Текст книги "Повитель"

2

Домой Петр пришел в возбужденно-радостном состоянии. «Сейчас, сейчас я все скажу отцу, – думал он всю дорогу, шагая от Поленьки. – Взорвется он, опять поленом, может, швырнет… Ну и черт с ним, это уж последний раз. А потом, потом…»

Ему казалось это «потом» гранью, за которой много света, много простора: иди куда хочешь, делай что хочешь, сам себе хозяин…

– Где батя? – громко спросил Петр у матери, едва переступив порог. Анисья прижала руки к заколотившемуся сердцу.

– Напугал-то, господи!.. Где же ему быть? Там, – чуть кивнула она головой через плечо на горницу. – А ты чего…

Анисья не успела договорить. Дверь распахнулась, отец дернул взлохмаченной бровью и, хрипло бросив на ходу: «На работу я… В конюшню», – вышел из дому.

…Давно облетел пух с тополей, которыми была обсажена центральная улица Локтей. Давно отцвели веселые подсолнухи на огородах и стояли, уже сгорбившись, согнувшись до земли, как старики, которым тяжело уже держать самих себя; только головы у стариков не побелели, а, наоборот, почернели. Вот зажелтели посевы, зазвенели все звонче и звонче тугими колосьями. В колхозе развернулась уборка урожая. А поговорить с отцом Петру так и не удавалось. Григорий теперь словно избегал сына. Несколько раз Петр начинал было разговор, но отец отмахивался:

– А, отстань ты. Не до тебя…

– А все-таки надо нам поговорить! – крикнул однажды Петр. Он сидел на кровати, свесив голые ноги на пол. Утро только-только розовело.

Григорий удивленно дернул усом: в голосе сына была необычная твердость. Он почесал всей пятерней густо заросшую волосами щеку, подождал, пока Анисья вышла за дровами, и только тогда ответил:

– Говори.

Уходя, мать оставила дверь открытой. Свежей утренний воздух хлынул в комнату и зазнобил голые ноги Петра. Он, будто стараясь выиграть время, медленно уронил, не поднимаясь с кровати:

– Черт… Холодно уже утрами.

Однако отец теперь выжидающе смотрел на него из полутьмы комнаты.

– Я хочу, батя… жениться хочу нынче осенью… Или зимой, как снег выпадет… – И Петр стал натягивать сапоги.

– Так-с!.. – Голос отца хлестнул Петра, словно ременный бич. – Жениться не напасть, да как бы женатому не пропасть… Слышал такую присказку?

Петр ничего не ответил.

– Невесту давненько, стало быть, присмотрел или вчера только, на танцульках? – опять спросил отец.

– Давно.

– Здешняя или того… учительша какая-нибудь? Сейчас мода на учительшах жениться.

Отец говорил медленно, с нескрываемой издевкой, не обращая внимания на слова сына, будто не слышал их.

– Поленька Веселова… Ты же знаешь.

Отец не спеша подошел к нему, положил тяжелую волосатую руку на плечо. Петр медленно поднялся с кровати, глаза их встретились… Но Петр видел не сами отцовские глаза, а чернеющие вокруг них изломанные морщины. Морщинки эти чуть дрогнули, пошевелились. Тогда Петр, у которого все таки жила какая-то неясная надежда, вдруг понял, что хорошего ждать нечего.

– Я знаю, конечно… И если скажу, что ты себе за невесту выбрал, то…

Петр скорее догадался, чем услышал слова отца. Вдруг резко приподнявшись, он почти крикнул:

– Что за невеста – мое, батя, дело! Не маленький я, не пугай…

Григорий еще с минуту смотрел на Петра. Потом как-то съежился, без слов опустился на стул, вполоборота к сыну, подпер щеку ладонью. Долго смотрел в окно.

Вошла Анисья, стараясь не греметь, положила у печки дрова. Растапливая печку, она тревожно посматривала то на мужа, то на сына.

– Что опять приключилось? – не вытерпела Анисья. – Молчите оба, как Алакуль перед бурей.

Часто потрескивали разгорающиеся в печке березовые дрова, и Петру чудилось, что они насмешливо и сухо выговаривали: так-с, так-с, так-с…

– Спроси его, жениха, – буркнул Григорий. Анисья непонимающе переводила глаза с мужа на сына. Наконец догадалась, вскрикнула и прислонилась к стене.

Петр не мог понять, чего больше в ее вскрике: испуга или радости.

– Петенька, сыночек… Правда, что ли? – несмело спросила затем мать.

– Правда, мама.

– Господи, подумать только…

Непрошеные слезы помешали Анисье говорить. А может, и говорить ей больше было нечего.

– Ты, мать, вот что… рано обрадовалась. Выйди-ка на минутку, мы тут потолкуем… по-мужски, – угрюмо проговорил Григорий.

Анисья покорно направилась к двери, вытирая на ходу глаза концом платка.

С тех пор как Петр начал понимать окружающий его мир, он видел, что мать всегда беспрекословно выполняла малейшую волю отца. Ходила по половицам, боясь скрипнуть, вечно вздрагивала. Неосознанная, непонятная еще ему самому волна жалости к матери захлестнула Петра. Он схватил ее за руку.

– Стой, мама. Никаких секретов здесь нету…

– Что ты, что ты, Петенька… Говори уж с отцом. Он – хозяин наш, – испуганно прошептала мать, с опаской поглядывая на мужа. Петр заметил ее взгляд. Словно рашпилем дернуло его по сердцу.

– Вон как! – проговорил он тихо, опуская руку матери. – Он, говоришь, хозяин наш? Хозяин?! В кого ты, батя, мать-то превратил? – еще тише спросил Петр.

Отец усмехнулся своей кривой усмешкой:

– Ничего, растешь… И зубы прорезываются.

Поднялся, подошел к стене, снял с гвоздя фуражку.

– По мне – женись хоть на черте лысом. Но помни: чтоб ноги твоей в моем доме после не было…

И вышел, с остервенением хлопнув дверью.

3

Быстро отцвел неяркий, вылинявший за лето, осенний закат, потянул с озера холодный ветерок. А Бородин все сидел у стены конюшни и курил, курил. На вид Григорию никто не дал бы и сорока пяти лет, а между тем ему шел уже шестой десяток… Он сидел, захлебывался махорочным дымом и, не замечая того, потирал начинающую слабеть грудь. В голову лезли одна за другой картины прошлого…

Вспомнился день, когда похоронил отца, вернулся в пустой гулкий дом… Бабка-стряпуха вышла из комнаты с узлом в руках, пошевелила губами, видимо, сказала что-то… Ходит он, Григорий, по деревне, заложив руки в карманы, слушает разговоры о коммуне, думает: «Помешали жить, сволочи…» Аниска… Слышит Григорий ее нечеловеческий крик… Петька, сын, болтает в воздухе крохотными красными ножонками… Война… Ракитин кричит страшно: «Ах ты мразь вонючая!» И прожгло, прокололо плечо… И опять ходит он, Григорий, по деревне после войны, думает: «Председатель, хозяин… Хоть чужим заправляю». И снова Ракитин: «Мы уберем тебя с председателей. А с должности человека ты сам себя снял…» Потом работа на конюшне… Петр, сидя на кровати, натягивает сапоги и говорит: «С тобой, Григорий, тяжело даже одним воздухом дышать…»

Григорий вздрогнул: кто это сказал – сын или Ракитин?

– Еще какие распоряжения будут на сегодня али нет? – услышал он над ухом и опять вздрогнул.

И проговорил, невольно отвечая на свои мысли:

– Ракитин, Ракитин это недавно сказал…

– Чего? – воскликнул Авдей Калугин. – Сделать, что председатель распорядился? Так я сенца коням положил на ночь, все честь по чести…

– Я говорю: ступай, себе, иди… – опомнился Бородин.

Однако конюх еще потоптался, покачал головой:

– Я так и думал: пригрелся ты с полдня на солнышке, уснул… А как уснул, значит, ну и… Оно… того, бывает. Моя вот, к примеру, хотя бы взять, старуха во сне как понесет невесть что… Я ей наутро завсегда выговариваю лекцию: как, мол, ты есть законная жена первеющего колхозного конюха…

Вот, вот, размышлял Бородин, когда Калугин наконец ушел. Когда-то держали они в работниках конюха. Он, Гришка, сам нанял его тогда. И сейчас, спустя три десятка лет, у него, Григория, под началом конюх… Вроде ничего не изменилось…

«Да… Опять у меня – конюх. У меня!» – злобно усмехался Григорий ночью, лежа в постели. А едва закрывал глаза, тотчас видел себя, мечущегося среди каких-то каменных стен. Он бросался туда, сюда, но все время натыкался на эти могучие стены. Выхода не было. В изнеможении он падал на землю лицом вверх… Успевал на миг увидеть голубое чистое небо. Но едва касался голубизны своим жаждущим взглядом, как она быстро начинала сереть, и через минуту небо становилось непроницаемо-черным.

Григорий слабо вскрикивал, приподнимался на постели. Кругом действительно была темнота. В соседней комнате спали жена и сын. Григорий слышал их дыхание. «Вот и Петька… не хочет спать со мной в одной комнате…»

Он завидовал жене и сыну, потому что они могут спокойно спать ночами. Днем он завидовал всем колхозникам, потому что они могут разговаривать друг с другом, смеяться. Но, заметив идущего навстречу человека, тотчас сворачивал в переулок. Ему уже начало казаться, что, не сверни он или не перейди на другую сторону улицы, – это сделают другие. Непременно сделают. «Нет, врете, не вы, а я вас ненавижу, я…» – лихорадочно думал при этом Бородин.

Напрасно Григорий считал, что Анисья ночами спокойно спит. Она хоть ничего и не спрашивала, но отлично понимала состояние мужа. Натягивая одеяло на голову, тихонько вздыхала, чтоб не услышал Григорий. А однажды утром, подождав, когда уйдет на работу сын, сказала:

– Вот и наступает для тебя расплата… За всю твою… черную волчью жизнь, за мои страдания, слезы… За то, что Петьку сломал…

– Наступает, говоришь?! – заорал Григорий и хотел швырнуть в лицо жене миску горячих щей со словами: «Не злорадствуй, стерва! Я сперва с тобой расплачусь…» Но что-то в нем соскочило с зарубки, сломалось… Он обмяк, отодвинул от себя миску, отвернулся и проговорил жалобно: – Уже наступило… наступило…

– Нет, наступает только, – на этот раз упрямо и безбоязненно повторила Анисья.

4

Осень стояла солнечная, тихая. Локтинские колхозники торопились убрать хлеба.

Ракитин, пахнущий пылью, запорошенный пшеничной мякиной, рано утром зашел в конторку животноводческой фермы. Евдокия Веселова, которую после отчетно-выборного собрания ввели в члены правления и назначили заведующей фермой вместо Тихона, о чем-то беседовала с животноводами.

– Ну вот и все на сегодня вроде, – закончила Евдокия.

Колхозники тотчас поднялись и торопливо, но без толкотни, без шума вышли из помещения.

– Какой у тебя порядок! – с непонятным оттенком зависти сказал Ракитин. – Ни минуты не потеряно. Как бы добиться, чтобы везде у нас такая дисциплина была?

– Вижу, с поля уже, – кивнула Евдокия на запыленный мякиной пиджак председателя.

– К комбайну ездил пораньше. Хорошо работает, без простоев… Решил вот теперь тебя проведать… Я у тебя ведь много людей на уборку взял, думаю, не надо ли тебе чем помочь…

Веселова улыбаясь глянула на председателя:

– Ладно, чего уж меня обхаживать. Вижу, зачем приехал. Говори сразу… Только я заранее отвечу тебе: нет у меня больше людей.

Ракитин снял фуражку, озабоченно потер большую лысую голову. Сказал мягко, просяще:

– Одного человека, Евдокия Спиридоновна.

– Не могу. Вот ты говоришь – ни минуты не потеряно после производственного совещания. Нужда научит минуты беречь. Ведь у меня каждый человек за двоих, за троих работает.

Ракитин молчал, потому что все сказанное Евдокией было правдой. Председатель взял у животноводов на уборку людей и без того больше, чем было можно…

– А куда тебе человека? – спросила Веселова.

– На ток. Хотя бы временно. Заведующий током заболел, увезли сегодня ночью в больницу.

– Так где же временно? Значит, на всю осень…

– Значит, на всю осень, – покорно повторил Ракитин.

– Да и нет у меня подходящего человека.

Помолчали.

– А где-нибудь в другом месте не смотрел? – спросила Веселова.

– Смотрел. И нигде не увидел. Только на конюшне…

– Бородин?! – шевельнулась Евдокия. – Да ты что? Да разве можно…

– Я – ничего. Нельзя, конечно, даже временно назначать его на эту должность. А где взять человека?

Ракитин помолчал и тяжело вздохнул.

– Ну ладно, поеду. Посмотрю еще, – может, найду.

Однако, сколько ни смотрел Ракитин, найти человека на должность заведующего током не мог. Кого ни тронь, везде дыра образуется. А заполнять ее нечем… На другой день вызвал в контору Бородина.

– Вот что, Григорий Петрович… Тяжелое положение у нас на току создалось. Заведующий заболел, а… уборка ведь, понимаешь… Хлеб из-под комбайнов поступает беспрерывно, надо следить да следить, чтоб не перегрелся в ворохах…

Григорий слушал угрюмо, опустив глаза.

– Все, что ли? – спросил он.

– Посоветовались мы сегодня на правлении, решили тебя попросить помочь. На конеферме обойдется пока Калугин. В общем, давай на ток.

* * *

В тот же вечер как ни в чем не бывало поздравить Бородина с новой должностью явилась троица: Бутылкин, Тушков и Амонжолов.

– Нам, Григорь Петрович, где бы ни тянуть, лишь бы не надорваться, хе, хе, – осторожно рассыпал смешок Бутылкин. – Тоже я вот… Был кладовщиком, работал, по мере моей возможности, честно… Ну снял меня Ракитин, хе, хе… А я на любой рядовой работе не пропаду…

– Чего надо? – зло спросил Григорий.

– Да что ты, что ты на нас, – замахал руками бывший кладовщик. – Поди вместе… работали, вместе и горевать… Поскольку ты… Пострадал ведь. Другие-то вон на тебя и глядеть не хотят. А мы – наше пожалуйста. Мы не по должности человека уважаем, а так… по душевности.

Бутылкин попал в самое больное место. Григорий долго молчал. Потом плюхнулся на стул.

– Э-э, чего там! – хлопнул он кулаком по столу. – Гульнем! Анисья!

Когда вернулся с работы Петр, Тушков сказал ему заплетающимся языком:

– Золотой у тебя папашка, Петро. Выпьем за него!

Петр ничего не ответил.

– Ты сыграй нам, тракторист. Уважь, – попросил Бутылкин.

– Не будет, – вмешался Григорий. – Сколь времени баян в руки не берет. Ходит как в воду опущенный.

– Что так?

– А видишь ты, жених! – насмешливо протянул Григорий Бородин.

– Эх, погуляем на свадьбе… Выражаясь фигурально, пропьем Петруху в самые растянутые сроки.

– Пропить можно и не торопясь, да вот невеста не ко двору.

– Брось ты, батя, хоть при людях! – побледнев, крикнул Петр и быстро вышел из комнаты.

* * *

Петр долго стоял на крыльце, прижимаясь щекой к шершавому от облупившейся краски столбу, поддерживающему навес. Сквозь непритворенную дверь доносились пьяные голоса.

Совсем рядом в темноте всплескивало озеро.

Сойдя с крыльца, Петр направился к берегу. Сел на большой камень, снял сапоги и опустил ноги в черную, холодноватую уже воду. После рабочего дня все тело чуть ныло.

Невидимые в темноте волны катились к берегу и с захлебывающимся звуком разбивались о камни.

Равномерные, неторопливые всплески успокоили Петра.

Вчера они с Поленькой ходили здесь, по берегу, вслух мечтали о своем будущем. Петр забыл разговор с отцом о женитьбе, перестал слышать над ухом его угрожающий голос: «По мне женись хоть на черте лысом, но помни, чтоб ноги твоей в моем доме после не было». И весь сегодняшний день Петр был во власти какого-то нового, доселе неизвестного ему чувства. Оно не исчезло и когда он увидел пьяную компанию. Петр лишь запрятал его куда-то глубоко, будто боялся – не потерять, нет! – но даже замарать его обо что-то… Оно не исчезло, и когда отец насмешливо проговорил: «А видишь ты, жених…» Только ушло еще глубже.

А теперь всплыло вдруг.

Неожиданно радом на воду упала желтая неяркая полоса света – в доме открыли дверь. Тотчас же послышались пьяные голоса:

– Петрович, ты… в печенку тебя. Выражаясь фигурально, ты… голова, – выкрикивал Егор Тушков, громко икая в темноте.

– Не падай, Егор Иванович. За меня держись, за меня… – бормотал Муса Амонжолов.

На крыльце громко шаркали ногами, стучали. Скрипнули перила – кто-то сильно навалился на них.

Голоса медленно удалялись, тонули в темноте.

Возле дома еще несколько минут ходил отец, видимо, искал его, что-то говорил собаке. Потом крикнул в темноту:

– Эй, где ты там? Иди спать. Дверь не забудь закинуть.

И тяжело поднялся по рассохшимся ступенькам крыльца.

Петр не шевелился. Тускло, словно только для себя, светили на небе крупные звезды.

Опять звучали в ушах отцовские слова: «Чтоб ноги твоей в моем доме не было».

…Пропели петухи, а Петр все сидел на камне, смотрел на большие, качающиеся в воде огоньки. Наконец встал, медленно побрел к дому. На крыльце остановился, облокотился о перила.

В то утро, после разговора с отцом, здесь, когда Петр пошел на работу, его окликнула мать. Она бесшумно подошла, неловко остановилась, спрятала под фартуком руки и опять спросила:

– Правда, что ли, Петенька?..

– Правда, мама, – ответил Петр, как и в первый раз. – А что?

Мать тихонько кивнула головой, но ничего не сказала и ушла в дом.

Почему она ничего не сказала?

Петр стоял на крыльце до тех пор, пока на востоке не засинел край неба, долго смотрел, как гасли звезды, разгорался новый день…

* * *

Пьянки теперь следовали в доме одна за другой: Григорий Бородин словно хотел утопить в вине свою тоску. Пили по всякому поводу: наступал какой-нибудь забытый уже церковный праздник – пили, «случался» чей-то день рождения – пьянствовали.

– Ишь, сволочь, как власть забирает!.. – жаловался Бутылкин Бородину на председателя. – Ко мне сегодня домой заявился: «Почему на работу не вышел?» – кричит. Я толкую ему: «Заболел!» И слушать не хочет. Так и выгнал в поле. Самолично отвез на ходке…

Егор Тупиков согласно кивал головой:

– Порядки новые ввел… Чуть не выйдешь на работу без уважительной – штраф три, а то и все пять трудодней. С моей жинки десятка два уже снял. Этак до минимума трудодней, как до дна Алакуля…

– Ништо, ребята, не унывать, – бодро вскидывал голову Иван Бутылкин. – Пострадали мы с Григорием, верно. Придет время – верх возьмем. А сейчас что? Как говорят, будет день – будет и пища…

Бородин понимал: Бутылкин и сам не верит, что придет такое время, но силится внушить эту мысль ему, Григорию, чтоб лишний раз выпить за его счет. Но молчал. Только однажды сказал:

– Возьмем, говоришь, верх? В том-то и беда, что не взять уж…

И вдруг, неожиданно для всех, Григорий… заплакал.

– Ну ты, Гршгорь Петрович, – растерянно протянул Бутылкин, тараща пьяные глаза. – Того, говорю, не по-мужски…

– Не по-мужски?! – закричал Бородин. – А что мне остается делать? Петька – и тот вон на днях окрысился на меня…

– Да черт с ним, с Петькой. А ты возьми ремень, да и…

– А он возьмет да и уйдет от меня – с голоду без батьки не подохнет: не те времена.

– Ну и пусть идет, и пусть…

– Ду-урак! – Григорий поднял голову, оглядел всех поочередно. И жалобно, будто просил что, промолвил: – Разве вы поймете? Петька – это все, что осталось у меня от… от…

И замолчал. Отвернулся от всех, зажал в огромную ладонь стакан с водкой и сидел так, покачивая головой несколько минут. Все притихли, ждали чего-то. И действительно, Григорий вдруг резко обернулся, ударил кулаком по столу. Зазвенели тарелки.

– А я не дам!.. Не дам! – Грудь Григория рвало, что-то билось в ней живое, сильное. – Я вот женю его… По-своему.

– Успокойся, успо… – пролепетал Бутылкин. Григорий снова взял в руки стакан.

– Изломано у меня в душе все, пусто там. – И Бородин стукнул себя в грудь. – Потому и пью вот с вами.

Когда расходились по домам, бывший кладовщик шепнул Григорию в ухо:

– А теперь, Григорь Петрович, погуляем в твой день рождения. А, погуляем?

– Погуляем. В октябре. Второго числа, – отвечал покорно Григорий.

– Вот, вот… А мы уж не забудем, обдарим тебя так, что доволен будешь.

И Бутылкин, хохотнув, похлопал Бородина по спине.

* * *

Григорий по-прежнему не замечал в доме никого, кроме… собаки.

Колченогий щенок со временем вымахал в огромного, с волка, пса, в свирепости превзошел свою мать. Вставая утрами с постели, Григорий шел первым делом к собаке, опускался перед ней на корточки. Пес закидывал свои толстые лапы на плечи Бородину – и так сидели они подолгу вдвоем, словно обнявшись. И вечером, прежде чем лечь спать, Григорий всегда выходил к собаке, проверял: чисто ли в конуре, не сбилась ли подстилка…

А случалось даже, что заводил пса на ночь к себе в комнату. И тогда к Григорию никто уже не мог зайти.

5

Петр сквозь сон слышал приглушенный говор во дворе, скрип рассохшихся половиц. Так поскрипывал пол в сенях, когда в прошлом году он с отцом таскал тяжелые мешки с пшеницей, полученной на трудодни Затем Петру почудился смешок Ивана Бутылкина, его слова:

– Мы друзей помним. Живи не тужи, Григорий Петрович. На блины из новой мучки приглашай…

– Выражаясь фигурально, комар носа не подточит, – проговорил где-то за стенкой голос Егора Тушкова.

«Опять пьют», – подумал Петр, но проснуться окончательно не мог. Повернулся на другой бок, натянул до самого подбородка одеяло. Но не успел, кажется, и забыться, как одеяло кто-то осторожно снял, дотронулся до плеча.

– Вставай, сынок. Да вставай же, утро на дворе, – тихонько говорила мать.

Сев за стол, Петр выпил несколько стаканов молока. Мать возилась у печки с какими-то пирожками. В печи ярко горели березовые дрова, отбрасывая дрожащий свет на посудный шкаф.

– Не то приснилось мне, не то в самом деле ночью Тушков с Бутылкиным у нас были? – спросил Петр.

Анисья быстро выпрямилась, испуганно взглянула на сына, потом на мужа. Петру показалось, что крепко сжатые губы матери побледнели.

– Приснилось тебе, – спокойно проговорил от порога отец и вышел.

Позавтракав, Петр пошел на работу. На дворе его окликнул отец:

– Погоди, жених…

Подойдя, Григорий Бородин долго раскуривал толстую самокрутку, ронял на землю искры.

– Ты что разговор о Бутылкине завел? – спррсил он, пряча в карман спички.

– Надоело уж. Чуть не каждую ночь спать не даете. Весь дом водкой провонял.

– Ну, ну, скоро привыкнешь, – облегченно, как показалось Петру, сказал отец. – Ты не припомнишь, какой сегодня день? – спросил он немного погодя.

– Обыкновенный. Второе октября.

– То-то же, второе. Приходи пораньше на именинный пирог. Али забыл?

Петр действительно забыл, что сегодня день рождения отца.

– Ладно, приду.

– Ну вот и порядок. А сегодня мы вроде тренировочки.

Когда Петр выходил из калитки, отец крикнул:

– Так не забудь. Именинник хоть я, но и для тебя подарок будет…