Текст книги "Повитель"

6

Петр не забыл обещания, данного отцу.

Вечером, подходя к дому, он увидел освещенные окна, в которых плясали тени, и понял, что пьянка в самом разгаре. Желтые квадраты окон и тени в них вызвали у Петра раздражение.

Взвизгнув от неожиданности, распахнулась под его толчком калитка. Сейчас же дробно простучали чьи-то каблуки по ступенькам крыльца, метнулся навстречу кто-то в белом.

 
Невысоко от села
Кружат звезды хоровод…
А я миленочка ждала
У калитки, у ворот… –
 

пропел женский голос, и Петр узнал доярку Настю Тимофееву.

– А мы-то ждем, мы ждем! – крикнула Настя и громко засмеялась, схватила Петра за руку.

Он выдернул руку, не разжимая зубов, проговорил:

– Откуда сорвалась такая?! – Потом, помедлив, бросил ей: – Дура! – И пошел в дом.

Настя, видимо, нисколько не обиделась, засмеялась еще громче, обогнала его. Опять простучали по крыльцу ее каблуки.

Помывшись на кухне из рукомойника, Петр долго вытирал полотенцем лицо и шею. Мать стояла у стены, сложив руки на груди, молча смотрела на сына.

– Иди уж… Отец давно о тебе справлялся, – сказала она наконец, отвернулась, тяжело опустила руки и вздохнула. – Господи, когда все это кончится… Хоть из дома беги.

– О чем ты, мама?

– Иди, сынок, иди от греха.

Петр прошел из кухни в комнату.

Там сквозь облака табачного дыма тускло светила электрическая лампочка. За столом сидели отец, Иван Бутылкин, Муса Амонжолов, Настя Тимофеева. Отец, расчесанный на обе стороны, смотрел на Петра маленькими, узкими глазками.

– Садись, – кивнул он на свободный возле Насти Тимофеевой стул. И, обращаясь ко всем, проговорил, поднимая кверху пожелтевший кривой палец: – Жених он у меня!..

Петр сел за стол и принялся за еду.

– А теперь, дорогие гости, спасибо за внимание, – сказал вдруг Григорий. – Время позднее, а нам тут еще дела надо решить… семейные.

Гости шумно поднимались из-за стола, долго прощались. Мусу Амонжолова, как всегда, вынесли почти на руках. Настя тоже встала, но не вышла вместе со всеми в сенцы, а осталась в кухне.

На все это Петр почти не обращал внимания. Поев, он хотел уйти. Но свинцовая рука отца легла ему на плечо:

– Не спеши. Главный разговор сейчас будет.

Налив полстакана водки, Григорий Бородин опять выпил, поскреб вилкой в сковородке с яичницей и крикнул:

– Мать!.. Иди сюда.

Анисья бесшумно вошла из кухни с полотенцем в руках, присела на табуретку и, словно обессилев, прислонилась к стенке.

Петр пытался сообразить, что затевает отец, но не мог. Виски словно сдавливало железным обручем. Потом из кухни вышла Настя Тимофеева, присела у стола. Григорий даже не взглянул на нее, спросил у Петра:

– Когда, сынок, свадьба твоя с этой… как ее?

Чувствуя что-то недоброе, Петр насторожился:

– Я же сказал тебе – как снег выпадет.

– Врешь, – стукнул вдруг Григорий Бородин кулаком по столу.

Звякнула посуда, и вслед за тем в комнате установилась тишина. Только пьяно, тяжело дышал отец.

– Врешь, Петруха, – как-то жалобно, словно заискивающе повторил отец. Но тут же голос его окреп, он ткнул кулаком в сторону Насти Тимофеевой: – Вот тебе жена…

Петр долго смотрел на Настю, словно пытался что-то понять или вспомнить. Она подняла голову, и Петр, будто увидев ее впервые, удивился, какое у Насти круглое, как тарелка, лицо. И почти совсем нет подбородка.

– Та-ак… Ну а дальше что?

– А дальше… Ты, мать, как смотришь?

Анисья отвернулась к стене, заплакала, прижав к глазам полотенце, встала и молча направилась в кухню.

– Стой! Стой, говорю! – рявкнул Григорий Бородин.

Анисья будто не слышала грозного окрика, продолжала идти. Тогда Бородин резко вскочил, сделал несколько шагов по комнате, схватил Анисью за плечо. Она повернулась к нему, спокойная и бледная.

Может быть, эта необычная бледность поразила Бородина? Или впервые заметил он на лице жены отсутствие страха? Но, словно обжегшись, Григорий Бородин сделал шаг назад и сжал кулаки.

– Ну, бей, бей, – тихо проговорила Анисья. – Бей сразу до смерти, чем тянуть жилы изо дня в день. Душегуб ты… Вот тебе весь мой ответ…

И вышла.

Григорий еще несколько минут постоял посреди комнаты. Был он похож в не заправленной в брюки рубахе на старый, подточенный червями гриб-сморчок. Покачавшись, вернулся к столу, пробормотал:

– Выпряглась, старая ведьма. Ан ничего, ничего, ничего…

И одну за другой выпил две рюмки.

Потом Григорий долго сидел, навалившись обеими руками на стол, и, закрыв глаза, что-то мычал. Наконец вскинул голову, посмотрел на Петра.

– Ты ведь сын мой, Петруха. Я тебе имя дал… – проговорил Григорий.

Откинувшись на спинку стула, Петр только повторил свой вопрос:

– Ну а дальше что?

– Запомни, что дальше… – И вдруг крикнул: – Настя!..

Настя Тимофеева встала и подошла к Григорию. Он угрюмо, тяжело процедил сквозь зубы:

– А о той не моги и думать… Не моги…

Голос Григория сорвался. Он был окончательно пьян. Настя Тимофеева закинула себе на плечи его руку.

– Отдыхать вам пора, Григорий Петрович, пойдемте.

– Пойдем, пойдем, – неожиданно согласился Бородин, опираясь на стул свободной рукой, поднялся. Настя повела, почти потащила его в другую комнату.

У порога он, ухватясь за косяк, обернулся, прохрипел:

– И не моги… И не моги, дьявол тебя в душу…

Сжав виски ладонями, Петр пытался сообразить, что же, собственно, происходит. Но мысли путались и ускользали.

Настя Тимофеева отвела Григория Бородина, вернулась и села за стол напротив. Петр долго смотрел на нее, не зная, что ему – говорить или просто встать и уйти. Щеки его горели, точно с них сдирали кожу.

Вдруг Настя вскочила, бросилась к Петру. Мягкие, тяжелые и горячие руки легли ему на плечи.

– Петенька, милый мой… Верней собаки буду, вот увидишь, не гони. Не верь, будто я гулящая… Петенька…

В первую секунду растерявшись, Петр не разбирал ее слов. Он чувствовал только, будто у его уха что-то громко хлопает, обдавая всю щеку горячим воздухом. Пытаясь отвернуться, он одновременно отталкивал Настю. Наконец встал и с силой отбросил ее от себя.

– Уйди… прочь… – проговорил он, задыхаясь.

Настя села у стены на лавку, заплакала. Петр брезгливо посмотрел на нее, взял бутылку и налил в стакан водки. Однако пить не стал.

– У тебя… хоть сколько-нибудь осталось… гордости? – медленно проговорил Петр.

– Осталось! – крикнула неожиданно звонким голосом Настя. – Думаешь, вот бессовестная, набиваться в жены пришла. Ну что ж, и пришла, смирила гордость… К другому бы не пошла. Как хочешь, так и суди…

Настя Тимофеева встала как ни в чем не бывало, прошлась по комняте, надела пальтишко. И уже насмешливо проговорила:

– Проводишь, может… Или боишься?

Петр не тронулся с места.

– Значит, боишься?

Из кухни вышла Анисья и встала между ними.

– Ложись спать, Петенька… А ты, бессовестная, иди домой.

– Моей совести, тетка Анисья, может, на весь колхоз хватит, – огрызнулась Настя.

– Куда ты его зовешь?

– Отведу за ворота и съем, – опять насмешливо проговорила Настя. Но тут же добавила: – Хотя и есть-то нечего, он у вас – ни рыба ни мясо. Прощевайте пока…

Настя выбежала из комнаты, не закрыв за собой дверь. Еще раз дробно простучали по ступенькам крыльца Настины каблуки, скрипнула калитка. Облегченно вздохнув, Петр проговорил:

– Ты иди, мама. А я на крыльце посижу, остыну…

Выйдя из дома, Петр присел на лавочку, пристроенную у крыльца, посмотрел вперед. Над Локтями висела кромешная тьма. Ни огонька, ни звука. Даже озеро не всплескивало, будто застыло.

Потом неясно послышался где-то шум мотора, и Петр подумал: «Витькина машина».

С того дня, как они ездили в МТС за запасными частями, Петру с ним не пришлось больше поговорить. Виктор вечно куда-то спешил.

Еле слышный рокот мотора растаял в густой темноте. Машина проехала задами деревни. А может, это была вовсе и не Витькина машина…

Вдруг Петру захотелось пойти и взглянуть, не светится ли окно у Поленьки.

Раньше добраться до дома Веселовых было просто: перемахнуть небольшой пустырь – и все. Но с годами пустырь застроили, распахали под огороды. Теперь надо было обойти несколько домов, свернуть в переулок.

Петр не видел дороги, но знал, что через несколько шагов будет поворот в переулок, а оттуда, если Поленька не легла спать, он увидит ее светящееся окно. Увидит… А вдруг она уже спит? Он зашагал быстрее, почти побежал…

Поленька, очевидно, еще не спала. Бледноватый квадратик ее окна одиноко горел в темноте.

Петр облегченно вздохнул. Подойдя к чьему-то палисаднику, присел на скамейку. Сейчас же в голове поплыли, замелькали события сегодняшнего вечера: пьяный отец, круглое, без подбородка, лицо Насти Тимофеевой, горячие, тяжелые руки, насмешливый голос: «Значит, боишься?»

И вот это мерцающее в темноте оконце… Все-таки хорошо, что оно светится.

Глава четвертая

1

Уборка урожая подходила к концу. Однажды вечером стал накрапывать дождь. Час от часу он усиливался и усиливался.

– Хорошо, что все тока нынче успели заново перекрыть, – говорили колхозники. – А то в прежние годы сколь хлеба гноили каждую осень…

Ночью, уже перед рассветом, налетел чудовищной силы ураган. Он сломал около десятка тополей в деревне, начисто вымолотил несколько гектаров не сжатой еще пшеницы, оборвал электрические провода. Но самое страшное было не в этом. Ураган сорвал не слежавшиеся еще соломенные крыши чуть ли не со всех токов.

Ракитин в эту ночь не спал. С вечера он объехал все тока и вернулся в село уже за полночь, хмурый и мокрый. На сердце было тревожное предчувствие: небо светлело, а дождь усиливался – нехорошая примета. На всякий случай верховую лошадь, на которой ездил весь день по полям, в конюшню не отвел, а поставил у себя во дворе.

Когда начал крепчать ветер, выбежал из избы, вскочил на коня и понесся по улицам от дома к дому, собирая народ:

– Берите вилы и все на тока. Как бы крыши не сорвало!

Но люди не успели. Тока были уже разворочены.

Под проливным дождем, борясь со все еще сильным ветром, колхозники к утру кое-как накрыли тока более толстым слоем соломы. Течь воды сквозь крыши прекратилась, но вороха хлеба промокли.

Через несколько дней хлеб начал греться. Ракитин метался под дождем от тока к току.

Мокрый и грязный, он под вечер приехал в Локти.

В конторе, кроме Павла Туманова, никого не было. Сидя на подоконнике, Павел курил толстую самокрутку, поглядывая на улицу сквозь мокрое отекло.

– Куришь? – сердито спросил Ракитин, садясь на свое место. – Думай, как хлеб спасти…

– Я и думаю, – спокойно ответил Туманов.

– Ну, придумал? – в голосе председателя прозвучало явное раздражение.

– Нет пока.

И Ракитин вдруг понял, что сказал в горячке глупость.

Он сдержанно вздохнул, положил локти на стол и закрыл ладонями лицо.

– Где с хлебом труднее всего? – спросил Туманов.

– У Бородина. В ворох руку нельзя уж сунуть, – как-то устало ответил Ракитин.

– Ну что ж, выход у нас один, как я понимаю, Тихон Семенович.

– Какой?

– Поедем к народу, посоветуемся на месте.

– Да, да, поедем…

Туманов еще некоторое время смотрел в окно на расквашенную дождем дорогу. А когда обернулся, увидел: Ракитин, уткнув давно не бритое лицо в ладони, спал. Но, будто почувствовав на себе взгляд Туманова, тотчас встрепенулся, пробормотал: «Ай, черт…» – и принялся энергично растирать лицо.

– Так о чем же мы? Да, да, надо ехать.

– Надо-то надо, – откликнулся Павел и спросил: – Ты сколько суток не спал?

Ракитин не ответил, поднялся и пошел к выходу. Когда сели в ходок, проговорил, передавая ему вожжи:

– Ты правь, а я того… Вздремну пока в самом деле…

– Может, заедем домой к тебе? Хоть в сухое переоденешься?

Но Ракитин опять не ответил. Он, казалось, не расслышал вопроса, завернулся плотнее в дождевик и закрыл глаза.

Однако спать ему уже не хотелось. Всю дорогу, до самого тока, отворачивая лицо от ветра, он слушал, как дождь глухо стучит по одеревенелому, набрякшему плащу. Было такое чувство, точно он тяжко провинился перед Павлом Тумановым, перед Артюхиным, перед всеми колхозниками, будто проклятый ураган разразился по его, Ракитина, недосмотру.

Потом он стал думать, что же скажет сейчас колхозникам. Вода сквозь крыши токов уже не течет, но хлеб под крышами сырой, через несколько дней сгорит, погибнет, если не просушить его. А как? Сушилка всего одна. А надо по меньшей мере пять. Хоть развози зерно по домам колхозников да проси: высушите на печке…

Смешно ли, горько ли, а придется на печках сушить, если не посоветуют сейчас колхозники что-нибудь более подходящее.

2

На току монотонно гудела сушилка, торопливо постукивали веялки. Больше двадцати женщин, в основном доярки и телятницы во главе с Евдокией Веселовой, молча перелопачивали мокрое, тяжелое, как песок, зерно.

Работа шла вроде бы обычным порядком. И все-таки Ракитин, как и вчера, как и позавчера, снова отметил про себя: чего-то не хватает в привычном для уха шуме работающего тока, отсутствует какая-то деталь, очень важная, может быть, даже самая важная, без которой труд превращается в тягость. Но что за деталь – никак не мог догадаться, может быть, потому, что мысль об этом мелькала в голове и тотчас же пропадала, терялась среди других, более важных и тревожных.

Григорий Бородин, густо заросший щетиной цвета запыленной ржаной соломы, подошел к Туманову и Ракитину.

– Докладывай, – промолвил председатель, снимая негнущийся плащ.

– Чего докладывать? Труба! – махнул рукой Бородин. – Сушилка едва один процент влажности сбрасывает. А их, процентов таких, надо сгонять больше десяти.

– Что же делать? – спросил Туманов.

– Вам видней с горы. Вы – начальство.

Ракитин будто не понял усмешки Бородина, неторопливо очищая грязь с сапога, проговорил:

– Собери-ка, Григорий Петрович, всех людей сюда вот, в одну кучу.

– Собрание, что ли?

– Вроде того.

Бородин нехотя пошел по току. Одна за другой умолкали веялки.

Колхозники молча подходили к Туманову и Ракитину, тихо здоровались, усаживались на перевернутые деревянные ящики, на весы, а то и просто на теплые вороха пшеницы. Надсадно, с хрипотцой, продолжала гудеть сушилка. Но одна она не могла уже заглушить тоскливый и нудный шорох дождя над крышей.

Когда собрались все, Ракитин проговорил:

– Давайте обсудим, товарищи, как нам быть, как хлеб спасать…

Неожиданно где-то в задних рядах пронзительно взвизгнул девичий голос.

– Тише ты, балаболка.

– Не я, Евдокия Спиридоновна. Колька мокрого зерна за шиворот… – шепотом зачастила пискнувшая девчонка и замолкла на полуслове.

А Ракитин вдруг улыбнулся. Улыбнулся первый раз за много дней. Наконец он понял, какой «детали» не хватало на току во время работы. Не хватало обычного смеха, шуток, подчас грубоватых, как вот эта, когда какой-то парень из озорства насыпал девчонке горсть зерна за воротник, не слышалось во время работы человеческих голосов. И хоть открытие, сделанное Ракитиным, было не бог весть какой важности и уж никак не могло спасти горевший хлеб, ему стало легко, будто добрая половина трудной задачи решена.

Все еще продолжая улыбаться, Ракитин проговорил:

– За этим и приехали к вам. Посоветуйте… Тут кое-кто говорит, что вам, мол, начальству, с горы виднее… А мы смотрели-смотрели и, стыдно признаваться, ничего не увидели. А признаваться все-таки приходится. Гибнет зерно, пропадает наш труд. Давайте вместе думать, как спасать его. Ночей не спали, потом обливались – и вот он, хлеб, на току. И горит. Если не придумаем, на трудодни мало получим.

– Не страшно, – донесся сбоку насмешливый голос Бородина. – Локтинские колхозники к тому издавна привыкшие.

И вдруг взорвалось, закрутилось. Разом обвалилась мертвая тишина.

– Тебе не страшно… Тебе что? Сиди да приемник крути…

– С прошлых лет небось в сусеках…

– У него жена под приемник пляшет, а то бы не крутил. Надысь захожу, а у них пол аж прогнулся…

– Там целыми ночами хороводы. Из магазина всю водку вытаскали…

– А ты молчи, язык длинен…

– Колхозники!..

– Бабы, а ведь зерно…

– Как хлеб спасешь? Дожжище….

– Тихо, дайте человеку сказать…

– Говори, Тихон Семенович!

Почти вес колхозники стояли теперь вокруг толпой. Григорий Бородин оказался позади всех. Он прислонился к веялке и зачем-то тер рукавом деревянную ручку.

– Я все сказал, – промолвил Ракитин, когда шум немного утих. – Посоветуйте вы, как спасти хлеб. Еще день-два, зерно прорастет, тогда все пропало.

На току установилась такая тишина, будто здесь никого и не было. И каждый услышал, как шумит по соломенной крыше дождь да устало, видимо, из последних сил, вздыхает сушилка.

– Что же молчите, колхозники? Ваше добро пропадает, – заговорил Павел Туманов. – За что же работали?

– Наработали! – перебил его Федот Артюхин. – Всегда так: то засуха, то дождь гноит…

– Сушить зерно надо, ясно. А нашей сушилке тут до Покрова работы…

– А то и дольше. Тут тыщи пудов.

– Знамо, тыщи. Кабы мешок-два – на печи бы высушили…

– Весь колхозный хлеб на печи не пересушишь.

– Как не пересушишь? Колхозники!

Евдокия Веселова пробилась через толпу и остановилась, поправляя сбившийся платок.

– Это как же? – крикнула она, задыхаясь. – Гибнет хлеб, верно. А мы что? В прошлом году Федот Артюхин картошку опоздал копать, в такой вот дождь на огороде ковырялся, а потом на печи сушил. И высушил. Правильно я говорю, Федот?

– В аккурат. Только печь легонечко топи, чтоб не того… И возни опять же много, но оно и то сказать… – пустился было в объяснения Федот, но Евдокия перебила его:

– И повозимся. Наш хлеб ведь…

– Хлеб не картошка. Тут, сказано, тыщи пудов…

– А печей в деревне сколько? – не сдавалась Веселова. – А за день сколько насушить можно? Да за ночь? А что же больше делать-то нам?

Снова установилась на току тишина, и снова она взорвалась, когда Григорий Бородин, ухмыльнувшись, проговорил:

– Организованным порядком хлеб растаскивать? Так оказать, с ведома председателя? Получишь потом с вас… Возьмете мешок, принесете в сумочке: усохло, мол…

– Растаскивать?.. – перекрыл вдруг многоголосый говор визгливый тенорок, и на перевернутый ящик вскочил долговязый Федот Артюхин. Он сдернул с головы шапчонку и рубанул ею воздух. – Растаскивать, якорь тебя дери?! Не первый десяток лет я в колхозе и все слышу от тебя: жулики, растаскиваете колхоз…

– Для него все люди – воры…

– Бородин, если какой день не обольет грязью человека, спать спокойно не будет…

– Ишь защитник колхозного нашелся.

– Вот я и говорю, – Артюхин ткнул кулаком в сторону Ракитина и Туманова, – люди, говорю, пришли к нам от чистого сердца: помогите в беде… Правильно пришли, по-честному… И Евдокия Веселова правильно тут речь свою высказала. Это, конечно, стыдно нам перед трудящим народом будет: эвон, скажут, локтинские хтеб на печах сушат. А что делать, ты скажи, Бородин? Может, придумаешь, как лучше да скорее высушить хлебушек? Или кто другой скажет? – повернулся Федот к колхозникам. – Ведь я тоже за сушилку и разную прочую механизацию…

Артюхин замолчал, постоял на ящике, держа правую руку на весу, подумал и закончил тихо и довольно неожиданно:

– Но сейчас-то… Э, да что…

Махнул рукой, соскочил с ящика и пошел прочь. Но на полдороге обернулся и подбежал к Бородину, точно намереваясь схватить его за шиворот.

– А ты: «Не дам, усохнет…» Колхозник жулик, мол, один я тут честный…

– Снаружи чист, а вот в нутро заглянуть бы… – зло бросила Веселова.

– Не доверяет колхознику, словно и не мы тут хозяева…

– Правильно, мужики! А я говорю – мы тут хозяева! – опять замотал обеими руками Федот Артюхин. – Только никудышные. Ну да какие ни не есть, может, лучше будем, бог даст… А только хозяин сам себя не обкрадывает…

– Правильно, Федот!..

– Верна-а!..

– Чего там митинг держать! Давай, бабы, домой, печи затоплять…

– По два мешка на брата, записывай фамилий, коли боишься…

– Чего по два – по четыре для началу…

– Пусть Никита взвешивает, влажность записывает, а потом высчитает, сколько надо сбрасывать на усушку…

– Правильно, а то – жулики…

Ракитин слушал колхозников и чуть улыбался. Теперь, когда они сами заговорили о сушке хлеба на печах, это дело казалось ему при сложившихся обстоятельствах самым естественным. Но он все же тихонько спросил Туманова, подойдя поближе к нему:

– Твое мнение, Павел, как?

– Да ведь иного выхода нет…

– Рискнем, ладно… Это и нам с тобой испытание.

Через час по всему селу дымили печи. На машинах, на подводах, на ручных тележках развозили по деревне мешки с тяжелой, мокрой пшеницей. Бородин, нахлобучив до самых глаз старую кожаную фуражку, угрюмо записывал огрызком карандаша в обтрепанную тетрадь фамилии колхозников, количество мешков и вес зерна. Глядя куда-то в сторону, давал каждому расписываться за полученный на просушку хлеб.

Ракитин и Туманов помогали колховникам насыпать мешки, носили их на подводы.

Кучи сырого зерна на току заметно убывали. Григорий Бородин все так же молча совал очередному колхознику обтрепанную тетрадь. Когда тот неторопливо расписывался, Григорий совал тетрадь следующему, не глядя ему в лицо.

На току осталось всего несколько центнеров зерна. Ракитин подошел к Бородину и Никите.

– Пожалуй, хватит, а с остальным хлебом и сушилка справится, – сказал он, показывая на небольшой ворох пшеницы. – За ночь успеете пропустить зерно несколько раз…

В это время к току подъехала еще одна подвода, и под крышу нырнула Поленька.

Услышав последние слова председателя, она в нерешительности остановилась.

– Уже все? Мама просила еще мешка два, – несмело проговорила Поленька.

– Вам всегда больше всех надо, – недовольно буркнул Бородин.

– Ладно, насыпьте ей еще, – распорядился Ракитин.

Когда мешки погрузили на подводу, Бородин крикнул Поленьке:

– Иди распишись, да смотри, сколько тут мешков. Больше всех взяли…

Поленька глянула на цифру шесть, проговорила: «Вижу, вижу», – и расписалась.

Когда Поленька уехала, Бородин сказал Ракитину:

– Я предупреждал… Эти… Веселовы, может, и вернут, а за других не ручаюсь.

– За всех не ручаешься, кроме Веселовых?

– За некоторых, – уклончиво ответил Бородин.

Ракитин пристально посмотрел на его заросшее грязноватой щетиной лицо, на спутанный, тоже грязноватый, точно вывалянный в грязи, клок волос, торчавший из-под кожаной фуражки, но ничего не сказал, вышел из-под крыши вместе с Тумановым и счетоводом.

Бородин несколько минут смотрел на то место, где только что стоял председатель. Потом вытащил из кармана тетрадь, положил ее на кожух веялки, осторожно исправил шестерку против фамилии Веселовой на ноль, а впереди поставил единицу. Нахмурив брови, долго считал, жевал губами, вписывал цифры в графу, обозначающую вес взятого зерна.

Ракитин и Туманов молча ехали обратно. Дождь то немного ослабевал, то хлестал с новой силой. Воздух был насквозь пропитан влагой, и Ракитину с Тумановым казалось, что они дышат водяной пылью.

От задних колес ходка отлетали комья грязи, ударяли им в спины, падали на ноги, даже на круп лошади.

– Давай шагом, грязью залепит, – нехотя уронил Ракитин, кивая на небо.

И опять они ехали молча. Тяжелые серые тучи опускались все ниже и ниже.

– Черт, такое чувство, будто опустится сейчас все это на землю и раздавит нас, – угрюмо промолвил Ракитин, кивая на небо.

Навстречу шагал какой-то человек. Он посторонился, пропуская ходок, и Ракитин с Тумановым узнали Петра Бородина.

– Здравствуй, Петя! Куда, в бригаду? – спросил Павел.

Петр глянул на них, и, запахнув поплотнее дождевик, пошел дальше, так и не ответив на приветствие. Туманов посмотрел ему вслед и проговорил:

– Вот кого чтоб не раздавило. Не тучами, понятно… Парень уже от людей бежит.

Ракитин сидел, покачиваясь, закрыв глаза. Только возле самой деревни сказал:

– Да, Павел… Надо спасать человека… А для начала – высечь следовало бы…

Туманов непонимающе посмотрел на председателя. Ракитин пояснил:

– Проверял я недавно, как под зябь пашут. Бородин огромный массив испортил, сантиметров на двенадцать – пятнадцать всковырял…

– Вон что! – присвистнул Туманов. – Надо его, стервеца… Ты говорил с ним?

– Нет еще. Тут дожди хлынули, этот проклятый ураган – не до того… Ну, приехали наконец. Теперь я в самом деле пойду усну немного.

Ракитин слез с ходка и пошел к своему дому.