Текст книги "Повитель"

– Я, собственно, к тебе, понимаешь, по делу. Отойдем-ка в сторонку.

Метрах в десяти от вагончика кучей лежал хворост, нарубленный для поварихи. Они сели на него.

– Вы говорите прямо, чего надо, – угрюмо сказал Петр.

– Конечно. Я и пришел начистоту поговорить. Расскажи, друг, что у вас в семье происходит?

Петр быстро поднял голову, холодно усмехнулся:

– А вам какое дело?

– Слушай, Петр, ты уже взрослый. Брось-ка дурака валять, – строго сказал Ракитин. – Раз спрашиваю, значит, есть дело. Рассказывай.

– Что происходит? – сдавленно проговорил Петр. – Откуда я знаю? Я давно не был дома, не хочу туда идти… Не могу! – Он сделал судорожный глоток и добавил: – Я скоро совсем… Совсем уеду отсюда… Мать вот только…

– С Поленькой Веселовой поедешь?

– Вы откуда… об этом знаете? – воскликнул Петр, вскакивая на ноги.

Ракитин спокойно закурил и стал попыхивать в темноте цигаркой. Петр топтался рядом, не зная, что делать. Наконец председатель сказал:

– Садись, Петя, чего ж ты…

Петр послушно опустился рядом.

– Устал сегодня? – снова спросил Ракитин. – Я проверял сейчас твою пахоту. Хорошо вспахано, отлично.

– Так ведь я, Тихон Семенович… я всегда хочу как можно лучше… А тогда, на том участке… сам не знаю, – дальше он не мог говорить.

– Ну, нашел о чем вспоминать, – мягко промолвил Ракитии.

Потом они замолчали. Петр вслушался в темноту и вдруг уловил еле-еле доносящийся от речки тоскливый утиный крик.

Неожиданно для самого себя он проговорил:

– Слышите, как кричит отставшая утка в камышах? Вот и я отстал… от людей. Когда – не знаю. А теперь начинаю понимать: от всех отстал. Почему так случилось? Раньше отца боялся, бил он меня зверски! Страшный он. А теперь… Вот вы спрашиваете, что происходит у нас в семье? Тоже не знаю…

Петр говорил сбивчиво, волнуясь. Ракитин его не перебивал, ничего не переспрашивал. И постепенно Петр успокоился, стал говорить ровнее. И сам не заметил, как рассказал все: о детской дружбе с Поленькой, о баяне, о своей любви, о Насте Тимофеевой, о последнем разговоре с Витькой, о вчерашнем приходе отца…

– Вот и все… – закончил Петр. – Витька говорит – перепаши все… А как?

Ракитин молчал. Петр прислушался, и, может, оттого, что не слышно было больше тоскливого крика утки, может, от чего другого, – но стало легче. Он терпеливо ждал, что скажет Ракитин.

– Как, спрашиваешь? – проговорил наконец председатель. – Да ведь ты, по-моему, правильно начал ее перепахивать, как раз с того конца, с какого надо. Только уезжать никуда не советую. Я бы на твоем месте ушел к Веселовым. Но прежде тебе надо все рассказать Поленьке про Настю… Виктор тебе правильно говорил…

– Не могу… – И Петр даже замахал руками.

– Это, брат, обязательно надо. Если не найдешь в себе силы рассказать ей все, значит, ты конченый человек. Тогда – уезжай. И жалеть тебя тогда никто не будет…

Голос Ракитина звучал теперь сурово, и Петр уже раскаивался, что все рассказал ему. Зачем? Разве это поможет?

Петр посмотрел вверх. Когда он пахал, небо было еще ясное, ярко горели звезды. А сейчас оно словно подернулось дымкой, местами проступали серые неровные полосы, точно в беспорядке намазанные разбрызгивающей кистью. Между полос печально мигали тускнеющие звезды.

– Нет, не могу, – повторил он и опустил голову. – Сейчас хоть надежда у меня есть, ну, приду к Поленьке и… останусь у нее. А если расскажу – выгонит, отвернется навсегда! Куда я тогда?

– Да ведь рано или поздно она все равно узнает! – терпеливо продолжал Ракитин. – И тогда-то уж обязательно отвернется. Ты подумал об этом?

Петр молчал. Он сидел, зажав голову руками, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Это начало раздражать Ракитина. Он встал, но тотчас же снова сел.

– Значит, не любишь ее… Тогда, конечно, чего же рассказывать…

Петр резко поднял голову.

– Конечно, не любишь. Так с любимой не поступают, – горячо продолжал Ракитин. – Значит, и уходить тебе из дому нечего. Значит, пропадешь ты, сомнет тебя отец окончательно, сломает в тебе человека, превратит черт знает во что, в тряпку…

– Та-ак!.. – вдруг воскликнул кто-то рядом.

Петр и Ракитин одновременно обернулись на голос и встали. В десяти шагах, заложив руки в карманы, стоял Григорий и в упор смотрел на председателя маленькими, горящими желтоватым пламенем глазами…

– Так!.. И сына, значит, отбираете? – снова произнес Григорий и подскочил к Ракитину, хотел схватить его за отвороты меховой куртки.

Председатель спокойно отступил на шаг назад, властно проговорил:

– Убери руки!..

– Осмелел, осмелел!.. – задыхаясь, выкрикнул Григорий. – Общипали меня, сволочи… Петька!..

Петр испуганно взглянул на Ракитина.

– Петра больше не трожь. Иначе… – сказал Ракитин.

– Что «иначе»? Чем пугаешь?!

И вдруг, сам пугаясь своего крика, но уже не в силах удержаться, заорал:

– Твое счастье, Тихон, что я тогда… что обрез в болото кинул. Что сердце не выдержало… что вернул тебя с тропинки.

– Какой обрез?! С какой тропинки? – спросил Ракитин.

– Что по Волчьей пади идет. По Волчьей… – И вдруг, подняв кверху оба страшных когда-то кулака, затряс ими, завыл: – О-о-у-у!..

С этим криком, тонущим в ночи, Григорий Бородин, как и вчера, убежал в деревню.

Глава пятая

1

– Ну как, Петя? – спросил через несколько дней Ракитин.

– Что? – не понял молодой Бородин.

– Был у нее?

Петр посмотрел на председателя, покраснел и, помолчав, ответил очень тихо, но твердо:

– Сегодня, Тихон Семенович… Сегодня обязательно пойду.

Ракитин улыбнулся, пожал ему руку и уехал. И только теперь Петр как-то остро и отчетливо почувствовал: надо идти.

Вечером, кончив работу, он умылся из рукомойника, прибитого к корявой березе, и направился в деревню.

Из притихшего леса медленно струилась сероватая мгла. Впереди завиднелись дома и развесистые, без листьев, верхушки тополей над ними. Но в сгущающихся сумерках все постепенно теряло резкость очертаний, словно Локти, по мере того как Петр туда шел, не приближались, а отодвигались от него…

Петру не хотелось идти сейчас мимо дома Насти Тимофеевой. Не доходя до околицы, он свернул направо, к озеру, редко и тяжело плескавшемуся за невысоким сосняком.

Когда-то давно бродили они здесь с Поленькой тихими и влажными вечерами, часто молча сидели вон там, на берегу. Тогда ему хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, чтобы Поленька так и замерла от восторга. И Петр чувствовал, что может такое сделать.

Неожиданно он остановился: на берегу озера спиной к нему кто-то сидел. В первое мгновение Петр не мог узнать кто. Испуганно подумал: «Не Поленька ли?» – сердце на миг словно оборвалось куда-то, а вслед за тем заколотилось гулкими толчками.

Услышав шум шагов, Поленька резко повернула к нему голову, в темноте он не смог увидеть, что ее глаза заплаканы. Поленька поспешно поднялась, сделала несколько шагов в сторону. Но в следующий миг остановилась, словно была привязана и дальше ее не пускала веревка. Потом опять села на камень.

Петр опустился рядом и стал молча смотреть на озеро. В черной глубине в беспорядке метались на одном месте редкими светлячками отраженные звезды.

– Поленька, ты… я… – начал Петр, но сразу умолк.

– Тебе что? – тихо отозвалась Поленька. Теперь он понял, что она плачет. Но это не удивило Петра. Удивило и испугало его другое: откликнулась она каким-то чужим, холодным и усталым голосом.

– Я шел вот… смотрю, ты сидишь, – бессвязно пробормотал Петр.

Девушка вдруг громко и тяжело зарыдала.

– Ты… Что ты, Поленька? – растерялся Петр.

– Ничего мы не брали, ничего, – глухо проговорила Поленька, опуская голову себе на колени. – Зря все это, по злобе он на нас. Господи, чем мы виноваты перед ним?

Петр еще больше растерялся. Ничего не понимая, он посмотрел вокруг себя в темноту. Потом попытался поднять ее голову.

– Кто по злобе? Чего не брали? Ты расскажи…

– Хлеб сушили… шесть мешков. А твой отец говорит десять… Мать в контору вызывали…

Петр молчал, стараясь понять, что же произошло.

– Ты зря… плачешь, – неуверенно произнес он. – Ну, перестань… Я верю, что ты… что вы не брали…

Звезд на небе загоралось все больше и больше. Озеро стало похожим на огромный огненный ковер. Светляки в черной воде заплясали сильнее – поднималась волна.

– Ветер будет, – сказал Петр.

Эги два слова будто успокоили Поленьку. Она подняла голову, несколько раз тяжело вздохнула.

– Что же теперь делать нам?

– А? – отозвался Петр.

– Мы бы отдали свою пшеницу, да нет у нас сейчас.

– Купить можно… – машинально ответил Петр, занятый своими мыслями.

Поленька обернулась к нему, и Петр увидел при свете звезд ее широко открытые глаза. Что в них было – удивление, испуг или, может быть, презрение? Петр не успел сообразить. Он понял только, что необдуманно сказал что-то обидное, страшное. Он видел Поленьку и в то же время чувствовал, что ее уж нет рядом. Но именно в это мгновение ему захотелось, чтобы она была возле него, чтобы, как бывало, положила голову ему на колени. Петру стало страшно от мысли, что вот сейчас, в эту секунду, он теряет что-то настолько важное и необходимое ему, что жить дальше будет нельзя…

В голове загудело, и Петр услышал, как кто-то, запинаясь, проговорил его голосом:

– Я, Поленька… хотел сказать… Я верю тебе, Поленька… Я необдуманно…

Она, кажется, не расслышала его несвязного лепета. Молча встала и тихонько пошла в деревню, опустив голову. Он догнал ее и схватил за руку. Она высвободилась и прошептала еле слышно:

– Уйди.

И опять пошла вперед.

Петр зашагал следом. Через несколько минут, не зная, как остановить ее, опять схватил за руку.

– Я сбегаю домой, Поленька, переоденусь. А потом буду ждать тебя на берегу. Придешь? Я ведь не хотел обидеть тебя. Я не разобрался толком, не понял, в чем дело, и ляпнул. Так придешь? Ведь я хочу… Ведь мне надо сегодня рассказать тебе… Такое надо рассказать, что… Очень важно это… И для тебя, а особенно – для меня…

Поленька молча выдернула руку и ушла.

Петр устало прислонился к чьему-то плетню. Отсюда слышно было, как часто стало плескаться у берега озеро.

«Ветер будет», – опять подумал Петр…

Вдруг где-то совсем близко взлетел в черное небо беззаботный женский смех. И тотчас же нараспев заговорил чей-то голос:

 
Изменил мне милый мой,
А я засмеялася:
Я в тебя, мой дорогой,
Вовсе не влюблялася-а-а…
 

И опять раздался смех.

«Настя развлекается, – узнал Петр этот голос и подумал: – Хорошо, что Поленька ушла, не слышала».

2

Переступив порог своего дома, Петр сразу услышал шум, злые голоса из горницы. Там, возле открытых настежь дверей, сидели на табуретках и густо дымили самосадом Бутылкин, Тушков и Амонжолов. Все были трезвы. Отец в смятой рубахе-косоворотке, надетой прямо на голое тело, строгал посредине комнаты доски для новой собачьей конуры. На усах его болталась небольшая желтоватая стружка.

Петр попросил у матери поесть. Ужиная, он поглядывал из кухни через открытую дверь на отца.

– Значится, так, Григорий Петрович, кончилась наша дружба, – вздохнул Егор Тушков. – Выражаясь фигурально, каждый при своих козырях остается?

– В козырях-то завсегда сила, – ухмыльнулся Бутылкин.

– Давай на стол водка, – угрюмо бросил Муса Амонжолов. – Зачем далеко от дела ходить? Пришли в гости – угощай. Бригадиром тебя делать будем…

– Н-да… Это можем, – прищуривая глаза, говорил Иван Бутылкин.

Бородин стряхнул стружки с колен, усмехнулся.

– Зря стараетесь. Нет водки.

– Раньше всегда была…

– Была, да сплыла…

Петр невольно прислушивался к голосам. Но думал о Поленьке: «Придет или нет? Что они в самом деле, что ли, не весь хлеб отдали? Опять батя что-нибудь выкинул…»

Мать, сложив руки на груди, стояла, как обычно, у печки, поджав губы, думая о чем-то своем, видимо, очень тяжелом и бесконечном.

– А я, признаться, не пойму тебя, Григорий Петрович, – снова донесся до Петра голос Егора Тушкова. – Давай уж начистоту… Шли мы по ветру, а ты вдруг повернул…

Григорий со злобой бросил на пол выструганную доску, громко, не стесняясь, выругался и заходил по комнате.

– Бригадиром меня делать собираетесь? Врете вы, врете! Просто водки потрескать захотелось! Вот и заявились. Гады вы!..

Чем дальше он говорил, тем быстрее ходил по комнате, потом почти забегал. Не заправленная в брюки рубаха надувалась сзади, пузырем. Петру казалось, то надувается не рубаха, а сам отец. Надувается от злости и вот-вот лопнет. Еще раз мелькнет в дверях – и лопнет…

– Гады, – повторил он и остановился посреди комнаты. И Петр увидел, как пузырь на спине сразу обмяк, сморщился и сам отец сделался маленьким, тощим, как пескарь после нереста. Непомерно большая взлохмаченная голова странно крутилась на тонкой шее. – Небось когда на току меня всяко обкладывали колхозники, вас, защитников, я не слыхал! Гады и есть!

– Спасибо, Григорий Петрович, за ласковые слова, – дергая небритой щекой, проговорил Тушков. – А мы в самом деле хотели поддержать тебя когда-нибудь в бригадиры. Думали, ты – человек. А рисковали опять же зря ради тебя. Или забыл?

– Чем же это ты рисковал? Когда?

– Бывало иногда. Хорошо, что последний раз кузов машины успел вымести. Чуть свет Ракитин объявился: «Куда ездил?» И в кузов заглядывает. «Дровишек, – говорю, – подбросил себе, днем-то некогда…»

– Хороши дровишки! Не ими, а из них блины печь можно, – процедил Иван Бутылкин.

Петр посмотрел на мать. Анисья стояла бледная, окаменевшая. Встретив взгляд сына, она мотнула головой, точно говоря: «Не слушай их, не слушай…»

– И будем печь! Будем, – воскликнул отец. – Козыри? Не понимаю, думаете, о каких козырях речь завели? Только, братцы мои, одно забыли: когда человека бьют, он защищается. У вас наружи-то один хвост торчит, а все остальное люди не видят. А при нужде можно дернуть за хвост, да и вытащить все на свет… Придержите-ка ваших козырей…

– Ты… ты что, Григорий Петрович? – быстро и беспокойно заговорил вдруг Егор Тушков. – О каких козырях вспомнил? Мы же так, к слову…

– Мы так… мы так… – вдруг растерянно промолвил несколько раз Бутылкин.

– Ну и заткнитесь, если так. А бригадиром… с таким же успехом Амонжолку вон можете выдвигать. Хоть в бригадиды, хоть в председатели. А теперь – отваливайте.

Тушков и Бутылкин нехотя встали, потянулись за шапками. Только Муса Амонжолов продолжал сидеть, словно о чем-то задумавшись.

Когда Тушков взялся за дверную ручку, Амбнжолов вдруг крикнул:

– Стой!

Григорий сразу догадался, в чем дело, бросил тревожный взгляд на кухню, где сидел Петр. «Черт, дернуло меня его задеть!» – со страхом подумал Бородин, косясь на Амонжолова.

Муса не обращал внимания на насмешки, когда был пьян. Но в трезвом виде его лучше не трогать. Одно слово может привести его в бешенство. Причем Амонжолов отвечает обидчику не сразу. Некоторое время он сидит неподвижно и молча наливается кровью, а потом встает… Муса не прощает никому. Это Бородин знал.

Муса действительно встал и сделал несколько шагов по комнате. Глядя на приближающуюся исполинскую фигуру плотника, Григорий Бородин в ужасе взвизгнул:

– Петька-а-а!

И тотчас же в кухне вскрикнула Анисья:

– Господи!!

Однако Петр не пошевелился. Он видел, как Муса Амонжолов схватил отца за брючный ремень и легко, точно мешок с сухим сеном, оторвал от пола, выдохнул ему в лицо:

– Сволочь ты… Зачем смеешься? Муса – пьяница, Муса – вор… Муса не может быть бригадиром, но он лучше тебя… Ты людей ненавидишь, у тебя внутри все гнидами обсыпано… Убью!

Амонжолов потряс Григория в воздухе и легко, словно котенка, бросил в угол.

– Я покажу «Амонжолку»! – задыхаясь, кричал Муса.

«Сейчас бросится на отца, растерзает, как коршун цыпленка», – подумал Петр, стоя в дверях кухни. Но подумал спокойно, будто и в самом деле в углу лежал не отец, а цыпленок…

– Я покажу… К прокурору пойду. Скажу: я вор, суди меня, а главный вор – вот он… Зерно машинами воровал. Да что – зерно. Он сам у себя душу украл и куда-то спрятал… Обидно мне, вору, что такой человек по земле ходит… – продолжал бушевать Муса Амонжолов.

Тушков и Бутылкиа с двух сторон прилипли к Амонжолову.

– Муса… Брось ты его, Муса. Пойдем отсюда. Пойдем…

Амонжолов резко повернулся, и Бутылкин с Тушковым отлетели в разные стороны. Григорий вдоль стенки прополз к кровати, молча потирая ушибленные места.

Когда Амонжолова увели, Петр вышел из кухни, поднял перевернутые табуретки, расставил их у стены и сел. В комнате несколько минут стояла тишина.

Петр смотрел на отца, на его вздрагивающие желтоватые усы («А стружка отлетела, когда Муса его бросил», – подумал Петр), на острое, все в крупных веснушках лицо; смотрел презрительно и сурово.

Из кухни бесшумно вышла мать, пряча глаза, взяла в углу веник и стала подметать рассыпанные по полу стружки.

Скрипнула деревянная кровать, и голос отца прозвучал, казалось, так же скрипяще:

– Вот так, сынок… Учись. Жизнь – она сверху только вроде ласковая и безобидная, как годовалая телка. А на самом деле у нее копыта, что у твоего быка-трехлетка. Нет-нет да и долбанет по башке своим копытом, скребанет по сердцу таких простаков, как ты. Долго болит потом. Но ничего, загрубеет сердце, и копыто-то как бы полегчает.

– Чему учиться? – переспросил Петр. – Как хлеб колхозный воровать?

– Ах ты змееныш! – Григорий спрыгнул с кровати. – Ты воров в другом месте поищи!.. В отца пальцем не тыкай.

– У Веселовых, что ли?

– Вот-вот. Догадался. Средь бела дня – и то целых четыре мешка пшеницы зажулили. С такой женой с голоду не подохнешь!

– Замолчи ты, отец! – не помня себя, крикнул Петр, вскакивая на ноги и подбегая к кровати. Анисья – откуда взялись силы! – в один миг повисла у него на шее.

– Сыночек, сыночек мой…

Петр остановился. Он обнял одной рукой прильнувшую к нему мать, а другой стал тихонько поглаживать ее мягкое плечо.

Так они, мать и сын, долго стояли посреди комнаты, прижавшись друг к другу. Григорий смотрел на них с кровати исподлобья.

Наконец Петр осторожно посадил мать на табурет и обернулся к отцу:

– Не для того ли ты подставил в ведомости четыре лишних мешка, чтобы очернить дочку Веселовой? А? Понял я все, батя!..

3

Над Локтями ныряла в облаках тяжелая, в червоточинах, луна. В просветах между тучами робко вспыхивали и тотчас же гасли красноватые звезды, точно кто горстями бросал в небо мелкие, моментально сгорающие искры.

Отворачивая лицо от ветра, Петр пошел на берег. «Отец родной – вор, вор, вор…» – стучало у него в висках.

Озеро час назад только плескало волной, а теперь глухо и зловеще шумело, словно вместо воды было доверху наполнено извивающимися, кем-то потревоженными змеями. Ветер еще не успел как следует раскачать тугие, неподатливые волны, яростно схватывал с их верхушек клочья пены и швырял в темноту. Прибрежные деревья были уже мокрыми.

Петр остановился среди сосняка и прислонился спиной к дереву. Водяные брызги сюда не долетали. Когда сквозь разлохмаченные тучи проглядывала луна, Петр видел за деревьями вспенившуюся пучину озера. На мгновение оно вспыхивало мерцающим голубоватым огнем, и тотчас же смыкалась над ним непроницаемая мгла. Смыкалась, как чудилось Петру, с каким-то тупым звуком, который резкой болью отдавался в его голове.

Постояв так немного, Петр отвернулся от озера, сел на землю. Опять что-то острое и холодное сдавливало ему виски. Он долго тер их пахнущими керосином жесткими ладонями.

Скоро Петр окончательно продрог, а Поленьки все не было. Да он и понимал, что не придет она. И не потому, что разыгралась непогода.

Невольно вспомнилось ему, как Поленька зимой в метель стояла за деревней, облепленная снегом, ждала его. И он вслух сказал:

– И не потому…

Теперь сдавливало уже не виски, а сердце.

– Ну что же… Так и должно быть… Так и должно…

Петр медленно встал и зашагал к деревне.

В деревне ветер был еще сильнее, чем в лесу. Он подталкивал в спину, заставлял почти бежать по улице… Петр слышал, как негодующе ревело за спиной озеро, грозя затопить прибрежные леса, смыть деревушку, а вместе с нею и весь мир.

Петр уже занес ногу на правую ступеньку высокого крыльца, но внезапно вспомнил отца.

«Пойду в тракторный вагончик», – решил он, запахнул плотнее тужурку, нагнул пониже голову и зашагал навстречу ветру, разрезая его плечом, по памяти сворачивая в переулки. Ветер пронизывал насквозь старенькую тужурку, но зато освежал голову.

Впереди засветилось единственное окно. «Чье же это, никак, Настино?» – невольно подумал Петр и замедлил шаг. Однако сворачивать, чтобы обойти Настин дом надо было раньше. Потоптавшись на месте, он усмехнулся и пошел прямо.

Светящееся окно опять вернуло его к старым мыслям о Поленьке, о Насте, об отце.

Возле дома Насти Петр остановился. Ему вдруг захотелось зайти, сказать ей что-нибудь обидное и злое. Так вот открыть дверь, бросить едкие слова прямо в круглое, как тарелка, лицо и уйти. Это будет его местью за что-то. За что? За Поленьку? За себя? За то, что он в тот вечер остался у нее?

Петр толкнул сапогом калитку. Она сорвалась с крючка, ветер громко хлопнул ею об ограду… Так же резко толкнул Петр ногой дверь в сенцы. Из холодной темноты с визгливым лаем кинулась к нему собачонка. Он отшвырнул ее ногой в угол, в несколько шагов прошел сенцы и рванул на себя дверь…

В комнате за столом, заставленным бутылками, тарелками с огурцами и еще чем-то, развалились Егор Тушков, Муса Амонжолов, Иван Бутылкин и… отец. Тут же была и Настя. Она сидела возле разомлевшего шофера, который положил ей на плечи волосатые руки, заливисто смеялась. Увидев Петра, бросилась к нему:

– А я ждала, я ждала…

– Устала ждать, чуть замуж не вышла, – пьяно хихикнул Тушков, наливая в стакан.

Настя пыталась схзатить Петра за руку, но он толкнул ее в грудь обратно к столу.

– Ну, проходи, сын-нок, – мотая головой, проговорил Григорий. – А то и в сам… деле выд… выд… замуж за другого. Тов-варец не залежится…

Григорий положил руки на стол, опрокинув бутылку, тяжело уронил голову и не то захохотал, не то зарыдал: согнутая спина его крупно вздрагивала.

Петр молча переводил удивленный взгляд с одного на другого. Слишком неожиданной была вся эта картина, чтобы он мог что-то сказать в первую минуту.

– Вы… что же это? А? – выдавил наконец из себя Петр.

– А что? Гуляем…

– Помирились мы, – пояснил Тушков, который казался трезвее остальных. – Нам что ссориться, что головой в Алакуль с камнем на шее. Выражаясь фигурально, один результат будет.

Петру хотелось теперь не только Насте, всем им бросить в лицо что-то тяжелое и оскорбительное. Но нужные слова в голову не приходили. Не разжимая зубов, он произнес только:

– Эх, вы-ы!..

И, помолчав, повторил еще раз:

– Эх, вы!

Повернулся и вышел из комнаты. Настя кинулась за ним. В сенцах она повисла ему на шею, быстро зашептала:

– Это они все, Петенька… Пришли с водкой, давай, говорят, соленых огурцов… А с Тушковым я… Ты не думай, я просто так. Тебя ждала, ждала… люблю ведь.

Петр резко сбросил со своих плеч ее руки.

– Петенька-а, – тяжело крикнула Настя и замолкла.

Несколько секунд они стояли в темноте молча. Петр совсем рядом слышал ее частое, отрывистое дыхание. Вдруг, размахнувшись, он со всей силы ударил ее кулаком по лицу. Настя без крика села на пол. Потом бесшумно поднялась, и снова он услышал рядом ее дыхание. Только теперь оно было еще чаще и отрывистей, будто Настя пробежала без передышки много километров. Тогда Петр ударил ее еще раз…

Выйдя из дома, Петр тщательно запер за собой калитку и затаил дыхание, точно все еще надеясь услышать, не плачет ли в сенях Настя. Но скрипуче плакала только под напором ветра старая высохшая береза на Настином огороде.

* * *

Шагая к тракторному вагончику, Петр всю дорогу усмехался, не замечая, однако, этого. Настя будет думать, что ударил он ее за Тушкова, за то, что обнималась с ним. Она не поймет, и никто не понял бы, за что он ударил ее.