Текст книги "Повитель"

8

Отшумели вешние воды, помолодела земля, запестрели на лугах цветы, не заботясь о том, что расцвели напрасно, что людям сейчас не до них…

В доме Бородиных ничего не изменилось. Бабка-стряпуха по-прежнему молча варила обеды и ужины, когда приходило время, молча ставила еду на стол и, так и не вымолвив ни слова, отходила прочь. Петр молился на образа и, храня гробовое молчание, лез за стол. Потом поворачивал землистое лицо к сыну, и Григорий молча сползал с кровати.

Пойдет ли теперь отец к Зеркалову или не пойдет – Григория мало беспокоило. Другими мыслями был занят его ум.

Он помнил последний разговор с Терентием и целыми сутками ломал голову над тем, как отвязаться от него. И хотя знал, что Терентий Зеркалов не бросал слова на ветер, предупреждая: «И не дай бог тебе ослушаться!» – все-таки тянул. И когда уже зашевелилась в душе Григория надежда: «Может, не придет, может, минует…» – он однажды увидел Терентия в темноте сидящим на лавочке возле дома. Он не встал, когда Григорий подошел, даже не пошевелился. Только произнес коротко и угрожающе:

– Ну?!

– Так я… Я ждал… Договориться бы надо… А в общем, конечно… куда же денешься от вас…

– Ты не крути, сволочь!.. Может, ты думаешь, мы играем с тобой? Может, ты все еще думаешь, что в армию не призван?..

Терентий говорил, не повышая голоса, вяло и тихо, вроде совсем без гнева.

– Ты вот что, Терентий, не сволочи меня… Может, я смерти Веселова больше твоего желаю…

– Н-ну, пожалуй, поверю, – тягуче протянул Зеркалов.

Григорий сел рядом на лавочку. Терентий чуть отодвинулся.

– Я сделаю, – тихо начал Григорий. – Это только говорят, что, мол, нету пути туда, засосет любого, кто пойдет… Я все тропки знаю… почти не хуже отца… – Он помолчал, взглянул на Зеркалова и еще раз повторил: – Да, не хуже отца… Он-то вырос и всю жизнь на болоте этом, можно сказать, провел. Ночью может пройти его вдоль и поперек. Только один раз пришлось заночевать нам среди трясины. И то потому, что ливень ударил, вспухло все, водой взялось…

Зеркалов терпеливо слушал, ждал, пока Григорий сам не замолчит. Усмехнувшись, бросил через плечо:

– Куда клонишь? Отец твой по дому-то ходит теперь запинаясь…

Григорий вздохнул и опять заговорил торопливо:

– А я что? Не знаю, что ли? Я ведь к тому… – И, наклонившись к Зеркалову, зашептал еще быстрее: – Все сделаю, выведаю. И… и скажу отцу, где Андрюхины партизаны. А он уж не вытерпит, побежит. Ты не смотри, что он с костылем, он проводит вас. А мне самому нельзя дорогу показывать. Потому объявлюсь.

– Ну и что с того? – спросил Зеркалов с насмешкой, хотя отлично знал, почему Григорий не хочет объявляться. Но Григорий на этот раз не заявил прямо, что боится, помялся и вымолвил неожиданно для самого себя:

– А зачем? Может, и еще когда пригожусь так же вот… Зачем людям знать, что я…

– Ну… ладно…

Григорий шумно перевел дух.

– Тогда все, раз договорились. Завтра попробую.

– Постой! Как же отцу скажешь? Ведь говорил в тот раз: «Отец первый растрезвонит по селу»? – спросил Зеркалов, явно уже издеваясь над Григорием. Бородин опустил голову.

– Мало ли как, – неопределенно ответил он. – Может, и не растрезвонит, коли вы возьмете верх.

– Коли мы? – Зеркалов резко повернул к Григорию перекошенное злобой лицо, схватил его за грудь и, тряся головой, выдохнул в самое лицо: – Эх ты, сука! С таким возьмешь, пожалуй…

Всю ночь, весь следующий день видел Григорий перед собой страшное лицо бывшего своего дружка.

А день, как назло, тянулся медленно. Вот и солнце село, но сумерки не спешили почему-то надвигаться. А когда стемнело, отец долго не ложился спать, кашлял, возился в своей комнатушке… Наконец все в доме стихло. Григорий осторожно встал, снял с гвоздя пиджак и вышел на улицу. С озера тянул холодный ветерок. Зачем-то Григорий опустился на лавочку и посидел с минуту, как перед дальней дорогой. Потом встал, не поднимая головы, взглянул на небо, медленно застегнулся на все пуговицы и осторожно, на носках, вышел со двора…

Вернулся часа через четыре мокрый от утренней росы, грязный. К одежде прилипли высохшие хвойные иглы, прошлогодний порыжевший мох. Сняв пиджак, сунул его под крыльцо, в собачий лаз. Чтобы не разбудить отца, в дверь не пошел, а залез в окно, бесшумно распахнувшееся под его толчком. Уже лежа в постели, подумал: «Дожились… В свой дом лезешь, будто вор…» Переворачиваясь на другой бок, пригрозил кому-то: «Врешь, все равно найду…»

Дня через три сказал отцу будто невзначай:

– Андрюха-то, сказывают, в Гнилом болоте лагерем стоит… возле того места, где нам пришлось заночевать как-то.

– Откуда знаешь?! – тряхнул маленькой головенкой старый Бородин.

– Откуда? Сорока на лету сболтнула, – ответил, точно огрызнулся, Григорий. – Сказывают, говорю…

– Ага, так… так… – скрипнул старик и стал смотреть в окно.

– Что – так? Ты, батя, смотри не проговорись кому! – предупредил Григорий. – Жизнь сейчас что картежная игра.

– Ишь ты! – усмехнулся отец. – Умен! Только жизнюха-то – завсегда игра: не то выиграл, не то проиграл… Другого нету…

– В дурачках остаться – полбеды. И дурак со временем наживет ума. А сейчас не ту карту выбросишь – голову снимут.

Старик, не отвечая, залез на печь и пролежал там почти до вечера.

За ужином молча косил глаза в окно на шнырявших по улице белогвардейцев.

– Гнилое болото – оно гнилое и есть, трясина кругом, – произнес наконец старик. – Андрюха неглуп, сообразил: не подберешься к ним…

– Хитра лиса, когда охотники дураки, – лениво ответил Григорий. – Ну что уставился на меня? Али один Андрюха знает, какими тропами через Гнилое болото ходить?

– А ты к чему это? – встрепенулся старый Бородин.

Григорий бросил на стол деревянную ложку, встал и пошел в другую комнату.

Ночью Григорий не спал, прислушивался к каждому шороху в соседней комнате. Когда чуть скрипнула дверь, Григорий босыми ногами прошлепал по крашеному полу к кровати отца, торопливо ощупал ее. Кровать была пустой и теплой. Возвратясь, Григорий лег в постель, укрылся с головой и спокойно уснул.

Утром его разбудили далекие хлопки выстрелов. Не вставая, повернул голову к окну. В соседней комнате возился на кровати отец. Но Григорий ничего не спросил.

Старый Бородин в этот день поднялся с постели поздно, пошатываясь, устало побрел к двери, вывалился через порог. Вернулся часа через два, опять упал на кровать.

– И в самом деле, слышь, Гришуха, не один Андрюха тропы заветные знает… – тяжело дыша, отрывисто говорил Петр. Маленький острый нос его, торчащий над подушкой – самой головы не было видно, – почему-то вздрагивал.

– Ну? – равнодушно буркнул Григорий.

– Вот и ну… Напали на них сегодня. Перебили, сказывают, половину. Нагулялись, слава богу… А Андрюшка-то ушел-таки с остальными…

– Ушел?!

– Чего орешь? – рассердился вдруг старик. Потом другим голосом, тихим, плаксивым, затянул: – Именно – хитра лиса, вот и ушел… Не потому, что охотники дураки, а потому, что стары… Молодые-то трусливые нынче… Ночью бы, сонных, накрыть их! А я пока плутал по лесу – и ночь прошла.

Григорий промолчал, сделав вид, что ничего не понял. Старик приподнял голову над подушкой, желтыми и круглыми, как копейки, глазами вцепился в сына:

– Эх, ты-ы… А еще крест носишь…

Это уже было знакомо Григорию. Он повернулся и молча ушел в горницу.

В обед увидел в окно шагающего по улице Терентия. Левое плечо Зеркалова было перемотано белой окровавленной тряпкой. Ночь, видно, не прошла для него даром… А вечером Терентий снова сидел на лавке у стены бородинского дома.

– Андрюшку хорошо потрепали, спасибо тебе, – сказал Терентий, едва Григорий вышел из дома. Бородин хотел что-то ответить, но Зеркалов не дал ему раскрыть рта. – Веселов, конечно, не дурак, осторожнее теперь будет. Места для ночевок станет выбирать такие, что ни днем ни ночью не подобраться к ним…

– Конечно… Теперь бесполезно… – поспешил было вставить слово Григорий.

Но Зеркалов сурово перебил его:

– Что бесполезно? Ты брось это… Труднее твоя задача только – и все. – И добавил мягче: – Постарайся, Григорий. Батя сказал: не забудется тебе это…

Понял Григорий: не терпится Зеркалову добить Веселова. А скажи Григорий сейчас слово против – взорвется Терентий яростью, прихлопнет его не раздумывая.

И опять целыми днями думал Григорий про усатого почтаря. Ночью бесшумно вставал, вытаскивал из-под крыльца задеревенелый от грязи пиджак, осторожно, задами деревни, крался к лесу и нырял в него, как в черный бездонный омут.

– Кхе-кхе, – дипломатично кашлянул однажды отец, поскреб в бороде и спросил, щуря слезящиеся глаза: – Не сказывают, где Андрюха-то?..

Григорий вздрогнул, точно его поймали на месте преступления.

– То есть как – не сказывают ли?

Разыгрывать удивление, конечно, было лишним: отец все знал. Будто только что поняв это, Григорий вдруг громко, не стесняясь, выругался. В крепких, забористых словах прозвучало все вместе: лютая ненависть к партизанам Андрея Веселова, злость на самого себя, оказавшегося не в состоянии выследить их, и откровенный испуг перед тем, что не только Терентий Зеркалов знал о его ночных вылазках. Правда, знал не кто-нибудь – родной отец. Но все равно Григорий почувствовал, как по спине пополз знакомый липкий озноб. Отец ли знал, кто другой ли – какая разница? Тайна, известная одному, – с ним и умрет, известная двоим – шило в мешке.

Так думал Григорий, пока снова не услышал осторожное и успокаивающее: «Кхе-кхе…» Повернувшись на кровати лицом к стене, Григорий сказал тихо, виновато:

– Лес большой да глубокий ночью. Зверя трудно выследить, а человека и того пуще… – И вдруг резко повернулся обратно, сухо и тяжело скрипнули доски. – Ты, батя, того… Ничего не знаешь, ясно? Какая будет погода после бури – неизвестно еще, понял? – И задышал тяжело, точно пробежал несколько километров.

– После бури, известно, солнышко, – спокойно ответил старик.

– В тюрьму оно еще заглядывает сквозь решетку, а в могилу – нет. Вот оно что, батя.

Старик опять почесал в бороде, посмотрел зачем-то на крашеный желтый пол, по которому были разлиты солнечные пятна.

– Н-да… Экось ты просветлил отца по всем моментам… Тьфу… – И ушел, говоря насмешливо: – А пиджак зря гноил под крыльцом… Хозяин!.. Пользуйся моим пока…

Но пользоваться отцовским пиджаком Григорию долго не пришлось. Однажды утром он услышал доносящиеся с улицы крики, ругань. Григорий вскочил с кровати, глянул в окно. Колчаковцы толпами бежали к лесу. По улице метался Терентий Зеркалов. Он был в одной смятой рубахе навыпуск, без фуражки – видимо, только что проснулся. Откуда-то доносились редкие выстрелы.

Вдруг отворилась дверь, в комнату не вошел, а как-то впрыгнул задом отец, торопливо накинул крючок и, не разгибаясь, попятился в угол, упал на лавку, закрестился:

– Гос… бож… помил… пресвят… богоро… Окружили, говорят, красные со всех сторон… О господи!

И опять холодок прошел по спине, подкатил к сердцу. Григорий только глотнул воздух, прошептал:

– Ну, батя… смотри!..

Те, кого искал Григорий в лесу по ночам, сами явились в Локти.

* * *

…Когда Григорий Бородин наконец вышел днем на улицу, он почувствовал щемящую пустоту.

Почти неделю подряд дули страшные западные ветры. Но уже ночью ветер потерял силу, а к утру стих окончательно. Медленно успокаивались воды Алакуля.

Часть вторая

Глава первая

1

Где-то гуляла еще по лесам банда, возглавляемая Гордеем Зеркаловым. Бывших колчаковцев понемногу вылавливали, загоняли все дальше в болото. Многие мужики, призванные когда-то в колчаковскую армию, возвращались зимой с повинной в родные деревни.

В Локти одним из первых явился Федот Артюхин. Был он похож на нищего. Рваный, прожженный у ночных костров полушубок, разбитые валенки с задранными кверху носами, облезлая баранья шапка…

– Может, добро-то скинул где и вырядился для жалости, – пустил кто-то шепоток.

А Федот Артюхин сразу отправился к Андрею Веселову в недавно образованный сельсовет.

– Здравствуй, председатель, – несмело проговорил он. – Вот он я. Заявился, значит… Хоть милицию зови, хоть что… – И, увидев сидящего у стены Федора Семенова, почему-то низко поклонился ему, потом затоптался на месте и хотел выйти. Но вдруг махнул зажатой в кулаке шапкой. – Зовите, ладно, милицию…

– Зачем? – спросил Веселов, внимательно оглядывая его с головы до ног.

– Так ведь я… все-таки… – Федот кивнул в сторону леса.

– Что же, пришел – живи, – спокойно проговорил Веселов.

Тогда Федот опустился на некрашеный, лоснящийся от грязи табурет, начал торопливо объяснять:

– Я ведь что? Я кабы сам… С тобой тогда зря не пошел, вот что. Зато помои из-под Гордея потаскал… Э-эх, чего там! А теперь как мне? Думал тоже: к вам податься – сразу к стенке меня, да и Зеркалов не простит, пошлет людей – пришибут. Он достанет, руки у него пока длинные. И там оставаться – верная смерть. Не от пули, так от мороза. А у меня домишко ведь тут, хоть никакой, да и жена также…

– Кто это сказал, что мы тебя к стенке поставим? – спросил Андрей.

– Ну-у… так говорили у нас… в отряде, – неопределенно ответил Федот. – Рассказывали, будто вы Игната Исаева да Кузьму Разинкина замучили тут за то, что сыновья их у беляков воюют. А потом дошел слух: Кузьма с Игнатом живут да здравствуют… И вдарило мне в башку: «Может, пугают нас, а?» Ночами размысливал: ведь я кто? Разве я враг тебе, к примеру? Вот и припер домой после домыслил…

Андрей рассмеялся.

– Правильное домыслил, Федот.

Артюхин тоже улыбнулся, сказал:

– Ну, благодарствуем… – и направился было к двери, но вдруг остановился, оглянулся на Андрея.

– Чего тебе еще? – спросил Веселов.

– Так все же… Непонятно мне. Гордей Зеркалов как поймает кого… кто за Советы воевал, немедля в расход, без разговоров. А вы… Я вот пришел – ты говоришь: живи. Игната Исаева, Кузьму Разинкина тоже не трогаете. Чудно… Объясни поподробней.

– Так я же объяснил уж, Федот, – проговорил Веселов. – Мы различаем, кто враг нам, кто нет. Время сейчас такое, что многие семьи надвое раскололись. Пройдет еще немного времени – все, как ты вот, домыслят, что к чему.

– Это Игнат-то Исаев домыслит? Вряд ли…

– Ну, тогда пусть сам на себя пеняет… Чуть заметим, что сети против нас вьет, – раздавим. Сил теперь у нас хватит.

Когда за Артюхиным закрылась дверь, Андрей посмотрел на молчавшего Семенова с немым вопросом: может, мол, неправильно я с Артюхиным поступил? Семенов понял это, встал.

– Нет, нет, Андрей. Все правильно…

Нахмурив свои лохматые брови, Семенов прошелся по кабинету, стал застегивать неизменный, потрескавшийся за многие годы кожан. Потом проговорил:

– Ну, поеду я дальше. Учить тебя мне нечему, сам во всем разбираешься правильно. Молодец, Андрюша, окреп.

Андрей отвернулся от Семенова и стал смотреть в окно. Семенов протянул ему руку.

– Ну? Вопросы есть? Нету. Значит, до свидания.

– Счастливый путь, Федор.

Семенов шагнул к двери, остановился.

– Нет, что-то еще, вижу, есть у тебя. Выкладывай.

Поколебавшись, Андрей проговорил:

– Я уж давно думаю, Федя… Ты вот говорил – правильно я… И дрался с Колчаком не на страх, а на совесть… А все беспартийный. – И наконец обернулся. – Я не знаю, может, рано мне…

Семенов подошел к Андрею, молча взял его за плечи и встряхнул. Сказал глухо, будто даже сердито:

– Я давно жду от тебя, Андрюша, этих слов… И знал, что дождусь. Сам рекомендовать тебя буду в члены партии.

– Ну, спасибо. Спасибо, друг… – почти прошептал Веселов.

– Тебе спасибо, Андрюша… На обратном пути я заеду – и в комитет с тобой… Будь здоров.

Андрей Веселов еще долго стоял у окна, заложив руки за спину.

* * *

От Веселова Федот вышел бодрым шагом, громко крикнул через дорогу Тихону Ракитину, вывернувшемуся из-за угла:

– Тихон, здорово! – и побежал к нему рысцой.

– Вернулся, значит? – протянул руку Тихон. – Здравствуй. У Веселова был?

– Ага… Доложился по всем правилам. Так, мол, и так, личный постель-адъютант самого Зеркалова…

– Не испугался он тебя?

– Не-ет, – растянул Федот в улыбке заросший щетиной рот. – Господи, хоть усну сегодня в какой ни на есть человеческой постели. Ну а ты как?

– Да как? Тоже воевали… с такими, как ты.

– Именно. Я и Андрею говорил – а враги разве мы?

На другой день, когда Федот, несмотря на мороз, в одном пиджачишке колол дрова возле своего дома, к плетню подошел Григорий, постоял и проговорил:

– Ишь ты, закалился, видать, в отряде Зеркалова. Чего не оденешься?

Федот обернулся, бросил топор на снег.

– А-а, Гришка… Закалка плохая, брат, там. А ты где воевал? У Андрея, что ли, в отряде?

– Люди дерутся – чего лезть… – нехотя проговорил Григорий. – Мне защищать нечего.

– А мне есть чего? – спросил Федот.

Вопрос был правильный. Но Григорий будто не расслышал его.

Отвернувшись, глядя куда-то вдоль улицы, спросил осторожно:

– Как там дела у Зеркалова?

– Интересуешься, стало быть? – усмехнулся Федот. – Может, дорогу к нему рассказать?

– Дурак! – Григорий плюнул на снег. – Кто сейчас к нему пойдет? Последние дни, сказывают, догуливает Зеркалов.

– Это верно, – согласился Артюхин. – Разбегаются людишки от него. Скоро останутся втроем: Зеркаловы – отец с сыном да Лопатин.

– И Лопатин с ними?

– А то где же? Вроде начальника штаба…

– Так, – сказал Григорий неизвестно к чему и отошел от плетня.

* * *

Вместе с первыми теплыми днями пришло в Локти известие о том, что в Иркутске расстреляли «верховного правителя» – Колчака.

По вечерам, собираясь в сельсовете, мужики возбужденно обсуждали эту новость.

– Остался ты, Федот, без главнокомандующего теперь, – пошутил Ракитин.

Артюхин обычно к таким шуткам относился добродушно. Но тут побагровел, закрутил головой, запрыгал вокруг Тихона:

– Чего ты насмехаешься? Чего? Что я служил… Мне и так несладко пришлось… А ты…

И губы у Федота затряслись, как у ребенка, готового заплакать…

– В самом деле, Тихон… Хватит об этом, – заступился за Артюхина Веселов.

– Вот, вот – именно!.. – подхватил Федот. – Определил тоже мне главнокомандующего… Он у меня, командующий этот, тут, в деревне, дома на печке лежит…

Шутил Федот или говорил серьезно, но в прокуренной комнате грохнул хохот. Федот растерялся, потом сообразил, что сказал что-то невпопад, и рассмеялся вместе со всеми.

– Теперь Зеркалова бы так же, – сказал он, когда хохот смолк.

– Ничего, Федот, поймают и Зеркалова, – ответил Веселов.

Когда солнце съело снег и просушило пашни, локтинские мужики проржавевшими плугами ковыряли землю по склонам холмов, вручную из сит и лукошек торопливо засевали ее.

Григорий, глубоко засунув руки в карманы, молчаливо ходил по улицам деревни, смотрел на все какими-то безразличными, отсутствующими глазами.

– Люди пашут, – сказал однажды отец, подрагивая тощей, почти высыпавшейся бороденкой.

Григорий буркнул что-то неразборчивое.

– Так и нам бы… хоть с десятинку… Я-то не могу уж, Гриша… С голоду ведь подохнем.

– А чего мне спину гнуть на пашне? – огрызнулся Григорий. – Вырастишь хлеб, а его отберет Веселов.

Однако через день все же выехал в поле. Кое-как закидал пшеницей вспаханную полосу.

Чуть ли не в последний день сева замешкался на пашне допоздна. Когда стало уже темнеть, пошел в лес за конем. Привычно накинул уздечку, распутал и намеревался уже вскочить на спину лошади, когда из-за деревьев бесшумно вышел человек, негромко и осторожно крикнул:

– Эй!..

Григорий оцепенел. Лошадь, мотнув головой, вырвала у него из рук повод, отошла в сторону и стала щипать траву. Но Григорий даже не пошевелился; широко открыв глаза, он смотрел на стоявшего под деревьями Лопатина, как на пришельца из загробного мира.

Еще перед самым севом в Локтях стало известно, что банда Зеркалова уничтожена. Об этом официально объявил всем Андрей Веселов. Он рассказал, что отец и сын Зеркаловы взяты в плен, осуждены и расстреляны, Лопатин убит во время последнего боя. Григорий не поверил Веселову и спросил как-то у Ракитина:

– Правда, что ли, насчет Зеркаловых?

– На вот, читай. И про Лопатина тут…

Григорий взял смятую, потертую на углах газету, долго читал заметку о ликвидации банды Зеркалова. Молча отдал газету Ракитину, не сказав больше ни слова.

Мысль о том, что Зеркалов жив, что каждую ночь он может появиться на лавочке возле дома, все время камнем давила на плечи. Теперь эта тяжесть свалилась с него.

Беспокоило все время Григория и другое. Только двое знали, что он ночами выслеживал партизан Андрея Веселова, – Терентий Зеркалов и отец. Ну, может, знали еще Гордей Зеркалов да Лопатин. Все они теперь мертвые, в свидетели не годятся. А отец… отец тоже почти мертв…

И вот в пяти шагах перед ним стоит живой Лопатин, грязный, заросший, как зверь. Стоит и настороженно следит за каждым движением Григория, опустив руку в карман. Григорий знал: в кармане наган или нож.

Наконец Григорий проговорил еле слышно:

– Ну чего тебе? Может, есть хочешь? Так я сейчас, у меня осталось там, – и кивнул головой в ту сторону, где стояла одноконная бричка с погруженным в нее плугом и бороной.

Лопатин качнул головой, вынул руку из кармана.

– Не-ет!.. Не голоден. Добрые люди пока и кормят и поят. Иди сюда. Да иди же!

Григорию ничего не оставалось делать, как повиноваться…

Через минуту они сидели на траве, привалившись спинами к могучему сосновому стволу.

– А писали в газетах – убили тебя. А Зеркаловых расстреляли будто, – проговорил Григорий.

– Гордея в самом деле… Царство ему Небесное, – негромко говорил Лопатин, расчесывая пальцами бороду. – А Терентий сбежал, пока на расстрел вели. Ночь, говорит, больно темная была, помогло. А про меня, выходит, наврали. Правда, саданули меня в последнем бою из винтовки… Валялся где-то без сознания до вечера. Потом слышу: переворачивают с пуза на спину, говорят: «Бандюга Лопатин, отгулялся, сволочь… Зароем утром…» И ушли. А к утру-то я далече уполз… Врать они про нас мастера, – продолжал Лопатин. – А мы еще живем… Терентий приказ тебе дает…

– А?

Лопатин вздрогнул, по привычке рука скользнула вниз, к карману.

– Фу ты, черт! – глухо воскликнул он. – Чего орешь?

– Кто? Я? Я ничего, – пробормотал Григорий. – Разве орал? – Мысли его были где-то далеко.

– Терентий, говорю, приказывает насчет Веселова… Убрать его надо потихоньку, – вдруг сухо и строго сказал Лопатин. – Как сделаешь – твое дело. Терентий сказал: пусть не вздумает Гришка отказываться, пусть, говорит, вспомнит, куда нас отец его водил. Понял?

Григорий хотел крикнуть что есть мочи: «Сволочи! Оставите или нет меня в покое?» Но вместо этого выдавил из себя:

– П-понял… Чего там…

– Ну вот… Мое дело – приказ тебе передать. Потом пришлю надежного человека проверить.

– Ладно, – тем же безразличным голосом проговорил Григорий. – Чувствовалось, что говорит он машинально, по-прежнему думая о чем-то своем. Лопатина насторожило это, он поспешно обернулся:

– Чего ладно?

– Ну… сделаю все.

– Вот так. А теперь пойду. Прощай пока.

Лопатин поднялся. Григорий остался сидеть неподвижно. Но едва Лопатин сделал первый шаг, как Григорий метнулся ему вслед, схватил за ноги и резко дернул к себе. Лопатин упал лицом вниз, ломая грудью торчащие в траве прошлогодние сухие дудки и стебли. И в то же мгновение крючковатые, заскорузлые от земли, точно железные, пальцы Григория впились в горло бывшего лавочника.

– Сволочь!.. – прохрипел Григорий в темноте. – Передай приказ лучше самому Гордею… на том свете…

В первую секунду Лопатин сумел перевернуться на спину, легко сбросив с себя в сторону Григория. Но, отлетев, Григорий не выпустил шеи. Сжимая ее, как клещами, он мигом очутился снова верхом на Лопатине. Тот хрипел, обеими руками пытался оторвать пальцы от своего горла. Поняв, что это ему не под силу, стал шарить у себя по карманам, выхватил нож и, почти не размахиваясь, ткнул им Григория в бок…

Но удар получился слабым. Лопатин уже почти задохнулся. Силы оставили его. Нож только скользнул по ребрам Бородина, не причинив ему особого вреда.

Страшная сила рук на этот раз пригодилась Григорию.

Домой Григорий вернулся далеко за полночь. Отпряг коня, зашел в свою комнату, снял рубаху, немного окровавленную, бросил ее под кровать и лег в постель. Рана в боку уже не чувствовалась. Но забылся сном только перед рассветом… И сейчас же приснилось, что в комнату кто-то вошел и полез под кровать. Григорий откинул одеяло, рывком поднялся и сел на постели.

На улице был давно день, в окна лился желтоватый солнечный свет.

В комнате стоял отец, ковыряя костылем выволоченную из-под кровати, перепачканную болотной тиной и кровью одежду Григория.

– Ты!.. Чего ты? – испуганно крикнул Григорий.

– Ничего, сынок… Кончил, что ли, посев?

Григорий в первую минуту ничего не мог ответить.

Уж слишком неожиданно прозвучал голос отца, как-то мягко, задумчиво, даже с нежностью.

– Ну… кончил, – наконец сказал Григорий растерянно.

– А это? – прежним голосом спросил его отец, тыкая костылем в одежду. – Откуда, думаю, опять болотом воняет в доме? Ишь все в земле перемазано. Смотрю – и впрямь ты не зря погрозился отцу недавно. Кости, что ль, откапывал цыганские? Куда понесешь их теперь? К Веселову?

– Замолчи ты! – громко вскрикнул Григорий, соскочил с кровати, ногой запихнул одежду на прежнее место и повернулся к отцу. – Какие кости я откапывал, чего плетешь?

– Ну, может, не откапывал… Может, наоборот, закапывал кого, тебе не впервой… Откуда кровь-то на пиджаке? И смотри-ка… На рубахе вон? Говори! – Старик поднял костыль, чуть не ткнув в бок Григория.

Григорий прикрыл локтем пораненное место. Петр усмехнулся, сел на табурет, поставил костыль между ног и положил на него обе руки.

– Ты, Гришуха, подлюга все-таки, – с обидой в голосе сказал Петр Бородин. – Кому грозил-то? Отцу… Не испугался я. Ведь мне и так помирать теперь… Но не прощу тебе обиды той, не прощу, дьявол, до самой смерти!!

И вдруг заплакал скупыми старческими слезами, вытирая их маленьким, сморщенным и сухим кулаком.

– Ведь я для кого старался? Кто думал, что оно так вот все… перевернется? А ты – отблагодарил батьку!.. А ежели я кой-чего расскажу про тебя? Ведь раздавит тебя Андрюха, как вошь на гребешке… Пиджак-то сгноил тогда…

Григорий сидел на кровати, вцепившись руками в край перины. Он был готов кинуться на отца, как бросился вчера на Лопатина, вцепиться в отцовское горло. И, может быть, сделал бы это, если бы отец сказал еще слово.

Но старик ничего не говорил, только смотрел на сына ненавидящими глазами.