Текст книги "Повитель"

3

Через неделю дожди кончились и наступили теплые грустные дни с тихим листопадом, с крепкими утренними заморозками.

Петр Бородин давно уже не ночевал дома, хотя от тракторного вагончика до деревни было минут двадцать ходьбы. Здесь, в поле, в жарко натопленном, пропахшем керосином вагончике он не чувствовал так остро той тяжести, которую испытывал дома…

С утра до вечера тянулись на юг по чисто вымытому небу длинные караваны журавлей, пониже тяжело и неторопливо проплывали цепочки крикливых гусей, проносились над самой землей хлопотливые утиные стаи. Иногда перелетных птиц было так много, что все небо казалось прошитым частыми черными стежками. Петр провожал их взглядом, и в душе у него шевелилась зависть. После долгих-долгих дней пути они опустятся где захотят. А вот куда летит он, Петр, неизвестно. Что он куда-то летит, к чему-то стремится, в этом Петр был уверен. Во всяком случае, до недавних событий…

Начались они на другой же день после прекращения дождей. Вдоволь насидевшись дома в непогожие вечера в одной комнате с угрюмым, мрачным, как осеннее небо, отцом, Петр хотел пойти в клуб, но Григорий проскочил вперед и встал у дверей:

– Не ходи! Не пущу к ним!

У Петра испуганно заколотилось сердце от мелькнувшей неожиданно мысли: «Взять за плечи, да и убрать с дороги…» Секунду поколебавшись, он все же шагнул вперед и… отодвинул отца в сторону.

– Пойду! Не удержишь!

И шагнул за порог.

Случилось это так неожиданно, что Григорий сначала даже не понял толком, что же произошло. Но в то же мгновение вихрем пронеслось в голове: «И не удержу, верно, если… не сумею сейчас вот, в эту минуту, остановить сына. А как?..»

Петр вышел уже из сеней. Вот он спускается с крыльца… Скрип ступенек больно отдается в мозгу Григория.

– Петька-а!

Григорий ударил ладонью в оконную раму, замазанную уже Анисьей на зиму. Окно распахнулось, посыпылась не засохшая еще замазка.

– Петька, постой!! Одно слово…

– Ну, чего тебе? – держась за щеколду приоткрытой калитки, спросил Петр, когда отец выскочил на улицу.

– Одно слово… сказать тебе. Только одно, – беспрерывно повторял Григорий.

– Говори.

– Пойдем… на сеновал, что ли… Побеседуем…

Помедлив, Петр отправился на сеновал, отгороженный от скотины осиновыми жердями.

Сбоку в темноте равнодушно горели окна дома, бросая сюда, на сеновал, бледноватые отблески. Было тепло. Еле ощутимый ветерок мешал запахи лугового разнотравья и уносил за сеновал, к озеру.

Отец, тяжело дыша, перелез через изгородь.

– Говори, – снова произнес Петр.

– Сейчас, сейчас… Это даже хорошо, что мы одни тут, что… не слышит нас никто. Я ведь давно хотел рассказать тебе все, открыться вроде… Да не хотелось тебя шибко тревожить. А, видать, не обойтись. Сам ты меня заставляешь…

Григорий замолчал.

– Договаривай уж, не мытарь душу. И так тошно!

– Тошно… А мне, думаешь… – проворчал отец. – Я-то… – Потом он опять долго молчал и почему-то тяжело, с присвистом, дышал.

Петр лег на спину, заложил под голову руки и стал смотреть в небо.

– Ты, батя, как я тебя помню, всегда такой вот… Какой-то… Неужели и раньше, в молодости такой был? – задумчиво спросил Петр.

– Раньше? – переспросил Григорий. – Вот я тебе и хочу рассказать, что было раньше. А вот что было, Петька… – сказал наконец Григорий, как-то странно встряхивая головой. – С Дуняшкой-то Веселовой я… как вот с тобой сейчас, леживал на сеновалах…

Бледноватые звезды все, как одна, качнулись с места, поплыли куда-то медленно-медленно… Потом так же остановились все враз. И поплыли в другую сторону, но уже быстрее…

– Ну и что? – непонимающе спросил он у отца. – Ты зачем мне… об этом? Как у тебя язык… – Голос его рвался.

– А вот зачем. Думаешь, зря я отговариваю тебя жениться на ее дочке? На стенку лезу! – заговорил Григорий и опять начал встряхивать головой, клевать что-то невидимое в воздухе. – Думаешь, зря… так… так отворачиваю тебя от нее? Пойми: не отговаривал бы, кабы точно знал, что не сестра тебе дочка Веселовой…

– Врешь! Вре-ешь ты-ы!

Петр вскочил, бросился прочь с сеновала. У изгородины остановился и снова крикнул:

– Врешь!

Однако голоса своего уже не услышал. Да и не было голоса: сорвал его Петр первым криком.

– Тогда спроси у самой… Евдокии, – проговорил Григорий, запнувшись от неуверенности: то ли сказал?!

– И спрошу… И спрошу!!! – бросил Петр и, не думая, что делает, побежал к Веселовым. Через несколько минут он, сдернув со слабенького крючка дверь, застыл на пороге.

Поленька, заплаканная, лежала в постели. Мать сидела рядом с кроватью на стуле и, поглаживая рукой голову Поленьки, печально смотрела на дочь. При появлении Петра Евдокия вздрогнула, но спросила спокойно:

– Да ты что? Влетел как сумасшедший…

– Сумасшедший?! Сумасшедший?! – дважды воскликнул Петр и устало прислонился к косяку. – Вы с отцом сведете. Вы сведете!..

– Петенька, да я-то тут при чем? – непонимающе спросила она.

Петр дышал тяжело и часто, ему не хватало воздуха. И он сказал:

– Тут сойдешь с ума! Вон она… – Петр глотнул слюну, показал на Поленьку. – Отец говорит, что она…

Но страшное слово застряло в горле, и он не мог найти в себе сил вытолкнуть его. Вместо него он прокричал другое:

– Что у вас было с отцом?! Что? Раньше?

Евдокия, бледнея, медленно поднялась со стула, выпрямилась. Но заговорила все-таки спокойно, не спеша:

– Даже если бы что и было – молод ты, Петенька, вопросы такие задавать мне…

– Ага, молод… Значит, молод я? Все… понятно!..

– Ничего тебе не понятно, дурачок.

Но Петр только махнул рукой и исчез, прыгнул в темноту, оставив дверь открытой.

Через пятнадцать минут он был в просторном вагончике. Там все давно спали. Только один из трактористов, приподнявшись на деревянных нарах, проворчал недовольно:

– Кого это дьявол носит? Завтра чуть свет на смену заступать, а тут уснуть не дают…

И, уронив голову, тотчас захрапел.

Петр развернул постель, но не лег. Присев на нары, долго смотрел в окошечко на ползущий вдалеке по полю огонек трактора. Огонек исчез, а спустя несколько минут поплыл обратно…

Сейчас, немножко успокоившись, он думал: «Ведь врет, врет, конечно, отец, что Поленька…» Но при одном воспоминании о страшных словах отца его мутило, голова гудела, становилась горячей, раскалывалась от боли… «Врет, конечно, врет… А почему же побледнела Евдокия Веселова? Ну и черт с вами… Не пойду больше домой… вообще в деревню не пойду… До снегов проживу в вагончике, потом на усадьбу МТС уеду…»

Когда засинели отпотевшие за ночь окна тракторного вагончика, Петр поднялся. И хотя было еще очень рано, пошел в поле, где вчера ползал взад и вперед огонек электрической фары, сменить напарника.

В тот же день поздно вечером в бригаду приехал Ракитин, хмуро глянул на Петра. Сердце сразу упало от нехорошего предчувствия.

– Пашете? – спросил Ракитин, усаживаясь на скрипучий некрашеный табурет. – А где бригадир?

– Разинкин в МТС уехал, – ответил кто-то из трактористов.

– Так, так… – Ракитин побарабанил пальцами по крышке радиостанции «Урожай». И вдруг, без всякого предисловия, заявил: – Ты, Бородин, бракодел. Знаешь?

От неожиданности Петр окончательно растерялся и молчал. Но Ракитин не стал дожидаться ответа, снова спросил:

– Расскажи-ка, братец, почему мелко пашешь?

– Как мелко? А-а… Трактор у меня… забарахлил однажды что-то, не потянул… Пришлось немного приподнять лемеха…

– Мельче пашешь – больше заработаешь, – донесся из угла насмешливый голос. – Была бы мягкая пахота, а глубина необязательна.

– На кой черт колхозу мягкая пахота? Нам качество надо! – в горячке выпалил председатель, но продолжал уже тише и спокойней: – Мы вот говорим все – колхоз надо поднимать. Надо, факт. Но как же так, дорогие мои товарищи? Уродит в следующем году на такой пахоте – шиш!

– Я и говорю: за мягкой пахотой Бородин погнался. Молодой, да ранний, под стать отцу, – прогудел из угла все тот же голос.

– Отец тут ни при чем, понятно! – с неожиданной злостью заговорил Петр. – И мягкая пахота тоже. Подумаешь, «погнался»… Скажите в МТС, пусть не оплачивают мне за тот участок.

– Колхозу от того не легче. Брак перепахивать надо, – проговорил Ракитин.

– Ну и перепашу. За свой счет перепашу, – выдавил из себя Петр, неуклюже повернулся и выскочил наружу.

Прислонившись к дощатой стенке, долго слушал доносящиеся из вагончика приглушенные голоса, хотя разобрать слов не мог.

Через некоторое время скрипнула дверь, и Петр догадался, что Ракитин уезжает. Но возвращаться в вагончик было стыдно. Петр отошел от стенки, застегнул на все пуговицы пиджак и зашагал прямо по пахоте на дрожащие в темноте огни деревни.

Он невесело думал о Ракитине, об отце. Что отцу надо, чего не хватает? Будь его власть, солнце бы в карман положил, светил бы только себе, да и то лишь по праздникам…

Петр растерянно оглянулся вокруг. Он стоял уже посреди деревенской улицы, недалеко от дома Насти Тимофеевой. В темноте отчетливо белели наличники ее окон, а Настя словно стерегла его у калитки.

– Заворачивай смелее, что ж ты? – тихонько окликнула его Тимофеева.

И Петр покорно подошел, сел рядом на лавочку.

– Смотрю, проходит кто-то мимо, да вроде вспомнил что, оглядывается. Дай, думаю, окликну, – проговорила Настя.

Воздух уже похолодал. Настя была в новенькой плюшевой жакетке, не сходившейся на высокой груди, в легком платочке, из-под которого выбивались тяжелые рыжеватые волосы. От нее пахло духами «Первое мая».

Такие же духи нынче весной Петр покупал Поленьке перед праздником.

– Семечек хочешь? – спросила Настя. – Нет? Ну ладно, сама пощелкаю. А ты сиди да смотри!

Настя говорила громко, через каждые два-три слова рассыпая, как горох, переливчатый смех. Петр невольно думал, что кто-нибудь услышит их, и начнутся по селу пересуды. Но с места не тронулся, только сказал, неожиданно для себя:

– А мне сегодня председатель колхоза голову намылил за мелкую пахоту. – И тут же подумал: «Нашел с кем поделиться. Что это я?»

– Ты и слюни распустил. Ха-ха!

Петр промолчал, досадливо поморщился.

– А ты плюнь. Мне не один Ракитин мылит голову, – затараторила Настя. – Каждый день с Веселовой на ферме объявляются, все насчет повышения надоев интересуются: что да как, да почему коровы мало молока дают. Я говорю, кормить надо лучше, а они с рационами, с распорядком дня. Прямо хоть глаза закрой да беги.

– Я пойду, пожалуй, – поднялся Петр.

Настя тоже встала, подошла к калитке, взялась за щеколду. Электрический свет из окон дома, стоящего на другой стороне улицы, падал через дорогу, освещал низенький заборчик, сизоватой изморозью отливал на Настиной плюшевой жакетке. Настя обернулась, шагнула к нему и проговорила:

– А то зайди. Чаем напою с вареньем. – Вслед за тем она рассмеялась, и Петр услышал знакомое: – Или боишься?

Петр искоса посмотрел на нее: в полутьме дерзко и зовуще поблескивали влажные Настины глаза, чуть вздымались ее большие круглые груди, туго обтянутые ситцевым платьем. Из-под распахнутой жакетки исходил дурманящий запах чистого женского тела.

– Не боюсь я… И чаю не хочу…

Неожиданно Настя положила руки ему на плечи, горячо зашептала в ухо:

– Пойдем, Петенька, миленький. Люблю я тебя, и все, хоть убей…

Петр хотел освободиться от прильнувшей к нему Насти… И не мог. Бросив взгляд вдоль улицы, он увидел: где-то – далеко ли, близко ли – ярко горели окна, но вдруг стали гаснуть одно за другим. А в ушах звенели слова Евдокии Веселовой: «Молод ты, Петенька, вопросы такие задавать мне…»

…Было еще темно, когда Петр уходил от Насти. Накинув на полные плечи вязаный шерстяной платок, она проводила его в сенцы, долго возилась там с запором, пытаясь открыть дверь. Открыв, заговорила громким шепотом:

– Петенька, может, и вправду судьба это… Поженимся, Петенька, не пожалеешь…

– Уйди с дороги, – тихо произнес Петр, вышел на низенькое, без перил, крыльцо, с силой захлопнул за собой дверь…

4

Виктор Туманов, засучив рукава, копался в старом радиоприемнике. Увидев Петра, он не удивился, отодвинул от себя приемник и потянулся за папиросами.

В это время из другой комнаты вышел отец Виктора. Он был в черной косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком.

– Здорово, курцы-молодцы, – весело сказал он. – Кто угостит папироской?

– Я не курю, – сказал Петр.

– И правильно делаешь, – кивнул головой Павел Туманов, беря протянутую сыном папиросу. – Дольше проживешь. А Витька, видишь ли, толкует мне: курево от шести болезней предохраняет. А от каких – не говорит. Потому, что сам не знает, я думаю. А? Правильно?

И ушел обратно, со смехом разворошив волосы на голове сына.

Пригладив их пятерней, Виктор раскатал рукава и направился к выходу, молча указав на дверь и Петру.

Большое, разбухшее солнце висело на краю мутноватого неба. Сверху струился холодок. Петр подумал, что ночью, наверное, будет крепкий заморозок.

Остановились под облетевшими почти тополями. Виктор прислонился к стволу, выпустил изо рта целое облако дыма и спросил насмешливо и сердито:

– Ну?

– Легко тебе жить, Витька, с таким отцом, – негромко сказал Петр.

Виктор, в упор смотря на Бородина, попросил:

– Ты скажи что-нибудь поновее.

Петр с тоской подумал, что зря пришел к Виктору, ничего он ему не скажет, не посоветует. «Я что, зла тебе желаю?» – вспомнил вдруг Петр Витькины слова, сказанные им когда-то, но подумал, что сказал их вовсе не Виктор, а кто-то другой. К этому другому и шел Петр, но его уже здесь нет.

– Ладно, я пойду, – угрюмо уронил Петр. – Я ведь так завернул.

– Нет, погоди уж. – Виктор чуть помедлил, будто пытаясь что-то сообразить. – Рассказывай все по порядку.

– Нечего мне рассказывать…

– То есть как нечего? Ну, хотя бы вот о разговоре с Ракитиным, о Насте Тимофеевой рассказывай…

От неожиданности Петр опустил руки. Хотел что-то сказать, но язык не повиновался. А в следующее мгновение его охватил непонятный страх, и он почувствовал, как дрожат пальцы. Петр посмотрел на них, сжал кулаки и спрятал глубоко в карманы.

Как ни странно, но это немного успокоило его. Он попытался улыбнуться. Улыбка вышла вялой, виноватой. Тихо спросил:

– Ты откуда знаешь?

– Насчет мелкой пахоты председатель в конторе рассказывал. Понял? Ну а Настя… Дров я недавно привез ей машину. Она выкидывает их из кузова и поет: «Мне в деревне мил один только Петька Бородин, а у Петра Бородина на уме лишь я одна…»

– Ничего, складно, – уронил Петр.

– Я спрашиваю: «Чего горло дерешь? У Петьки на уме другая». А она: «Теперь у нас с Петькой любовь началась. Крутая, как кипяток». Ну и… в общем, доложила, как ты шел мимо, да как зашел, да как на рассвете вышел…

– Врешь ты все, – проговорил Петр, хотя знал, что Виктор говорит правду.

– Я тоже сказал ей: врешь! А она: «Спроси у Петьки…» Вот я и спрашиваю. Врет, значит?

Петр махнул рукой, опустился на густо усыпанную желтыми прозрачными листьями землю, прислонился плечом к стволу тополя. Виктор докурил папиросу, достал другую.

– Так как же? Ходил?

– Ходил, – тихо и покорно ответил Петр, еще посидел, поднялся, стал смотреть на темнеющее небо.

Виктор положил руку ему на плечо. Петр чуть повернул голову и увидел, что перед ним стоит теперь тот самый Виктор, единственный человек, который все понимает, к которому он шел, чтобы спросить совета. Он опустил голову и стал ждать вопросов. Начинать самому было трудно. Да и не знал, с чего начать.

Виктор спросил мягко:

– Ну скажи, зачем тебе это?

– Не знаю. Не могу объяснить. И зачем мелко пахал – не знаю. – И добавил: – А ведь я люблю работать.

Солнце давным-давно закатилось, темень бесшумно заволакивала, проглатывала дома, деревья. А немного погодя черная мгла начала вдруг рассеиваться, словно день что-то забыл на земле и возвращался обратно. Из темноты, как на проявляемой фотографии, стали неясно проступать ветви деревьев, и матовым светом заблестела чья-то новая тесовая крыша напротив. Петр понял – взошла луна.

– Советчик я плохой, Петя. Одно мне ясно… Ты говоришь вот – могу отца в узел завязать. Можешь, да не смеешь. А он завязал тебя. И давно, зарос узелок-то. Не развязать тебе его без боли никогда. Рубить надо!..

– Как?

– Так, безжалостно, изо всей силы. Первым делом – пойти к Поленьке и все рассказать ей начистоту. Особенно про Настю.

– Что ты, что ты! – испуганно воскликнул Петр, вскакивая на ноги.

– А ты как думал? – чуть повысил голос Виктор. – Я и говорю – больно будет. Да садись ты… А другого выхода нет у тебя. Если простит Поленька – твое счастье. Тогда кончится твое одиночество. Совсем кончится. Понимаешь?

Петр глубоко и шумно дышал.

– Ну а…

– Отец? Этого я, браток, и сам не знаю. Трудно тебе будет выкарабкиваться из-под отца. А без этого – вот так и будешь бродить по деревне как пришибленный.

Виктор давно уже расхаживал перед Петром взад и вперед. Остановился, прислушался к чему-то. И опять принялся ходить.

– Я думал – станешь работать, поймешь, что к чему, прояснится голова. А ты выкинул штуку… И как додумался? Коль не в порядке трактор был, то надо бы тебе…

– Я перепахал, – быстро проговорил Петр. – Все, как надо, делал.

– Перепахал… – Виктор усмехнулся. – Это хорошо, конечно. А ты другое перепаши. Оглянись назад на все то, что наделал, и смело заезжай трактором. Да лемеха пониже опусти, чтоб глубже взять… И чисто будет на том поле, ни сорнячка. Сам посмотришь и доволен останешься…

Петр долго молчал, задумавшись. Потом провел рукой по ящику, на котором сидел. Он хотел спросить. «Тебя, – говорят, – комсомольским секретарем избрали?» Но вместо этого проговорил:

– Это ульи, что ли?

– Ульи. Отец свою пасеку завести хочет…

– Ага… Ну ладно, я пойду.

Полная луна разливала над деревней желтоватый свет. При этом свете все дома казались новыми, только что обмытыми. С них еще стекала вода и темными пятнами расплывалась поперек улицы, по которой неторопливо шагал Петр.

Было тихо, свежо, пахло сыростью, и хотелось, чтоб тишина эта никогда не кончалась.

«Перепаши…» Петр даже оглянулся назад, хотя не мог уже видеть маленький домик Тумановых. «А что, и впрямь», – подумал он и улыбнулся.

Он вернулся в вагончик и лег спать с легким чувством.

…Почему-то по вагончику вдруг тяжело стал ходить отец. Подойдя к его кровати, он поскреб по привычке всеми пальцами щеку и усмехнулся.

«Во сколько перепашка влетела?»

«Откуда я знаю… Там высчитают».

«Работничек! – проткнул отец, точно зевнул. Еще постоял и добавил: – Без отца-то с голоду подохнешь. И Поленька Веселова, сестра твоя, тоже подохнет… От горя еще, что с Настькой ты…»

Петр вскрикнул и проснулся.

За окнами стояла тихая, глубокая ночь. Легкое и светлое чувство ушло.

До самого утра Петр лежал с открытыми глазами. Лежал и думал все время одно и то же: «До чего же дошел отец, если решился на такое…»

5

Григорий Бородин за несколько дней не проронил ни слова. Если раньше он время от времени еще брился, то теперь перестал совсем, сильно оброс своей грязноватой щетиной. Вечерами, как когда-то давным-давно его отец, до темноты сидел у окна и смотрел на озеро, в одну точку.

Анисья осторожно ступала по половицам, точно боялась разбудить спящего. Наконец все-таки сказала:

– Посмотри в зеркало – на кого ты стал похож… Желтый, худющий, как мертвец…

– Мертвец, – повторил Григорий. – Верно. – И так сверкнул глазами, что Анисья не на шутку испугалась за его разум.

Бородин опять отвернулся к окну и долго смотрел на голый тополь.

Странный он был какой-то, этот тополь. Весной одевался зеленью позже всех, листья были маленькие, сморщенные. Осенью раньше других покрывался ржавчиной, первый же ветерок начисто обрывал отгнившие листья, и тополь тоскливо махал перед окнами черными ветвями. Сейчас, глядя на дерево, Григорий думал, что оно, кажется, никогда и не шумело листьями, как другие деревья. «Вот и наступает для тебя расплата… – слышался ему голос жены, хотя Анисья молчала. – За всю свою черную жизнь расплачивайся теперь, за мои слезы, за то, что Петьку сломал…» Каждое слово – раскаленный гвоздь, который вбивал кто-то ему в голову. «Почему она, его жизнь, черная? – думал Григорий. – Что он сделал людям плохого? Да ведь это они, люди, стояли все время поперек его дороги».

– Ложись спать, поздно уже, – услышал Григорий голос жены.

– А!.. – очнулся он, поднял голову. – Петька пришел домой?

– Нету его, не пришел, – со вздохом ответила жена.

Кое-как проворочавшись на постели ночь, Григорий встал, едва забрезжил рассвет. Первые его слона были:

– Петька не пришел?

– Нет…

Шагая на работу, он думал растерянно: «Ушел! Совсем ушел из дома! Все-таки отняли его у меня…»

…Колхозники свозили обратно просушенное зерно. Григорий всех направлял к весовщику. Только когда Поленька привезла шесть мешков, он, расклеив губы, уронил:

– Еще четыре везите.

– Какие четыре? Я же всего шесть брала.

– За десять расписалась! Не городи тут… К вечеру не привезете – председателю доложу. – И отвернулся.

Вечером, придя в контору, он положил на стол председателя замасленую, в желтых пятнах, тетрадку.

– Все, кто брал на просушку зерно, вернули.

– Недостача есть? – спросил Ракитин, листая тетрадку. Некоторые листы, видимо, промокли под дождем, и теперь, просушенные, шуршали и ломались. Многие записи, сделанные химическим карандашом, разобрать было трудно.

Григорий пожал плечами.

– Я не весовщик. Спроси у него.

Находившийся тут же весовщик сказал:

– На усушку мы сбрасываем, согласно расчетов счетовода… И в общем – все в порядке, вроде сходится.

– Веселовы только четыре мешка не привезли, – промолвил Бородин.

– Почему?

– Не брали, говорят.

– Что, что? – Ракитин даже привстал из-за стола. – Ты что за чушь несешь? Веселовы не вернули?!

– Я тоже думал, что вернут по-честному, – усмехнулся Григорий. – Людям веришь, а они… Разбирайтесь, в общем… – И вышел из конторы.

* * *

Еще прошел день, еще два… Вечером, приходя с работы, и утром, вставая с постели, Григорий задавал жене один и тот же вопрос:

– Петька не пришел?

– За горами, что ли, Петька? – не вытерпела Анисья. – Полторы версты до вагончика. Сходи за ним, коли уж надо…

«А что, и в самом деле придется идти, придется…» – думал с этого дня Григорий.

На току с ним по-прежнему никто не разговаривал. Когда Бородин проходил меж ворохов зерна, люди умолкали. Раньше он только усмехался бы презрительно, а теперь до зеленых искр в глазах стискивал зубы. В голове метались мысли: «Замечать не хотят даже! Будто не человек я…»

Доведенный до отчаяния своими же собственными думами, он остановился как-то посреди тока, крикнул:

– А я плевал, плевал на всех вас!.. Понятно?!

Ошеломленные колхозники замерли, работа на миг приостановилась.

– Ты чего? – спросил весовщик, с опаской подходя к Бородину.

Не отвечая, Григорий опустился на ворох пшеницы.

– Посмотри, не надо ли Бородина в больницу отвезти? – сказал кто-то из колхозников весовщику.

– В больницу? – он вскинул голову. – Нет, у меня сын есть, сын!

Встал и пошел в деревню. Никто так и не понял, при чем здесь его сын.

На ток Григорий больше не заявлялся. Вечером он отправился на конюшню.

Когда совсем стемнело, приехал Ракитин, спрыгнул с ходка, крикнул Авдею Калугину:

– Распряги, пожалуйста, Авдей Михеич. – И, увидев подходившего Бородина, обернулся к нему: – Я на ток заезжал сейчас. Ты что там выкинул? Почему на работе после обеда не был?

– Мое место здесь, на конюшне, – угрюмо ответил Бородин.

– Ты что, в самом деле потерял разум?

– Как хочешь считай! – крикнул Бородин. И вдруг в голосе его что-то дрогнуло, и он закончил с мольбой: – Христом Богом молю, оставь ты меня здесь. И даже Авдея можешь забрать. Может, отойду тут… с конями.

– Ну что ж, оставайся, – кивнул головой Ракитин, которого поразила не столько сама просьба, сколько жалобный, умоляющий голос Бородина. Он вспомнил почему-то Петра, встретившегося недавно ему с Тумановым, и подумал тревожно: «Тоже от людей шарахаемся… Надо поговорить завтра с парнем по душам…» И продолжал, внимательно глядя в лицо Григорию: – А насчет того, что Веселовы не все зерно вернули, – врешь ты, Бородин.

Григорий кисло улыбнулся.

– При тебе ведь Полька за десять мешков расписывалась?

– За десять ли? Тетрадь промокла, записи слиплись, не разберешь теперь.

– Я-то помню, за сколько… А вернули шесть, весовщик принимал… В общем, мое дело – доложить вам… по-честному, как положено, а там… Хочешь – покрывай воров, хочешь…

Ракитин побледнел от гнева, но сдержался. Спросил ровным, спокойным голосом:

– А почему же тетрадь промокла?

– Дождь был.

– Дождь? И ты не уберег тетрадку? Ну ладно, Григорий. Запомни одно: Евдокию мы тебе марать не дадим. Тетрадку пошлем в районную прокуратуру, на экспертизу. Там установят, кто за сколько расписывался. Вот потом и спросим с тебя за клевету. Да так спросим, что… Чего бледнеешь?

– Ну и… посылай. Кто бледнеет? Посылай…

Хоть Бородин и кричал громко, сердито, Ракитин чувствовал в его голосе неуверенные, испуганные нотки и незаметно для Григория облегченно улыбнулся. Ничего больше не говоря, он ушел с конюшни.

Бородин сел в ходок и, свесив ноги, стал смотреть, как старик Авдей Калугин распрягает коня. Смотрел внимательно, будто никогда не видел раньше, как это делается. Потом спрыгнул на землю и зашагал в поле, к тракторному вагончику.

Петр ужинал на улице при свете фонаря, который стоял на грубовато сколоченном столе. На шум шагов он не обернулся, полагая, что это возвращается со смены кто-то из трактористов.

Григорий остановился шагах в пяти, под березкой, опираясь рукой о тонкий, качнувшийся стволик.

– Это я, Петя, – тихо промолвил он, видя, что сын не оборачивается.

Петр вскочил, зацепился за край стола, едва не опрокинул фонарь.

– Ты!.. Тебе чего?! – воскликнул он.

Они стояли молча друг против друга.

– Пойдем, что ли, – попросил Григорий.

И Петр удивился, отец не требует, как бывало всегда, а просит, голос его не жесткий и властный, а какой-то вялый, слезный.

– Не пойду, – ответил Петр.

Именно такого ответа страшился Григорий, хотя и знал, чувствовал, что ответит сын только так. Он крепче ухватился за березку. Потом подошел и сел на скамейку спиной к столу, спросил:

– Обиделся, что ли, когда я… о дочке Веселовой сказал… Так ведь неправда это, сам должен понимать… Не было у меня больше силы отвернуть тебя от нее…

Теперь качнулся Петр, затем шагнул к отцу, воскликнул:

– Так что же ты, а? Ведь все ты сломал во мне, перековеркал!..

– Я тебе давно говорил, что они, Веселовы, тоже жизнь мне сломали…

Отец сидел, опираясь локтями о колени, низко опустив голову. Согнутая спина его отбрасывала далеко на землю огромную уродливую тень. Петр молча переставил фонарь на середину стола. Может, он сделал это машинально, чтоб не опрокинуть фонарь неосторожным движением, а может, затем, чтоб укоротилась, исчезла с земли уродливая отцова тень.

– Сломали? – переспросил Петр. – Как это они?..

– Разве ты поймешь?

Керосиновый фонарь потрескивал, временами попыхивал язычками пламени, и тогда полуосвещенная березка, стоящий под ней оцинкованный бачок с водой, бричка с пустыми бочками из-под горючего вздрагивали, делали как бы скачок вперед и снова отпрыгивали на прежнее место.

– Значит, не пойдешь домой? – тоскливо спросил Григорий.

– Не пойду…

Григорий помолчал, потом медленно повернул к сыну голову. В неярком свете фонаря тоненько блеснуло что-то в усах Григория, может быть, запутавшаяся в волосах слезинка, и он почти шепотом проговорил:

– Значит, и ты… отворачиваешься от меня?

И вдруг упал на колени, пополз к сыну, протягивая руки:

– Петенька-а, сынок… Ничего, ничего у меня не осталось, кроме тебя… Все, все отобрали… Пожалей отца, Петенька… Пожалей, ради бога…

Он полз к сыну, а Петр пятился от него, не понимая, что он бормочет.

– Не подходи! – вскрикнул невольно Петр.

И этот крик, как удар молнии, прорезал от края до края всю жизнь Григория: стоит у дверей Дуняшка, а он, Григорий, так же вот, опустившись на колени, с мельбой протягивает к ней руки…

– Не подходи!..

…Ничего ведь не изменилось за три десятка лет!.. Тогда он так же стоял на коленях, протягивая руки к Дуняшке. Она хлестнула ему в лицо: «Не подходи!» А сейчас сын, родной сын…

Григорий, пошатываясь, встал на ноги, вытер рукавом лицо, сделал два шага в сторону и резко обернулся:

– Проклинаю тебя!.. Проклина-а-аю!

В холодное ночное небо взметнулось истошное:

– А-а-аю!..

* * *

Не помнил Григорий, как приплелся домой, не снимая сапог, упал на кровать лицом вниз. Через некоторое время ощутил, что подушка стала мокрой. Он сбросил ее на пол.

Из кухни тихонько вошла Анисья, подняла подушку, постояла возле мужа, вздохнула.

– Разденься хоть, – осторожно проговорила она. – Давай помогу сапоги снять…

Он не ответил. Так и пролежал всю ночь. К утру только голову повернул к стене.

Утром Анисья опять вошла в комнату, начала мокрой тряпкой протирать пол. Ноги Григория в грязных сапогах торчали с кровати. Анисья остерегалась, что он вдруг ударит ее ногой в лицо, и небольшой кусочек пола возле кровати остался непротертым.

…А к вечеру Григорию вдруг стало казаться, что, если еще раз пойти к Петру и попросить, он. может, и вернется. С нетерпением стал ждать Григорий темноты… «Только бы Анисья не увидела… не догадалась, куда я пошел…» – думал он.

Выбрав удобный момент, когда Анисья ушла убирать на ночь скотину, Бородин выскользнул из дома…

Подходя к тракторному вагончику, Григорий рассчитывал увидеть Петра, как и вчера, одиноко ужинающим. Однако у вагончика никого не было. К березке, за которую он вчера держался, была привязана запряженная в ходок лошадь. «Председательская!» – обожгло Бородина, и он невольно остановился. В это время из вагончика, нагнув голову, вышел Ракитин. Григорий отступил подальше в темноту…

* * *

Петр допоздна пахал зябь. Было очень тепло, и в камыше протекающей поблизости речушки кричала дикая утка, отставшая от своей стаи.

Он остановил трактор. Прицепщик тотчас же ушел к вагончику, а Петр, потушив фары, долго еще сидел в кабинке в полной темноте, прислушиваясь к тоскливому крику утки и слыша за ним вчерашнее отцовское «…а-а-аю!».

Подходя к тракторному вагончику, он увидел Ракитина. Председатель стоял у дверей, из которых бледной полосой вырывался наружу свет керосинового фонаря, силясь хоть немного рассеять густую темень. На Ракитине были стоптанные кирзовые сапоги, легкая меховая куртка, старая суконная фуражка.

Петр с досадой подумал: «Сейчас снова начнет укорять мелкой пахотой. Поехал бы на тот массив да проверил…»

– Здравствуй, Петр! – первым поздоровался Ракитин, но Петр вместо приветствия проговорил:

– Перепахал я все давно, проверяйте… чуть не на сорок сантиметров.

– Зачем проверять? Я и так верю…

Петр настороженно глянул на Ракитина, хотел зайти в вагончик, но председатель остановил его: