Текст книги "Повитель"

Едва Петр переступил порог дома, эти глаза быстро пробежали по нему, ощупали с ног до головы. Петр невольно поежился, вяло поздоровался. Отец, скривив в усмешке сухие, потрескавшиеся губы, промолчал.

– Что это с отцом? – осторожно спросил вечером Петр у матери. – Болел он, что ли?

Но и Анисья только тяжело вздохнула.

Через несколько дней Петр поехал в МТС принимать трактор. Анисья, проводив сына до калитки, произнесла:

– Болтают про отца-то разное. Будто он на фронте… – Но Анисья не договорила, погладила сына по плечу. – Ты иди, Петенька. Попросись у директора там, чтобы тебя в наш колхоз направили… Все-таки иногда дома ночуешь…

Петр уехал, так и не поняв, что происходит с отцом.

Часть четвертая

Глава первая

1

Каждое лето обочины широких улиц и переулков Локтей быстро зарастают высокими, в рост человека, репьями. Под их широкими и мягкими, точно обваренными, листьями всегда прохладно и сумрачно. Там спасается от июньского зноя всякая живность: равнодушные ко всему на свете, полусонные деревенские собаки, ленивые и неповоротливые свиньи, юркие, вечно чего-то ищущие в земле куры и даже годовалые телята. Запыленные сверху лопухи надежно защищают обитателей репьевого царства и от теплых, всегда быстротечных летних дождей.

Репьи растут быстро и буйно, до самого июля не причиняя никому ни вреда, ни пользы. А потом выметывают шапки бледновато-розовых цветов. Недели через две цветы засыхают, на их месте образуются небольшие щетинистые шарики, которые набиваются в хвосты и гривы лошадей, в собачью шерсть, цепляются за одежду прохожих.

И люди осторожно обходят репьевые заросли стороной.

* * *

В последние годы Григорий Бородин болезненно воспринимал то, что люди сторонятся его, как высохшего репьевого куста.

После той ночи, когда Бородин бросил в болото обрез, он недели две был сам не свой. Ночами в голову лезли думы о прошлом, о настоящем… «На земле-то ведь как? – говорил когда-то отец. – Сильный – прямо стоит, слабый – по ветру стелется…»

Григорий считал, что он вот не слабый вроде… А не дают ему стоять прямо…

Но через несколько минут приходила совершенно противоположная мысль: какой он, к черту, сильный?! Ведь не мог, не решился все-таки Ракитина… Отец – тот не кинулся бы вслед Тихону, не вернул бы его с тропинки…

Но тут же обливался холодным потом: господи, не вернул бы Тихона – узнали бы ведь, кто поставил самострел. Узнали бы – и…

Григорий вскрикивал, садился на постели.

– Что ты? Что ты?! – испуганно спохватывалась Анисья, тоже приподнималась, щупала место, где лежал Григорий. – Говорю же – езжай в больницу. Гляди – потом исходишь, все простыни мокрые.

– Ничего, ничего… Убрал ведь самострел я вовремя. И в болото его… – стучал зубами Григорий.

– Чего несешь которую уж ночь? Какой самострел? В какое болото?

– В такое… в черное… Еще луна качнулась… холодно мне. А? Что? Чего ты?!

Придя в себя, Григорий падал на подушки, заворачивался в одеяло. Анисья вставала, накидывала еще сверху на дрожащее тело мужа зимнее пальто. И Григорий опять начинал думать о своем отце, о его словах… Он никак не мог выбраться из заколдованного круга этих мыслей.

Когда впервые после болезни пришел в контору, худой, обросший, с теплым шарфом на шее, сразу же послал за Ракитиным.

– Пока я болел, вы, говорят, на партсобрании вопросик один обсудили… о зерносушилке, – промолвил он слабым голосом.

– Обсудили, – насторожился Ракитин. – Рекомендовали правлению начать нынче строительство.

– Что же, давайте помаракуем, когда можем начать строительство, – тем же голосом продолжал Бородин. – Собери-ка сегодня правленцев, потолкуем. Потом на общем собрании обговорим. – Помолчал и добавил: – Возражать, я думаю, никто не будет. Надо нам сушилку, это верно.

А когда приступили к строительству, Григорий по нескольку раз в день бывал на току, негромко поторапливал людей, следил за своевременной подвозкой леса.

– Этак мы и нынче построим сушилку, – довольно сказал Ракитин.

– Нынче вряд ли, сил не хватит, уборка ведь на носу, – вяло ответил Григорий. – А на следующий год обязательно. А там, бог даст, и другую начнем…

Ракитин недавно слышал от Бородина совсем иные речи, поэтому удивленно посмотрел на председателя. Бородин почувствовал взгляд Тихона, пожал плечами и проговорил, плотнее закутывая шею шарфом:

– Как же, выполняем постановление… Что я, не болею за колхоз, что ли?

И, согнувшись, глядя в землю, медленно отошел прочь. Говорить что-то другое, продолжать борьбу у него не было уже сил…

А потом полнейшее равнодушие ко всему охватило Бородина.

Ему было уже безразлично, оставят его председателем или не оставят. Ему теперь не было дела ни до Ракитина, ни даже до Семенова. Он теперь жил, будто не замечая людей. Со всем, что предлагали ему Ракитин, Туманов или другие члены правления, безоговорочно соглашался.

– Это ты правильно, Григорий Петрович, – сказал однажды Бородину Иван Бутылкин. – Пусть они высиживают на собраниях решения-постановления. А ты их выполняй да хозяйствуй себе… Так-то дольше продержимся. А для нас, как говорится, хе-хе, что ни день, то пища.

Григорий мрачно выслушал Бутылкина, тихо переспросил:

– Значит, правильно, говоришь, я…

– Конечно, – кивнул Бутылкин. – Ведь сколь ерш ни колюч, а все одно – не миновать ему щучьей пасти. Чего же на рожон переть? Соразмеряй с обстановкой да председательствуй.

– Дур-рак!.. – вскричал Григорий. – Кто в колхозе хозяин? Кто? Я или… эти… Кто? Мне чем так… Уйду я лучше с председателей… Нынче у нас должно быть только отчетное собрание. А сделаем отчетно-выборное… Пусть ищут нового председателя…

– Дур-рак! – в свою очередь, воскликнул Бутылкин и со злости сплюнул на землю. – Чего им искать? Ракитин-то рядышком…

«Ракитин, Ракитин… Зря воротил его с тропинки, пусть бы шел, – думал часто Григорий. – А теперь… Ракитин каждый день ходит по Волчьей пади, да обреза теперь нет».

Бородин думал, а самого кидало в озноб, сдавливало сердце чем-то холодным. «Слава богу, что обрез проклятый выкинул…» – пробивалась сквозь обуревавшую его злобу согревающая струя.

Едва наступало утро, он гнал от себя прочь такие мысли. Словно боялся, что при дневном свете их может кто-нибудь подслушать. А ночью думал, думал, тешил себя расправой с Тихоном.

2

Приняв в МТС трактор, Петр Бородин стал работать на полях своего колхоза. Жил в тракторном вагончике. Оттуда до деревни было всего полчаса ходу, и он часто ночевал дома.

Григорию было в это время не до сына. Только однажды, подняв за ужином глаза на Петра, Григорий вдруг увидел, что сидит перед ним не прежний тщедушный Петька, а будто незнакомый долговязый парень с тяжелым золотистым чубом.

Поужинав, Петр начал куда-то собираться, долго и старательно расчесывал чуб перед зеркалом. Григорий видел отраженные в зеркале глаза сына. Глаза эти, цвета вызревающей черемухи, были какие-то странные: то светилось в них знакомое ему упрямство, то они насмешливо щурились, то застывал вдруг в них немой вопрос. Со дна души Григория поднимались прежние опасения.

Когда Петр взял баян и пошел из дому, Григорий не вытерпел и спросил, кивая головой на инструмент:

– Веселишь девок?

– Бывает, – нехотя и уклончиво ответил Петр.

– Бывает, и дурак загуляет! Тому ума не прогуливать, ему все равно, что у него за компания…

Петр поморщился, поднял глаза и спокойно сказал:

– Зря ты, батя, все…

…А между тем снова сходились пути Поленьки Веселовой и Петра Бородина.

* * *

Как-то, еще в прошлом году, Евдокия Веселова вернулась с рыбалки промокшая до нитки и свалилась в постель. Работать в рыболовецкой бригаде было ей невмоготу, но она молчала, из гордости не хотела просить у Бородина другой работы.

Поленька посиневшими руками мочила в холодной воде полотенце и прикладывала к горячему лбу матери.

После болезни Евдокия по требованию Бородина опять поехала на лов в ветреный дождливый день и снова слегла.

– Что, не можешь? С гнильцой оказалась, хе-хе, – дребезжал Григорий, неожиданно завернув на другой день в их дом. – А может, симулируешь? Все вы такие. И Андрюха, бывало…

– Не трожь Андрея… Сволочь ты, Бородин. Не можешь его и мертвого в покое оставить…

Приподнявшись на постели, Евдокия ненавидяще смотрела на него. Григорий невольно попятился, взялся за дверную скобу.

– Ты меня не сволочи… А вот, коли не хочешь сама работать в рыболовецкой бригаде, дочку на твое место назначаю.

Евдокия откинулась на подушки. Лежа на спине, чувствовала, как горячая испарина покрывала лоб.

– Она-то чем тебе дорогу перешла? Не детское дело мокрые сети ворочать. Душегуб ты…

– Я пойду, мама, работать в бригаду. А ты… дядя Григорий, ты не ходи к нам больше! – неумело стукнула кулаком по столу Поленька.

– Не велико удовольствие… в хоромы ваши ходить, – усмехнулся Бородин, обводя бесцветными глазами избу, и вышел.

На другой день рано утром Поленька засобиралась на озеро.

– Не ходи, доченька, – попросила Евдокия. – Я вот поправлюсь – сама тогда…

– Пойду, мама, – помолчав, проговорила Поленька. – Не сердись. – И тихо добавила: – Пусть не думает, что нам так плохо… что взял верх над нами…

– Глупышка ты еще, доченька. Кто взял верх над нами? Бородин? Да скорей земля провалится.

– Но ведь вздыхаешь ты вон как тяжело… Я же вижу…

– Ладно, иди уж… Тогда осторожней на лодке, доченька… Перевернуться в озеро недолго.

Выздоровев, Евдокия стала работать на току. Хотела было вернуться в рыболовецкую бригаду, но Поленька ласково и решительно проговорила:

– Нельзя тебе на озеро, мама, опять сляжешь. А я – видишь – привыкла уже.

Поленька действительно очень скоро привыкла к сырым ветрам, к тяжелым холодным брызгам, к промокавшей во время работы одежде. Она еще более вытянулась, похудела, стала гибкой и сильной.

Прошел год, а дребезжащий смешок Бородина, обращенный к ее матери: «Что, не можешь? С гнильцой оказалась, хе-хе…» – не забывался. Поленька часто задумывалась, что же все-таки надо Бородину, за что он мстит матери? Мать говорит – за отца. Что он сделал Бородину?

Своего отца Поленька помнила смутно. Давно-давно, перед самой войной, возвратясь из школы, она без запинки рассказала ему стихотворение про белку, которая щелкала золотые орехи. Отец улыбнулся, сказал, что она, Поленька, молодец и что если окончит на «отлично» второй класс, то он купит ей настоящий велосипед.

Это было самое яркое Поленькино воспоминание об отце.

Еще помнит она, но уже более туманно, как однажды вечером отец долго читал газеты при свете керосиновой лампы, хмурил всегда ласковое, в крупных оспинах лицо. Потом посадил ее к себе на колени, крепко прижал большими жилистыми руками к груди…

Из рассказов матери она знала, что раньше отец жил у кого-то в работниках, а как нагрянули колчаковцы, ушел в лес и организовал партизанский отряд. Позже до самой войны работал председателем колхоза.

Но мать никогда ничего не рассказывала про Бородина. За что он ненавидит ее отца? Почему мстит за него матери?

Ночами, уставшая после трудной работы, долго не могла уснуть и смотрела часами в темноту. Вспоминались почему-то далекие-далекие синие вечера – с комариным звоном и прохладным запахом мяты, густые зимние туманы над еще не замерзшим Алакулем. Она слышала даже беззаботные детские голоса, которые звонко раздавались над горой, спускающейся к самому озеру.

Однажды ей показалось, что думает она все время вовсе не о Григории Бородине, а о его сыне Петре. Мысль эта пришла так неожиданно, что Поленька испуганно приподнялась на постели и долго сидела, не понимая, что же с нею произошло. Чувствуя, что сейчас расплачется, она быстро соскочила с кровати и зажгла свет. При свете кое-как успокоилась.

Через несколько дней Поленька искала вечером отставшую от стада корову. С севера наползали черные тучи, отчего сумерки сгущались особенно быстро.

Дождь хлынул сразу так, будто за стеной леса была запруда и вдруг ее прорвало. В несколько секунд Поленька промокла до нитки.

Поняв, что коровы ей сегодня уже не найти, она, озябшая, побежала в деревню. По небу, настигая ее, тяжело прокатывался гром, и жесткие струи, как прутья, хлестали по голым ногам. Пробегая мимо тракторного вагончика, она хотела завернуть в него и переждать непогоду, но, вспомнив, что Петр работает теперь трактористом и, наверное, находится сейчас здесь, обошла вагончик и прижалась к стенке с подветренной стороны, ожидая, пока хоть немного стихнет ливень.

За стенкой слышались смех и голоса, кто-то неумело пиликал на гармонике. Один раз ей показалось даже, что она уловила голос Петра. Испугавшись, хотела бежать дальше… Но в это время рядом, сквозь пелену дождя, как сквозь плотный занавес из толстого грязноватого шпагата, просунул тупой квадратный нос трактор, и вслед за тем она услышала шум работающего мотора.

Трактор остановился, из кабины выпрыгнул Петр и побежал в вагончик.

Заметив Поленьку, остановился и в первую секунду не мог даже вымолвить ни слова.

– Ты… зачем здесь мокнешь? – спросил он наконец.

– Дождь… – растерянно произнесла Поленька.

Он не понял или не расслышал ее бессмысленного ответа, подошел к ней, тоже прижался к стене и опять спросил, уже не с удивлением, а с тревогой:

– Что ты здесь делаешь? Случилось что-нибудь?

– Нет… Я шла… корову искала. А тут дождь хлынул.

В неловком молчании прошло минуты три. «Ну зачем я тут остановилась, дура?» – подумала Поленька про себя, а вслух почему-то сказала:

– Ты хорошо играешь на баяне… Я мимо клуба шла недавно, слышала…

Петр Бородин, сам еще не зная отчего, стал медленно краснеть. Затем, не соображая, что делает, шагнул вперед, под дождь, но так же неожиданно остановился.

– Ну и ладно! – крикнул он, оборачиваясь. – Дался вам этот чертов баян!.. Витька тоже вон однажды: «За баян продался…»

Поленька смотрела на него, ничего не понимая. Петр вдруг вернулся, подошел к ней почти вплотную. Она отшатнулась.

– А ведь никто не знает… – проговорил Петр. Но тут его будто оставила решимость, он тяжело махнул рукой. – Э, да что!..

– О чем ты говоришь? – изумленно спросила Поленька.

– О чем? – переспросил он и медленно поднял на нее глаза. Она смутилась и отвернулась. Прядка мокрых волос выбилась у нее из-под платка и прилипла к щеке. Петр, забыв о ее вопросе, долго смотрел на эту прядку, словно что-то припоминая. Наконец вместо ответа проговорил как-то виновато:

– Вечером скучно… Вот иногда и играю в клубе. А ты почему не ходишь в клуб?

– Так… С работы всегда поздно возвращаюсь. Куда уж…

– Я тоже теперь работаю…

– Трудно тебе? – после некоторого молчания тихо спросила Поленька.

– Как тебе сказать… Людей вижу и… окрепнуть стараюсь.

Впервые за много лет они встретились вот так, с глазу на глаз, и оба чувствовали, что говорят совсем не о том, о чем следовало бы.

Стало уже совсем темно, а дождь все цедил и цедил, не ослабевая. Поленька поежилась и проговорила:

– Корову не нашла, только зря вымокла…

Тогда Петр пошел к трактору, достал из кабинки дождевик и дал Поленьке:

– На, одень… А то в самом деле простынешь…

– Спасибо, – прошептала она.

Надев дождевик, Поленька быстро согрелась. Закрыв капюшоном лицо, она слушала монотонный шум дождя и улыбалась, сама не зная чему.

– Ты, Поленька, скажи честно, что думаешь обо мне? – вдруг спросил Петр, глядя в сторону.

– Я?! – растерянно воскликнула она, и снова ее охватило волнение. Она проговорила, будто оправдываясь: – Что ты, Петя!.. Я ничего не думаю…

– Неправда это…

И впервые глаза их встретились. Поленька смотрела на него из-под капюшона приветливо, чуточку испуганно. Петр – виновато, как-то грустно и устало. Он отвернулся первым. Осторожно опустился на землю возле сухой стенки и проговорил:

– А ведь у меня дома… все так же… Ты понимаешь? – Поленька хотела что-то ответить, чуть дотронулась до его плеча, но тотчас отдернула руку, словно обожглась… – Сейчас вот работаю… Знаешь, лучше как-то, – продолжал Петр. Он встал и еще раз посмотрел на нее. Теперь в его глазах лучилась робкая, едва заметная нежность. Но Поленька разглядела ее, почувствовала и так же робко и несмело улыбнулась в ответ. – Это хорошо, что мы встретились, – сказал Петр, наглухо застегивая пуговицы дождевика на Поленьке, и повторил: – Это очень хорошо. Ну, иди, не промокнешь теперь…

Поленька ушла, унося с собой его дождевик, его потеплевший взгляд и его слова: «Это хорошо, что мы встретились…»

Дома она легла в постель и опять долго смотрела в темноту. И снова ей показалось, что все время она думала не о Григории Бородине, а о Петре. От этих мыслей, как и несколько дней назад, сильнее застучало сердце.

* * *

Поленька ушла. А Петр снова опустился на землю, сидел, слушал глухие раскаты грома, шелест мокрых берез на ветру. За стенкой вагончика было тепло, тихо, сухо и даже по-своему уютно. Вспомнился ему далекий летний вечер, небо, заваленное грудами нежно-розовых облаков, кружок девчонок, сидящих на лужайке за амбарами, взгляд Поленьки, растерянный, чуть обрадованный, зовущий.

Пожалуй, у каждого человека обязательно живут в памяти какие-нибудь одно-два события далеких детских лет. По разным причинам врезались они в память навечно, отпечатались там со всеми подробностями, как на фотографической бумаге, и порою, может, и незаметно для нас, оказывают влияние на всю жизнь.

Так было и с Петром.

Сейчас, сидя у вагончика, Петр вспоминал, что после того вечера, во время случайных встреч, Поленька смотрела на него по-прежнему чуть обрадованно и ободряюще. Но он неловко отворачивался, и в ее глазах появилась грусть. А потом Поленька, завидев Петра, торопливо уходила в какой-нибудь переулок. Если же нельзя было свернуть, она опускала голову и быстро пробегала мимо.

А дома отец каждый раз молча обшаривал его глазами.

Вот и сегодня, пока Петр разговаривал с Поленькой, ему все время казалось, что отец смотрит на него сквозь сетку дождя.

…Петр долго сидел еще возле вагончика не шевелясь. Гремел, кажется, гром, может быть, последний в это лето. Усиливался, кажется, ливень. А может быть, он не усиливался, а, наоборот, затихал.

3

Строительство сушилки продвигалось вперед благодаря стараниям и заботам Ракитина, но продвигалось все-таки не так быстро, как хотелось бы Тихону. Ведь подходила уборка. Ракитин боялся, что до осенней непогоды сушилку не достроить, и хмурился день ото дня все сильнее.

Нервничал Ракитин и оттого, что председателя совсем не интересовала стройка. Но он пока ничего не говорил Бородину.

Чтобы как-то ускорить дело, Ракитин несколько раз ездил в район, доставал где-то кирпич, цемент и другие стройматериалы. Потом сообщал об этом Бородину, прося его оплатить счета, послать автомашины за кирпичом. Григорий, ни слова не говоря, подчинялся.

Постепенно руководство стройкой целиком перешло в руки Ракитина. Бородин заглядывал сюда все реже и реже, а потом, когда началась уборка, и совсем перестал ходить.

– Все-таки заглянул бы когда на сушилку! – не выдержал наконец Ракитин, когда они случайно встретились на току. – Ведь скоро дожди начнутся…

Григорий сел на ворох провеянной пшеницы, ядовито усмехнулся:

– А зачем? – Полез в карман, достал кисет с табаком, глянул на Евдокию Веселову, насыпавшую ведрбм зерно в веялку, усмехнулся еще раз. – Зачем, я спрашиваю, ехать мне туда, если… два у нас председателя?

– И еще неизвестно, который лучше, – бросила от веялки Евдокия.

Пальцы Бородина дрогнули, и клочок газеты, в который он насыпал табак, порвался. Григорий медленно повернул голову к Веселовой и воткнул в нее острый взгляд сузившихся глаз.

– Ну, ну, ты еще!..

Евдокия, отбросив ведерко в сторону, сама шагнула навстречу Бородину:

– А что я? Чего кричишь? Неправильно сказала, что ли? Хотя и в самом деле неправильно. Известно, который лучше!..

Евдокия подступала все ближе. Бородин невольно подался в сторону. Но там молча стоял Ракитин. А сзади была куча зерна. Григорий снова сел на ворох, с которого только что поднялся.

– Отойди, – хрипло сказал он Веселовой.

Колхозники, работавшие на току, одобрительно поглядывали на Евдокию. Некоторые подошли поближе.

– Эх, Григорий, Григорий… – сказал кто-то.

– Ракитин ведь о хозяйстве заботится, – подал откуда-то сзади голос Федот Артюхин.

– Он и там и там поспевает, разрывается на части, – снова заговорила Евдокия.

– Измотался весь, одни глаза остались… – подхватили женщины.

Григорий встал и, разбрызгивая пшеницу, ушел.

Через несколько дней вечером Ракитин, войдя в кабинет председателя, пододвинул к столу скрипучий стул, сел напротив Бородина, раздраженно забарабанил пальцами по крышке.

– Ну что еще стряслось? – сердито спросил Григорий. – Да перестань колотить по столу.

– На сушилку надо выделить еще человек пять. Как хочешь, а давай людей. Иначе…

– Ну, ну, что иначе? – поднял на Тихона глаза Бородин. – Пугаешь?

– Иначе не успеем с сушилкой до дождей. Ведь вот-вот хлынут. Опять хлеб гноить будем…

– А-а, – произнес Бородин и стал смотреть в окно. – Где я тебе возьму людей? Рожу, что ли? Все заняты.

– Ладно, – почти крикнул Ракитин. И, немного успокоившись, проговорил уже тише и мягче: – Ладно…

Ракитин решил сам назначить колхозников на стройку. Выйдя на крыльцо, он глянул на чистое пока, звездное небо и зашагал к дому Веселовых.

Евдокия без возражений согласилась работать на строительстве сушилки. Выйдя от нее, Ракитин стал прикидывать, кого бы можно еще назначить на стройку. Летом и ранней осенью в деревне почти не зажигают огней – дни еще длинные, хозяйки успевают убраться на ночь засветло. Поэтому единственный желтый квадратик окна впереди не то чтобы заинтересовал Ракитина – просто послужил маяком. Ракитин пошел на него, все еще перебирая в голове фамилии колхозников.

Освещенным оказалось окно колхозного клуба. Так как занавесок не было, Ракитин увидел через стекло Поленьку Веселову, Виктора Туманова и еще нескольких ребят и девушек. Поленька, стоя, что-то говорила.

– Эге! – воскликнул вдруг Ракитин, ударил себя по лбу. – Дурак же ты, братец.

Круто свернул и вошел в клуб.

В небольшой комнатке, которая служила уборной для артистов, шло комсомольское собрание. При появлении Ракитина все замолчали, обернулись к нему.

– Привет, комсомолия! – негромко сказал он, усаживаясь на свободный стул. – Продолжайте, чего же вы…

– Да мы, Тихон Семенович, закончили уж, – проговорил Виктор Туманов. – Последний вопрос дожимаем – насчет культурного отдыха молодежи. Продолжай, Веселова.

Поленька взглянула на Ракитина и почему-то застеснялась.

– Я все сказала, – произнесла она и села. Но тут же вскочила. – Только танцев одних мало. Драмкружок, как я говорила, надо организовать…

И опять посмотрела на Ракитина. Тот утвердительно кивнул головой.

– Вот так, – закончила Поленька и села. Виктор Туманов пометил что-то в лежавшей перед ним бумажке и встал.

– Ну что же, уточним. Было предложение организовать драмкружок. Кто за это предложение – прошу голосовать. Так, единогласно. Дальше. Была тут критика в отношении того, что танцы прекратили устраивать. Радиола в ремонте, товарищи, а больше никаких музыкальных инструментов в клубе нет.

– У Петьки же Бородина баян есть! – крикнул кто-то с места.

– Поясняю. Петька играл у нас несколько раз, потом отказался. Обязать его мы не можем – не комсомолец. Но это не беда, завтра радиолу привезем из ремонта. Для разнообразия, конечно, хорошо бы и под баян, но… – И Витька развел руками. – Играть я и сам могу, да баяна нет.

– А вы запишите пункт: просить у правления колхоза денег на баян, – посоветовал Ракитин. – А пока попробуйте Петра Бородина привлечь… Поговорите с ним по-дружески.

– Было предложение – привлечь Бородина к нашему культмероприятию, – продолжал Туманов. – Предлагаю поручить это Веселовой. Поговори с ним от имени комсомольской организации…

– Что ты! Что ты! – вскричала Поленька, краснея.

– А что? – не понял Витька.

– Нет, нет… Только не я… Не могу я!

– Так… Понятно. – Туманов опять пометил что-то в бумажке. – Ладно, я сам с ним поговорю.

Когда проголосовали за второе предложение, Туманов хотел было закрыть уже собрание, но Ракитин поднял руку, встал.

– Минуточку. Вот какое дело у меня к вам, дорогие друзья. Не у меня лично, у всей парторганизации, у колхоза. Сушилку медленно строим. А вот-вот дожди пойдут. Давайте подумаем все вместе, как нам ускорить строительство…

Ракитин хотел еще что-то говорить, но Туманов сделал жест рукой – понятно, мол, – и сказал:

– Есть предложение – подумать насчет сушилки. Возражений нет? Правильно, и быть не может. Ну, у кого какие соображения?

С полминуты длилось молчание. Потом кто-то кашлянул, кто-то двинул стулом.

– Соображение одно – строить надо побыстрее.

– Это понятно. А как?

– Как строят? Руками, ясное дело…

Ракитин грустно усмехнулся, и это заметили все комсомольцы.

– Если были бы в колхозе свободные руки! Я сегодня весь день думал: кого бы назначить на сушилку? И не мог придумать. Уборка ведь. Евдокию Веселову снял с веялки. На току еще как-нибудь обойдутся. А больше некого.

– А что, если… – встрепенулась Поленька и замялась. Легонькая косынка сползла с головы на плечи. Ракитин снова ободряюще кивнул. И ей словно только и не хватало этого разрешения, она перекинул косу через плечо, заговорила горячо и громко: – Конечно, все мы работаем. Я как вернусь с озера – руки ноют, ноги гудят. Падаешь – и спишь как мертвая. Но ведь сушилка-то нужна! Может, вечерами бы, после работы? Ведь вон нас сколько, а? Каждый по кирпичику – и стена повыше…

– То есть ты предлагаешь вроде воскресника устроить? – спросил Туманов.

– Ну пусть воскресником назвать это. И чтоб не один раз. А пока не достроим. Чего же, молодые ведь мы, выдюжим…

Поленька села. Щеки ее ярко горели от волнения. Она чувствовала это и, чтобы скрыть румянец, повязала косынку по-бабьи, под подбородком.

– Я тоже думаю, что выдюжим, – проговорил Витька. – Ну как, ребята?

– Это почему же – ребята только? А девчонки что, хуже вас?

– Лично ты – лучше всех. Особенно для Митьки вон… – поддел девчонку кто-то из-за спины.

Брызнул во все стороны хохот – не злой, веселый, и щедрый. Девчонка, конопатая и курносая, быстро обернулась:

– А для тебя давно хуже стала? Может, с тех пор как по морде съездила, чтоб не лез со своими мокрыми губами…

Хохот грянул еще громче. Смеялся Витька Туманов, забыв о своих обязанностях председателя собрания, смеялась Поленька, пряча голову меж ладоней, смеялся Ракитин, поблескивая усталыми глазами. Девчонка сперва недоумевающе оглядела всех, потом сморщила носик и тоже улыбнулась.

Так закончилось это собрание. Комсомольцы решили взять шефство над строительством сушилки, постановили работать на стройке вечерами столько, сколько потребуется.

Шагая домой, Ракитин думал, что надо будет побольше уделять внимания комсомольцам. Да что там побольше, когда до сегодняшнего дня вообще не интересовался почти их работой. Хорош тоже секретарь парторганизации! А комсомольским секретарем надо бы избрать Виктора Туманова вместо того молчаливого парня, который все собрание сидел, как сыч, в углу.

На следующий вечер Ракитин пришел на сушилку, когда колхозники заканчивали свой рабочий день. Евдокия Веселова сняла фартук, красный от кирпичной пыли, положила на перевернутый ящик.

– Скажешь Поленьке, чтоб одела его. Да чтоб больше четырех кирпичей зараз не поднимала. Слабенькая она еще.

– Значит, рассказывала она тебе о вчерашнем собрании? – спросил Ракитин.

– Ну! – улыбнулась Евдокия. – Какие же между девками секреты… Ужин с собой взяла сегодня, чтоб после лова домой не заходить.

Когда колхозники ушли, Ракитин стал зажигать фонари, которые принес с собой, так как электричество к сушилке еще не провели.

Минут через пять подошел Витька Туманов.

– Тихон Семенович, ты-то зачем пришел? – спросил он. – Мы и сами бы…

– Ну, ну… Сами с усами. Повесь-ка фонарь вон на тот столб. Так. А эти вон туда надо поставить, по углам. Сегодня задача такая – натаскать кирпичей наверх, чтоб завтра каменщики с утра принялись за кладку, подвезти воды, ошкурить вот эту кучу бревен, врыть три электрических столба. Если не устанем, примемся за штукатурку стен. Только штукатурить-то умеет кто из вас?

– Есть такие. Остальные научатся.

Вскоре стали подходить комсомольцы. Вечер был теплый и влажный. Свет керосиновых фонарей еле-еле разгонял темноту. Но этот полумрак создавал даже какой-то своеобразный уют, заставлял забывать об усталости.

Сначала ребята и девушки работали молча, что тревожило Ракитина. Потом даже послышалась раздраженная ругань. Но вчерашняя курносая девчонка крикнула:

– То-то, парень! Дух, что ли, испускаешь? – И добавила, мстя за вчерашнее: – Это тебе не на собрании языком трепать…

– Дура! Я кирпич на ногу уронил.

Понемногу заметался разговор, послышался сдержанный хохоток, другой.

– Товарищи, песню! – крикнул Витька Туманов. Кто-то тихо и грустно запел. Песню поддержал один голосок – девичий, затем другой – мужской. И снова девичий. А потом уж и не разобрать было, какие голоса вплетались в песню. Она лилась как-то легко и естественно, отлично гармонируя с полуосвещенными кирпичными стенами сушилки, с темным небом над ней, с нетерпеливыми движениями работающих.

Ракитин, таская на носилках вместе с другими кирпичи на верхние подмостки, с удивлением думал, как же это он раньше не догадался поговорить с комсомольцами. Ведь теперь сушилка была бы уже готова.

Под конец работы, проходя мимо Поленьки и Туманова, которые укладывали на подмостках кирпичи ровными рядами, Ракитин уловил обрывок негромкого разговора:

– Ты чего это вчера с лица сошла, когда я Петьку Бородина предложил?..

– Когда это? – перебила его Поленька, стараясь быть спокойной.

– Да вчера, говорю, на собрании?

– Вот еще! С чего бы мне сходить!

Когда Ракитин, пронося новую партию кирпичей, снова поравнялся с Поленькой и Тумановым, она уже сама что-то расспрашивала у Виктора о Петре. Но на этот раз, увидев Ракитина, оба замолчали.

– Ну, хватит на сегодня, – проговорил Ракитин, думая о том, что он и нестар еще вроде, а не угнаться за молодежью. Вот они трудились весь день и сейчас работают как ни в чем не бывало.

Но едва Ракитин произнес «хватит», все затихли там, где работали, все сели на секунду передохнуть. Над стройкой воцарилась полнейшая тишина. И Ракитин только тогда понял, какого труда стоило им всем это «как ни в чем не бывало». И как-то ближе, роднее стали ему и Поленька, и Витька Туманов, и та конопатая девчонка, и тот парень, который уронил себе на ногу кирпич.

– Ну что, устали? – спросил Ракитин. – Я хотел завтра пару каменщиков в ночь назначить. Но, может, отдохнем денек?

– А этот, – указал Витька на небо, – тоже будет отдыхать?

– Этот нет, пожалуй, даже если помолиться ему. Скоро задождит.