приказа об увольнении из системы внутренних дел, а вместо этого где-то в феврале пришло предписание отправиться в Москву, в распоряжение самого Наркомата. На его звонок в Новосибирск и удивление по поводу такого предписания начальник управления сказал:

– Яков Николаевич, я пытался тебя понять по-человечески и сделал все, что мог… В Наркомате работает мой товарищ по гражданке Дембицкий Эммануил Борисович, доброй души человек. Мы с ним когда-то под Перекопом барона Врангеля громили. В Сиваше чуть не утонули. Вот в его распоряжение и поступишь… Желаю тебе больших успехов, Яков Николаевич.

Начальник управления помолчал несколько секунд и усмехнулся в трубку.

– Насчет морального износа, Яков Николаевич… Я тут все справки навел. По отношению к нашему брату чекисту его не существует. Ну, счастливо тебе.

…Мартовская Москва была залита солнцем, с крыш капало, по центральным улицам, запруженным народом, часто проходили колонны войск, иногда нескончаемыми вереницами шли танки, тягачи с орудиями, бронетранспортеры. Во время воздушных тревог вся техника останавливалась, замирала, улицы пустели… Ночами огромный город погружался в мрак, нигде ни огонька, каменные громады домов казались пустыми.

Майор Дембицкий, круглолицый, горбоносый еврей с лицом, беспощадно изрытым оспой, встретил Алейникова с вежливой улыбкой, но сдержанно, даже настороженно.

– А-а, давно ждем вас, – проговорил он, когда Яков представился по всей форме. – Садитесь, рассказывайте. Значит, решили было из нашей системы уволиться? Почему? Устали?

Дембицкий говорил, а сам все ощупывал Алейникова с ног до головы, вправо и влево водил горбатым носом, будто заглядывал сбоку и хотел оглядеть даже со спины. Все это Алейникову было неприятно – и то, что наркоматский этот майор таким бесцеремонным образом изучает его и что ему известно о его рапорте и намерении уйти из НКВД. Но обижаться Яков не обижался, отлично понимая, что в их Наркомате каждый, кому положено, знал о другом абсолютно все. Дембицкому, значит, было положено.

– Да, я устал, – ответил Алейников немного дерзко.

Дембицкий дерзость эту уловил, в левом глазу его что-то едва уловимо дрогнуло.

– Тогда присядьте, отдохните, – сказал майор насмешливо.

– А я не физически устал.

– Я знаю, морально, – спокойно проговорил Дембицкий и опять блеснул левым глазом. – Барышня кисейная выискалась.

На эти слова Алейников уже обиделся, но сдержал себя.

Позже Яков Алейников десятки раз убеждался, что майор Дембицкий, человек беспредельной отваги, в любых ситуациях оставался спокоен и весь его гнев или несогласие с чем-то внешне ничем не выражалось, только голос становился чуть насмешливее да в левом глазу неуловимо вспыхивала и тут же гасла эта искорка, а в правом ничего не отражалось, потому что он был стеклянным.

– Садитесь, что же вы? – еще раз повторил Дембицкий. – Распустили вы, милый мой, себя. Революцию защищать – не дамским рукодельем заниматься. Ну, давай, верещи дальше: ах, как я устал, ах, у меня мигрень началась! И это в то время, когда вон там, – Дембицкий кивнул на широкое, во всю стену, окно, задернутое наполовину плотной занавеской, – горит земля, льется кровь человеческая. Когда враг нашей революции… самый сильный и самый опасный враг под Москвой стоит.

– А я туда и просился! А не куда-нибудь! – воскликнул Алейников. Ему было неприятно, что этот корявый майор, которого он видит первый раз в жизни, так бесцеремонно отчитывает его.

– Знаю, что просился, – буркнул Дембицкий. – И эта часть вашей просьбы удовлетворена. Правда, на курорт поедем…

– Это как понять?

– Довольно просто. Поедем мы с вами, Яков Николаевич, в Крым. Бывали в Крыму?

– Отдыхал как-то в Феодосии.

– Так чего же может быть лучше – еще раз побывать в этом городе, побродить по знакомым местам! – обрадованно воскликнул Дембицкий, будто речь и в самом деле шла о поездке на курорт. – Немножко неудобно лишь, что он сейчас у немцев.

Звякнул телефон, Дембицкий минуты три разговаривал с кем-то, видимо с женой, обещал к вечеру куда-то заехать и достать для кого-то лекарство.

– Дочка у меня плоха, – сообщил он Алейникову, положив трубку. – Двенадцать лет девочке, легкие, чахотка. Я каждое лето возил ее в Крым, в Алупку, а теперь…

Он беспомощно развел руками, будто извинялся, что не может теперь повезти дочь в Алупку.

– Теперь она не выживет. Крымским воздухом только и держалась.

Этот сугубо домашний разговор майора с семьей, его виновато и беспомощно опущенные плечи что-то размягчили в душе Алейникова, растопили какой-то холодный комок, сделали Дембицкого ближе и будто понятнее.

– Вот так и живем мы, Яков Николаевич, от войны – до войны. В гражданскую мне под Перекопом белогвардейцы глаз штыком проткнули. Вот этот, правый. А вы: «Устал я…» Ну, я бы тоже мог, потому что… – Дембицкий еще раз поднес к правому, стеклянному глазу пальцы. – Мне даже предлагали, да чего там – заставляли уйти на пенсию. Я бы мог вообще уехать с семьей в Крым, и дочка бы, может быть… Но разве можно, разве можно, когда Гитлер сколачивал свои дивизии на наших границах, когда… А сейчас – тем более. Я удивлен, я просто удивлен… Сейчас они, – Дембицкий ткнул пальцем в потолок, – сейчас они не предлагают мне в отставку. Как-никак я являюсь специалистом по Крыму.

Алейников выслушал все это молча. И когда майор замолчал, поднял на него глаза.

– Вы хотите спросить – как в Крым и зачем в Крым? Это можно. Как вы знаете, в самом конце прошлого года силами Закавказского фронта и Черноморского флота успешно или, скажем, более или менее успешно была проведена Керченско-Феодосийская десантная операция. Я… – майор смущенно опустил коротко остриженную голову и, кажется, даже покраснел, – я тоже немножко в ней участвовал. С группой чекистов был заброшен в тыл к немцам, в самую Феодосию. Ну, мы там, скажу так, кое-что полезное сделали… Что вы так на меня смотрите?

– Ничего, – сказал Алейников, с удивлением слушавший теперь майора.

– Вам тоже предстоит теперь… в тыл, к немцам. А? – И майор уставился на Алейникова единственным глазом. Он смотрел обоими, конечно, но Яков чувствовал, как Дембицкий буравит его насквозь только левым, живым глазом, а правый был холодным, безжизненным.

– Я готов выполнить любой приказ… любое задание, – сказал он невольно.

Дембицкий кивнул, как бы принимая это к сведению. Но Яков почувствовал, что майор удовлетворен не его словами, а чем-то другим, тем, что он сумел единственным своим глазом разглядеть в нем, и подумал, что он, Алейников, в общем, не очень красиво сейчас выглядит со своим рапортом и со своей просьбой освободить его из органов НКВД, но что люди, занимающиеся его судьбой, сделали все возможное, чтобы осторожно, не причиняя лишних травм, вывести его из критического состояния.

– Это понятно, Яков Николаевич, – просто сказал Дембицкий. – Значит, в результате этой десантной операции были освобождены Керчь и Феодосия. Командование придало этому факту особое значение. Да это и понятно каждому – создалась благоприятная обстановка для подготовки мощного наступления наших войск, в ходе которого имелась возможность освободить весь Крым. Да вот, смотрите сами. – Майор поднялся из-за стола, подошел к висевшей на стене карте. – Севастополь немцы до сих пор не могут взять. И если бы нанести удары по фашистам на Симферополь, а справа – на Перекоп, Джанкой и Чонгар да высадить мощные десанты в районе Ялты, Алушты, Евпатории, все пути отхода немцев из Крыма были бы перекрыты. А?

– Не знаю. Может быть, – осторожно сказал Алейников.

– Не может быть, а точно. И такой план, насколько я осведомлен, был и принят. Но что-то там затормозилось. Немцы пятнадцатого января сами перешли в наступление, снова заняли Феодосию. Короче говоря, сейчас в Крыму плохо. Севастополь истекает кровью. Немцы жмут на Керчь. И вот… все, кажется, должно повториться. Решением Наркомата создана специальная оперативная группа. Меня назначили ее начальником, а вас… я не скрою, я сделал это по просьбе начальника Новосибирского управления, старого и верного моего друга… вас я взял к себе заместителем, хотя это было мне не легко. Руководство мое было удивлено. Но, учитывая мои некоторые заслуги и так далее…

– Спасибо, Эммануил Борисович. – Алейников впервые назвал майора по имени и отчеству. – Я… не подведу, оправдаю.

– Да, надеюсь, – сказал Дембицкий. – Интересовался я твоим прошлым. С секретарем райкома партии говорил по телефону, с Кружилиным. А то бы ни за что не взял к себе.

– Спасибо, – еще раз произнес Алейников и проглотил тяжелый комок слюны.

– Дней через семь-восемь мы вылетаем в Краснодар, оттуда в Керчь, а оттуда… Пока, в общем, отдыхайте и настраивайтесь на особый лад. Понимаете на какой?

– Примерно… – сказал Алейников.

– А надо не примерно! Человек, отправляющийся в тыл врага, должен подготовиться к этому… всесторонне. Очистить мозги от всякого тылового мусора и хлама, каждый нерв подтянуть. Голова должна быть легкой и ясной, но не пустой. Там, в тылу врага, все будет иным – и запах ветра, и цвет неба над головой. И отсчет времени будет другой.

– Я понимаю.

– А теперь идите.

Но каков запах ветра и отсчет времени для человека, находящегося в тылу врага, Яков Алейников узнал не скоро.

Он, Дембицкий и несколько человек из их специальной оперативной группы прибыли в Керчь в середине марта. Недавно освобожденный от немцев, небольшой городок еще хранил страшные следы полуторамесячного хозяйничания фашистов. Многие дома, построенные из ракушечника, были разрушены, на месте целых кварталов торчали лишь обломки стен, валялись лохмотья железа, громоздились кучи раздавленной красной черепицы. Улицы, примыкающие к порту, изрыты канавами, многие морские причалы взорваны. Неподалеку от берега, багровея ржавыми днищами, лежали затопленные рыбацкие сейнеры и баржи. Через некоторые из них тяжело перекатывались грязные от нефти морские волны.

Специальная оперативная группа Дембицкого имела задачу проникнуть во вновь занятую врагом Феодосию, организовать там разведывательно-диверсионную работу, чтобы способствовать наступлению войск Крымского фронта. Но сделать это оказалось не так-то просто. Керченский перешеек от прилепившегося на берегу Черного моря поселка Дальние Камыши до Арабатской стрелки был плотно забит немецкими постами, проникнуть сквозь которые не было никакой возможности. Несколько попыток сделать это успехом не увенчались, чекисты и сопровождавшие их разведчики из 44-й армии каждый раз натыкались на немцев и под угрозой окружения и полного истребления с боем отходили, теряя людей.

– Открытая степь, все как на ладони! – стонал Дембицкий, хватаясь за голову. – Позор нам! Надо пробовать с моря. Надо со стороны моря… Или с воздуха! Выброситься где-нибудь в районе Кара-Дага. Там, в горах, партизаны, с их помощью пробираться в Феодосию с тыла.

Дембицкий обо всем посылал шифровки в Наркомат, просил командование Крымского фронта и Черноморского флота высадить его группу с подводной лодки где-нибудь в районе Кара-Дага или выбросить там же с самолета. Но подводной лодки командование выделить не могло, а в воздухе было полное господство фашистов, через десять – двадцать минут любой советский самолет, появлявшийся над Керченским полуостровом, обычно обнаруживался и сбивался.

Тем не менее настойчивости Дембицкого предела не было. Однажды он посадил всю группу на грузовик, повез в Марфовку, откуда на Узун-Аяк, а затем к мысу Чауда. Там высадились, грузовик, устало порычав на месте, попятился, развернулся и ушел. До вечера чекисты просидели в каком-то овраге, а с наступлением темноты вышли по оврагу же к морю. Вскоре послышался глуховатый звук какого-то мотора, к берегу подошел военный катер без огней.

– Попробуем пересечь Феодосийский залив и высадиться где-нибудь за Коктебелем, – коротко сказал Дембицкий, хотя это и без того все знали.

Часа полтора шли спокойно, кругом была тишина и темень. В открытом море было свежо, Алейников чувствовал озноб и поплотнее запахивал брезентовый дождевик. «Не хватало еще заболеть», – с тревогой думал он.

Эта мысль возникла и тотчас пропала и больше никогда не возвращалась, потому что катер, дико взвыв, начал разворот.

– Немецкий корабль! Сторожевик! – крикнул кто-то.

Алейников повернул голову влево и почти рядом увидел чернеющую громадину вражеского корабля. Он стоял почти на месте, без огней, будто покинутый людьми.

– Напоролись! – с отчаянием прокричал Дембицкий. – Они, сволочи, поджидали нас. Их акустики слышали, что мы приближаемся.

Катер, круто разворачиваясь, едва не чиркнул бортом о стальную стену немецкого корабля, выскочил у него за кормой. С немецкого сторожевика тотчас ударил сноп света, прорезал густую темень и облил катер ярким пламенем. Тотчас затрещали крупнокалиберные пулеметы, потом, будто нехотя, плеснуло огнем кормовое орудие, донесся рык выстрела. Снаряд разорвался метрах в десяти, водяной фонтан, поднявшийся с поверхности моря, в отсветах толстого луча прожектора вспыхнул синими и розовыми искрами и был неописуемо красив.

– Коли напоролись на вражину, не прорвемся, – сказал Дембицкому появившийся капитан катера, преклонного возраста человек, по виду из бывших рыбаков, кажется, украинец по национальности, хотя говорил он без всякого акцента. – Какие будут, товарищ майор, указания?

– Может быть, ускользнем в темноту, а? – умоляюще проговорил Дембицкий. – И все же высадимся где-нибудь?

– Глядите, – произнес в ответ капитан и показал рукой в сторону.

Там, куда он показывал, в черноте ночи вспыхнули во многих местах лучи прожекторов, зашевелились на морской глади, как гигантские черви.

– Всем своим кораблям сообщили. А мало – и авиацию вызовут. – Да, может, уже и вызвали, – как-то по-домашнему вздохнул капитан, проверил зачем-то, все ли пуговицы застегнуты на плаще. – После нашего десанта в декабре они наглухо море закрыли. Будто свирепые псы по двору рыскают… А от этого крокодила, бог даст, уйдем.

Катер, задирая нос, шел зигзагами, постепенно удаляясь от немецкого сторожевика, медленно набирающего скорость. Луч вражеского прожектора неотступно следовал за катером, и Алейников подумал, что их катер похож сейчас на сильную рыбину, пойманную на длинную и толстую, как канат, лесу. «Леса» со свистом разрезает воду, пружинит, но не рвется пока.

С немецкого корабля давно били все орудия, фонтаны от разрывов вздымались слева, справа, спереди и сзади. Катерок крутился меж водяных столбов, как затравленный зверь среди деревьев, стараясь вырваться на вольный простор, который и был всего-то в нескольких метрах впереди.

Постепенно «деревья» стали реже, водяные столбы от снарядов поднимались все дальше по бокам и сзади. Прожекторный луч ослаб и шарил теперь не по воде, а по воздуху.

– Оторвались, – сказал капитан, поглядел на Дембицкого, будто требуя подтверждения этому. Тот беспомощно развел руками и вздохнул. Старый капитан понял его, проговорил успокаивающе: – Да что сделаешь-то, сила, говорят, солому ломит. Скажите еще спасибо, что сумели оборваться с кукана. А богу молиться погодите. Небо, правда, облачное, да бог-то шибко ненадежный теперь стал.

И капитан ушел к себе в рубку.

Все так же без огней катер возвращался теперь к тому участку берега, от которого недавно отошел. Волны, на счастье, не было, но тучи, закрывавшие небо, стали реже, а потом и вовсе кончились. Из-за их последних жиденьких лохмотьев тотчас выкатилась луна, поплыла, равнодушная ко всему на свете, между звезд, окрашивая пенную полосу за катером в сине-зеленоватый цвет.

…Немецкие самолеты опоздали всего на каких-нибудь пять – десять минут. Их было два. По искрящемуся под луной пенному следу они быстро обнаружили летящий к берегу катер. Один из самолетов с ходу упал в пике, полоснул по катеру из пулеметов. Чекист, молчаливо сидевший рядом с Алейниковым, застонал и повалился на пол, ему под ноги. Яков нагнулся к раненому, но в это мгновение катер швырнуло, как щепку. Море вокруг вспухло буграми от бомб, катер, однако, не поврежденный, нырял меж водяных гор. А сверху, из серого ночного мрака, на хрупкую посудину валился, изрыгая огонь, следующий самолет…

Несколькими минутами позже, сидя в том же овраге на мысе Чауда, Алейников, глядя на труп капитана катера, возле которого, плача, стояли на коленях два матроса, думал, что война вещь непонятная, чудовищная и жестокая. Вот он, Алейников, Дембицкий и все остальные остались живы, видимо, потому, что погиб этот пожилой украинец, бывший рыбак, но никто об этом не узнает. Но не погибни он минутой раньше, вероятно, погиб бы вместе со всеми минутой позже. А быть может, и не погиб бы, может, капитан или еще кто-то остались бы в живых. Война – какая-то кровавая лотерея, никогда никому не известно, что, где и как произойдет, все зависит от миллионов и миллиардов случайностей, все решают минуты, секунды, мгновения…