Текст книги "Повитель"

4

В доме Веселовых стояла напряженная тишина.

Евдокия и Поленька, обе заметно похудевшие, бесшумно ходили по тесной комнатушке. Поленька беспрерывно наглухо задергивала ситцевые занавески на окнах, точно боялась, что кто-то увидит их с матерью с улицы. Но Евдокия каждый раз открывала, чтобы в комнату хлынуло как можно больше света.

– Что ты, что ты, мама, закрой… Мне стыдно теперь при свете… будто и в самом деле я… будто мы…

– Дурочка ты… – ласково говорила мать, привлекая к себе Поленьку. – Зачем же так переживать? Никто ведь на нас не думает. Так мне и председатель сказал, когда я была в конторе… А ведомости бородинские в район послали, чтоб выяснить…

– А чего же ты похудела тогда за эти дни? – спрашивала Поленька.

– Я такая же, как была…

Помолчав, Поленька опять вздыхала и шептала сквозь слезы:

– Правильно ты говорила мне, мама. Обманулось мое сердце. Ненавидят они нас лютой злобой…

– Не они, Поленька, а он, отец его, – мягко говорила Евдокия.

– Если б только отец! – голос Поленьки захлебывался. – Ведь он бросил мне в лицо: купить, мол, можно… Значит, он… он верит… что мы можем такое… сделать!..

И Поленька тяжело вздыхала, вытирала платком мокрые глаза и щеки.

На другой день после случайной встречи с Петром на берегу озера утром кто-то сильно застучал дверью в сенцах. Может быть, не так уж и сильно, как показалось вконец измученной своими думами Поленьке. Она испуганно взглянула на мать.

– Зачем же закрылась-то? – спокойно промолвила Евдокия. – Открой.

Поленька, прижав руку к сердцу, пошла открывать. Через порог, нагнувшись в дверях, шагнул Ракитин.

– Здравствуйте, – проговорил он.

– Здравствуй. Проходи, Тихон, – ответила Евдокия.

Ракитин сел к столу.

– Сегодня с рассвета на ногах, продрог. Погрейте-ка чашкой чая. Ветер с ног бьет, прямо беда. Как бы не лег снег на сухую землю. Не жди тогда урожая на будущий год.

Евдокия молча налила стакан чая, поставила на стол хлеб и сахар.

– Чего это вы обе такие… неразговорчивые? – опять промолвил Ракитин. – Случилось что-нибудь?

Ответа он не услышал.

Тихон отставил недопитый стакан чая, нахмурился.

– Я же сказал тебе, Евдокия Спиридоновна, чтоб ты даже…

– Да знаю, Тихон… И понимаю… Спасибо тебе за… все. А все-таки, сам подумай, каково нам… От Поленьки вон одна тень осталась. Клевета как сажа: не обожжет, так замарает… – Евдокия сдержанно вздохнула и продолжала: – Всю жизнь так: чуть зазеваешься, повернешься к Бородину боком – он подскакивает крадучись, рвет клочьями живое мясо. И тут не упустит случая… Все ждет, когда обессилею, упаду в грязь ему под ноги, чтоб растоптать мог…

Голос Евдокии звучал сухо и жестко. Она подошла к окну, которое Поленька снова плотно задернула ситцевой занавеской, и, сдвинув ее в сторону, долго смотрела на улицу.

– Но не дождется! – обернулась она наконец к Ракитину. – А тебе еще раз спасибо…

– Да ну тебя, – недовольно отмахнулся Тихон. – Что ты в самом деле? За что?

– За то, что пришел вот сейчас к нам… За то, что слышала я, с Петром ты…

– Петра мы не отдадим Бородину, – просто сказал Тихон. – Выправим парня.

– Анисью еще бы… Ох, тяжело бабе! Хоть под старость дать бы вздохнуть ей…

– Тут посложнее, Евдокия Спиридоновна. Не будешь же разводить их… Тут твоя помощь потребуется, может быть…

Молчавшая до сих пор Поленька вдруг быстро заговорила, подступая к Ракитину:

– Да кто же записал в ведомости, что мы десять мешков пшеницы на просушку брали? Ведь я сама смотрела в ведомость, там стояло шесть. Где справедливость? Где?

– Ты подожди-ка, Поленька. Давай разберемся по порядку. Значит, ты сама видела, что… Ого, еще гость идет!..

В сенях снова кто-то стучал. Дверь открылась – и в комнату вошел Петр. Поленька отскочила в самый дальний угол.

Евдокия тревожно посмотрела на дочь, потом на Бородина. А он, не ожидавший увидеть здесь Ракитина, растерянно топтался у порога, забыв даже поздороваться.

– Ну что ж, проходи к столу, – сказал ему председатель.

– Нет, я лучше потом… Я думал…

Он уже было повернулся к двери, но в это мгновение заметил, что Евдокия встревожена, у Поленьки заплаканы глаза, и остановился, невольно спросил у Ракитина:

– Вы что же тут… делаете?

– А тебе зачем это знать? – насторожился Тихон.

– Вижу, разговор у вас неприятный вроде идет… – промолвил Петр, опустился на стул возле двери, снял шапку, облокотился на колени и стал смотреть в пол. – Допрос снимаете, что ли? Ну, ну, я послушаю…

Ракитин посмотрел на Евдокию, потом на Поленьку, прижал палец к губам, прося их молчать.

– Допрос, не допрос, а… Четыре мешка пшеницы надо найти. Воров, как ты знаешь, судить положено…

Тяжело и медленно выпрямился Петр, посмотрел на Тихона сразу остекленевшими глазами.

Потом быстро вскочил со стула, шатул вперед и прохрипел:

– Кого это вы судить собираетесь? Кого судить собираетесь, спрашиваю? С кого допрос снимаете?! Вы в другом месте воров поищите, в сусеках отца моего пошарьте, там много наворованного гниет… Вы у Бутылкина, у Тушкова проверьте… Вы что же это, а? Что?! Что, я спрашиваю?!

– А ну-ка, сядь, сядь, говорю! – крикнул, в свою очередь, Ракитин, сажая Петра на свое место. – Так-то вот. – Тяжело дыша, взволнованно заходил по комнате, повторяя: – Так… так… так…

Откуда-то издалека доносился до Петра голос Тихона:

– Видишь, Евдокия Спиридоновна, какие дела… Значит, говоришь, ворует отец зерно помаленьку? Ладно, мы проверим. Сейчас приглашу кого-нибудь из правления, участкового милиционера – и к Бородиным. Проверим…

Петр, не сознавая, что делает, резко поднялся.

– Что же, беги с обыском, мол, идут. Успеете еще припрятать, – насмешливо сказал Ракитин.

Петр постоял, покачался из стороны в сторону и опустился на стул.

– Вот и молодец, Петя… Так-то оно будет лучше, – совсем другим голосом сказал Тихон.

* * *

Когда ушли из дому Ракитин и Евдокия, Петр не заметил. Он очнулся от знакомой уже боли в висках. По комнате ходила Поленька. За стеной жалобно и протяжно завывал ветер. Петр прижался спиной к стене и почувствовал, что весь дом мелко-мелко дрожит.

– Я говорил вчера, ветер будет, – произнес он неизвестно для чего, не узнавая своего голоса. Потом долго ждал, не ответит ли Поленька.

Поленька молчала. Только ветер продолжал бесноваться за стеной.

И неожиданно в этот вой вплелся еле слышный голос Насти Тимофеевой:

 
Изменил мне милый мой,
А я засмеялася-а-а…
 

И пропал. Петр закрыл глаза, напряг слух и понял: почудилось.

И сразу почувствовал себя легче. Будто мимо прошла какая-то страшная беда.

Поленька все ходила и ходила зачем-то по комнате. Он хотел спросить, почему она ходит взад-вперед, но вместо этого произнес:

– Куда же ушли они… мать и Ракитин?

– Мама на работу пошла…

– Ага, знаю… А Ракитин туда, с милиционером. Ну что ж, ну что ж…

– Ты пьяный, что ли?

– Я? Нет. Я ведь не пью… – Петр помолчал и добавил: – А может, и пьяный… Я ждал тебя вчера… Ты не пришла. А ведь мне такое… такое надо рассказать тебе.

– Ну, говори.

Вот и наступила решительная минута. Губы не разжимались, язык отяжелел, прилип к нёбу.

Петр долго молчал, слушая, как воет за стеной ветер.

– Ты думаешь, я не люблю тебя? – наконец тихо заговорил он. – Так люблю… без тебя жизни нет. И весь мир – темный, холодный какой-то. Только я был будто связанный. Хочу идти и не могу, не пускает что-то… А вот… – он вдруг совсем охрип, – а вот… к Насте Тихоновой… пошел… Ночевал у нее… Страшно сказать… а не могу с предательством в душе жить. Ведь предал я тебя и… любовь свою… А все равно… любовь во мне… И я, Поленька… я…

Он замолчал.

Поленька была где-то далеко, в самом углу.

– Ну что еще? – еле услышал он шепот.

– Все. Больше ничего. Все сказал. И знаю, что ты мне этого не… Тогда как жить мне?

Петр чувствовал: стоит пошевелиться, как что-то произойдет, может быть, обвалятся стены. И опять вспомнил насмешливый Настин голос:

 
…Я в тебя, мой дорогой,
Вовсе не влюблялася-а-а.
 

Петр невольно вздрогнул, пошевелился. И сейчас же услышал:

– Уходи.

Стены закачались, но пока еще стояли.

– Но… как же теперь…

И снова услышал в ответ чей-то шепот:

– Уходи… Ну?

Петр встал, застегнул на все пуговицы тужурку и потихоньку, словно боясь, чтобы качающиеся стены и в самом деле не рухнули, вышел.

Поленька лежала на кровати лицом вниз.

Она плакала безмолвно и даже не вздрагивая, плакала где-то внутри. Не глазами, а сердцем.

5

Заметив, что у порога Евдокия бросила ободряющий взгляд дочери, Тихон, уже на улице, проговорил:

– Не мое это дело, но… Вижу: тяжело ей, должно быть… И ему. Запутались оба.

– Ничего, распутаются, Тихон Семенович. Оба с каждым днем взрослее становятся.

Холодный ветер рвал платок с головы Евдокии. Она завязала его потуже и спрятала руки в карманы ватника.

Они вышли за калитку. Веселова затворила ее, закинула крючок и посмотрела на окна своего дома. Занавески не были задернуты, и Евдокия чуть-чуть улыбнулась.

– А нельзя ли, Семеныч, как-то ускорить… с этими злосчастными мешками пшеницы. Попросить, чтоб в районе побыстрее… Сам понимаешь, какая тяжесть упадет с моих плеч… Особенно с ее, – она кивнула назад, на окна.

– Вроде можно. Без помощи экспертизы. Вот сбегаю за участковым. За Тумановым…

– Ладно. Беги, а я пока… раз помощь моя, как говоришь, требуется… Я пока к Анисье схожу…

– Так! Вот это так, Евдокия Спиридоновна.

Они разошлись. Ракитин пошел в контору, а Веселова направилась к Бородиным.

Ветер хлестал прямо в лицо, опрокидывал назад, словно не хотел пускать ее к дому Григория. Порой у Евдокии перехватывало дыхание, она поворачивалась к ветру спиной, чтоб передохнуть. Тогда ветер в бессильной ярости выхватывал из-под платка пряди черных, с заметной уже проседью, волос, больно хлестал ими по лицу, по глазам. Евдокия убирала волосы под платок, а ветер снова выхватывал их…

…Едва Веселова открыла калитку бородинского дома, навстречу ей кинулся огромный рыжий пес. К счастью, цепь была короткой, и собака не могла достать до крыльца. Она высоко подпрыгивала, становилась на задние лапы, натягивая цепь, как струнку, и казалось, вот-вот порвет ее. Хриплый от бешенства лай и рычание сливались с неистовым воем ветра.

Опасаясь, как бы пес в самом деле не сорвался с цепи, Евдокия торопливо вбежала на крыльцо, ухватилась за резной столб, поддерживающий навес, секунду передохнула…

Веселова никогда не была у Бородиных. Очутившись в темных сенях, она долго не могла найти ручку двери. Но дверь кто-то отворил изнутри. Потом Григорий просунул в щель всклокоченную голову и крикнул в темноту:

– Кого там дьявол принес? Заходи, что ль…

И скрылся, оставив дверь приоткрытой.

Когда Евдокия переступила порог, Григорий шлепал босыми ногами по полу, направляясь из кухни в комнату, откуда, очевидно, вышел, чтобы выглянуть в сенцы. Но вдруг, точно почувствовал укол в спину, резко обернулся.

– А-а!.. – И челюсть его отвалилась сама собой. – Вот так… пригласил… гостя!

Григорий был в своей обычной черной рубахе, в военных галифе, туго обтягивающих ноги. Не заправленная в брюки помятая рубаха висела складками чуть не до колен и делала Григория похожим на обрубок.

Войдя, Евдокия прежде всего увидела тонкие ноги Григория, его огромные плоские ступни с длинными пальцами, на которых желтовато поблескивали крепкие пластинки ногтей. Потом скользнула глазами по всей фигуре Бородина, встретилась с его недоумевающим испуганным взглядом и отвернулась к Анисье, чистившей за столом картошку.

– Я ведь к тебе, Анисья. Здравствуй.

Григория всего передернуло. Анисья, едва раздался голос Веселовой, украдкой бросила взгляд на мужа и только потом ответила несмело:

– Здравствуй, здравствуй… Проходи, чего же ты, Спиридоновна? Садись…

Григорий продолжал истуканом стоять посреди комнаты. «Пришла… Вот и дождался: пришла в мой дом… Сколько раз звал. На коленях просил! Пришла… да не ко мне».

– Куда же садиться-то приглашаешь? – улыбнувшись, спросила Евдокия.

– Ох ты, господи! И вправду стула-то нет! – воскликнула Анисья, бросила нож, вытерла о передник руки. – Я сейчас принесу.

Анисья кинулась из кухни в комнату, принесла стул. Но Григорий вдруг молча вырвал его из рук жены, бросил обратно в комнату и шагнул к Веселовой:

– Вот что… – Григорий указал рукой через плечо в угол на образа. – Вот бог, а вот порог… Не все тебе выгонять меня из дома…

Евдокия не торопясь обернулась к Бородину и вдруг сама шагнула ему навстречу:

– Отойди-ка в сторонку.

Снова взгляды их встретились. Глаза Григория понемногу расширялись, словно он с каждой секундой все более ясно различал что-то страшное, смертельно опасное для него. Потом дрогнули усы и по всему лицу прошла судорога…

Перед ним стояла Дуняшка. Лицо ее, нарумяненное ветром, было таким же молодым и привлекательным, как много лет назад. Из-под платка, совсем как у девчонки, свесилась непокорная прядка волос, чуть-чуть тронутая изморозью. И лился из ее чистых по-девичьи и уверенных по-женски глаз тот самый свет, который надеялся потушить Григорий.

Смотреть в эти глаза ему было больно. Он отвернулся… и посторонился. Евдокия неторопливо прошла мимо него в комнату, взяла брошенный им стул, вынесла в кухню и села возле стола. Бородин не то рассмеялся, не то всхлипнул и, сгорбившись, поплелся из кухни. Анисья, спрятав руки под передником, облегченно вздохнула, когда Григорий закрыл за собой дверь, перекрестилась и прислонилась к стене.

– Ты что, в бога веришь? – спросила Евдокия Спиридоновна.

– Так… Легче как-то…

Евдокия мягко и тихо смотрела в грустное, немного оплывшее не то от старости, не то от слез лицо Анисьи, в ее синие, не потускневшие с годами глаза, в которых по-прежнему бился пугливый огонек, и ловила себя на мысли, что старается что-то вспомнить. И вдруг почудился ей робкий, тоненький голосок, готовый каждое мгновение прерваться:

«Ради праздничка… подайте корочку…»

И вот уже смотрела Евдокия Веселова на прислонившуюся к стенке постаревшую Анисью, а видела сквозь густой туман прожитых годов подростка Аниску, грязную, оборванную нищенку, которая так же вот стояла в их избушке, робко прислонясь к дверному косяку. На кровати сидела слепая бабушка, а у стола – Гришка Бородин со свертком в руках. Вот он пошарил в кармане и бросил что-то нищенке:

«На… Убирайся только…»

И Дуняшка увидела, как на пол, к ногам девочки, падает смятый рубль… Нищенка смотрит на Григосия широко открытыми, испуганными синими глазами:

«Не… Мне бы кусочек хлебца… И ладно… А деньги не надо. Ведь спросят – где взяла столько? Украла, скажут…»

Григорий встает со стула и подбирает деньги… Потом тяжело поднимается бабушка с кровати, перебирается по стенке, подходит к совсем оробевшей Аниске, ощупывает ее восковыми, просвечивающими насквозь руками.

«Сиротинушка ты моя… Есть, поди, хочешь, доченька…»

«Нет… Не сильно… Я вчера ела…»

«Как звать-то тебя?»

«Аниска…»

– Эх, Аниска! – Евдокия быстро поднялась со стула. – А годы-то…

– Годы… Прошла жизнь… Пропала… – почти беззвучно прошептала Анисья, каким-то чутьем понявшая, о чем думает и говорит Евдокия Веселова, и прижала к глазам передник.

Минуты две в кухне стояло напряженное молчание. Продолжать разговор было очень трудно.

Может, женщины, думая каждая об одном и том же, и разговорились бы наконец. Но вошел Петр, взглянул удивленно на Евдокию. Повесил на гвоздь фуражку, снял тужурку и молча сел на стул, с которого только что поднялась Евдокия, поздоровался и угрюмо стал смотреть в окно. Веселова, понимая его состояние, невольно погладила Петра по голове, как в детстве:

– Это ничего, Петенька, ничего… Все еще хорошо будет у вас… – Она хотела сказать: «С Поленькой», но вместо этого произнесла: – …с матерью.

Петр с благодарностью взглянул на нее, потом на мать. А Евдокия добавила со вздохом:

– Только время, Петенька, нельзя назад вернуть…

«Только время нельзя назад вернуть», – думал Петр, соображая, что же этим хотела сказать мать Поленьки, но догадаться никак не мог.

– А к тебе я, Анисья, вот зачем, – снова проговорила Веселова. – Мне на ферму люди нужны. Пойдешь?

Губы Анисьи задрожали, она опять потянула к глазам передник.

– Спасибо на добром слове… Неужели не пошла бы?! Да вот… – Она кивнула на дверь горницы. И, как бы в ответ на этот кивок, дверь распахнулась, оттуда вышел Григорий в фуфайке, в сапогах, только без шапки. Шапку он держал в руке.

– Куда ты в такую погоду? На работу, что ли?

Григорий оставил вопросы жены без ответа, полоснул взглядом Евдокию, рука которой лежала теперь на плече Петра.

– Так… И до жены добираетесь?! Сперва сына, теперь жену отворачиваете от меня!.. Убери от сына руки!

– Григорий! – с мольбой воскликнула Анисья.

– Что Григорий?! – прорвало наконец Бородина. – Что Григорий?! Работать хочешь? Да иди работай… Только не к ней, к воровке…

– Да ведь сам ты!.. – крикнула было Анисья.

– Молчи!

И, сжав кулаки, Григорий подбежал к Евдокии. Казалось, еще секунда – и он намертво вцепится в нее своими страшными руками.

Веселова только чуть побледнела.

Петр, поднявшись, стал рядом с ней.

Григорий дернул усом раз, другой. Петр предупредил отца, сдерживая голос:

– Но, но!.. Отойди от нее…

– Не беспокойся, Петя… Он и так не тронет. Боится, – усмехнулась одними губами Евдокия. И продолжала негромко, не спуская глаз с Бородина: – Ведь ты все уж испробовал, чтобы в грязь втоптать меня… Даже сыну что-то наговорил… Теперь тебе ничего не осталось, как воровкой называть… Эх, ты!..

В ограде снова залилась бешеным лаем собака.

– Но сейчас и этой возможности лишишься, – усмехнулась Евдокия. – Мы вот проверим сейчас, кто вор…

Собака во дворе лаяла все сильнее. И вдруг лай стал удаляться от крыльца. Анисья кинулась на улицу с криком:

– Господи, ведь сорвалась с цепи, однако…

– Скажи-ка, батя, пока матери нету, что ты говорил мне… о Поленьке, – рвущимся голосом промолвил Петр. – Ну, говори, при ней… При… ее матери… Чего же ты?!

Григорий комкал ручищами шапку. Две пары глаз – сына и Евдокии Веселовой – смотрели на него в упор, заставляли пятиться. Он хотел было юркнуть в горницу, скрыться там, но Петр проскочил вперед, закрыл дверь и прижался к ней спиной.

– Нет уж, не выйдет… Ты говори…

Григорий отшатнулся от сына. Но возле дверей, ведущих в сенцы, стояла Веселова. А там, на улице, все еще заливалась, визжала собака, кричала что-то Анисья. Она, видимо, поймала пса и тащила его к конуре. Раздавались мужские голоса.

Уйти было некуда.

На лбу у Григория выступила испарина, он тяжело дышал.

– Не хочешь говорить? – промолвил сын. – Тогда я сам. Ведь он что выдумал! Он сказал мне… когда я к вам прибежал… Что Поленька… что она… сестра… мне!

Григорию казалось, что сын хлещет его ремнем по лицу, как он когда-то хлестал его… Воздуха не хватало. Григорий только беззвучно открывал и закрывал рот да отступал к стенке. Глаза его, по мере того как медленно приближалась к нему Евдокия, расширялись, делались круглыми. Вот ее бледное лицо, ее сероватые, с голубым отливом, беспощадные глаза уже совсем близко. Но сил отвернуться или хотя бы закрыться не было.

И только когда плюнула Евдокия ему в лицо, он смог поднять руки, вытереться шапкой.

– Тогда слушай… тогда слушай, – донесся до него голос Веселовой. Но кому она говорит это: ему или сыну – понять не мог. – Слушай! Я даже дочери не рассказывала этого… А тебе скажу…

«Петру, Петру говорит… – мелькнуло у Григория. – Да где же люди, на которых кидался пес? При них, может, не решилась бы…»

– …проходу не давал, на коленях передо мной ползал… Особенно когда деньжонки вдруг появились ни с того ни с сего у них с отцом, – звучал в комнате грустный, спокойный голос Евдокии, сидевшей теперь на стуле. – Дело до того дошло, что на Андрея, Поленькиного отца, с ножом бросался… Ты веришь мне, Петя?

Дверь открылась, и вошел кузнец Степан Алабугин, выбранный год назад председателем ревизионной комиссии колхоза.

– Здорово, хозяин, – проговорил он весело, со стуком прикрыл за собой дверь.

Бывший работник Бородиных при встречах с Григорием величал его только «хозяином». Григорий каждый раз скрипел зубами да думал: «Ладно, ладно…» Но что «ладно» – и сам не знал.

Едва услышав голос Алабугина, Григорий очнулся от оцепенения, обернулся к Степану.

Пытка Григория не кончилась, но Алабугин – это не Веселова, на которую он не осмеливался прямо поднять руку, глаз которой он боялся всю жизнь. Бородин сорвал со стены плеть и кинулся к опешившему в первое мгновение кузнецу:

– Сейчас я покажу тебе «хозяина»!

Степан уклонился от первого удара, схватил Григория за руку, которая сжимала черемуховый черенок:

– Дурень ты… Дай-ка сюда плетку…

– Нет, врешь, – прохрипел Григорий. – Попробуй взять ее… Попробуй…

Однако Степан без труда разжал пальцы Григория (то ли не было в них уже прежней цепкости, то ли Алабугин оказался сильнее), переломил черенок плети и бросил к печке, еще раз повторив:

– Дурень… Пойдем-ка проверим, что у тебя в сусеках засыпано, в погребе запрятано. Там ждут Ракитин с Тумановым да участковый. – И вышел.

Григорий не сразу понял, куда его зовут. Он как-то удивленно оглядел свою руку, из которой Степан Алабугин вывернул плеть, вопросительно поднял глаза на Евдокию Веселову, спокойно сидевшую на прежнем месте. И вдруг увидел бледную, как стена, жену, и сам начал медленно бледнеть…

– Вон чю! – прохрипел он, нервно усмехнулся. И повторил: – Во-он что!..

Наконец Веселова поднялась. Григорий тотчас воскликнул зачем-то:

– Думаешь, опять стану на колени перед тобой? Врешь, врешь! – Но самому хотелось встать, попросить защиты у нее. У нее, которую он ненавидел так давно с тех пор, как перестал любить. И Григорий еще раз крикнул: – Нет, врешь!

Кричал он уже затем, чтобы подбодрить себя, чтобы в самом деле не опуститься на колени.

– Не задерживай. Люди ждут тебя, – сказала Евдокия.

Григорий покорно повернулся и вышел… Анисья, все время безмолвно стоявшая у стола, рухнула на пол с криком:

– Пропали мы… Пропали!

Евдокия бережно подняла ее, посадила на стул.

– А может, наоборот, Анисья… Может, ты… и сын заново родитесь.

Анисья тяжело всхлипывала.

– А насчет фермы подумай. Я еще зайду к тебе, потолкуем обо всем…

Евдокия осторожно, как девочку, погладила ее по голове.

– Эх, Аниска, Аниска, не туда у тебя жизнь пошла! Ну ничего, хоть на старости лет себя найдешь!

* * *

– Показывай сусеки. Отмыкай, – глухо сказал Ракитин, когда Бородин вышел в сенцы. В лицо Григорию он даже не взглянул – противно было.

– Обыск?.. А кто… разрешил? Отвечать будете…

– Ответим…

– Давайте, гражданин, ключи. Иначе ломать будем, – сурово проговорил участковый.

Это официальное «гражданин» окатило Григория холодной волной. Он невольно полез в карман, но передумал вдруг. И произнес, шевеля усами:

– Ломайте… раз имеете право…

Туманов взял в руки ломик, которым Бородины закладывали на ночь двери.

– Чудно… Сусеки – и под замком. Первый раз вижу…

Бородин выбросил на пол ключи.

– Замки хоть не ломайте… Старинные, теперь не найдешь таких.

Из первого сусека пахнуло прелью.

– Все сгнило здесь, заплесневело, – проговорил Степан, взяв горсть испорченного зерна.

– Мое гниет, не ваше…

Второе и третье отделения были почти доверху засыпаны отборной пшеницей.

– Откуда у тебя зерно? – строго спросил Алабугин. – На трудодни мы не выдавали еще.

– Прошлогодняя…

– Чего мелешь? Не умеем, что ли, прошлогоднее зерно от нынешнего отличить…

– Когда покупал, говорили – прошлогоднее, – сжавшись, ответил Григорий. Но сам же чувствовал, как жалка его ложь.

– У кого покупал?

– Там… – И задергал усами, без слов.

– Ясно, составляйте акт, – распорядился Ракитин.

– Может, сначала в других местах посмотрим… В погребе он… Что-то запашок оттуда напахивает.

– Идемте.

Кто-то подтолкнул Бородина. Он, как сонный, пошел вперед.

Едва спустился с крыльца, ветер ударил ему в правый бок, он не удержался, качнулся в сторону сарая, припал на колени. За дверью сарая, запертая Анисьей, бесновалась собака, но, учуяв Григория, стала нетерпеливо, радостно повизгивать. «Распахнуть бы дверь… натравить…» – мелькнуло у него в голове. И Григорий увидел уже, как собака опрокинула кого-то на землю, на мерзлый снег, как раскатились в стороны хлебные корки…

– А замок на погребе ломать или ключи дашь? – спросил кто-то.

Видение исчезло. Григорий прошептал торопливо:

– Дам, дам…

Погреб был неглубокий, но просторный. Однако в нем ничего не обнаружили, кроме кадок с соленой капустой, огурцами, помидорами, крынок с молоком. Хотели идти уже обратно, да смущал всех тяжелый, гнилой запах, сочившийся неведомо откуда.

– Откуда же такие ароматы несутся? – проговорил Туманов.

В это время Степан Алабугин нечаянно уронил камень, придавливавший крышку кадки с солониной. Камень гулко упал на солому, которой был устлан пол погреба.

– Что за черт! Там пустота вроде.

Тихон ногой разгреб солому. Оказывается, внизу был деревянный пол.

Продолжая раскидывать солому, Ракитин обнаружил в углу люк с кольцом.

– Вон тут что! Тайничок. И тут замкнуто.

На этот раз Григорий не дал ключа, будто не слышал даже голоса Ракитина. Алабугин сбегал в сенцы и принес ломик.

Но едва Тихон приподнял люк, сколоченный из толстенных, обитых снизу железом плах, снизу ударило таким смрадом, что все выскочили наружу.

У дверей погреба все невольно переглянулись, не понимая, что же произошло. Потом Тихон воскликнул:

– А Григорий-то… Задохнется ведь там!.. – и скрылся в погребе. Вслед за ним туда вошли и остальные.

Люк был закрыт, Григория в погребе не было.

– А ну, открывайте, – нахмурил брови Ракитин. – Фонарь бы…

– Вот…

Степан Алабугин снял со стенки «летучую мышь», зажег. Ракитин взял фонарь и первым спустился вниз по крутой, заплесневелой лестнице.

Нижний этаж погреба представлял собою большую яму, стены которой были обшиты полусгнившими досками. По земляному полу растекалась какая-то вонючая червивая жижа. В этой луже стояли огромные дубовые кадки, лежали разложившиеся свиные и бараньи туши. Ракитин увидел в углу какую-то старинную веялку, допотопный плуг.

Возле веялки были невысоким штабелем сложены набитые чем-то мешки.

– Ничего не понимаю! – проговорил Алабугин, стоя на нижней ступеньке лестницы, не решаясь ступить в червивую жижу.

Рядом с ним стоял Ракитин.

– А я, кажется, догадываюсь, – ответил Тихон. – Вон та – веялка и плуг… Помнится мне… Постой, постой… Ну да, еще отец Григория, старик Петр, привез эту веялку из города… И плуг. А потом Григорий, вступив в колхоз, передал инвентарь колхозу… Но, выходит, не весь передал, утаил…

– А это что за гадость? – указал Алабугин под ноги.

– Это? Мясо гниет. Ворованное. – Тихон ступил в лужу и подошел к дубовым кадкам, приподнял крышку. – И тут мясо – солонина. Давно засолено, лет пяток назад. Тоже пропало уже… А вот тут что? – И ощупал туго набитый мешок. – Давайте-ка вытащим один мешок наверх, посмотрим, что в нем. Не могу больше таким смрадом дышать.

Туманов хотел взвалить мешок на плечи, но в это время сверху, со штабеля, раздалось:

– Не трогай!.. Не твое… Не ваше!

Ракитин приподнял фонарь. На штабеле мешков, вниз лицом, лежал Григорий, тоже похожий на туго набитый мешок.

– Вон он где! Слазь оттуда…

– Не трогайте меня… Задохнусь лучше здесь, – прохрипел Бородин.

…Через несколько минут Павел Туманов и Степан Алабугин ввели, почти внесли в кухню Григория Бородина.

После того как его вытащили из погреба, он перестал сопротивляться и теперь только глухо икал да размазывал по лицу не то слезы, не то грязь.

Григория посадили на стул. Однако он свалился на пол, в самый угол, уткнулся лицом в пол, а голову закрыл руками.

Анисья смотрела на все это безмолвно. Петр переводил недоумевающий взгляд с отца на Ракитина, на мать, на Евдокию. Но ничего ни у кого не спрашивал. Анисья беспрерывно крестилась. Только когда Туманов принес из погреба мешок и стал развязывать его, она, задыхаясь, проговорила:

– Не при нем бы хоть… Петенька… Ты иди, иди…

– Ничего, пусть и он узнает, – жестко сказал Ракитин.

Туманов вытряхнул содержимое мешка. По полу рассыпались какие-то коробки, медные позеленевшие пуговицы, проржавевшие иголки, пачки истлевших лент, кружев, цветных тесемок…

Это была галантерея, закупленная отцом Григория в городе еще до революции, галантерея, которой он намеревался торговать в своей лавке…

– А мясо зачем гноили в погребе? – спросил Ракитин у Анисьи.

Та не ответила, только помотала головой.

– Тут, кажется, не разобраться нам своими силами, – сказал председатель и обернулся к участковому милиционеру. – Вам придется побыть здесь, пока из прокуратуры не приедут. Павел, беги в контору, звони в район. А мы со Степаном и Евдокией к Бутылкину пойдем, к Тушкову…