Текст книги "Повитель"

– Мы же, Тихон Семенович, постановили на собрании помочь быстрее закончить стройку, – подала голос Поленька. – Вы не смотрите, что мы устали сейчас. Мы еще отдохнем до утра. Правда, девочки?

– Эх, потанцевать бы сейчас! – вместо ответа проговорил кто-то.

* * *

Благодаря помощи комсомольцев строительство сушилки двинулось вперед вдвое быстрее. Кладка стен уже почти заканчивалась, так как Ракитин назначил в ночь не двух, а трех колхозников, знакомых с мастерством каменщиков. Узнав об этом, Бородин вызвал Тихона в контору.

– Ты, конечно, член правления колхоза. Но кто тебе разрешил людьми распоряжаться? – спросил он, сидя за столом.

– Я же обращался к тебе, – спокойно ответил Тихон.

Ноздри Григория чуть раздулись, он поспешно поднялся из-за стола. Но, чувствуя на себе придавливающий взгляд Ракитина, не закричал, не сорвался, как бывало раньше, только глухо произнес:

– Ладно, поедем на стройку. Посмотрим, как ты нахозяйничал…

Ехали молча. Только увидев, как несколько колхозников копают ямы и ставят телеграфные столбы, Григорий угрюмо проронил:

– Тоже распорядился? Я кому толковал, что на следующий год потянем электричество к сушилке?

– Колхозники посоветовали нынче тянуть, – не поворачивая головы, ответил Ракитин. – Чего время зря терять?

Бородин только стиснул зубы и без всякой нужды огрел лошадь кнутом.

Когда подъехали к сушилке, Григорий, не слезая с ходка, окинул взглядом все строительство. Женщины, среди них и Евдокия Веселова, подносили кирпичи, делали раствор. Бородин усмехнулся, проговорил:

– Ничего, правильно ты нахозяйничал тут. Только одну ошибку допустил.

– Какую?

Вместо ответа Бородин крикнул:

– Веселова!

Евдокия подошла, молча ждала, что скажет председатель.

– Садись на задок, поедем.

– Куда это?

– Садись, говорю!

Евдокия внимательно посмотрела на Бородина. И он, в который уж раз, вспомнил тот далекий вечер, когда Дуняшка, выйдя из дома, полураздетая, горячая еще ото сна, безбоязненно приблизилась к нему, протянула из-под накинутого на плечи платка руку и сказала: «Дайка мне ножик!» Может, потому вспомнил, что посмотрела она сейчас на него тем же спокойным и властным взглядом. Григорий не мог его выдержать и даже пробормотал невольно:

– Но, но… Это ты брось… Не смотри так… Не поможет теперь-то…

Веселова переглянулась с Ракитиным, пожала плечами и села на задок ходка. Бородин торопливо повернул лошадь, будто затем и приезжал только, чтобы увезти Евдокию Веселову.

Обратно тоже ехали молча. На неровностях дороги ходок подбрасывало. Ракитин покачивался при толчках всем телом, Бородин же сидел, точно приклеенный, только голова болталась из стороны в сторону. «Ведь подмял вроде тебя, – угрюмо думал он о Евдокии Веселовой, – а ты стараешься вывернуться, встать на ноги. Нет, врешь… Не встанешь пока… Я за все сполна отплачу… Не Андрюхе, так тебе…»

Возле того места, где копали ямы под столбы, Григорий натянул вожжи, крикнул:

– Вот вам помощница, мужики. Дайте ей лопату побольше. Она, несмотря что баба, обгонит вас в работе.

Ракитин удивленно посмотрел на Бородина.

– Веселова и на сушилке хорошо работала. А здесь ей…

– В том и дело… Землю копать – не кирпичики подносить все же. Тут гнуться надо… – уже не скрывая издевки, произнес Бородин.

– Ну, знаешь! – вспыхнул было Ракитин. Но тут же опомнился и взял себя в руки. – Вот что, Григорий. Этот номер тебе не пройдет.

Но Евдокия, сойдя с ходка, спокойно улыбнулась Тихону.

– Ничего, Тихон Семенович. Бородин то туда, то сюда сует меня – в общем, где потяжельше. А того не поймет, что, когда работаешь на себя, всякий труд не в тягость. Он – я ведь знаю его – думает: «Вот одолел Евдокию, дал ей почувствовать свою власть…» А я власти его и не чувствую. Мой ведь колхоз, наш… Андрюша для меня его организовал, для тебя, Тихон Семенович, для них вот… Но не для Бородина… хоть и оказался он тут председателем… случайно.

Удар пришелся точно. Собираясь что-то крикнуть, Григорий, играя желваками на щеках, сбросил ноги с ходка, но ступить на землю почему-то побоялся. Евдокия тотчас заприметила это, усмехнулась ему в лицо:

– Смотри, обжигает ноги тебе наша колхозная земля…

Бородин послушно забросил ноги обратно. Веселова, а вслед за ней и колхозники, рывшие ямы, расхохотались. Григорий растерялся и хлестнул коня…

И опять ехали молча. Григорий по-прежнему играл желваками, украдкой бросал взгляды на Ракитина. Тот о чем-то сосредоточенно думал и временами, казалось Григорию, усмехался.

– Задумался, смотрю. Не прикидываешь ли, о чем еще посоветоваться с колхозниками за моей спиной? – зло спросил Бородин.

– Угадал. Прикидываю.

– Ишь ты! Ну, ну… О чем?

– Помнишь, предупреждали тебя: если будешь плохо работать…

– Вовек не забуду! – перебил Ракитина Бородин. – Потому – давай без подступа.

– Так вот, без подступа… Прикидываю, что все же пришла пора посоветоваться с колхозниками насчет председателя…

– Та-ак… – И Бородин откинулся на спинку плетеного, скособочившегося коробка. – Это в смысле – меня убрать, себя поставить… Поскольку Евдокия Веселова разъяснила недавно, кто из нас с тобой лучше…

– В одном смысле – тебя убрать. А насчет нового председателя – сами колхозники решат…

Григорий долго молчал, потом с трудом выговорил:

– От председателева места я и сам подумывал отказаться. Вижу, давно уж не хозяин я тут. Ты распоряжаешься, Евдокия вон… Думал я – погиб Андрюха Веселов, в земле сгнил. А он – вот он, рядом… – И, помолчав с полминуты, добавил: – Тот все грозился из деревни убрать меня, из жизни. И ты такой же…

– Из жизни ты, Бородин, сам себя убрал.

– Как это?! Не дохлый же я, живой…

– У каждого из нас кроме работы есть еще другая должность – должность человека. Превосходная должность, говорил писатель Горький. Так вот, с этой должности ты давно сам себя снял. Сейчас вот, когда заставил Веселову землю копать, я еще раз убедился в этом… А насчет того, что ты сам отказываешься от председательствования, врешь. Но мы уберем тебя. Уберем. С тобой, Григорий, тяжело даже одним воздухом дышать. Евдокия Веселова правильно сказала – случайно ты в председатели попал. Временно. Да и вообще живешь на земле временно.

Минут пять думал Григорий: что же это такое сказал Тихон? И произнес, кривя губы в свою обычную улыбку:

– Все подохнем. Вы, что ли, с Евдокией вечно будете жить?

– Угадал. Вечно. – И еще раз повторил: – А ты временно.

* * *

«Временно… Уберем…» – Григорий опрокинул в заросший щетиной рот полстакана водки и опять повторил: «Уберем…»

Запершись в комнате со своей собакой, он запил в одиночестве, чего давно не бывало.

Шла еще уборка. Несколько раз в комнату ломился Бутылкин, потом стучала Анисья, но Григорий не открывал дверь, только рычал что-то. Собака тоже рычала. Тогда Бутылкин просунул в щель записку.

Григорий заметил ее на другое утро. На бумажке было нацарапано: «Себя топишь, дурак. В колхозе секретарь райкома, тот, с бровями… Разговоры идут насчет снятия тебя с должности. Брось пить, скажи – болел…»

Григорий присел на край стола, огрызком карандаша на обороте записки вывел две кривые строчки: «А может, я сам себя с другой должности снял…» Потом подумал, что Бутылкин не поймет, и добавил: «с должности человека…»

И снова подумал: все равно не поймет Бутылкин. Да и сам Григорий не понимал. Вроде правду сказал Ракитин, сказал – точно врезал… А в чем она, эта правда? Как понять его слова?

Повертев в руках бумажку, Григорий смял ее, бросил в угол, налил в стакан водки…

* * *

Семенов прожил в Локтях несколько дней. И хоть шли среди колхозников разговоры, что теперь-то, мол, несдобровать Бородину, о чем Бутылкин сообщал в записке Григорию, Семенова, кажется, совсем не волновало, что председатель колхоза запил, не появляется на работе почти неделю. Он только спросил у Ракитина:

– Евдокия Веселова у тебя на сушилке сейчас работает?

– На сушилке.

– Оставь-ка ее за себя на ферме и поедем в поле.

Целыми днями они ездили по бригадам. И почти в каждой бригаде колхозники нападали на Тихона со своими просьбами, нуждами, требованиями. На одном полевом стане плохо обстояло дело со снабжением продуктами, на другом – не хватало людей для очистки зерна, на третьем – хлеб начинал греться в ворохах, потому что никто не заботился о его своевременной отгрузке на пункт «Заготзерно». Ракитин так закрутился, что в конце концов у него вырвалось:

– Да не могу же я все эти вопросы решать. Это председательское дело!

Семенов, все эти дни больше молчавший, и тут ничего не сказал, только кинул на Ракитина прищуренный взгляд.

Однако через несколько часов, уже под вечер, неожиданно спросил у Тихона:

– Значит, не можешь решить все эти вопросы? Или не хочешь?

Голос у секретаря райкома был холодный, неприязненный.

– Да не могу же я брать на себя все руководство колхозом. Бородин опять завопит, что я на его место…

– Не можешь? – прервал вдруг Семенов Тихона. И нахмурил брови. – Ну что же, не бери. Но имей в виду: за срыв уборки перед райкомом отвечать будет парторганизация и ты лично в первую очередь…

Разговор этот происходил в поле. Ракитин и Семенов стояли на краю пшеничного массива и смотрели на маячивший вдали комбайн.

Небо было пасмурное, серое. Временами накрапывал мелкий дождик.

– Не к лицу нам с тобой, Тихон Семенович, исходить из соображений ложного самолюбия, – уже мягче сказал Семенов. – А тем более сейчас.

Секретарь райкома показал на небо. Ракитин понял его жест: того и гляди, мол, настоящий дождь хлынет.

Потом Семенов заговорил будто совсем о другом:

– Вот бывает еще у нас в жизни: числится человек на такой-то работе, болтается многие годы перед глазами. Все знают: плохо работает человек, но привыкли к этому, не трогают его.

Семенов ковырнул носком сапога землю, сердито поднял глаза на Ракитина.

– А почему?

– Не знаю. Если бы на промышленном предприятии, так быстро бы такого работника…

– Вот, вот! – перебил Семенов. – Там быстро бы заменили такого руководителя. А в сельском хозяйстве… Председатель плохо работает – райком мирится; райком на сельское хозяйство не обращает внимания, в обкоме не очень беспокоятся, пока чрезвычайное происшествие какое-нибудь не произойдет. Так и идет сверху вниз. Сколько времени у вас в райкоме разгильдяй какой-то сидел!.. Плохо у нас вообще с сельским хозяйством, Тихон Семенович. Запущено все страшно, земли на полный износ эксплуатируем. Будто не хозяева мы, что ли, будто не за эту землю кровь когда-то… Ужас что в районе делается. Севообороты не соблюдаются, паров мало…

Запахнув плотнее дождевик, Семенов продолжал:

– Пора браться за сельское хозяйство всерьез, засучив рукава. Здесь нужна помощь всего народа. И, думается мне, скоро мы получим такую помощь.

Еще раз глянув с тревогой на небо, Семенов пошел к машине. Уже устроившись на сиденье, сказал:

– А уборку все же целиком бери в свои руки. И покрепче. Да и вообще – действуй, Тихон Семенович. Райком тебя во всем поддержит… А на очередном партсобрании ставьте вопрос о замене председателя.

С этого дня Ракитин целиком занялся уборочными делами. Строительство сушилки он попросил взять под свое наблюдение и руководство Павла Туманова.

Когда Григорий, смятый, опухший, появился наконец в конторе, Ракитин спокойно и деловито рассказал ему, как идут дела с уборкой. Потом добавил:

– Завтра у нас партийное собрание. Говорю прямо: будем решать вопрос о председателе.

– Что ж, решайте, – безразлично махнул рукой Бородин. – Поглядим еще, что скажут все члены колхоза… а не только твои прихлебатели.

– Вот и назначай общее собрание, – так же спокойно проговорил Ракитин. – Мы сообщим колхозникам мнение парторганизации, они решат…

4

Миновала неделя, другая, месяц после встречи с Поленькой у тракторного вагончика. И все это время Петру казалось, что в его жизни произошло что-то необычайное.

Однажды бригадир тракторной бригады Гаврила Разинкин послал Петра на усадьбу МТС за запасными частями. Поехал на машине Виктора Туманова.

С Виктором у Петра особой дружбы так и не получилось. Петр чувствовал, что виноват в этом только он, и каждый раз, когда приходилась оставаться наедине, испытывал неловкость. Сейчас, сидя в кабине, он хмуро поглядывал на туго укатанную дорогу, вихляющую среди холмов. Туманов часто чертыхался на ухабах, крутых поворотах, а потом произносил беззлобно одно и то же:

– Ну, дорожка!..

Петр завидовал Виктору. Не потому, что Туманов стал шофером, а он вынужден был уступить воле отца и учиться на тракториста. Нет, просто Виктор живет как-то по-другому, будто все на свете ему давным-давно известно, знакомо, устроено самым наилучшим для него образом. Даже плохие дороги никогда не портили ему настроения. И чертыхался он только потому, что не любил долго молчать.

Когда миновали половину пути, Петр сказал:

– И все-таки зря у нас с тобой расклеилась дружба. Я виноват, наверно.

– Приятно слушать самокритику, – насмешливо отозвался Виктор, не отрывая глаз от дороги.

– Тебе легко жить, Витька. Ты все шуточками, смехом…

– Как-то в райцентре застрял на ночь, пришлось волей-неволей концерт смотреть. Там один артист объяснял, что в смехе витамин есть.

– А, брось ты, – с досадой проговорил Петр.

– Ну, брошу, ладно… А ты подумай, только ли со мной у тебя дружба расклеилась?

– А с кем же еще?

– Вот и говорю – подумай… Спутанный ты, вот что.

– Как это?

– Очень просто: как лошадь. Чтоб далеко не ушла, ее путают. Да еще ботало к шее привязывают. Хозяин всегда слышит, что она рядом. Помнишь, около школы поговорили как-то с тобой? – Петр кивнул: «Помню». – Я подумал: ладно, не хочет твой отец, чтобы мы дружили с тобой, – черт с ним. Придет время – Петька сам поймет, что к чему. А ты… не понял. Я не знаю, что там у вас с отцом, но вижу – надел он тебе путы на ноги. Чуть прикрикнет, а ты и притих, как теленок.

– Не все так просто, как тебе кажется, – вздохнул Петр. – Тебе что? Чужую беду руками разведу…

– Я тебе говорил уже – что…

– В комсомол, что ли, вступать?

– Хотя бы… Если примут тебя… такого.

В словах Витьки было что-то до слез обидное и в то же время… справедливое. Петр сразу обмяк как-то, откинулся на протертую почти до дыр спинку сиденья…

Несколько минут ехали молча. Витька время от времени поворачивал голову к Петру, секунду смотрел на него и отворачивался усмехаясь. Петр этого не видел, скорее чувствовал, – он смотрел вперед, на стлавшуюся под колеса дорогу. По бокам ее стояли копны вымолоченной соломы… И ему казалось, что по мере их приближения кто-то большой и невидимый брал эти копны и швырял навстречу, пытаясь попасть в лицо. Копны пролетали мимо, а ему хотелось, чтобы хоть одна попала в него, опрокинула бы, выбросила из машины, потому что молчание Витьки и эти его усмешки становились уже невыносимы.

– Ты почему, Петя, в клубе перестал играть? – вдруг мягко спросил Витька.

Ну вот, заговорил Витька – и не о том. Ну как объяснишь ему, что хуже смерти для него прищуренный отцовский взгляд, которым царапает тот Петра, когда он приходит вечерами из клуба, что ему, Петру, и самому хотелось бы поближе сойтись со всеми колхозными ребятами, да вот… Ну неужели Витька не знает, что у него за отец!

– Чего играть?! Не до веселья мне, – злясь на все и на всех, ответил Петр. Но тут же прочувствовал, что неспроста заговорил об этом Витька, спросил: – Тебе-то что за дело?

– Да лично мне-то безразлично, комсомольцы просили.

Петр быстро повернулся к Туманову.

– Комсомольцы?

– Ну да… Особенно комсомолки. Им, видишь ли, под радиолу надоело танцевать – баян требуется для разнообразия. Придешь в субботу?

Петр молчал.

– И Поленька просила.

Петру показалось, что какая-то копна все же угодила ему в лицо, откинула, прилепила к спинке сиденья. Щеки Петра горели, голова гудела.

– Так как же? – снова глянул на него Витька. И вдруг вспылил: – Да неужели и тут не можешь сказать ясно и понятно: да или нет?

Впервые за всю дорогу Витька крепко выругался. Потом сказал потише:

– И вот это… такое… – Он не мог подобрать слово и сплюнул в окно кабинки. – Черт их поймет, девок. Последние недели мы на сушилке вечерами работали. Поленька мне про тебя все уши прожужжала: что, мол, Петр да как?

Петр, все еще растерянно, посмотрел на Виктора. Потом повернулся к нему всем телом, затряс его обеими руками за плечо:

– Ну а ты? А ты что?

– Ого! Ты смотри-ка?! – вместо ответа протянул Виктор, искренне удивляясь. – А я и не знал! Кстати, в кузове дождевик лежит. Поленька просила завезти его тебе в вагончик, да все случая не было.

Петр распахнул дверцу машины, поставил ногу на крыло:

– Останови… Да останови же, черт!

Виктор, с лица которого все еще не сошло удивление, затормозил. Петр соскочил на землю.

– Ты езжай. А я пройдусь…

И зашагал напрямик через луг к видневшемуся кирпичному корпусу мастерской МТС. Виктор посмотрел ему вслед, потом присвистнул, захлопнул дверцу. Машина рванулась и стремительно полетела вперед, высоко забрасывая на ухабах дребезжащий кузов.

* * *

Поленька вставала в лодке, подставляла свежему ветру разгоряченное лицо, смотрела вдаль на желтоватые резиновые волны. Ветер плотно обтягивал платье вокруг ее худенького тела, трепал платок, выбившиеся из-под него пряди волос, будто просил обернуться. Тогда утихала немного боль в груди, и она думала, что все у нее складывается как-то не так. Затосковало сердце по человеку, которого не надо бы замечать. Легко сказать – не надо бы! А как его не заметишь? Вот он действительно не замечает ее. Дал тогда дождевик из жалости. А может, затем, чтобы ушла скорей.

Ветер за спиной трепал платье, дергал за кончик платка, звал: обернись, обернись – и забудутся думы…

Однажды вечером Поленька долго, слишком долго заплетала косы, пахнущие, казалось, осенним солнцем, и пошла в клуб.

Виктор Туманов ставил на диск радиолы очередную пластинку, проворно спускался со сцены, подходил к какой-нибудь девушке, танцевал с ней минуты две-три и снова бежал менять пластинку.

Увидев, что Петра здесь нет, Поленька облегченно перевела дыхание.

Клуб до самых темных уголков был заполнен музыкой и смехом. В нем было даже тесно всем этим звукам, и они щедро выплескивались наружу через раскрытые настежь двери и плыли вдоль широких улиц, над притихшим озером.

И вдруг Поленька почувствовала, что Петр где-то здесь. Словно речной ветер ворвался в окна клуба и затеребил: обернись, взгляни-ка.

Кончилась пластинка – и на миг установилась тишина. И вот тогда на сцену вышел Петр Бородин без пиджака, в белой рубашке, с баяном в руках. Чуть наклонился вперед и проговорил:

– Вальс «Дунайские волны»…

Поленька сама не понимала, почему так испугалась. Ведь шла в клуб с надеждой на встречу. А теперь вдруг не могла сдвинуться с места.

Возле нее неожиданно вынырнул из толпы Виктор Туманов и пригласил танцевать. Поленька положила руку ему на плечо…

Кончился танец, начался другой. Бросив взгляд на сцену, она увидела вдруг, что играет уже не Петр, а Виктор Туманов. Петр же не торопясь спускается со сцены в зал. Поленька кинулась к выходу.

В несколько мгновений она очутилась возле дома. Прижавшись щекой к росшему перед окнами старому тополю, тяжело дышала, смотрела на поблескивающее голубоватыми огоньками озеро. Оттуда наплывал на деревню, бесшумно струился по улицам и переулкам влажный, теплый воздух. Ветерок чуть-чуть прикасался к листьям тополя, под которым стояла Поленька, точно проверяя, крепко ли они держатся еще на ветвях, не пора ли дунуть изо всей силы, в один миг сорвать их все, смешать с пылью и унести куда-нибудь…

А в следующую субботу Поленька снова долго и старательно укладывала перед зеркалом косы…

5

Когда закончились танцы в клубе, Петр взял баян и вышел на крыльцо. Здесь он остановился, всматриваясь в темноту. Поленьки не было.

А ведь только что она выбежала. В последнее время она каждую субботу ходит в клуб. Но едва он захочет подойти, она, словно угадав его мысли, моментально исчезает. Походив по залу, он поднимается на сцену, начинает играть. И Поленька снова появляется.

Вдруг ему показалось, что за редкими деревьями мелькнуло в темноте платье Поленьки. Он остановился и крикнул:

– Поленька!

Еще раз мелькнуло что-то белое в темноте и пропало.

«Может, там действительно кто-нибудь был», – думал он, шагая к дому.

На другой день Петр пахал зябь. Сидя в кабинке, он размышлял о вчерашнем: показалось или не показалось? О том, что за деревьями могла быть и не Поленька, он почему-то не думал.

Опять вспомнился кружок девчонок на лужайке, розовое небо над ними, Поленькин взгляд. Почему же сейчас она так не смотрит на него? Как бы тогда было все просто и хорошо…

Неожиданно раздались тревожные свистки над ухом: прицепщик отчаянно дергал за сигнальный шнур, требуя немедленной остановки.

Петр выключил скорость, недовольно высунулся из кабины:

– Ты чего?

Прицепщик Федот Артюхин, размахивая руками, подбежал к трактору, вскочил на гусеницу и заглянул зачем-то в кабину.

– Ты что, заснул? Я уж думал, в самом деле постель тут у тебя. Не видишь, куда едешь?!

Петр посмотрел назад.

– А, черт!

Трактор вышел из борозды и прочертил лемехами в сторону от края пахоты метров десять.

Воспользовавшись случаем, Артюхин сел возле гусеницы на теплую землю, намереваясь спокойно покурить. Петр послушно заглушил мотор, выпрыгнул из кабины и присел рядом.

– Удивительно мне прямо, – уже добродушно начал Артюхин, свертывая папиросу. – Сколько раз бывал на этой самой должности, а в первый раз вижу, чтобы трактор из борозды вышел. Может, ты и впрямь вздремнул?

– Нет… Задумался просто.

– Ну, ну… Я тоже перед женитьбой думал, как бы не прогадать… Я один в своем роде, а девок кругом – как звезд в ясную ночь: все блестят, все хороши… – начал Артюхин заход для длинного, очевидно, разговора. – Тракторов вот только в те поры не было…

Петр быстро поднялся и уже из кабины бросил отрывисто:

– Ладно!.. Чего расселся. В один момент на прицеп… Живо, говорю!

Федот несколько раз хлопнул глазами, открыл рот, хотя слова еще не пришли на ум… Заревел трактор.

В субботу, возвращаясь с работы в деревню, Артюхин поглядывал на угрюмо шагавшего Петра.

– Молчишь, значит, всю неделю?.. А я ведь не могу без разговоров. Мне лучше не поесть, чем не поговорить…

Петр зашагал шире. Федот приговаривал:

– И что ты за человек! Мне, брат, в этом разе лучше на ферму пойти работать. Там хоть коровы мычат…

Петр по-прежнему не отвечал.

Вечером все повторилось, как и в прошлую, как и в позапрошлую субботу. Едва он, отложив баян в сторону, сделал шаг со сцены в зал, Поленька юркнула к выходу.

Когда загремела радиола, Петр тоже вышел из клуба. В бледно-синей вышине прямо над ним висела отколотая половинка луны. Петр осмотрел небо, будто надеясь отыскать на нем вторую половинку, потом медленно пошел по дорожке.

На том месте, где заметил в прошлый раз белое пятно за деревьями, Петр всмотрелся в темноту, точно надеясь снова что-то увидеть.

Но там ничего не было. Он постоял-постоял и пошел обратно в клуб.

У крыльца Петр чуть не столкнулся с кем-то.

– Поленька!

Она отскочила в сторону, в темноту. Петр заметил только, как блеснули в полосе падающего из открытых дверей электрического света ее перепуганные большие глаза.

– Поленька!

Держась за березу, она стояла к нему спиной, покачиваясь, будто хотела оторваться от дерева, но уже не могла. Потом резко обернулась, прижалась спиной к дереву, не поднимая головы, прошептала:

– Чего тебе?

– Так я…

Говорить Петр, оказывается, мог. Он сам удивился этому и совсем не к месту рассмеялся. Поленька быстро подняла голову, а он еще быстрее схватил ее за руку, но тотчас отпустил и торопливо проговорил:

– Ты не уходи, пожалуйста… Ты извини…

Потом стало очень тихо. В этой тишине неизвестно отчего заскрипела вдруг береза, под которой они стояли.

– Пойдем на берег, Поленька, – несмело попросил Петр.

Поленька ничего не ответила, еще постояла и медленно пошла вперед, чуть наклонив голову, в ее косах, уложенных вокруг головы в несколько рядов, переливался едва уловимый серебристо-голубоватый свет.

Камни ступенями спускались к берегу озера. Подойдя к ним, Петр еле слышно промолвил:

– Посидим здесь немного…

Поленька послушно, но так же молча села и стала смотреть в черную холодную глубину озера. Петр взял ее за руку:

– Хорошо здесь?

Она чуть помедлила, осторожно отняла руку и ответила:

– Хорошо… Очень…