Текст книги "Повитель"

4

Однажды, придя к кузнице, где ремонтировали к весне бороны, брички и всякий инвентарь, Бородин увидел там Ракитина.

– Что, нажаловался в райком? – спросил он, присаживаясь на снятый с колес и опрокинутый ящик брички-бестарки. – Чего вообще лезешь куда не надо? Что тебе вот на кузне понадобилось?

– Проверяю, как ремонтируют брички, бороны к весне, – спокойно ответил Ракитин. – По правилу – тебе бы проверять-то надо как председателю. А ты… – И, видя, что Бородин собирается что-то сказать, чуть повысил голос: – Ну, вот что! Если опять сейчас за старое примешься – Ракитин, мол, на мое место метит, – то зря. Не поможет уже! Понятно?

В голосе Тихона прозвучали металлические нотки. Бородин удивленно и неожиданно для самого себя спросил:

– Гм… Это почему?

– И вообще, – продолжал Ракитин, оставив его вопрос без ответа, – давай-ка поворачивай в другую сторону, занимайся как следует делами, раз ты председатель пока…

– Вот как! Пока?! – тихо и насмешливо произнес Бородин.

– Вот именно, пока, – повторил Ракитин. – Мы своевольничать тебе в колхозе не дадим теперь. Запомни.

– Кто это – мы? – воскликнул Бородин, вскакивая. – Не много ли берешь на себя?

Но Ракитин, не обращая больше внимания на Бородина, пошел прочь. Вместо Тихона Бородину ответил кузнец Степан Алабугин:

– Мы – это колхозники.

– Чего, чего?! – обернулся Бородин в широкие, настежь открытые двери кузницы.

Алабугин в прожженном ватнике отер пот с широкого, лоснящегося лица, насмешливо проговорил:

– Вот тебе и чего…

И опустил с плеча на наковальню тяжелую кувалду. Из-под кувалды во все стороны брызнули искры.

«Мы – это колхозники!» Бородин вспоминал слова бывшего своего работника теперь каждый раз, когда встречался с Тихоном. Да, колхоз – не только Бутылкин, Тушков, Амонжолов. Это и Ракитин, и Туманов, и Алабугин, и Евдокия Веселова, и Марья Безрукова, и многие другие.

Весна для Бородина началась необычно.

Как-то недели через две, после того как сын уехал на курсы трактористов, Григорий сидел дома, поглаживая лежащую у него на коленях собачью морду. Неожиданно из конторы прибежал запыхавшийся счетовод.

– Там… в конторе… из района приехали, – сказал он, размахивая руками, будто это помогало ему извлекать из глотки слова. – Тебя требуют…

– Скажи приезжему, чтоб ко мне шел, – ответил Бородин счетоводу, не вставая с места. – Что он, не знает, где председатель живет? Анисья! Сообрази-ка насчет обеда…

Счетовод опять замахал руками:

– Отправляли его к тебе, не идет. Вскипел только: «Я разве в гости к председателю приехал!» Партийный секретарь, шепнул мне Ракитин. По фамилии Семенов.

Если бы земля разверзлась перед Григорием, он так не испугался бы, как при упоминании этой фамилии. Сделавшись белее стенки, Григорий пошевелил губами. Однако звуков не последовало. Никита на всякий случай шагнул к двери, проговорил:

– Н-ну… Чего это ты? Приехал – так что? Уедет…

– Врешь! – как-то с присвистом выдавил Григорий, сжимая кулаки, – Врешь ведь, а? Придумал?

– С чего это я бы? – не спуская глаз с Бородина, промолвил счетовод, отступая еще на шаг. – Я скажу – сейчас будешь, а?

Григорий не отвечал. Счетовод, сочтя благоразумным не задавать больше вопросов, вышел.

Семенов… С давних-давних пор, пожалуй, с тех времен, как снова увидел он во дворе веселовского дома сбежавшего из Локтей ссыльного, Григорий стал испытывать при мысли о нем какой-то страх. С Семеновым Григорий не встречался, если не считать того случая, когда неожиданно столкнулся с ним ночью в переулке возле дома Андрея, никогда не разговаривал, но боялся и ненавидел почему-то больше, чем самого Веселова. Сначала страх этот был безотчетный, необъяснимый. А потом все яснее и яснее начал понимать Бородин, что не было бы на свете таких, как Семенов, нечего бы ему, Григорию, бояться всяких там Веселовых, Ракитиных, Тумановых.

До самой войны преследовал его, Григория, этот человек. Потом – война, не до Семенова было, хотя червячок беспокойства нет-нет да и засосет сердце при мыслях об этой фамилии. Но Григорий успокаивал себя: «Вон какая ведь мясорубка была. Такие, как он да Андрюха, и совали туда головы в первую очередь». И вспоминал почему-то камень, брошенный однажды в озеро после разговора с Евдокией Веселовой. «Лежит, поди где, склизью оброс… А может, илом замыло». Такие мысли успокаивали…

И вот Семенов, как и прежде, в Локтях!

А может быть, это не тот Семенов? Григорий опустился на стул, зажал голову, в которую часто колотилась кровь, руками. Мало ли Семеновых на свете? Семенов… да Семеновых – пруд пруди…

Но когда стукнула в сенях дверь, Бородин вскочил, вытянулся, как струнка, начал оправлять рубаху.

Но в дверь опять просунулась голова Никиты.

– Сказал – буду сейчас! – закричал Бородин так, что зазвенела посуда на полке. Голова счетовода в то же мгновение исчезла.

Осмотрев зачем-то внимательно комнату, Григорий медленно пошел к двери.

В конторе, однако, Бородин никого не застал. Тот же счетовод сказал Григорию, что приезжий вместе с Ракитиным, Тумановым и другими членами правления ушел осматривать семена, потом собирался на ферму, а ему велел пока приготовить кое-какие цифры.

– Какие еще цифры? – рявкнул Бородин.

– Сколько в прошлом году доходу получили, сколько на трудодни хлеба дали, сколь денег, сколь… – начал перечислять Никита. Но Бородин не стал слушать, выскочил из конторы и кинулся к амбарам. Там никого не было, Григорий побежал к скотному двору.

– Ушли уже! – сказала ему работавшая там Настя Тимофеева. – Досталось же Тихону. Господи! Сперва, правда, хвалил его этот, из района, а потом… В контору ушли. И Ракитин и Туманов.

Григорий опустился на кучу соломы, долго молчал.

– Ракитин, Туманов… – тихо проговорил он И вдруг начал жаловаться Насте: – Ну вот, сама видишь… Водят приезжего из района по хозяйству, показывают, рассказывают… Будто нет в колхозе председателя, хозяина…

– Стало быть, нет, – проговорила Настя.

– А?

– Ну, так этот, приезжий, сказал.

– Чего?! – воскликнул Бородин.

– Да ну тебя! – отмахнулась Настя. – Очумел ты, что ли?

Бородин встал и поплелся в контору.

Секретарь райкома партии Семенов встретил его сухо. Поздоровавшись, он внимательно посмотрел на Бородина из-под огромнейших, спутанных седых бровей и будто проколол насквозь. Григорий невольно сделал два шага назад, как Никита за час до этого.

Семенов чуть опустил голову и стоя начал изучать какие-то бумаги. Очевидно, это были те сведения, о которых говорил счетовод.

А Григорий стоял ни жив ни мертв. «Узнал или нет меня?.. Узнал или нет?.. – лихорадочно металось в голове Григория. Потом он подумал: – Поседел как, дьявол. Кабы не брови, сроду и не узнать бы…»

– Сколько зерна выдали на трудодни в прошлом году? – спросил неожиданно Семенов, подняв голову.

– По два килограмма, – ответил Бородин. – И деньгами еще немного…

– По два с половиной, – поправил Ракитин.

– Ну да… с половиной, – глухо подтвердил Григорий. – Людей поддержать чтоб… С самой войны ведь, почитай, крохи получали, обносились…

– Ну а нынче сколько думаете выдать? – перебил его секретарь райкома.

– Да уж как урожай. Запланировали по три… заботимся о людях, довольны…

Семенов бросил листки на стол, опять внимательно посмотрел на Бородина и вдруг сказал:

– А знаешь, Бородин, можно на трудодень и по десять килограммов дать на следующий год. И деньгами рублей по пятьдесят, по сто…

– Как же это…

– Очень просто. Раздать семена, фураж. Продать весь скот, весь инвентарь, – то есть ликвидировать колхоз. Сколько денег можно выручить…

Григорий давно понял, куда клонит секретарь райкома. Но сказать ничего не мог.

– Чего же молчишь?

– Говорил мне об этом Ракитин… Правильно, в общем, он говорил, чего там… Признаю…

Потом разговор шел о весеннем севе. Что-то у Григория спрашивали, он отвечал, иногда удачно, иногда невпопад…

И последнее, что запомнилось, – слова секретаря, когда тот собрался уже уезжать.

– А на поддержку колхозников вы, Бородин, зря надеетесь. Я беседовал с людьми. Авторитет у вас среди них пока есть. Но прямо скажем – дешевенький, гнилой. На волоске он держится.

И уже у дверей Семенов обернулся, вновь посмотрел на Бородина. И вдруг спросил:

– Вы – локтинский?

– Как же… Родился тут, – машинально ответил Григорий.

– А мне показалось – не здешний.

Потом все ушли, а Григорий долго сидел один в пустой конторе и думал почему-то не о себе, а о Терентии Зеркалове: «Толстоват тот сук, который ты подрубить хотел, не под силу твоему топору. Иззубишь топор, искрошишь железо, а сук не подрубишь».

Выйдя из конторы, Семенов махнул рукой шоферу «газика» – вездехода, который уже нажал было на стартер. Тот заглушил мотор. Посмотрев на озеро, на видневшиеся заснеженные скалы, сказал Ракитину:

– Так-то, Тихон. Мы вон поседели с тобой, Андрей… А скалы все стоят.

Помолчав, повторил:

– А скалы все стоят. Скалы все такие же. Любил я смотреть на них тогда. Особенно на восходе или на закате. Смотрел – и думал вот о сегодняшнем времени. А сейчас смотрю – и думаю о тех днях, когда…

И, еще помедлив, произнес тяжело, со вздохом:

– Эх, Андрюша, Андрюша… Ну, пойдем, Тихон.

Ракитин не спрашивал – куда. Он знал – к дому Веселовых.

Шагая по мягкому уже снегу, Ракитин думал: где же все это время работал Семенов, почему опять в их краях очутился? В райкоме партии он об этом спросить его не решился. Но сейчас Семенов, будто разгадав мысли Ракитина, сам проговорил:

– Я тоже, Тихон, чуть на тот свет не переселился… До войны в Белоруссии работал. Первый удар на нас, конечно, обрушился. На второй же день войны в санчасть попал. Подлечили – и снова на фронт. Потом вместе с сибирской гвардейской дивизией воевал. Ельня, Смоленск… Страшные бои были. И вот опять Белоруссия. И там – ранение в голову и живот одновременно. Тогда-то и началось то, что хуже смерти, – госпитали, больницы. И так год за годом, год за годом… Месяцами в сознание не приходил. Отпустит, вроде здоров, в санаторий направляют для окончательной поправки. И опять… Не думал уж, что и выживу. Но полгода назад улучшение наступило. И вот… Направляли снова в Белоруссию, попросился в Сибирь…

Они подошли к домику Веселовых. Когда Семенов переступил порог, Евдокия внимательно посмотрела на него, охнула и без сил опустилась на стул.

– Федя… Семенов? Да как же?!

Она отвернулась, не в силах сдержать слез. Семенов подошел к ней, взял, как когда-то Андрея, за плечи, встряхнул легонько.

– Не гоже, Евдокия Спиридоновка. Держись, Дуняша. Стой крепко, как Андрей.

– Спасибо тебе. Спасибо, Федя, что зашел, – прошептала Евдокия. – Да раздевайтесь, что же вы! Я чайку сейчас…

– Чайку? Ну что ж, Дуняша, давай чайку попьем…

В райцентр из Локтей Семенов уехал только под вечер.

5

Всю весну Григорий рвал и метал. Начал с того, что вызвал в контору Ракитина.

– Сколько у тебя людей в животноводстве занято?

– Около тридцати. С доярками если считать…

– Обойдешься пятнадцатью. Даже десятью. Остальных – в поле, на сев. Без возражений.

Потом заставил счетовода составить списки всех колхозников, предупредив:

– Это твоя последняя работа до окончания сева. В конторе останется один бухгалтер. Остальные – в поле.

Со списками Григорий не расставался, отмечал в них, кто, где и какую работу выполняет. Бездельников в эту весну в Локтях не было. Даже старикам и старухам нашел работу, починять сбрую, мешки, печь хлебы для бригад. Старух покрепче отправил в поле поварихами…

Неделями Бородин не бывал дома, ночевал где придется. За весну похудел, почернел… Зато сев провели быстро и хорошо. После сева начал готовить хозяйство к сенокосу.

Как-то Бутылкин, зайдя вечером к Бородину, сказал ему:

– Слыхал? На деревне партийцы новые объявились.

Григорий смотрел непонимающе.

– Степка Алабугин да Туманов, – снова произнес кладовщик, усаживаясь на стул. – Да еще Евдокия Веселова…

– Как это?..

– Так… Вернулись из района они, вместе с Ракитиным ездили, приняли, говорят, в партию… Теперь, дескать, организация своя в колхозе будет.

Григорий почувствовал, как холодеет у него в животе, как правое веко дернулось раз-другой и задрожало мелкой-мелкой дрожью. Чтобы не заметил этого Бутылкин, он отвернулся.

Если бы кто-нибудь спросил в эту минуту Бородина, чего он так испугался, Григорий не смог бы ответить на этот вопрос.

– Ага… Значит… и Веселова? – промолвил Бородин.

– Ну да. И Веселова, – еще раз подтвердил Бутылкин.

Назавтра, незаметно от Анисьи, Григорий взял на кухне тяжелый нож-скребок и залез на чердак. Сверху потолок был засыпан слоем сухой земли и обмазан глиной. Бородин отмерил от края трубы несколько четвертей, всковырял глину, разрыл землю и вытащил оттуда какой-то тяжелый продолговатый предмет, завернутый в мешковину и перевязанный просмоленным шпагатом. Затем он сел на валявшееся здесь ржавое погнутое ведро, тяжело и часто дыша, будто без перерыва рыл землю целый день.

В лежавшей у его ног мешковине, обмотанной шпагатом, был обрез, который когда-то дал Григорию Терентий Зеркалов. Бородин, после того как убил Терентия, хотел выбросить в озеро и обрез, но не выбросил, а засунул в сарае меж рухлядью. А когда отстроил новый дом, вместе с этой рухлядью перевез и обрез, залил его солидолом, завернул в мешок и спрятал на чердаке. И вот теперь достал.

Вычистив обрез, он пересчитал извлеченные из магазинной коробки патроны. Их было пять, столько он и получил когда-то от Зеркалова. За все время так ни одного и не довелось использовать. Покачивая их в руке, Бородин несколько секунд изучал желтовато-маслянистый блеск латуни. Затем еще раз тщательно протер каждый патрон и, открыв затвор, по одному вдавил их в магазин укороченной трехлинейки. Держа обрез под полой, спустился с чердака, вышел во двор и, бросив быстрый взгляд по сторонам, направился в сарай и там засунул оружие за большую поленницу сухих березовых дров.

На следующее утро Бородин появился в конторе. Тотчас в его кабинет хлынули люди с накладными и прочими документами. Председатель оглядел колхозников долгим взглядом.

– Потом придете. Некогда мне сейчас с вами…

Колхозники недоумевающе переглянулись. Старая Марья Безрукова крикнула:

– Неделю ить хожу за несчастным килограммом меда! Сын у меня болеет… Подписывай, не уйду! – И бросила на стол перед Бородиным смятую, потершуюся уже бумагу.

Тогда Григорий, не глядя на людей, принялся подписывать бумаги, которые по очереди ложились перед ним на стол. Подписывал, даже не читая. А когда дверь закрылась за последним человеком, бросил ручку на клеенчатый, залитый чернилами стол, подпер щеку ладонью и, закрыв глаза, сидел так, не шевелясь, наверное, с полчаса.

Очнулся, когда услышал сквозь дощатую дверь голос Ракитина:

– Здравствуйте. Председатель здесь?

– Там, – коротко проговорил счетовод. И тотчас двери председательского кабинета распахнулись.

Бородин, ни слова не говоря, уставился на Ракитина.

– В колхозе создана партийная организация, – негромко начал Ракитин. – Пока из четырех человек всего. Вчера у нас было организационное собрание…

– А дальше? – проговорил сквозь зубы Бородин.

– Мы вынесли решение…

…Пробыл Ракитин в кабинете Бородина всего минут пятнадцать и не спеша вышел, натянув на голову выгоревшую и пропыленную парусиновую фуражку.

Когда Тихон легкой походкой шел к двери, Григорию казалось, что половицы под ним прогибаются.

Потом Григорий слышал, как Ракитин спросил в бухгалтерии у Никиты:

– Тут Настя Тимофеева должна была за комковой солью подъехать для лагеря. Не видели?

– Только что председатель подписал ей распоряжение, – ответил счетовод. – Наверно, получает в кладовой.

– Никого там нет, кладовая закрыта.

– Значит, получила уже.

– Черт возьми, я же хотел с ней в лагерь ехать! Придется догонять. Давно, говоришь, подписал Бородин ей распоряжение?

– Сказал, недавно. Коли рысцой побежишь, на полдороге догонишь, – засмеялся Никита.

– А я наперерез, через Волчью падь… А Насте круг в семь верст делать.

– Тогда догонишь, – опять сказал счетовод, но уже сухо и деловито.

Григорий хорошо знал эту глухую и жуткую Волчью падь. Почему назвали ее падью, да еще Волчьей, – неизвестно. Там были болота, меж которых вихляла одна-единственная, да и то ненадежная тропинка. Ходить по ней осмеливался только Тихон Ракитин. Бородин это тоже знал. Очевидно, Ракитин изучил падь в то время, когда скрывался в лесу вместе с партизанами Андрея Веселова. Волков же там и в помине не было. В ржавой воде плавали только жирные длинные ужи.

Ракитин давно ушел, а Григорий все сидел, все думал о Волчьей пади, представлял, где, в каком месте шагает сейчас Тихон, мысленно следовал за ним.

6

Вскоре после разговора с Ракитиным Бородин вызвал в контору нескольких колхозников и распорядился перекрыть прошлогодней соломой все тока.

– Правильно! – как ни в чем не бывало одобрил Ракитин распоряжение председателя. – Только проследи, чтоб не кое-как перекрыли их, а по-хозяйски. Я могу двух-трех животноводов выделить для помощи в подготовке токов.

– Делай свое дело получше, – обрезал Григорий. – Денник вон в лагере загадили. Вчера там был…

Ракитин ничего не ответил, потому что замечание председателя было правильным. Денник в лагере действительно надо или чистить, или устраивать в другом месте.

Через несколько дней Тихон пришел в контору и сказал Бородину:

– Готово.

– Что готово?..

– Новый денник. В другом месте устроили, навес от солнца поставили.

– Ладно, приеду сегодня к вечеру, проверю. И ты чтоб там был.

– Тогда я пошел в лагерь…

Ракитин, повернувшись, вышел из конторы.

У стола председателя стоял счетовод Никита с документами. Он должен был ехать в район за деньгами на строительство зерносушилки. Занятый своими мыслями, он не заметил, как Бородин, держа перед собой чек, который собирался подписать и заверить печатью, чуть-чуть скосил в окно глаза. Если бы он тоже посмотрел в окно, то увидел бы Тихона Ракитина, который широко шагал огородами, направляясь в лагерь для окота своим обычным путем – через Волчью падь.

Наконец Григорий подписал чек и полез в карман за печатью, которую всегда носил при себе в плоской жестяной баночке. Но вдруг передумал, встал из-за стола:

– За деньгами поедешь завтра. А сегодня… я тебе другое задание дам…

Бородин протянул незаверенный чек счетоводу. Голубоватая бумажка чуть подрагивала в его руке.

Счетовод, конечно, не знал и не мог знать, что в голове у Бородина за те несколько секунд, пока он, скосив глаза, смотрел в окно на удаляющегося Ракитина, подписывал чек и искал в кармане печать, созрел целый план. Не знал он, что Григорий за это время вспомнил многое: своего отца, Дуняшку, то время, когда темными ночами ползал в Гнилом болоте, выслеживая партизан Андрея. И то мгновение, когда на фронте Ракитин выстрелил в него…

Никита вышел из кабинета. Но Григорий крикнул ему вслед:

– Позовите мне кого-нибудь. Э-э, Туманова позовите.

И все время, пока ходили за Павлом Тумановым, Григорий сидел не шевелясь за своим столом, а в голове его гудели недавние слова Бутылкина: «Слыхал, на деревне партийцы новые объявились… Вернулись из района они, вместе с Ракитиным ездили…» И стучало, стучало в его отяжелевшей голове: «С Ракитиным, Ракитиным, Ракитиным…»

– Здравствуй, – вывел его из оцепенения голос Павла Туманова.

– Ага, пришел? Ну так. Чего же я хотел тебе… – Григорий потер широкой ладонью лоб. – Массив ржи завтра комбайнеры убирать будут. Организуй, чтоб сегодня обкосили его хорошенько литовками. Да поменьше перекуров, чтоб к вечеру управиться.

– У меня же в кузне… – начал было Туманов, но Григорий прервал его:

– Что в кузне? Я тебе эту работу как члену правления поручаю. Другому поручил бы, да нет людей. В кузне один Степка справится.

Павел удивленно пожал плечами.

– Ладно.

Едва захлопнулась за Тумановым дверь, Григорий подбежал к окну и стал смотреть в ту сторону, куда только что ушел Тихон Ракитин. Потом побрел на конный двор, сказал Федоту Артюхину, работавшему теперь конюхом, чтоб запряг лошадь.

Артюхин засуетился вокруг председательского ходка. Затягивая сыромятную супонь, он прыгал на одной ноге возле лошадиной морды и говорил:

– Энто разве жизнь? Что я, до смерти должон в конюхах ходить? Я же временно соглашался сюда, пока Авдей Калугин хворает. А он и не думает выздоравливать.

Федот Артюхин отличался тем, что больше месяца ни на какой работе выдержать не мог и начинал ежедневно жаловаться председателю: «Энто разве жизнь? Что я, до смерти должон…» И надоедал до тех пор, пока его не переводили куда-нибудь.

На этот раз Григорий, кажется, даже не слышал его жалобного голоса.

– Свежей травы положи в кошевку, – сказал Бородин, принимая вожжи.

Однако путь председателя был пока недалек: от конюшни до дому. Въехав в ограду, Григорий остановился возле сарая, отпустил чересседельник, бросил под ноги коню почти всю траву, что была в кошевке, и вошел в дом. Не раздеваясь, лег на кровать, повернулся лицом к стене. И лежал так долго, часа три. Затем встал. Анисья начала было собирать в кухне на стол, но Григорий, не говоря ни слова, вышел из дому.

Лошадь привычно стояла на том месте, где ее оставил Бородин. Снова подтянув чересседельник, Григорий скрылся в сарае, снял со стены небольшую косу и привязал ее к ходку. Затем опять исчез в сарае. На этот раз подошел к дровяной поленнице и вытащил из-за нее обрез…

Из деревни выехал не спеша. Сидя в плетеной коробке, он, как обычно, угрюмо поглядывал из-под надвинутой на самые глаза засаленной фуражки с высоким околышем. Но едва миновал бор, принялся нахлестывать лошадь. Скоро спина откормленного мерина залоснилась и с крутых боков начали отваливаться клочья пены. Подъехав к Волчьей пади с другой стороны, Григорий натянул вожжи. Мерин пошел быстрым шагом, тяжело раздувая бока. Григорий внимательно оглядывал придорожные кустарники. Сразу же за ними начинались топкие болота, поросшие низким корявым осинником, чахоточной ольхой с длинными ржавыми листьями. Через болота петляла более или менее надежная тропинка. Григорию эту тропинку показывал в свое время покойный отец. До того как стать председателем, Бородин часто пользовался ею. Но в последние годы пешком он не ходил, разве что от дому до конторы. Поэтому забыл, где тропинка выходила на дорогу. Помнил только, что рос там большой развесистый куст калины, который каждую осень покрывался тяжелыми гроздьями крупных желтовато-янтарных ягод.

Наконец Григорий увидел этот куст. Остановив коня, он слез с ходка и подошел к кусту. Притоптанная трава говорила о том, что здесь изредка проходил кто-то, что это и есть конец тропинки, которая начиналась неподалеку от деревни.

Возвратясь к ходку, Григорий поехал дальше. Но удостоверясь, что следом никто не едет, круто свернул с дороги и очутился на небольшой лужайке, отгороженной от дороги густым молодым березнячком.

Здесь Григорий опять остановился, слез с ходка и привязал лошадь к дереву. Потом взял косу, скинул пиджак и начал неторопливо косить траву.

Солнце катилось уже книзу, и жара начала спадать. Выкосив большой круг, Григорий собрал тяжелую траву в одну кучу, бросил сверху косу и прислушался.

Кругом стояла тишина.

Григорий медленно подошел к ходку, надел пиджак. Еще постоял, еще послушал. И, сунув руку в нередок плетеною коробка, выхватил оттуда обрез.

С этой секунды его спокойствия как не бывало. Чуть перегнувшись, он отбежал в сторону и там, где березнячок был пореже, продрался сквозь него, перебежал дорогу и очутился возле калинового куста. Здесь немного отдышался и торопливо пошел в глубь пади, внимательно следя, чтобы не сбиться с тропинки, чуть заметной среди невысокой, мирно зеленеющей травки. Вспоминал полузабытые приметы, которым учил его в былое время отец, и, казалось, слышал даже временами его голос: «Ошибешься одной приметкой, ступишь в сторону – и готов. Проглотит Волчья падь – и поминай как звали. На то она Волчья…»

Шел Григорий минут двадцать. Иногда останавливался, осматривал заросли кустарника, росшего по сторонам. И шагал дальше. Наконец Бородин, очевидно, нашел то, что искал. Тропинка нырнула в густой осинник и в самой середине зарослей круто поворачивала в сторону, снова выбегая на чистое место, поросшее все той же нежной ярко-зеленой травкой.

На повороте Григорий, не сходя с тропинки, протянул руку, схватился за ветви ближайшей осины. И только потом осторожно сделал несколько шагов в сторону, пробуя твердость почвы под ногой.

Над головой тучей вились комары. Но Григорий не обращал на них внимания. Вытащив из кармана нож, он срезал несколько веток и кинул их себе под ноги. Потом крепко-накрепко прикрутил шпагатом обрез к осиновому стволу на высоте своей груди, направив ствол в сторону тропинки.

Когда-то отец учил Григория ставить самострелы на медведей.

И вот Григорию пригодилась эта наука…

Через четверть часа он торопливо шагал обратно, забывая даже об опасности. У калинового куста остановился, оглянулся. Перемахнув через дорогу, быстро скидал в коробок накошенную траву, выехал на дорогу и направил коня в сторону летнего лагеря для скота.

Только теперь Григорий почувствовал, как нажгли ему шею и лицо болотные комары. Он то и дело тер затылок жесткой, заскорузлой ладонью, а подъехав к небольшой речке, через которую был перекинут полусгнивший расшатанный мостик, слез с ходка и умылся холодной ключевой водой. Жгучая боль от комариных укусов стала тише.

Бородин сел возле мостика на берегу и закурил. Лагерь был рядом, за невысокими зарослями ветел, которые окаймляли речушку. Григорий сидел, закрыв глаза, слушая, как беззлобно переругиваются доярки.

И вдруг Григорий вздрогнул всем телом. Неожиданно ударила мысль: «А что, если черт понесет кого через падь? Едва заденет он ногой туго натянутый поперек тропинки шнур, скрытый в траве, грохнет выстрел, предназначенный для другого…»

Григорий быстро поднялся на ноги, подошел к ходку…

…Больше часа Бородин ходил вместе с Ракитиным по лагерю и с тревогой думал: «День клонится к вечеру, скоро солнце сядет…»

Наконец новый лагерь осмотрели, и Григорий глухо спросил у Ракитина:

– Домой поедешь? Время к ночи…

– Поедем, если по пути.

Григорий ответил:

– Не совсем… рожь там обкашивают… глянуть надо…

– Ну, тогда я пешком, напрямик.

– Нет, чего же… подвезу хоть немного. Садись.

Ракитин сел в ходок. Григорий проговорил:

– Вот ведь какое дело… Чего-то еще хотел я…

В это время из-под навеса вышла доярка Настя Тимофеева, и Григорий, ударив себя тыльной стороной ладони по лбу, опять воскликнул, но совершенно другим тоном:

– Вот ведь какое дело!.. Настя! Садись сзади, поедем…

– Куда?

– Садись, говорю, дело есть для тебя…

Дела никакого не было, и зачем брал с собой Настю, Григорий тоже не знал. Однако чувствовал, что надо взять…

Григорий вроде только-только тронул коня, а Ракитин вдруг сказал:

– Ну, ты на ржище, что ли?

Высокий калиновый куст был недалеко. Несколько мгновений Григорий молчал, не зная, что отвечать. Потом проговорил то же, что и перед выездом:

– Завтра убираем рожь, так я хочу проверить, как обкосили массив…

– Тогда останови, я через падь – и дома.

Тихон соскочил с ходка и зашагал по тропинке. Григорий, онемев, смотрел ему вслед широко открытыми глазами. В чувство его привела Настя Тимофеева.

– Чего ты уставился? Пусть он идет себе, – сказала она, усаживаясь на место Ракитина. – Поедем, что ли.

До сих пор все шло по задуманному утром плану. Вот Ракитин уже шагает навстречу своей смерти. В момент выстрела Григорий будет около массива ржи, где должен находиться и Туманов. Конечно, выстрел услышат в лагере, и, может быть, в деревне, труп найдут и заговорят: Бородин отомстил. А у него свидетели – Настя, Туманов. Они вынуждены будут сказать: нет, Бородин в это время был вот где.

Так думал Григорий, когда утром лежал на кровати лицом к стене, но все время ему казалось, что есть в его плане уязвимое место. Какое – так и не мог понять. А сейчас, глядя вслед удаляющемуся по тропинке Ракитину, вдруг подумал, что все его уловки не нужны. Ведь, обнаружив самострел, и так поймут, что стрелял не Бородин. Но всем покажется странным и подозрительным, что он назначил в этот день кузнеца обкашивать полосы. Спросят, зачем назначал? Скажут: ага, значит… Постой, что же это получается?..

Бородин совсем запутался в своих мыслях. Ракитина уже не было видно, а Григорий все еще бессмысленно смотрел ему вслед.

Лошадь рванула с места. А Григорий лихорадочно думал: «Ведь в самом деле… дознаются, если… Не так надо бы… Не так…» И вдруг, застонав, он сунул вожжи Насте Тимофеевой, на ходу выбросился из дрожек. Вскочил с земли, побежал, прихрамывая, назад, хрипло закричал, размахивая руками:

– Ти-и-ха-а-ан!!

Ракитин не успел уйти далеко. Услышав крик, он вернулся, с удивлением посмотрел на красное потное лицо Григория.

– Чего тут случилось? – спросил Тихон.

А Бородин не знал, что теперь говорить. Присел на землю и промолвил совсем уж не к месту:

– Закуривай… значит…

И стал трясущимися руками шарить по карманам. Но кисета не находил.

Ракитин молча протянул ему свой.

Глотнув несколько раз подряд табачного дыма, Григорий сказал уже более или менее спокойно:

– Раздумал я на ржище ехать… Чего тебе, думаю, по болоту шагать… Поехали!

Встал и пошел к ходку. Ракитин пожал плечами и пошел следом.

За всю дорогу до села Бородин не проронил ни слова, угрюмо смотрел в широкую спину Насти, которая сидела теперь на передке и правила лошадью.

Когда приехали в деревню, Настя спросила:

– А зачем все же привез меня с лагерей-то?

Григорий ничего не сказал, только пошевелил губами.

…В тот же вечер, едва стемнело, Григорий вышел из дому и, крадучись, направился в сторону Волчьей пади. Миновав бор, он сел на землю и закурил, пряча самокрутку в рукав. А когда взошла полная отяжелевшая луна, пошел по тропинке через падь, посвечивая в зарослях карманным фонариком себе под ноги. Подойдя к тому месту, где был установлен самострел, Григорий, боясь неосторожно задеть в темноте шнур, лег на живот и стал шарить перед собой руками…

Возвращался Григорий через полчаса. На полпути меж деревней и тем местом, где настораживал днем самострел, Бородин остановился. Справа от него, в пяти шагах, в черной болотной воде плавала круглая, ослепительно-желтая луна. Григорий размахнулся и метнул в нее обрез. Послышался глухой всплеск, луна покачнулась, разбилась на мелкие куски. Но вот осколки устремились друг к другу, сомкнулись, и полная, по-прежнему ослепительно-желтая луна снова заблестела на воде…

* * *

…Приехав с курсов, Петр Бородин поразился той перемене, которая произошла с отцом: он страшно похудел, осунулся, будто перенес тяжелую болезнь. Его дряблые щеки давно не знали бритвы, заросли редковатой, но крепкой щетиной. И вообще весь он казался каким-то обиженным, смятым, раздавленным. Только маленькие впалые глаза по-прежнему смотрели зло и враждебно, вспыхивали временами недобрым желтоватым огоньком.