Текст книги "Вечный зов"

Кружилин с удивлением взглянул на Субботина. Но тот, прощаясь, пожимал руки Савельеву, Нечаеву, Полипову.

Когда остались вдвоем, Кружилин спросил:

– Это ты серьезно по району хочешь? На машине не проехать.

– Серьезно. Хоть бы в колхоз «Красный колос». Кажется, именно этот колхоз нынче больше других сдал хлеба государству? Дождевик какой-нибудь найдется для меня?

* * *

Карька Сокол, гулко шлепая копытами по жидкой грязи, перемешанной со снегом, легко вынес коробок на окраину села. Застоявшийся жеребец шел рысью, с колес летели ошметки грязи. Но постепенно сбавлял ход и наконец потащился шагом, широко раздувая лоснящиеся бока.

«Зачем же все-таки приехал в район Субботин? – пытался догадаться Кружилин. – Завод оглядел мельком, в подробности не вникая. Зачем ему в колхоз, именно в „Красный колос“? Неужели в связи с самовольством Назарова?» Он, Кружилин, невольно подумал об этом, когда Субботин задал Полипову действительно на первый взгляд странный, неуместный, глуповатый даже вопрос: каким хлебом кормят рабочих – ржаным или пшеничным? Но, во-первых, Субботин с начала войны занимается делами эвакуированных предприятий. Во-вторых, Кружилин не докладывал никому в области, что Назаров засеял половину пашни рожью, а Полипов снял все-таки вопрос о Назарове с повестки исполкома.

Дождь со снегом все шел и шел, промозглый, нескончаемый. И вдруг повалил густыми, лохматыми перьями только снег. Снег сыпался сверху тяжело и торопливо, плотной шторой занавесив со всех сторон и без того тусклое пространство. Через несколько минут мокрые поля, грязная дорога – все было залеплено, укрыто им, точно с неба упала гигантская простыня. Клочья этой простыни висели на придорожных кустарниках, на дымящемся крупе жеребца…

– Ложится матушка-зима, – проговорил Кружилин. – Слышишь, как холодает?

– Наверное, – отозвался Субботин. И, как бы догадавшись о мыслях Кружилина, добавил: – Ты не удивляйся, что я в колхоз еду. С пятнадцатого октября я снова сельским хозяйством занимаюсь.

– Ну что ж, и хорошо. Я очень рад, – сказал Кружилин. А про себя подумал: «Насчет Назарова».

– Но, зная положение дел в области с размещением эвакуированных предприятий, я тебе вот что скажу… В землянках людей, конечно, нельзя долго держать. Вы двенадцать бараков строите по сорок комнат, ждете еще много леса. Только вряд ли дождетесь.

– Почему? – спросил Кружилин.

– А ты как думаешь? – сдержанно проговорил Субботин.

– Понятно…

– Да, эвакуация продолжается, – мягко заговорил Субботин. – Прибывающие на новые места заводы, фабрики надо пускать в ход. А ваш завод что же – уже действует, уже дает продукцию.

Снег то переставал, и тогда открывались побелевшие просторы, виднелись по сторонам заснеженные холмы, то снова начинал сыпаться гуще прежнего.

В воздухе все холодало. Карька затащил ходок на вершину увала и пошел вниз веселее. Справа осталась Звенигора, невидимая сейчас за сплошной качающейся серой стеной падающего снега.

Свежий снег, видимо, волновал жеребца, он мотал головой и фыркал, старался временами перейти даже на рысь. Но Кружилин каждый раз легонько сдерживал его.

Колеса оставляли на дороге черные рваные колеи. Впрочем, снег тут же забеливал их, засыпал.

Впереди послышались неясные, приглушенные сперва голоса, свист, какие-то выкрики. Все это приближалось, ползло навстречу, потом взлетел, покрывая разноголосый шум, чей-то голос:

– Н-но, соколики-и!.. Веселей, веселей! Подмогай, подмогай шибче, – только на увал вытянуть! Н-но-о!..

Голос был мальчишеский, звонкий, он легко прокалывал снежную коловерть и звенел под капюшоном Кружилина, как под колоколом. Сквозь снежную карусель показалась бричка, за ней, как в тумане, замаячила другая, еще дальше зачернелась третья…

Навстречу Кружилину и Субботину карабкался на увал целый обоз. Измазанные снегом лошаденки, припадая на передние ноги, с трудом тащили груженые, прикрытые брезентом брички. Клейкая грязь со снегом наматывалась на колеса, лошади выбивались из сил, каждую бричку подталкивали двое-трое ребятишек-подростков. Кто в чем – в сапогах, в ботинках, в шапках, в фуражках, тоже густо облепленные мокрым снегом, они орали, свистели, размахивали бичами.

– Хлеб, что ли, везут? – спросил Субботин.

– Кажется.

– Откуда?

– Из «Красного колоса». Ихние лошади… Только кто это выдумал – одних ребятишек пустить в такую погоду?! – Кружилин натянул вожжи, соскочил с ходка. – Сто-ой!

Обоз продолжал двигаться.

– Стой, говорю…

– Что ты кричишь? – спросил подошедший от ближайшей брички мальчишка лет двенадцати-тринадцати, с бичом, в старой, не по росту, тужурке. – A-а… Сто-ой, ребята-а…

Обоз остановился. Со всех концов начали подходить такие же ребятишки, окружили толпой.

– Ты знаешь меня? – спросил Кружилин.

– Видал, как же… Мы хлеб на элеватор везем.

– Вижу. Кто старший?

– Я.

– А ты-то кто? Чей будешь?

– Савельев я. Володька. А что?

– Взрослые есть с вами?

Расталкивая ребятишек, к ходку протиснулся щупленький бородатый старичок в зипуне, в мокрой шапчонке, вытянув шею, пытался разглядеть Кружилина.

– Что за начальство тута? A-а, райкомовское…

– Здравствуй, Петрован Никифорович. А я думал – одних ребят послали.

– Дык Панкрат с греха с имя сбился, – ткнул Петрован Головлев кулаком куда-то в сторону. – Куды, грит, в такую погоду хлеб везти? Оно, правда, как выехали, снегу-то не было еще…

– У нас обязательство такое – к двадцать второму октября сдать пионерский хлебный обоз для Красной армии, – сказал Володька. – Это наш класс, – кивнул он на ребятишек. – Мы серпами целую полосу выжали, в снопы связали. И обмолотили сами, провеяли… Сегодня – со школы отпросились, последний срок потому что…

– Дык я и говорю – председатель наш с греха сбился, – опять заговорил Головлев. – Потом рукой махнул: поезжай, грит, с имя, Петрован…

– Понятно… Прежде чем назад ехать, обсушитесь там в элеваторной дежурке.

– Само собой…

– Назаров где? В Михайловке?

– Не, он на второй бригаде. Там скырду вчерась молотить разчали, а тут ночью дождь полил. Ну, бабенки растерялись. Чуть не угробили скырду-то, не промочили. Ладно Панкрат прискакал как очумелый, заставил соломой сверху завалить скырду. Сам стоял под дождем, вершил… Зверем рыкал на всех сверху-то. Потом этот обоз отправил да спать лег. Можа, проснулся уж.

Пока старик выкладывал все это, обоз тронулся, загикали, закричали ребятишки.

– Вы прямо туда и айдате, на вторую бригаду…

– Туда и поедем, – сказал Субботин и закрыл глаза, будто задремал. До самого конца пути он не проронил ни слова.

Вторая бригада колхоза «Красный колос» – несколько деревянных строений, почерневших от времени, прилепившихся на самой кромке леса: два жилых дома – для полеводов и животноводов, стряпка, амбар, хозяйственный сарай, пригон для скота и огромная теплая рига. На запад расстилалась степь, пахотные земли, которые ограничивались Громотухой и Звенигорой. Дальше, за горой и печкой, были земли другого колхоза, который назывался «Красный партизан». На восток шли леса с озерами и болотами. Лес испокон веков называли тайгой, хотя километров на пятнадцать вокруг, кроме березы, осины да редких небольших сосенок, ничего не было. Настоящая тайга начиналась дальше к востоку, за Журавлиными болотами, за Огневскими ключами. Земли за озером, на берегу которого когда-то была заимка Кафтанова, отходили третьему колхозу.

Пригон для скота – большой, огороженный жердями квадрат земли – был заснежен и пуст: скот держали тут только летом. Но вокруг риги суетились люди. От черного широкого зева ее ворот до открытых дверей амбара были настланы плахи. По этим плахам женщины беспрерывно катили тачки, в каждой тачке лежало по мешку с зерном.

Когда Кружилин с Субботиным подъезжали к бригаде, снег прекратился – сразу посветлело, горизонты распахнулись. Земля, еще сегодня утром черная, унылая, обессилевшая, от края до края помолодела и обновилась. Укрытая первым, ослепительной белизны снегом, она будто вздохнула облегченно и, как человек, наработавшийся за день и добравшийся наконец до постели, затихла… Боясь шевельнуться, боясь нарушить этот первый еще не крепкий, но самый сладкий и пленительный сон земли, безмолвно стояли деревья с отяжелевшими, заснеженными ветками. Безмолвно плавали где-то между серых облаков побелевшие утесы Звенигоры. Утесы то виднелись сквозь клочья туч, то исчезали, и казалось, каменные великаны кланяются земле, свершившей то, что положено свершать ей от сотворения мира каждый год, – весной, проснувшись, зацвесть, все лето зреть и наливаться силами, а осенью радостно и щедро рожать и, обессилев, ложиться под снег и копить всю зиму новые жизненные соки.

Панкрат Назаров действительно спал на деревянном расшатанном топчане, прикрывшись тулупом. В доме топилась печь, возле которой грузная деваха мыла в тазу картошку. Увидев вошедших, она молча подошла к топчану, вытирая об фартук на ходу руки.

– Вставай, дядя Панкрат. К тебе приехали…

Председатель колхоза поднялся, спустил с топчана голые жилистые ноги, закашлялся. Глянув в окошко, он перестал кашлять, по его измятому лицу скользнуло что-то вроде улыбки.

– Зима-матушка, слава тебе, господи… – И только после этого поднял глаза на вошедших. – A-а, вон кого бог послал… Милости просим! Тонька, приставь чайку нам…

– Пейте, вон полная чугунка кипятку. – Девушка легко выволокла ухватом из печки двухведерный чугунище, поставила на стол три жестяные кружки, синюю чашку с медом. – Пейте, а я в стряпку пойду, баб кормить.

– Ступай, ступай, – махнул ей Назаров. И пояснил Кружилину с Субботиным: – Семена вчерась заставил бабенок молотить. А тут дождь хлынул. Едва не угробили семенную скирду-то, язви их… – И, видимо подумав, что приезжим непонятно, как они чуть не угробили семенную скирду, добавил: – Потому что бабье несмышленое – визгу много, а толку мало.

– Мы знаем, – сказал Кружилин. – Петрована Головлева на увале встретили с ребятишками.

– А-а… – мотнул жиденькой бороденкой Назаров. – Так вот и живем.

И принялся обматывать ногу портянкой.

Тонька-повариха перелила кипяток в ведро, оставив немного в чугунке, взяла таз с вымытой картошкой и пошла. Субботин открыл ей дверь. Девушка взглянула на него с неловким изумлением и даже покраснела.

Потом Назаров, Кружилин и Субботин молча пили чай, макая ломтями свежего пшеничного хлеба в чашку с медом.

Окончив чаепитие, Назаров подождал, пока допьют из своих кружек гости. И сказал, опять поглядев в окно:

– Хорошо зима легла. Не на сухую землю. Ну, так с чем пожаловали? Какой мне бок подставлять?

– Ты уже приготовился подставлять?

– От начальства чего хорошего дожидаться? – усмехнулся Назаров.

– Недолюбливаешь, выходит, начальство? – спросил Субботин.

– Дык смотря какое.

– А какое бы ни было, чего тебе бояться? Хлеба нынче больше всех сдал и продолжаешь сдавать.

– Это-то так… – Старый председатель вздохнул и поцарапал в бороде. – А все-таки ласковые слова начальства слушай, а спину, говорят, береги.

– Значит, чуешь за собой должок? – Субботин поймал взгляд Назарова и с полминуты не отпускал его. Да председатель и не пытался отвести глаза, глядел на секретаря обкома спокойно и укоризненно, пытаясь, в свою очередь, пронять Субботина насквозь, безмолвно осудить за что-то.

– На семена-то пшеницу засыпаешь или рожь? – спросил Субботин.

«Вот тебе и снял вопрос о Назарове! – зло подумал Кружилин о Полипове. – Ах подлец, подлец…»

– А ты чего в кулак дуешься? – повернулся к нему Субботин.

– О подлости человеческой думаю. Полипов ведь нажаловался в обком? Лучше бы он в открытую, чем так, из подворотни…

– Никто в обком не жаловался, Кружилин, – строго произнес Субботин. – Так что же ты, Панкрат Григорьевич, молчишь? Рожь или пшеницу на семена засыпаешь?

– А чего на глупые вопросы отвечать…

– Что-о?

– Зачем мне рожь засыпать, коль мы уже ее посеяли? Пшеницу засыпаем. Пшеницы тоже будем сеять маленько.

Субботин как-то беспомощно опустил голову.

– Действительно… Пустеет голова, что ли? Старость не радость.

– Устал ты просто, Иван Михайлович, – сказал Кружилин.

– Да, да, – кивнул благодарно Кружилину Субботин. – В голове все еще станки, машины, лес, тес, цемент. И составы… Представь – целые железнодорожные составы с людьми, с техникой. Знаете, что на станции в городе творится? А в обкоме, в облисполкоме? Люди требуют их обеспечить жильем, питанием, разместить оборудование. Бюро заседает сутками, решая все эти вопросы, люди, дожидаясь своей очереди, прямо там, в коридорах, и спят. Иногда ищешь-ищешь среди спящих тел, чья очередь подошла на бюро… Из всего этого еще мешанина в голове…

Потом секретарь обкома долго молчал, очень долго. Молчали и Кружилин с Назаровым.

– Ну, так… И все же, Панкрат Григорьевич, ты крепко подумал, прежде чем решиться с этой рожью? Ведь недаром говорится: начиная дело, рассуди о конце…

– Так говорится, – кивнул председатель. – Но еще и эдак: не бей в чужие ворота пятой – не ударят в твои целою ногой.

Субботин не сразу добрался к смыслу этой присказки, думая, наклонил голову, прищурил глаза.

– Нынче-то мы и то за счет ржи хлеба много государству сдали, хотя ее и посеяно было с воробьиный нос, – помог ему председатель. – А ежели бы поболе…

– А ты, Поликарп, что скажешь?

– Да то же, что и Назаров. Если б не его колхоз, не выполнил бы район план хлебопоставок.

– Так… – вздохнул еще раз Субботин. – И что же я с вами делать теперь буду?

…Возвращались в райцентр уже затемно. Отдохнувший жеребец легко затащил ходок на увал, колеса звонко постукивали по мерзлой, кочковатой дороге.

– Эти ребятишки еще не вернулись с элеватора? – спросил вдруг Субботин.

– Вроде нет еще.

Субботин устало дремал, откинувшись на спинку плетеного коробка. Казалось, он, закрыв глаза, все еще сравнивает в уме цифры, которые называл ему недавно Назаров. Беседовали они часа полтора, председатель не спеша говорил о каждом поле, характеризовал его в двух-трех словах.

– Это вот, что промеж овражка и березовой гривы тянется, гектаров тут будет полтораста. – Охрипший председатель тыкал кривым пальцем в двойной тетрадный лист, на котором он живенько набросал план колхозных угодий. – Нынче тут пшеницу сеяли. Ну, собрали ничего по нонешнему году, а главное – вовремя. Федор Савельев убирал, у того и зерна не просыплется. Человек дерьмо, а на работу золото, чего скажешь. А все ж таки рожь завсегда дает на этом поле на шесть-семь центнеров больше. Это годами проверено. Вот считай, ежели на пуды, значит пять-шесть тысяч пудов недобрали. Теперь поле, что клином в излучину Громотухи вдается…

Субботин слушал не перебивая, записывал цифры в блокнот. Долго считал что-то, покусывая карандаш.

– Что ж, по твоим расчетам, на будущий год вы соберете ржи в два раза больше, чем если бы пшеницей засеяли?

– Как Бог даст. Выйдет год – соберем.

– А ежели неудачный будет год?

– На все Божья воля. Но меньше не получится все равно. Так и так – риску нету. А с пшеничкой есть. Так зачем рисковать? Дорискуемся…

Доводы Назарова были просты и убедительны.

– Ну а ты чего молчишь, молчун? – сердито спрашивал Субботин у Кружилина.

– Объясняет же Панкрат… Разве не понятно? Лучше мне не объяснить.

Потом Субботин ходил по бригаде, оглядел ригу, молотилку, обошел вокруг скирды, которую чуть не промочило дождем. Женщины уже снова разворачивали ее, собираясь молотить, сбрасывали сверху прихваченные морозцем соломенные пласты.

– Живо у меня, бабы, со скирдой этой разделаться, при фонарях всю ночь работать чтоба, – бросил им на ходу председатель, подошел к трактористу, возившемуся у трактора. – Приводной ремень опять, гляди, порви мне, раззява! Последний вчера привез, больше нету. А то из языка твоего ремень выкрою, все равно поганый.

Какая-то бабенка прыснула и зажала рот, нырнула за молотилку.

– Матершинник он голимый, – пояснил председатель Субботину. – Ну спасу нет, как лается, даже мужики краснеют.

– А ежели опять дождь начнется? – спросил Субботин, глянув на небо, по которому ползли еще клочья облаков.

– Не, из-за Громотухи холодом тянет. Развёдреет, значит. Окончательно зимушка легла.

И вот сейчас действительно небо начало очищаться, в темных разводьях над головой замигали первые, редковатые пока, но зато самые крупные звезды.

– Ну и что же все-таки делать будешь с нами теперь, Иван Михайлович? – спросил Кружилин.

– Делать? – открыл глаза Субботин, встрепенулся. – Ты вот что скажи: сам-то что будешь делать с рабочими своего завода? В землянках больше одной зимы держать их нельзя, лесу, на который вы надеялись, не дадут. Об этом я сообщил тебе несколько часов назад. Время подумать было. Или не думал?

– Думал, – ответил Кружилин, хотя и не сразу. – Организуем несколько бригад, отправим в тайгу, за белки, лес валить. Это – единственный выход. Но заготовить необходимое количество леса для жилья – не такое простое дело. А главное – как его оттуда вывозить? Можно только весной по Громотухе сплавить. Затем готовить из него пиломатериал… Вот и ты подумай: чего и сколько можно за будущее лето сделать? Значит, какую-то часть рабочих еще зиму придется в землянках держать.

– А нельзя прямо в тайге пиломатериал готовить?

– Можно, конечно. И будем, наверное. Да сколько напилишь вручную? А может быть, какое-то количество пиломатериалов все же даст нам область или Москва?

– Москва… – тихо проговорил Субботин. Но еще до того, как замолк голос секретаря обкома, Кружилин понял, что о Москве он сказал по мирной привычке, сказал потому, что сердце и разум не могли примириться и не принимали того обстоятельства, что Москва висит на волоске, что сейчас она ничем не может помочь.

Впереди, в темноте, сперва глухо и невнятно, застучали колеса по мерзлой дороге, потом послышались ребячьи голоса.

– Ребята с элеватора возвращаются! – сразу встрепенулся Субботин.

Скоро мимо ходка потянулись первые подводы. Некоторые шли пустыми, без людей, зато на других бричках было полно ребятишек. Они переговаривались, визжали и хохотали, возились в бричках, пытаясь, видимо, согреться, потому что в воздухе, по мере того как звезденело, подмораживало все сильнее.

– Э-эй, старшо-ой! – крикнул Субботин.

Смех и голоса на бричках смолкли.

Субботин кричал, сойдя на землю, стоя лицом к голове обоза, который не останавливался. А Володька Савельев неслышно подошел сзади, по-мужицки сунул бич в голенище.

– Вот он я… Чего вам?

– Здравствуй еще раз… э-э… Володя. Так, кажется? – Субботин протянул ему руку.

– Так, – подтвердил паренек, помедлил, но руку все же подал.

– А я – Субботин Иван Михайлович, секретарь обкома партии. Вот мы и познакомились. Сдали хлеб?

– Сдали.

– Хорошо там подсушились, на элеваторе?

– Подсушились. Потому и припоздали малость. Да ничего, доедем, дорога нам тут знакомая.

Володька говорил не спеша и рассудительно, как взрослый.

– А дед ваш где?

– Вон в последней бричке лежит. Захмелился маленько.

– Как захмелился?

– Обыкновенно. Встретил на элеваторе каких-то знакомых, чекушку выпил… Ничего, я его брезентом укрыл, а сверху соломой – не замерзнет. Так-то он дед хороший…

Мимо проехала последняя бричка.

– Ну, так что вам? Я побегу, а то далеко обоз догонять.

– Мне – ничего. Просто хотел познакомиться с тобой. Молодец ты… Учишься как?

– Ничего учусь. Бывают и неуды…

– Как же так? И часто?

– Быва-ают, – вздохнул мальчишка.

– Ну, это никуда не годится.

– Что уж тут хорошего… – опять с сожалением проговорил парнишка.

– Ладно, беги…

Володька кинулся догонять заднюю бричку, Субботин глядел вслед, пока он не пропал в темноте.

– Хороший мальчишка, – задумчиво проговорил Субботин, взобравшись на ходок. – Чем-то он мне еще днем понравился.

– Это, между прочим, сын Ивана Савельева, младшего из братьев Савельевых, который недавно из заключения пришел. Я тебе как-то рассказывал.

– Да? – с любопытством спросил Субботин. – Это который? Да, да, вспоминаю. Этот, младший из Савельевых, что в белогвардейском отряде, кажется, служил?

– В кулацкой банде. Потом к нам перешел.

– Да, да… Видишь, как интересно, – будто про себя проговорил Субботин. – И как он, Иван, сейчас?

– Нормально вроде. Живет, работает.

– А Федор?

– Слышал же от Назарова: «Человек дерьмо, а на работу золото». Ничего я к этому прибавить не могу.

– Не разобрался, значит?

– Нелегко это, в чужой душе разобраться.

– Да, трудно. В человеческих судьбах, отношениях все переплетено самым причудливым образом… – Субботин помолчал. – Что в народе о войне говорят?

Кружилин повернул голову к Субботину:

– Что говорят… Тяжко людям. Но народ перелома в войне ждет. Ждет и верит.

Секретарь обкома помедлил и заговорил спокойно, негромко, будто рассуждая сам с собой:

– Вот ведь удивительно, если вдуматься. Немцы захватили огромные, самые богатые и могущественные в индустриальном отношении области страны, враг стремительно и неудержимо двигается вперед, подходит к самым стенам Москвы, – а народ ждет перелома в войне и знает, что перелом скоро наступит. Люди действительно испытывают сейчас неимовернейшие тяготы, лишения, в таком положении немудрено и духом упасть, потерять всякую веру, а люди – уверены в победе. А почему? Почему?! – И, помедлив, будто сожалея о своем возгласе, продолжал: – Да потому, что он, народ, понимает: сейчас страна пока одним Уралом фактически воюет – много ли у нас за Уралом промышленности? Но это – пока…

Колеса ходка гулко постукивали по мерзлой дороге, и звук этот, наверное, далеко разносился по заснеженным пустынным полям.

– Фашистские властители мыслили правильно. Имеют они подавляющее превосходство в военном отношении? Имеют. Есть возможность стремительно захватить главный индустриально-промышленный комплекс России, оставив ее таким образом безоружной и беспомощной? Есть. Правильно, но примитивно. Они не могли предположить, что мы сумеем справиться с эвакуацией сотен и сотен заводов, сумеем быстро восстановить предприятия на новом месте. Дело это невиданное, неслыханное в истории земли и народов! А мы – сумели. Мы еще во всей полноте, возможно, не в состоянии оценить значение этого обстоятельства, этого беспримерного народного подвига. А оно, это значение, в том, что мы уже выиграли войну! Сохранив наши заводы и фабрики, мы выиграли войну! Потом, после победы, мы будем с удивлением размышлять; да как же это мы сумели? Как?!

Небо звезденело все больше и гуще, оно будто бралось изморозью и оттуда, сверху, тяжко и могуче дышало на землю опаляющим холодом.

– Не знаю, Поликарп, каким образом ответят на это наши историки, социологи, экономисты и прочие ученые. Я же себе отвечаю так… Может быть первая линия обороны, вторая, а я говорю – есть еще и третья, самая главная, которую никакой враг не одолеет. Она проходит не по нашим границам, она проходит, говоря языком немножко красивым и торжественным, через твою и мою душу. Через хрупкое еще сердчишко этого мальчонки… – Субботин кивнул назад, куда ушел колхозный обоз. – И через старое, изношенное, уже работающее с перебоями сердце Панкрата Назарова. И через миллионы и миллионы других… И об этом, я знаю, писатели будут писать книги, поэты будут слагать поэмы и песни…

Кружилин слушал и поражался простоте мышления и ясности слов секретаря обкома партии и одновременно глубине и сложности тех вещей, о которых он говорит.

– С Полиповым-то как живете?

Субботин спросил неожиданно, его вопрос прозвучал резко и неприятно.

– Как? – Кружилин пожал плечами. – До открытых стычек не доходим, но разговаривали, случалось, откровенно. А сейчас вот еду и думаю – буду ставить вопрос, чтоб его убрали из района. О Назарове-то он вам накляузничал. А ведь мы договорились с ним…

– Слушай, сойди-ка ты с ходка да остуди снегом голову.

– А что, не он? – И Кружилин натянул вожжи, будто в самом деле хотел спрыгнуть на дорогу.

– Ну, допустим. А дальше что?

– А дальше – я уже говорил! Или он пусть в районе остается, или я… Я и без того хотел проситься у обкома на фронт. В конце концов, есть решение ЦК о направлении на фронт коммунистов в качестве политбойцов. Винтовку в руках держать еще могу… А не пошлете – сбегу. Как Кирьян Инютин, сбегу.

– Давай, давай! Мы в обкоме партии, когда ты сообщил про побег на фронт этого Кирьяна, посмеялись. Мальчишки часто бегают, это известно. Но чтобы сорокалетний мужик – это впервые случилось. Еще интереснее будет, когда пятидесятилетний побежит. К тому же – секретарь райкома.

– Да, смешно, конечно…

– Вот именно. А с Полиповым… Никто тебя не поймет, не поддержит, если драку с ним затеешь.

Кружилин усмехнулся вслух:

– Ты говоришь, как Полипов, слово в слово. Он тоже пугает меня: не поймут, не поддержат.

– Что ж, я, кажется, обращал твое внимание на тот факт, что Полипов не так глуп. И о Назарове сообщил он не по-глупому, не в форме доноса. Он просто написал, что председатель колхоза «Красный колос», ни с кем не посоветовавшись, самовольно засеял рожью почти все посевные площади. Секретарь райкома партии Кружилин, также ни с кем не посоветовавшись, единолично поддержал его, заявляя, что разрешил это сделать одному колхозу в опытном порядке. А он, Полипов, как коммунист и председатель райисполкома, не уверен, можно ли заниматься опытничеством в такое тяжелое для страны время, он считает неправильным такие единоличные действия секретаря райкома. И поскольку он сомневается во всем этом, то просит разъяснений у обкома… Как видишь, он будто бы и себя под удар ставит – я, мол, растерялся и по скудоумности сообразить ничего не могу… Но в области-то помнят, что при Полипове Шантарский район больше всех сдавал государству хлеба, помнят и то, что я, Субботин, настоял на смене секретаря райкома. Потому что я знаю, до какого состояния довел Полипов колхозы, знаю… вернее, начинаю, кажется, понимать, что это вообще за человек. Вот меня и прислали: езжай, разбирайся со своим ставленником. Я и приехал.

– И разобрался?

– Нет еще. Разобраться можно будет только будущей осенью. Точнее: убедить всех, что рожь сеять выгоднее. Если, конечно, еще Бог даст, как говорит тот же Назаров.

– Ну а если не даст? – спросил Кружилин.

– Он что, самовольно все рожью засеял?

– В общем-то, самовольно. Но, признаться тебе, я и сам подумывал переводить район постепенно обратно на рожь. А тут война, все завертелось… Назаров же рассудил – нечего ждать. И он прав, Иван Михайлович…

– Прав… Допустим, и я знаю, что прав. И в обкоме, и всюду я поддержу тебя с Назаровым. Это мне удастся, потому что… потому что мнение о тебе в обкоме сейчас неплохое. С уборкой район справился, завод пущен. Все пойдет на одни весы. Но если на будущее лето «Бог не даст», прямо говорю – плохи будут наши с тобой дела. И мои, и твои, и Назарова, – подчеркнул Субботин. – Хороши они будут лишь у Полипова. Понимаешь ли теперь, с каким дальним расчетом он действует?

– Значит, спасение от Полипова нам только боженька принесет? – насмешливо спросил Кружилин.

Субботин долго не отвечал, и Кружилину показалось, что тот и забыл про его вопрос.

– Есть, Поликарп Матвеевич, старая как мир пословица: друзья познаются в беде. Если внимательно поглядеть – сейчас многое можно увидеть. Война очень ясно покажет нам, яснее, чем когда бы то ни было: кто настоящий друг советской власти и, значит, предан ей искренне, до конца, кто равнодушен к ней, а кто и… враг ее.

– Ты даже так вопрос ставишь?! – со сдерживаемым удивлением произнес Кружилин.

– Даже так, – сухо, почти враждебно, подтвердил Субботин. – Конечно, я не имею конкретно кого-то в виду. Тем более – Полипова. Я рассуждаю отвлеченно. И сейчас по-разному поведут себя люди. У кого есть в душе червоточинка – война может превратить ее в целый гнойник. А может случиться и наоборот, может быть, война и затянет эту червоточину, зарубцуется она, если в человеке больше все-таки человеческого. Максим Горький, кажется, сказал: в жизни человек все-таки свою человеческую роль выполняет.

Субботин умолк. В степи стояла тишина, которую нарушал только стук копыт да колес ходка по мерзлой дороге. Звезды давно обсыпали небо от горизонта до горизонта, над Звенигорой поднялась луна, облила голубоватым светом заснеженные утесы.

– Как же понимать эти твои слова… по отношению все-таки к Полипову?

Кружилин проговорил это и понял, что вопрос не понравился Субботину, секретарь обкома недовольно пошевелил плечом. Вместо ответа Субботин спросил вдруг:

– О сыне так и нет никаких вестей?

– Нет, – глухо уронил Кружилин.

Больше они до самого села не разговаривали.

* * *

Еще днем, вернувшись на завод после осмотра землянок, Антон позвонил жене:

– Кланяется тебе дядя Ваня. Обещал вечером зайти.

– Ой! – по-девичьи испуганно ахнула в трубку Елизавета Никандровна. – А чем же мы угощать его будем? Ты возьми там что-нибудь в заводской столовой.

– Ладно, возьму чего-нибудь, – улыбнулся Антон.

И вот стол накрыт, время уже двенадцатый час ночи, а Субботина все нет. Измаявшаяся за день с уборкой квартиры и приготовлением ужина Елизавета Никандровна прилегла на кровать. Антон шагал из конца в конец комнаты, поглядывал на часы. Но думал он не о Субботине, а о сыне. Юрию через пятьдесят минут, ровно в двенадцать, заступать в третью суточную смену, а он где-то болтается в селе. Жена сказала, что Юрий ушел еще с вечера в клуб, на танцы. Антон про себя нахмурился. Только что он проходил мимо клуба – здание погружено в темноту. Значит, ни танцев, ни кино сегодня нет или давно кончились.

Спецовка Юрия – замасленный ватник, такие же замасленные старенькие брюки, приготовленные матерью, лежали в кухне на табуретке.

Сын беспокоил и тревожил его все больше и больше. Когда она началась, эта тревога, – там, в Харькове еще, или во Львове, в суматошные последние дни июня? Или чуть позже, когда уже приехали сюда, в Шантару? Да и есть ли основания для такой тревоги? Разобраться в этом Антон до конца еще не мог, как и вообще не мог пока во всей полноте осмыслить то, что с ним самим произошло. Поездка в Перемышль в тот спокойный субботний июньский день, ужасное утро 22 июня, дорога на Дрогобыч, переполненная беженцами, бой на берегу Сана, капитан Максим Назаров с перебитыми ногами, круглолицый и чернявый солдат Василий Кружилин… Зрачок автомата, подрагивающий прямо на уровне его, Антона Савельева, глаз, ночь в лагере и горячие глаза грузовиков… Длинный и тощий немецкий офицер, туго перетянутый ремнем в талии, похожий на стоящего торчком муравья, расстрелы пленных… И последнее – уходящий за обгорелые остатки какого-то здания Василий Кружилин с обмякшим телом Назарова на плечах.

Все это походило на неправду, на привидевшийся кошмар, который не исчезал. Часто, стоило Антону отвлечься немного от дел, как сами собой, сцена за сценой, возникали перед глазами ужасные события тех дней…