Текст книги "Повитель"

2

Когда известие о событии в Локтях дошло до района, оттуда приехал представитель. Разобравшись, в чем дело, он увез Григория Бородина в райисполком. Там покрутили, повертели – и вынуждены были утвердить решение общего колхозного собрания, тем более что Егор Тушков был как председатель не на хорошем счету.

– Что же, работайте, раз доверили колхозники, – сказали Бородину в райисполкоме. – Хозяйство трудное, тяжело вам будет…

– Постараемся, – сухо ответил Григорий, подумал, что бы еще сказать более серьезное, значительное, и добавил: – Опыта председательского нет у меня, вот что…

– С опытом руководства никто не рождается, Бородин, его приобретают в процессе работы.

Григорий хотел усмехнуться, но не посмел. Только выйдя на улицу, скривил губы.

За годы войны обветшали избы колхозников, прохудились телятники и коровники: соломенные крыши пошли на корм скоту, а покрыть заново после зимы еще не успели – не хватало рабочей силы.

Все это Григорий заметил после того, как его избрали председателем колхоза. Нельзя сказать, чтобы такая должность особенно обрадовала его. Новое положение Бородина вызывало в нем скорее тихое недоумение. Как-то странно, непривычно было думать ему, что теперь он хозяин здесь, что обо всем ему надо заботиться.

Вспоминались почему-то Григорию без всякой связи два далеких события. Вот стоит он на коленях перед Дуняшкой, протягивая к ней руки… А вот стоит перед колхозниками и, помимо своей воли, униженно просит принять его в колхоз… Может, потому вспоминалось, что и в первом и во втором случаях видел он перед собой Дуняшку. И когда он, Григорий, стоял на коленях и когда просился в колхоз, Дуняшка смотрела на него насмешливо, как понял он только сейчас, презрительно, с каким-то превосходством…

Григорий думал об этом, сам не замечая, тихо улыбался: «Ну, ну, поглядим, как сейчас ты… как сейчас посмотришь…»

Через несколько дней после собрания и в самом деле пошел к Веселовой. Второй раз в жизни он переступил порог дома Евдокии. Молча, не здороваясь, прошел к столу, накрытому чистенькой старой скатертью, оглядел невысокие стены, железную кровать с тощей постелью, с двумя подушками в цветастых ситцевых наволочках, марлевые шторки на окнах…

Евдокия, поглаживая голову испуганно прильнувшей к ней Поленьки, сидела у другого конца стола, удивленно смотрела на Бородина.

– Ну вот, – сказал наконец Григорий. Помолчал и добавил: – Вот оно как в жизни-то бывает…

Евдокия не ответила, ждала, что он скажет дальше. Григория словно давило это молчание, он повел плечами и снова промолвил, ухмыляясь в усы:

– Отец мой говаривал когда-то: «Жизнь – завсегда игра: не то проиграл, не то выиграл…» А? Проиграла ведь ты…

– Не пойму речей твоих, – спокойно произнесла Евдокия. И наклонилась к Поленьке: – Иди, доченька, поиграй на улице.

– Не понимаешь. Нет, врешь, – усмехнулся Григорий. И крикнул: – Врешь! Вот оно – богатство твое… вот, вот. – Встав, Григорий начал тыкать рукой в железную кровать, в окна с марлевыми занавесками. – Обеспечил тебе Андрюха сладкую жизнь! Спите на голых досках. Едите хлеб с водой…

– Ты что, издеваться надо мной пришел? – прерывающимся голосом спросила Евдокия и тоже встала. – Если так, то… – она указала ему рукой на дверь.

– Обожди, хозяюшка, не гони. Один раз уж указала от ворот поворот, хватит… Гнули вы меня с Андрюхой, унижаться заставляли. А верх-то в конце концов мой. Мой! Вот я и пришел в глаза тебе посмотреть…

– Ну и смотри! Смотри!! Чего в них видишь? – с такой силой крикнула Евдокия, что Григорий вздрогнул, поднял голову. А встретившись с глазами Веселовой, еще раз вздрогнул: она смотрела на него насмешливо, презрительно, с тем же превосходством, что и всегда. И видел он вовсе не Евдокию, а прежнюю Дуняшку, только более сильную.

Бородин несколько секунд стоял безмолвно. Потом усы его дернулись и начали как-то странно шевелиться.

– Убирайся отсюда, – сказала Евдокия, продолжая жечь его глазами. Григорий не выдержал ее взгляда, отвернулся и пошел к двери.

– Ладно. А из членов правления вывели тебя на заседании. Я настоял… Так что можешь больше не заявляться в контору.

* * *

Как-то вскоре, в теплый солнечный день, Григорий, объезжая верхом на лошади поля, недалеко от деревни встретил Ивана Бутылкина. Заложив руки в карманы брюк, тот шагал по дороге, бормоча что-то под нос.

– Под мухой, что ли? – окликнул его Бородин, подъезжая.

Бутылкин глянул на председателя исподлобья, сплюнул на дорожную пыль и только потом ответил:

– К сожалению – увы!

– Откуда шагаешь?

– Так… Вон оттуда, – кивнул Бутылкин назад.

Григорий слез с коня, надел повод на руку, сел на землю и стал закуривать. Молча протянул кисет Бутылкину.

– Не балуюсь. Знаешь, Григорий Петрович, берегу здоровьишко.

Григорий сосредоточенно рассматривал лохматый, закручивающийся пепел на конце своей самокрутки.

– Тогда на собрании ты здорово за меня агитировал. А почему – не могу понять.

– Подрастешь – уяснишь в полном соответствии, – ответил Бутылкин. – А пока в долгу считай себя.

– Ишь ты!.. А почему на работу не выходишь?

Бутылкин пожал плечами, обтянутыми чем-то порыжелым, отдаленно напоминавшим пиджак.

– Мне вредно на солнце. Раньше кладовщиком вот работал. Ничего – в тени-холодке… В аккурат сейчас должность эта свободная.

– Пропьешь ведь все.

– Стопками-то? – В голосе Бутылкина прозвучало даже искреннее удивление. – Из Алакуля воду ведрами черпают, а оно полнехонько…

Через неделю Бородин назначил Бутылкина кладовщиком.

Колхозники заволновались:

– То ли делаешь, Петрович!

– Опять разворует он все!

– Примется за старое – под суд отдадим, – успокоил колхозников Бородин. – Я ему не Егор Тушков.

– Ну, гляди, гляди…

Вскоре бывший председатель Егор Тушков, ставший снова шофером, завез ночью на машине Бородину свиную тушу. Муса Амонжолов легко закинул ее на плечи, отнес в погреб и положил на лед.

Все это было проделано быстро, без суеты. Тушков и Амонжолов ходили по двору уверенно, точно весь век жили в доме Григория.

Когда Григорий, услышав заливающийся лай собаки, вышел из дому, Егор Тушков, сидя уже в кабине, проговорил:

– Бывай здоров, председатель.

– Бывай, да друзей не забывай, – добавил Муса Амонжолов и восхищенно прищелкнул языком. – Собака у тебя – прямо черт…

Машина уехала. Григорий сходил в погреб, чиркнул там спичкой. Потом принес из дома замок и повесил его на тяжелую, из сосновых плах, дверь погребка.

Утром, зайдя в кладовую, сурово двинул бровями:

– Ты что же это, а?

– Ну, чего там! Все на одной земле живем… Ты будь спокоен, Григорь Петрович. Не перевелись пока в Локтях хорошие люди.

И Бутылкин рассмеялся нахально, уверенно, далеко закинув маленькую голову с редко торчащими волосами песочного цвета. Григорий шагнул, наклонился к самому лицу Бутылкина:

– Не скаль зубы, выбью!

Бутылкин резко оборвал смех. Голова его в тот же миг приняла нормальное положение. Зеленоватые глаза обожгли Бородина, а тонкие длинные губы несколько раз дернулись, приоткрывая зубы – белые, только редковатые и неровные.

– Я тебе выбью! – раздельно произнес Бутылкин, опять приоткрыл на секунду зубы и продолжал: – Я так скажу… Председателем кто тебя сделал? И за что? За красивые глаза, что ли? Невыгодно – отваливайся. К нему – с сердцем, а он в сердце – перцем… Я, брат ты мой, любитель выпить и… да и украсть, пожалуй. Но оскорблений не терплю…

– Так. Значит, колхозным добром промышляешь?

– Видишь ли… У людей не краду, за это – очень даже в тюрьму легко. Да и жалко их, людей-то…

– Колхозное воровать – безопаснее, что ли?

– Проверено на практике, – уже мягче проговорил Бутылкин. – В кладовке – усушка, утруска, мыши, язви их… Особенно если с руководством по совести…

– Так, – снова повторил Бородин, сев на мешок с отрубями. – Ну и жулик ты…

– Я полагал, это вам известно, – уже с издевательской улыбкой проговорил Бутылкин.

– Что, что известно? Ты еще что-нибудь сочини! – повысил голос Бородин. Но сам понимал, что Бутылкин чувствует в его окрике фальшивые ноты.

– Ты не волнуйся, Григорий Петрович… – тихо, успокаивающе заговорил Бутылкин, расхаживая по кладовой. Правое веко у него подрагивало, точно он беспрерывно подмигивал. – У нас будет порядок. Жизнь – она что? Она всегда в тягость, если в ней правильную дорогу не нащупать…

Григорий от неожиданности даже привстал:

– Что, что?

В ушах опять гудели слова отца: «Каждый живет по своей линии, топчет свои тропинки…». И казалось уже, будто отец сказал их, эти слова, совсем недавно, может быть, вчера.

– Правильную дорогу, говорю, иметь нужно в жизни, – повторил Бутылкин. – А ты не нащупал пока свою. Вот и топай по нашей, а?

* * *

…Вечером, перед тем как лечь спать, Бородин долго сидел на кровати, чесал волосатую грудь, жевал губами. Вот, оказывается, зачем избрали его председателем. «Топай по нашей дорожке…» Так… Вот тебе, батя, и своя тропинка…

Вошла Анисья, бросила на кровать свежие простыни.

– Ну-ка встань, застелю.

Григорий покорно поднялся. Переменив простыни, Анисья выпрямилась, спрятала руки под фартук и спросила:

– Откуда мясо у нас в погребе?

– Какое мясо? А-а… Наше, стало быть.

– Наше?.. Я ведь слышала, как ночью машина приезжала.

– Ишь ты… Бабы, говорят, дуры, а ты у меня понятливая. – И предостерегающе добавил: – Сыну еще расскажи, что и как… У тебя ума хватит.

Анисья покачала головой и вышла. И почти сразу же в комнату забежал с улицы раскрасневшийся Петька. И Григорий тотчас вспомнил, что, проходя сегодня в конце дня мимо Веселовых, он видел сына, который, сидя за столом, вытащенным из избы под старый, развесистый тополь, рассматривал вместе с Поленькой какую-то книжку. Головы детей почти соприкасались. Евдокия, стоя спиной к плетню, за которым остановился Григорий, возилась у летней печки-времянки, готовя ужин. Потом она подошла к столу, тоже нагнулась к книжке и погладила по голове дочь, потом Петьку.

Григорий хотел перемахнуть через плетень, схватить Петьку за руку и там же избить его, чтоб раз и навсегда забыл он дорогу к Веселовым. Но по улице шли люди. Григорий зашагал к своему дому, повторяя: «Ладно, приди домой, шкуру спущу…» И вот теперь оглядывал сына прищуренными глазами.

Петька, как только увидел отца, притих, в нерешительности топтался на одном месте.

– Рассказывай, откуда идешь, – сердито и многозначительно сказал Григорий. – Ну…

Григорий ждал, что сын смутится, может быть, даже заплачет. Однако Петька чуть приподнял голову, посмотрел на отца исподлобья. И Григорий испуганно подумал вдруг: «Чего больше в его взгляде: робости или упрямства?»

– Чего же ты? Язык проглотил? Говори!..

Но Петька опять не ответил и тихо попятился к выходу.

– Куда, щенок? Назад!

Мальчик остановился, переступая с ноги на ногу.

– Ну и ладно. А чего кричать-то?

И опять Григорий не мог понять: что же прозвучало в словах сына? И потому, что не понял, разозлился еще больше, потянулся за ремнем, висевшим на стене. Петька тотчас отпрянул в сторону, сжался там в комочек, испуганно, без звука, завертел головой из стороны в сторону, точно ища спасения от отцовского гнева.

Видимо, Петькина беспомощность, заметавшийся в его глазах испуг привели Григория в себя. Он швырнул ремень в другой угол, тяжело опустился на лавку, отвалился к стене и закрыл глаза.

Когда открыл их, Петька все еще был на прежнем месте. Рядом с ним стояла теперь Анисья и молча смотрела на мужа. Смотрела с немым укором, с жалостью.

– Угробишь ведь мальчонку, – еле слышно произнесла Анисья. – Долго ли детский умишко свихнуть…

– Ему свихнешь, как же… Упрямство бы сломить, и то ладно.

– Господи! Какое у ребенка упрямство! Задергал ты его.

– Какое? – Голос Григория приобрел прежнюю твердость. – Какое, говоришь? А ты не замечаешь? А я вот замечаю, вроде… Э-э, да что…

Григорий накинул на себя пиджак, сорвал с гвоздя фуражку, у порога обернулся:

– Тебя вон я тоже хотел пригнуть к себе. Ломал что есть силы, до хруста. Да не доломал. Чужая ты все равно. И Петька, чую, в тебя, стервец, растет.

Вдруг Григорий снова вспомнил, как склонилась над дочерью и Петькой Евдокия Веселова. «Да, пожалуй, еще и та его на свой манер воспитывает…» И сорвался, заорал Петьке:

– Места живого на тебе не оставлю, если еще раз там увижу!..

3

Жена беспокоила Григория меньше. И до ухода в армию она была какая-то странная, непонятная, безмолвная. Иногда неделю-две он не слышал от нее ни слова. Она жила в доме незаметно, бесшумно, вынашивала в себе какие-то, известные ей одной, думы. Но о сыне Григорий думал теперь каждый день.

В течение всей службы в армии жила в его памяти почему-то одна и та же картина: стоят вчетвером на вокзале перед уходящим эшелоном Евдокия Веселова, Анисья, Петька и Поленька. Петька и Поленька держат друг друга за руки и смотрят встревоженными детскими глазами, пытаясь понять, что же происходит. Возвращаясь домой, Григорий думал: «Анисья – черт с ней, а сына не отдам… Глотку перегрызу за него…»

Сначала Петька, помня об угрозе, вроде безмолвно покорился отцу, притих, к Веселовым, да и вообще никуда не ходил, целыми днями возился с баяном.

– Хорош мой подарок? – спросил как-то отец.

– Хороший.

– Вот видишь… Будешь слушаться – что захочешь, куплю.

Но через некоторое время Петька забросил баян и почти не подходил к нему, пропадал в компании ребятишек где-то на озере. Григорий с удивлением присматривался к сыну. Однажды спросил:

– Что же на баяне не учишься играть?

– Не хочу.

– Вон как! Это почему?

– Так… – Петька вытер нос рукавом, поднял глаза на отца, хотел что-то сказать, но не осмелился, отвернулся. Вздрогнул, когда отец повысил голос:

– Ну-ка, ну-ка!.. У тебя вроде бы слова на губах висели?

– Ничего не висели, – начал Петька, запнулся и вдруг заявил: – А может, и висели, тебе что? Раз не сказал, значит, передумал…

– Ты… ты как разговариваешь с отцом?! – рассердился Григорий. – Я тебе покажу «передумал»! Опять, наверно, к Веселовым ходил? Говори сейчас же. Вот ремень, видишь?

И тогда в карих глазах Петьки вспыхнул злой огонек. Петька молча попятился в угол и сжался там, как загнанный зверек.

Если бы не этот огонек, разговор, может, на том и кончился бы. Во всей сжавшейся, испуганной фигурке сына только одни глаза и выражали непокорность. Григорий хлестнул сына ремнем:

– Скажешь?! Говори, сукин сын…

Петька закусил вздрагивающие губы, закрыл лицо руками, но не заплакал. И Григорий еще вспомнил: ведь и на берегу озера, когда он застал сына с Поленькой и ударил прутом, он не заплакал. Это воспоминание привело Григория в бешенство. Рука его, сжимавшая ремень, судорожно дрогнула…

– Ну и бей! – тоненько крикнул вдруг Петька. – Бей! Я ходил к Поленьке и к тете Дуне, и все равно еще пойду…

Григорий избил Петьку. Вбежавшая с улицы Анисья, всхлипывая, подняла сына с пола и, сгибаясь от напряжения, унесла его на кухню.

Часа через три Григорий зашел туда. Анисья загородила сына своим телом, с мольбой и ненавистью прошептала:

– Уйди…

Григорий молча оттолкнул ее, глянул на Петьку. Он лежал на лавке красный, весь в огне.

– Ну, так что же? Еще пойдешь?

Петька шевельнул головой, открыл глаза, через силу проговорил:

– Ты баян привез мне, чтоб я к Поленьке и тете Дуне не ходил? А зачем мне баян? Мне не нужно…

Григорий несколько минут стоял молча, удивленный, не зная, что ответить.

– И так все ребята дразнят: «Батьки испугался, за баян продался…» – добавил Петька.

– Вон как!

– Ну да!.. – Петька вздохнул глубоко, порывисто. – А Витька Туманов – тот совсем дружить перестал со мной. Иди, говорит, пиликай на своей гармошке…

– Ну а ты? – не унимался Григорий.

– Я с Витькой помирюсь. А к Веселовым еще пойду… Все равно пойду. И ты меня…

Договорить Петька не успел. Григорий нагнулся, цепко схватил сына за худенькие плечи, поднес его бледное лицо к своему, вдруг посеревшему, и прокричал, царапая щеки сына усами:

– А я говорю – не пойдешь, щенок! Понял? Не пой-де-ошь! Ноги выдерну!

Последние слова Григорий выкрикнул так, что в ушах у Петьки словно что-то лопнуло и зазвенело. Он несколько секунд смотрел на отца широко открытыми глазами, потом пронзительно закричал…

Ночью Петька заметался в горячке…

Проболел Петька несколько недель. Когда встал с постели, на дворе было холодно и мглисто, как осенью. Резкий ветер, дувший со стороны озера, срывал с кленов и тополей тяжелые листья и кидал их вдоль улицы. Деревья махали черными, разлохмаченными ветвями, словно отбивались от кого-то.

Вечером Петька оделся потеплее и вышел посидеть возле дома. Он смотрел, как по низкому небу над озером метались последние чайки, небольшие, словно отлитые из твердого металла, сильные птицы.

Из-за угла неожиданно вывернулся Витька Туманов. Он был в сапогах с высокими голенищами, в черной рубахе и замызганной кепке с длинным козырьком, который торчал намного выше головы. Пуговиц на рубахе не было, открытая грудь посинела.

– Во! – удивился Витька, увидев Петра. – Здорово, Петька. А я думал, ты еще хвораешь.

Петька поздоровался. Туманов присел рядом.

– Холодно, черт. Нынче что за лето – не покупаешься даже в озере! Тебе-то хорошо – вон какая фуфайка толстая. – И, помедлив минутку, спросил: – Тебя, говорят, отец бил?

– Тебе что?

– Да мне-то ничего, я так… Ты не сердись…

– Я с тобой помириться хотел, – сказал Петька.

– Ну что ж, давай, – солидно произнес Витька, громко шмыгнул носом и опять проговорил: – Холодно ж, дьявол. А тебя за что отец бил?

– За что? Я не знаю.

– Я пойду, а то насквозь промерзну, – сказал Витька. – Ты приходи ко мне завтра.

– Ладно, приду.

Витька ушел, а Петька стал отыскивать в темно-синем небе над озером чаек. Но там ползали только серые и тяжелые облака. Несмотря на лохматые тучи, небо казалось пустынным.

4

В середине 1944 года один за другим возвратились в село по ранению Федот Артюхин, Павел Туманов и Гаврила Разинкин. Каждого встречали чуть ли не всем селом. Прямо на улицу вытаскивали столы и несколько дней подряд над деревней висели шум, крики, нестройные песни.

– Пей, гуляй! – громко кричал пьяный Федот Артюхин, потерявший где-то костыль и прихрамывающий сильнее обычного. В солдатской гимнастерке, с расстегнутым воротником, без ремня, он в избытке чувств лез целоваться то к одному, то к другому колхознику. – Ведь мы повоевали, да…

– Повоевали… – кивал головой старый, пьяный от счастья Кузьма Разинкин, ни на шаг не отходя от сына. – Эвон, Гавря-то, сынок… Одних орденов да медалей фунта с два… А раньше кресты давали. Те – легкие, без тяжести, – рассказывал зачем-то Кузьма.

– Да ведь и я… – доказывал Федот Кузьме. – Хоть и не имею орденов, а тоже… Сколько раз в таком пекле был, что по сей день не верится – жив ли? А потому не грех сегодня погулять нам… Теперь – заживем… Э-э, Григорь Петрович… Григорий Петрович! – закричал Артюхин, увидев проходившего Бородина. – Выпей-ка со мной, уважь…

Бородин взял стакан пива, нехотя выпил, вытер усы.

– Так я и говорю, Григорь Петрович… – начал было Федот, но Бородин отмахнулся и пошел к Мусе Амонжолову, который стоял в сторонке возле амбаров и делал ему какие-то знаки.

– Ты чего не пьяный? – спросил Григорий, подходя. – Дружок твой, Егор, без памяти уже лежит.

– Причина есть – значит, не пил, – коротко ответил Муса. – Мне завтра лошадей надо, председатель. Пару лошадей и бричку. На два дня.

– Зачем?

– Наше дело.

– Вот как! Да я кто – председатель или нет? – взбеленился Григорий.

– Свинью брал? – спокойно напомнил Муса.

– Ах ты… – Григорий не смог договорить.

– Меньше будешь знать – тебе же лучше, друг, – продолжал Муса. – Значит, я заберу лошадей на конюшне.

Не ожидая ответа, Муса Амонжолов неторопливо пошел прочь, но, что-то вспомнив, остановился и сказал, обернувшись:

– Завтра Ракитин приезжает.

– Что?! – челюсть Бородина отвалилась сама собой. – А п-похоронная?

Муса пожал плечами:

– Может, с того света возвращается. Жена его телеграмму получила…

На следующий день Бородин, внешне спокойный, рано утром явился в контору и приказал сторожихе сбегать за Артюхиным и Тумановым. Когда те явились, Григорий мягко заговорил:

– Вот что, Павло… И ты, Федот. У нас обычно: приедет фронтовик – три-четыре дня гулянка. А сейчас сенокос, каждый день на счету. Прошу вас, берите косы да в поле. Для примера другим. Я сейчас на лошадь – и по домам. Всех выгоню на луга. Договорились? Тебя, Павел, конечно, в кузню потом определю, на старое место…

Федот с готовностью встал со стула.

– Ну-к что! Крестьяне – понимаем. Голова только трещит. Придется стаканчик ломануть для похмелья. А догуляем потом…

Павел Туманов ничего не сказал, только посмотрел на Бородина своим единственным глазом. Второй глаз Туманов потерял на фронте и носил теперь черную кожаную повязку.

В этот день Григорий проявил такую расторопность, какой никто от него не ожидал. Через час все, кто мог держать косу, были на лугах.

* * *

На станции Тихон Ракитин увидел какую-то машину и подошел к шоферу.

– Не в Локти?

– Нет. Из соседнего колхоза я. – И открыл дверцу. – Садись, от нас доберешься как-нибудь. Там недалеко.

– Нет, я в кузов. Оттуда виднее, – ответил Тихон, кинул в кузов фанерный чемоданчик и следом вскочил сам.

Всю дорогу он ехал стоя, держась за крышу кабинки. Ветер развевал его совершенно белые, седые волосы.

До Локтей Тихон добрался под вечер. Ему навстречу из небольшого мазаного домишка выскочили раздетые ребятишки, заплаканная женщина.

Ракитин бросил в дорожную пыль чемодан, схватил в охапку детей, поднял в воздух.

– Подросли, значит, без меня. Правильно сделали, – одобрил он. Потом поставил ребят на землю, обнял плачущую жену и проговорил: – Ну, будет. Долго плачут только с горя…

А небольшая изба уже была битком набита колхозниками. Многие, узнав о приезде Ракитина, с обеда побросали косы и прибежали в село. Тихон, переступив порог, окинул взглядом людей и стал медленно снимать солдатскую шинель. Тогда все увидели орден Ленина и несколько медалей на его полинялой гимнастерке.

Восхищенно загудели колхозники. Отовсюду посыпалось:

– Вот тебе и Тихон! А считали покойником…

– Знай локтинских! Кавалер! Как Гаврила Разинкин!

– А седой-то как лунь! Да что же это ты так?

– Чего же ты молчал? Где был? Написал бы хоть: так и так, орден дали…

– Нам бы это очень даже интересно знать… И для авторитета села Локти…

Тихон еще более смущался.

– Чего там хвастаться, дело прошлое… А не писал потому, что сам не знал: буду жить или помру. Больше года в госпитале провалялся. Думал: семья давно меня считает мертвым. Напишу, что жив, – обрадуются, ждать будут… А я тем временем в самом деле помру. Опять слезы… Так вот и не писал.

Неожиданно гул голосов смолк. В комнату вошел Григорий Бородин, нагибая голову в дверях.

– Здравствуй, здравствуй, Тихон Семенович, – как-то виновато улыбаясь, заговорил Бородин. – Хе-хе, не смог я удержать народ на полях, как узнали, что ты едешь… Сенцо мы косим… Ну что же, поздравляю тебя, Тихон Семеныч…

Ракитин при первых звуках голоса Бородина стремительно обернулся, невольно отступил шага на два назад. Люди непонимающе переводили взгляды то на Ракитина, то на Григория.

– Ты?! – изумился Ракитин. – Ты… жив?

– Вроде бы, хе-хе…

– Председатель наш, – проговорил оказавшийся рядом Бутылкин. – Недавно избрали.

– Что? Как?! – воскликнул Ракитин еще более удивленно.

– Да что это вы в самом деле? Не знаете, что ли, друг друга? – спросил кто-то.

Григорий Бородин продолжал заискивающе и виновато улыбаться.

– Значит, вернулся, Тихон Семенович, цел и невредим? То есть вижу, что э-э… Из госпиталя, значит? Я тоже хлебнул… ранен в плечо был.

Но Ракитин не стал больше слушать Григория, отвернулся. Тотчас обступили его колхозники, заговорили все разом, оттерли от Бородина.