Текст книги "Вечный зов"

Расхаживая по комнате возле накрытого стола, Антон чувствовал, как пощипывает сердце холодком. Елизавета Никандровна лежала на кровати, прикрыв глаза, – видимо, задремала.

Антон глянул на часы – полдвенадцатого. А Юрки нет. Где же он, вертопрах?

Этим словом – «вертопрах» – он назвал сына впервые, кажется, там, во Львове, куда он добрался, вконец обессиленный, числа 26 или 27 июня, утром. Он шел по улицам, поражаясь, какие перемены произошли с этим красивым, пестро-оживленным городом всего за несколько дней. Когда он уезжал утром 21 июня, островерхие кровли домов тонули в розовато-пахучей дымке, пьянящий аромат был разлит по всем кривым средневековым переулкам, чисто подметенным на рассвете дворниками. Сейчас улицы замусорены, пахло ядовитой гарью, местах в тридцати, а может, в пятидесяти поднимались в небо черные дымные столбы и там, перемешиваясь, серой простыней закрывали все небо.

Где-то за этим плотным серым полотном слышался знакомый надсадный гул самолетов, в стороне вокзала раздавались глухие взрывы. «Бомбят вокзал», – понял Антон, и у него екнуло сердце – недалеко от вокзала была его квартира.

Обычно людные с самого утра, улицы были сейчас пустынны, только по центральным магистралям нескончаемым потоком шли и ехали беженцы, не обращая внимания на какую-то стрельбу, время от времени раздававшуюся в переулках и почему-то на крышах домов. Людские потоки устремились с запада на восток, огибая вокзальную часть города.

– Почему стреляют? Кто стреляет? – несколько раз спрашивал Антон. Но никто ничего не мог объяснить.

Антон миновал самый шикарный львовский ресторан «Жорж», зеркальные окна которого были выбиты, а осколки стекол хрустели под ногами. Утопавшая в зелени Академическая улица была тоже запружена беженцами. По левой стороне сквозь толпу пробивались грузовые и легковые автомобили, доверху набитые разным домашним барахлом крестьянские фуры. А по правой стремительно проносились к западной окраине города танки и мотоциклетные подразделения. Рискуя попасть под гусеницы, Антон пересек улицу и побежал к обкому партии.

В коридорах валялись кипы бумаг, беспрерывно хлопали двери, из кабинета в кабинет бегали сотрудники, не обращая никакого внимания на заросшего грязью, небритого Антона в замызганном пиджаке и в сапогах, от которых осталось одно название. Антон прошел в кабинет секретаря, махнув рукой изумленной, вскинувшей крашеные ресницы девушке, выбрасывавшей из шкафа бумаги.

Секретарь обкома стоял спиной к двери, кричал в телефонную трубку, отказывал кому-то в каких-то машинах. Потом обернулся, увидел Савельева.

– A-а, наконец-то… – сказал он, моргая красными от бессонницы глазами. На столе, прямо на бумагах, стояла тарелка с остатками котлеты, два стакана с недопитым чаем. – Выбрался, значит? Жив? – И начал что-то искать в бумагах.

– Почти… – ответил Савельев, упав на чистое, обтянутое зеленым сукном кресло. – Как же это? Как?

– Так вот, – грустновато сказал секретарь. – Немцы в тридцати-двадцати километрах, вокзал беспрерывно бомбят, движение поездов практически прекратилось. Станционные пути пытаемся починить под бомбежкой, но…

– Немцы еще в тридцати километрах. А стреляют почему в городе?

– Каждую ночь фашисты сбрасывают с самолетов диверсионные группы. Вылавливаем, насколько возможно. Но трудно это. Они одеты в гражданскую одежду. И свои, бандеровцы, зверствуют. Практически – бои идут уже в городе.

– Практически – город уже пал, – не то спросил, не то констатировал сам для себя Савельев.

– Да, положение критическое, – проговорил секретарь обкома, разыскав наконец нужную бумажку. – Это обрушилось как снег на голову. Вчера еще немцы были километрах в сорока. Где они будут завтра – никто не может сказать. На окраинах роем окопы…

– Да, я видел…

– Мобилизовали, кого только смогли, в основном молодежь. Хотя на день, хотя на несколько часов задержать фашистов – и то великое дело. Главное сейчас – спасти людей, ни о чем другом не может быть речи. Но стихия бегства овладела людьми, и управлять этим потоком тоже почти невозможно. Единственное, что мы могли сделать, – поставили на перекрестках регулировщиков, которые указывают дорогу беженцам… А вам срочно в Москву нужно. Вот, – и секретарь обкома протянул телеграмму.

– Зачем мне в Москву?

– Не знаю. Вызывает Наркомат среднего машиностроения. Связь с Москвой пока действует, оттуда по поводу вас звонили уже дважды. Быстро приводите себя в порядок, через час я пришлю за вами обкомовскую «эмку». Никаким другим транспортом из города, к сожалению, не выбраться. Доедете до Тернополя, там, кажется, вокзал еще не разбомбили. Все. Через час машина будет у вашего дома…

– Цел ли еще дом-то? – сказал Антон и потянулся к телефону.

– Цел, и все домочадцы невредимы. Я только что звонил, справлялся, не вернулись ли вы. Не теряйте времени. Кстати, и жену захватите с собой, иначе она из города не выберется…

Чем ближе подбегал Антон к своему дому, тем чаще попадались разрушенные здания. Стены одних были напрочь разворочены бомбами, и на месте трех-, четырехэтажных домов лежала просто груда кирпичей и обломков, у других были разбиты или угол, или часть стены, или снесена черепичная крыша. Из многих окон хлестало пламя, клубами валил густой дым. Несколько дней назад все эти дома стояли чистенькими и веселыми, и теперь не верилось, что это те же самые улицы, тот же самый город.

А на вокзале все ухало, там хлопали зенитки. Стреляли, видимо, наугад, потому что из-за сплошного дыма, застилавшего небо над вокзалом, самолетов было не видно. А фашисты бомбили вокзал наугад, с непостижимым упорством высыпая бомбы в самое месиво огня и дыма, щадя сам город, который был обречен, из которого они не хотели больше выпустить ни одного эшелона.

В два-три прыжка Антон преодолевал лестничные марши, взбежал на третий этаж, рванул на себя дверь.

– Анто-он! – метнулась к нему жена, припала к груди, зарыдала. – Жив… Жив!

– Лиза… Успокойся. Ради бога, успокойся.

В комнатах было все перевернуто, разбросано. На кроватях, на столе стояли раскрытые чемоданы. Юрий в майке и тапочках ходил по ворохам одежды, выбирал самое лучшее и запихивал в чемоданы.

– Ну, ну, я жив, Лиза… – Антон тихонько отстранил жену, подошел к сыну, на ходу сбрасывая грязный, изорванный пиджак. – Приехал? Здравствуй. Ты что это делаешь?

– Что я делаю? – спросил Юрий, не прерывая своего занятия. – Тебе же дают машину, чтобы из города выехать… Надо взять хотя бы самое необходимое.

– Откуда ты знаешь про машину?! – с ненавистью закричал Антон, хотя и сам еще не понимал причины этой ненависти к сыну.

– Антон, Антоша! – опять метнулась к нему жена. – Ты зачем так? Из обкома партии уже второй день звонят, все о тебе спрашивают. Тебя ведь в Москву вызывают… Господи, что я передумала за эти ночи! Юра говорит: «Давай, мамочка, собираться на всякий случай». Немцы-то, немцы где? Говорят, под самым городом? Неужели…

– Погоди, Лиза, – Антон отстранил жену, подошел к сыну. – А ты в военкомате был? – И он вырвал из рук сына рубашку, которую тот намеревался положить в чемодан. – Ты был в военкомате, спрашиваю?

Юрий неопределенно пожал плечами.

– Я, собственно, не здешний. А потом – мама…

– Фашисты в двадцати километрах от города! Люди окопы роют… Ты – военнообязанный…

– Хорошо, – негромко произнес Юрий, натягивая рубашку. – Хорошо, только не кричи. Я пойду сейчас в военкомат…

– Нет, нет! – воскликнула жена, подбежала к сыну, загородила его своим телом от Антона, будто от врага. Глаза ее горели нездоровым пламенем.

– Лиза! Ты потом сама себя будешь проклинать за эту слабость…

– Все равно… Я не могу. Он – единственное, что у меня осталось в жизни, Антон! Или мы все втроем уедем в Москву, или ты один поедешь.

– Мы вдвоем поедем! Понимаешь, вдвоем. А он должен…

– Не-ет! – бледнея, закричала Елизавета Никандровна, прижала к себе сына. Но тут же ее худенькое тело конвульсивно дернулось, она застонала, начала сползать по груди сына на пол.

– Мама! Мамочка… – подхватил ее Юрий.

– Лиза! Лиза… – растерялся Антон, хотя и знал, что надо делать в таких случаях.

– Да скорее же, папа!

Юрий взял мать на руки, шагнул к дивану, ногой сбросил стоявший там чемодан. Уложив мать, он выхватил из рук отца пузырек, капнул несколько капелек в рюмку с водой, тоже поданную отцом, влил ей в рот. Антон стоял рядом, бессильно опустив руки, с жалостью глядел на покрытое испариной, все еще бледное лицо жены.

Через некоторое время веки Елизаветы Никандровны дрогнули, она открыла глаза, заговорила с трудом:

– Юронька, сынок… Мы вместе поедем. Слышишь, Антон… Я знаю, понимаю… что это нехорошо. Но я не могу… Если я потеряю его, я не проживу ни одного дня… Ты пойми, Антон…

Грудь ее часто вздымалась и опускалась, настолько часто, что казалось, Елизавета Никандровна не дышит, а беспрерывно вздрагивает.

– Хорошо, хорошо, – торопливо сказал он. – Только успокойся.

Со стороны вокзала по-прежнему доносились взрывы, от которых подрагивал дом, звякала посуда в шкафу. Временами там завывала сирена и, как ни странно, доносились паровозные гудки.

Постояв немного возле жены, Антон пошел в ванную побриться и умыться. На душе было мерзко и гадко. Все протестовало против того, чтобы, воспользовавшись предоставленной возможностью, увезти отсюда сына. Но выбора не было, потому что жена действительно не пережила бы этого.

Жену он не осуждал, понимая истоки и причины ее беспредельной и, если сказать откровенно, слепой и животной любви к сыну. В том далеком, страшном для их семьи восемнадцатом году белогвардейский следователь Свиридов не пожалел и шестилетнего Юрку. И не от пыток, которые Лиза сама перенесла, а оттого, что при ней терзали ее ребенка, помутился у нее разум.

Что ж, Антон все это понимал. Но кто поймет его, Антона, если он увезет из пылающего города своего сына – давно уже не парня даже, а рослого, здорового мужчину, который, по всем законам человеческой совести, должен, обязан защищать этот город от наседавшего врага?

Но даже рассуждать на эту тему не оставалось времени – сейчас должна подъехать машина, – может быть, стоит уже у подъезда.

Наскоро оскоблив щеки и шею, Антон вышел из ванной.

– Ладно, собирайся… Много барахла не бери, самое необходимое только… А вообще скажу тебе, Юрий: вырос ты в какого-то… вертопраха.

Это слово он слышал давно, еще там, в Новониколаевске, в юности. Так часто называла его самого тетка Ульяна, когда отчитывала за хулиганские выходки. И оно сейчас само собой пришло на память.

Юрий пожал плечами:

– Смотря с какой стороны оценивать человека. Сам я считаю себя неплохим токарем.

– Перестань губы кривить! – прикрикнул Антон. – А там, в Москве, видно будет… Во всяком случае, в первый же день в военкомат явишься…

Но в Москве, куда они добрались с большим трудом, пережив неисчислимое количество бомбежек и обстрелов с самолетов, он только и успел позвонить из наркомата в ведомственную гостиницу, сообщить название завода сельхозмашин, который ему поручили эвакуировать, да крикнуть Юрию в трубку:

– Куда завод будет эвакуирован – на Волгу или дальше, – пока неизвестно. Внизу ждет машина, которая отвезет меня на аэродром, я вылетаю на место. Ты слышишь, Юрка?

– Да, слышу, слышу…

– До получения известий от меня живите в гостинице. Я попросил в наркомате, чтобы вас не тревожили пока. Мать береги. Понял?

– Все ясно, папа.

– Ну а там видно будет, – прибавил он, как перед отъездом из Львова.

Через две недели он появился опять в Москве, потом улетел. И уже из Сибири позвонил в Москву, сообщил, куда им ехать.

Здесь, в Шантаре, Юрий действительно сразу же пошел в военкомат, ни слова не сказав об этом ни отцу, ни матери. В тот же день вечером Антону позвонил военком Григорьев:

– Ваш сын, Антон Силантьевич, токарь высшего разряда?

– Да. Ну и что же?

– Разве такие специалисты не нужны на вашем заводе? У нас есть приказ – бронировать таких. Но он не работает еще на заводе.

Антон глянул на жену, которая тяжело перенесла дорогу и сейчас еле переставляла ноги по комнате, вздохнул и, поколебавшись, произнес:

– С завтрашнего дня будет работать…

Чувствовал Антон себя так, будто сделал мерзость.

* * *

Он еще раз посмотрел на часы – без двадцати двенадцать. И в эту секунду распахнулась дверь, вбежал Юрий – грудь нараспашку, кепка держится на голове чудом. Лицо припухлое и измятое.

– Мам! – закричал он с порога, еще не прикрыв дверь. – Опаздываю! Где спецовка?

Елизавета Никандровна прохватилась от его крика.

– Ба-атюшки! Да опоздал ведь! Как же теперь? Ведь поужинать надо.

– Ничего… Ты заверни мне с собой чего-нибудь… – И он начал плескаться у рукомойника.

Антон вышел на кухню, с полминуты молча глядел на сына.

– Где был?

– Так… На танцы ходил, – ответил Юрий, вытираясь.

– Врешь! Вре-ошь!! – воскликнул Антон, багровея.

– Да ты чего, Антон? – испуганно спросила Елизавета Никандровна.

– Погоди, Лиза… Зачем же ты врешь, Юрка? Когда научился? Ты же спал где-то, по морде видно!

Юрий аккуратно повесил полотенце на гвоздь возле умывальника.

– Ну, хорошо, вру, – сказал он спокойно. – И действительно… спал. У товарища, допустим.

– Не допускаю! – снова взорвался Антон. – Ты… ты у женщины какой-то спал, мерзавец!

– Антон…

– Что – Антон? Погоди, сказал…

– Действительно, погоди, мама… – Юрий подошел вплотную к отцу, сдвинул брови, хищно, как рысь, сверкнул зелеными глазами. Антон, глядя в эти глаза, ужаснулся. Но тут же их хищный блеск пропал, растаял, перед ним стоял прежний Юрий, покорный и безобидный. И Антон невольно подумал: не померещился ли ему сейчас тот, другой, никогда не виданный раньше Юрий? – Из-за чего шум, папа? – спросил он, виновато улыбнувшись. – Ну, допустим, я… был у женщины. И что же? Я – взрослый.

– Пошляк! Ах ты, пошляк! – Антон весь дрожал, уголки рта у него задергались, как у Полипова.

– Ладно, папа… Некогда выяснять отношения. Ой, десять минут осталось!

И он, схватив приготовленный матерью сверток, пулей вылетел из кухни.

Антон, тяжело опустившись на стул, зажал руками голову. Елизавета Никандровна неслышно подошла к мужу, дотронулась до плеча.

– Зачем ты так с ним? Он действительно вырос…

– Он вырос! Но в кого он вырос?! Неужели ты не видишь – он врет, изворачивается… Захотел женщину – жениться надо! Так порядочные люди поступают. А он… Неужели не понимаешь – гниль у него в башке завелась. – Антон вскочил, заходил по комнате. – Так что из него выросло? И что еще вырастет?

Елизавета Никандровна всхлипнула.

– Я понимаю, Антон. И я знаю – я виновата, моя чрезмерная материнская любовь… Умом, рассудком я все понимаю… Но я не могу без него. Он – единственный мой ребенок, первый и последний. Если бы я могла иметь еще детей, этого бы не случилось, наверное. Они так били меня там, в застенке, палками по животу… Ты пойми меня… – И она тяжело зарыдала.

– Хорошо, хорошо… Не надо, успокойся.

Он не был тряпкой, Антон, не был человеком слабовольным. Но перед женой, перед ее слезами, он, как всегда, становился беспомощен. Объяснялось ли это любовью – Антон любил свою Лизу до сих пор, как мальчишка, до самозабвения, – или тем, что он ни на минуту не забывал, какие мучения она пережила в восемнадцатом году? Она потеряла тогда здоровье, и теперь малейшее волнение укладывало ее в постель, и он старался ее не волновать, всегда уступал… Или это объяснялось тем и другим вместе?

Но чем бы это ни объяснялось и как бы ни объяснялось, Антон понимал, что это не достоинство его, что, рассуждая объективно, и он виновен, что сын вырос таким. Сперва он где-то что-то, может, и проглядел, потом, заметив в характере сына изъяны, начал уступать жене, а теперь уже поздно что-то сделать, да, видимо, и невозможно: вон как хищно блеснули у сына глаза…

– Здравствуйте! Принимайте гостя! – раздалось от порога.

Ни Антон, ни Лиза не услышали, как зашел Субботин. Но, увидев плачущую Елизавету Никандровну, он смешался:

– Извините, я вроде не вовремя.

– Дядя Ваня… Дядя Ваня!.. – воскликнула Елизавета Никандровна, как когда-то давно-давно, на лесной опушке, когда вот этот же человек, тогда молодой, полный сил и жизни, заговорил с ней о ее отце, погибшем во время побега из Александровского централа. Подбежала и так же, как тогда, ткнулась ему в грудь.

– Ну-ка, ну-ка, Лизонька… Дай я погляжу на тебя, какая ты стала? – весело проговорил он и, чуть отстранив от себя, заглянул в глаза. – Красавица! Ты, Лиза, такая же красавица, как и в юности.

– Ах, дядя Ваня… товарищ Чуркин… Я так рада. Сколько лет прошло!

– И я рад, Лиза. Вот видишь, и увиделись. Судьба. А чего это плакала? Антон обидел? Он, известно, изверг…

– Нет, Антон у меня хороший, – сказала Елизавета Никандровна. – Это мы так… – И она смешалась. – Да что это мы стоим? Раздевайтесь – и к столу. И вообще мы вас сегодня никуда-никуда не отпустим. Раздевай же его, Антон. – И Елизавета Никандровна побежала в комнату.

Иван Михайлович снял пальто, причесал редковатые волосы.

– А все-таки, что за слезы у вас тут, прости за нескромный вопрос?

– Сын, понимаешь, беспокоит меня все больше. Вот поговорили о нем сейчас.

– Вот как… Да, дети подчас – сложный вопрос.

– Сложный, – вздохнул Антон. – Мой руки. Как съездилось в колхоз?

– В общем – хорошо. Интересный человек председатель тамошний, – проговорил Субботин, гремя рукомойником. – Партизан маленько. Взял да и засеял рожью почти все посевные площади. Ну, да партизаном в наше время иногда и полезно быть – скорее добьешься чего-нибудь.

– Долго у нас еще будешь? На завод когда ждать? – подавая полотенце, спросил Савельев.

– Побуду. И на завод еще зайду. Но я сейчас снова по сельскому хозяйству.

– Вон как. Значит, не непосредственное мое начальство теперь?

– Выходит. Жалеешь?

– Радуюсь. Без всякой опаски водку можно с тобой пить теперь.

– А то опасался?

– Да побаивался.

Смеясь, они прошли из кухни в комнату.

* * *

Полипов, закончив рабочий день, по старой, выработавшейся годами привычке проверил, не осталось ли каких бумаг на столе, заглядывать в которые посторонним не следовало, заперты ли ящики стола и стоявший в углу кабинета несгораемый шкаф. Потом взял портфель, намереваясь пойти домой, но вместо этого сел в мягкое кресло для посетителей, прикрыл глаза и задумался.

Думал он в последние дни все о том же – о Субботине. Секретарь обкома уже неделю живет в Шантаре, разъезжает с Кружилиным по колхозам, но в исполком ни разу не зашел, о письме, которое он, Полипов, написал в обком, ничего не говорит. Полипов тоже ничего не спрашивает. При редких встречах Субботин равнодушно здоровается. Он, Полипов, кивает головой, отвечает на приветствие, и они расходятся каждый в свою сторону.

Но приехал-то Субботин по поводу его письма, это уж Полипов знает. Что он готовит ему, какой сюрприз? Созовет бюро райкома и объявит, что жалоба Полипова на секретаря райкома необъективна? Но это не жалоба, не такой дурак он, Полипов, чтобы писать жалобы. Это просто письмо коммуниста в вышестоящий партийный орган с просьбой разъяснить непонятное. Да, не вовремя снова бросили Субботина на сельские дела. Прежний секретарь по сельскому хозяйству разъяснил бы, что такое самовольство, не ему, Полипову, а Кружилину. Так разъяснил, что долго бы у того чесались определенные места. А потом этот козырь долго лежал бы в кармане у Полипова. Но кто же знал, что все так получится?

И вообще – везет этому Кружилину. Осенью совсем было запурхался с заводом, уборка хлебов шла медленно и вяло. И он, Полипов (здесь Полипов внутренне усмехнулся, сохраняя на лице хмурую задумчивость; он умел это делать – смеяться про себя, одним сознанием), не особенно форсировал косовицу, сквозь пальцы смотрел на то, что почти во всех хозяйствах жатва идет вдвое медленнее, чем могла бы идти при более четкой организации и строгом контроле. Он носился из колхоза в колхоз, поднимая шум только вокруг обмолота и хлебосдачи, требуя бросать сюда все силы, тягло, транспортные средства.

– Скоро начнутся ветры, непогода, зерно повыхлещет, – сказала однажды ему Полина Сергеевна, жена, глядя в районную газетку, где печатались уборочные сводки. – И окажется Кружилин в интересном положении. Хоть локти искусай, а сдавать государству нечего будет… А если еще и под снег на корню уйдет немного…

– Замолчи! – прикрикнул, багровея, Полипов, понимая, что она, как всегда, поняла его тайные расчеты. – Ты что говоришь, в чем ты меня… Выдумываешь черт-те что!

Конечно, это было бы идеально, если бы завод еще месяц-полтора не дал продукции, а уборка в районе завалилась. Спрос всегда с главного хозяина, и Кружилин вылетел бы из райкома, как пробка из бутылки, очистив место для него, Полипова. Но тут приехали Савельев и этот, тощий, как библейская корова, Нечаев – и завод через две недели начал выпускать снаряды. В результате – приветственные телеграммы из области и из Наркомата боеприпасов. Теперь Кружилин сам взялся за уборку. Он, наоборот, сквозь пальцы смотрел на хлебосдачу, требуя косить, косить, косить хлеба, метать скошенное в скирды. Хлебосдача резко упала, из области шли грозные звонки и телеграммы. Кружилин на них почти не обращал внимания, а он, Полипов, обращал – и все более мрачнел. (Здесь Полипов снова усмехнулся, но на этот раз в открытую, его широкое лицо скривилось, будто он хватил чего-то кислого.) Да, он, Полипов, мрачнел, потому что понимал: настанет день – и придет из области поздравление за выполненный план хлебопоставок, а все грозные телеграммы превратятся в пустые бумажки. К тому же и природа будто была в союзе с Кружилиным – долго стояли сухие солнечные дни.

Так все оно и произошло. В итоге – ни одна из пружин, сжимаемых им, Полиповым, под Кружилиным, не сработала, они потихоньку выпрямились, даже не покачнув его в кресле. Что же оставалось ему, Полипову? Только Назаров, о самовольном поступке которого он узнал слишком поздно. Ах, если бы к тому же завод еще не выпускал снаряды, а район не выполнил плана хлебосдачи! Но тем не менее, после некоторых раздумий, Полипов написал свое письмо, памятуя: то, что написано пером, не вырубишь топором. Он писал его ночью, вот в этом же кабинете, за этим столом, философски размышляя, что жизнь быстротечна и изменчива, а обстоятельства могут живо сложиться так, что и это письмо вспомнится, будет к месту и, может быть, сыграет свою роль когда-нибудь…

В дверь стукнули. Полипов вздрогнул.

– Да. Кто там?

В кабинет вошел Субботин.

– Размышляешь? Здравствуй. Уезжаю я сейчас, попрощаться зашел. – Он снял фуражку, но раздеваться не стал.

– И на том спасибо, – усмехнулся Полипов. – Я думал – не зайдешь.

– Почему же? Я обязан поговорить с тобой, поскольку ты просишь в своем письме разъяснений насчет Назарова и Кружилина.

Полипов приподнял желтые брови:

– Что ж, разъясни.

Субботин сел в другое кресло, напротив Полипова. Их разделял узенький столик, приставленный к массивному столу хозяина кабинета. Субботин положил руки на вытертое зеленое сукно, крепко сцепил сухие пальцы.

– Слушай, Петро. Скажи мне откровенно: зачем ты написал это письмо? – тихо проговорил Субботин.

– Странный вопрос…

– Да, может быть, если бы я задавал его кому-нибудь другому, но мы с тобой в Новониколаевске одни и те же опасности делили, в одних тюрьмах сидели. Скажи мне как старшему товарищу.

– Ты сам прекрасно понимаешь почему. Я – коммунист, Иван Михайлович. Товарищ Сталин и наша партия учат нас принципиальности. А здесь налицо вопиющее самовольство…

– Я просил – откровенно, как товарищу, – поморщился Субботин.

– Я разве не откровенно говорю?

Было часов восемь или девять вечера, на улице давно стояла густая темень. В кабинете ярко горели две большие лампочки под дешевыми стеклянными абажурами. За окнами, освещенные падающим из окна светом, виднелись голые, чуть заснеженные, молодые еще топольки и клены. Летом, одетые листвой, они весело помахивали в окна, но сейчас было неприятно оттого, что из черной темноты к самым стеклам тянутся сухие, закостеневшие на холоде, голые ветви.

– Значит, разговора у нас не получится, Полипов, – сухо сказал Субботин и встал. – А жаль…

– Конечно, трудно мне говорить с тобой, поскольку, так сказать, твоими стараниями я был освобожден… а точнее – отстранен от партийной работы, – с откровенной обидой проговорил Полипов. Уголки его широкого рта отвисли, будто он собирался заплакать. Но не заплакал, а продолжал тем же тоном: – Сначала из города сюда переведен, как в ссылку. Потом из райкома вышвырнули. А дальше – уж и не знаю, куда меня еще… Кружилин как-то заикался – на колхоз. Все логично.

Субботин слушал молча, глядел на Полипова с сожалением, болью и с явно скользившей во взгляде неприязнью.

– В ссылку вышвырнули?… Ах, Полипов, Полипов… Вот я и хотел поговорить с тобой как старший товарищ, как человек с человеком, хотел понять тебя наконец и, может быть, помочь… чтобы тебя, как ты выражаешься, не вышвыривали и дальше, чтобы ты не скатился окончательно в пропасть.

– О-о! – желтые брови Полипова поползли вверх. – Вон как даже… вопрос-то стоит?!

– Ну а как же ты думал?! – с явно прорвавшейся болью вымолвил Субботин, шагнул к Полипову, сделал движение, будто хотел взять его за плечи, но передумал. – Там, в Новосибирске, ты превратился в партийного чинушу, в бюрократа самой жесткой пробы. Я думал, здесь, в районе, живая практическая работа тебя подлечит, жизнь продует тебе мозги. А ты…

– А что же я?! – Полипов тоже поднялся, заходил по кабинету. – Что же я, ударил в грязь лицом, да?! Тогда что называется не ударить в грязь лицом? Район при мне вышел в передовые по всем показателям: по хлебу, по мясу, по шерсти…

– Погоди же, – попросил Субботин.

– Нет, не погожу! – крикнул Полипов яростно, будто стоял перед ним не секретарь обкома, а председатель или бригадир какого-нибудь колхоза, с которыми он привык разговаривать таким вот образом. – Не погожу, потому что есть мнения, а есть объективные факты. Кто раньше всех и больше всех давал в области хлеба? Полипов. А молока, мяса? Полипов! Чей район на областной Доске почета? Полипова…

Субботин глядел на него с изумлением, потом это изумление сменилось прежней жалостью. Секретарь обкома сел на прежнее место. Полипов враз умолк.

– Прости… – пробормотал он и тоже сел.

Минуты полторы или две они сидели так молча, даже не шевелясь.

– Ну что же, Петр Петрович… – проговорил наконец Субботин тяжело. – Теперь мне совсем ясен смысл твоего письма в обком. Где-то я еще сомневался, верил… или хотел верить в твою искренность… в заблуждения, может быть, в непонимание чего-то.

– Я понимаю одно: самовольные действия, как, например, назаровские, к добру не приведут.

– Ты вот, работая тут, самовольно не действовал. Все по параграфам, все по директивам. И довел район до нищенства. До критической точки. За это тебя и сняли, потому что нельзя больше было терпеть, все твои заступники в области не только увидели вывеску твоего, как ты говоришь, района, но и разглядели, что там, за этой вывеской. И ты это, в общем-то, понимаешь.

– Ну, зачем уж так – до нищенства, до точки?! Недостатки у меня, как и у каждого секретаря райкома, были в районе. Ты их воздел в степень, там, в обкоме, все представил в специальном освещении. Я не маленький, знаю, как это делается. Но я знаю и другое – все течет, все изменяется…

– Это как понять? – спросил Субботин негромко.

– А так… Такими, как я, коммунистами с дореволюционным стажем партия не бросается…

– Не гордись прошлыми заслугами, – попросил Субботин. – Гордись настоящими. А их у тебя нет.

– Ты считаешь – нет, я считаю – есть. Ты их только мусором завалил. Но ничего, подождем.

– Постой, постой… Чего, собственно, ты ждать собираешься? – И Субботин вытянул даже худую шею, будто ответ Полипова мог пролететь мимо его ушей.

– Все течет, говорю… Война к тому же… Может быть, тебя переведут куда-нибудь из Новосибирска, может быть, я попрошусь в другую область. Ну а на крайний случай… – Полипов помедлил секунду, поглядел в глаза Субботина и как-то с усмешечкой спросил: – Сколько тебе лет-то?

Субботин только шевельнул морщинами на лбу.

– В крайнем случае подождем, когда ты на пенсию уйдешь.

Опять стояла несколько минут тишина в пустом, гулком кабинете, за окном которого уныло торчали из темноты голые ветки деревьев.

– Да-а… Все, выходит, ты учитываешь, все рассчитываешь намного вперед.

– Рассчитываю, – с циничной обнаженностью сказал Полипов.

– Я всяко о тебе думал… Но, признаться, в истинном свете увидел тебя только сегодня. Что же с тобой произошло, Полипов? – грустновато, скорее сам у себя, спросил Субботин.

– И каков же я в этом свете?

– Сразу и не объяснишь. Интриган, завистник, карьерист – это, пожалуй, не то, это слишком мелко для тебя, бледно характеризует. Не знаю, не знаю… – Субботин устало потер морщинистые щеки. – Но что вот партийности в тебе нисколько не осталось, так это точно…

– Ну, это, знаешь ли… – рассыпал нервный смешок Полипов. – Тебе, конечно, никто не волен запретить какие угодно выводы и домыслы. Но ты их оставь, пожалуйста, при себе.

– А может быть, этой нашей партийности в тебе никогда и не было? – не обращая внимания на слова и смешок Полипова, раздумчиво добавил Субботин. – И еще: может быть… возможно, и сейчас даже в истинном… в самом истинном свете я тебя все-таки не вижу еще? А?

Полипов как-то странно откинул назад большую, широкую голову, приоткрыл рот, и угол этого открытого рта начал дергаться, толстые щеки – бледнеть.

– Да ты… – хрипло выдавил он, задохнулся, мотнул головой, вскочил. И закричал, срываясь на визг: – Да ты… ты как смеешь?! Я спрашиваю – какое ты имеешь право?!

Субботин поднялся с трудом, выпрямился. И проговорил спокойно, глядя не в глаза Полипову, а на его обиженно дрожащие щеки:

– А Кружилина мы тебе съесть не дадим. В скором времени мы пригласим его, Кружилина, на бюро обкома, обсудим итоги уборочной, положение дел на заводе и в районе. За что-то будем хвалить, за что-то ругать, что-то посоветуем. Но, как ты сам понимаешь, больше будем хвалить… А насчет Назарова… Я думаю, обком согласится с моим мнением, что Кружилин как руководитель района имел право в интересах дела разрешить одному колхозу в опытном порядке на половине площадей посеять рожь. До свидания.

И Субботин вышел не оборачиваясь…

Домой Полипов явился взбешенный, как тигр, и напуганный, как заяц, за которым весь день гонялся охотник. Жена долго не открывала, и он, стоя на крыльце, что есть силы колотил носком сапога в дверь.

– Дрыхнешь, что ли?! – бросил он ей со злостью, когда она откинула засов. – Сидишь под замками, как принцесса!

– В селе всякой шпаны полно было и до войны. А сей-час-то…