Текст книги "Повитель"

После ветров наступили тихие морозные дни с розовым инеем по утрам – куржаком, как говорят в Сибири.

В такое утро Григорий наконец появился в конторе. Ракитина не было в кабинете, а находившиеся тут по какому-то делу колхозники встретили Бородина молчаливо.

Зашел в контору Туманов, спросил председателя.

– На конюшне он, – ответил счетовод. – Там племенная кобыла ожеребилась, а жеребенок мертвый. И кобыла, говорят, плохая. Ракитин и побежал посмотреть на нее. Сказал, сейчас вернется.

Туманов обернулся, увидел Григория поздоровался с ним.

– Пришел вот посмотреть, как хозяйствуете, – проговорил Григорий, усмехаясь, хотя у него никто не спрашивал о цели прихода.

– Ничего, хозяйствуем.

– Ну, ну, трудодни покажут…

– У кого есть они – тому, конечно, покажут, – срезал его Туманов.

Открылась дверь, и вошел Ракитин, мрачный, расстроенный. Бородин, дымя папиросой, сел возле стола счетовода, слушая голоса из председательского кабинета. В открытую настежь дверь входили и выходили колхозники, перекидывались шутками, смеялись. И Бородин подумал, что, когда он сидел в председательском кабинете, в конторе никто никогда не смеялся, хотя целыми днями толпился народ. Сейчас контора быстро пустела.

– Бородин! – услышал вдруг Григорий голос Ракитина.

И, помедлив, откликнулся:

– Чего?

– Заходи сюда.

Григорий нехотя поднялся со стула.

– За назначением на работу пришел? – спросил председатель.

– Пришел – и все. Из любопытства.

– Вот как! Тебя что же, считать или не считать колхозником?

– Это твое дело. – Григорий дернул усом.

Ракитин сказал спокойно:

– Смотри, не будешь работать – выгоним из колхоза.

– Не пугай, руки коротки. До конца года далеко, минимум выработаю еще…

– А я не пугаю, я тебя просто предупреждаю. – Ракитин побарабанил пальцами по крышке стола. – Мы на правлении установили не годовой минимум выработки трудодней, а месячный. Для мужчин – двадцать пять трудодней. Не выработаешь их один месяц, второй, третий – рассматриваем вопрос на правлении, потом на общем собрании, и… освобождай колхозную землю.

– Та-ак!.. – глухо протянул Бородин.

– Значит, выбирай. Дисциплина сейчас строгая.

– Отошло мое время выбирать. Теперь ваш верх…

Ракитин чуть поморщился.

– На конеферме заведующий у нас растяпа. Племенных кобыл разрешал запрягать перед самыми родами. Сегодня мертвый жеребенок родился, слыхал? Так вот, если… Принимай конеферму.

Григорий ожидал худшего. Однако не мог удержаться от усмешки. Пряча ее в растрепанных, как старая мочалка, усах, он сдержанно произнес:

– Укатали крутые горки сивку-бурку, теперь, стало быть, в конюшню.

– Зря ты обижаешься, Бородин. Важное и ответственное дело тебе поручаем. А не хочешь – уговаривать не станем.

– Что ж, и на конюшне потрудимся. Не ударим в грязь лицом, – поспешно проговорил Бородин, поняв, что Ракитин говорит правду.

Придя на ферму, Григорий ахнул. Вместо восьмидесяти лошадей в конюшне стояло всего коней пятнадцать, да несколько племенных кобыл находилось в родильном помещении.

– А где же… остальные лошади? – спросил Григорий у старика конюха Авдея Калугина.

– А продали, Григорий Петрович, – охотно откликнулся Авдей. – Пока ты… в общем, сразу после отчетного собрания Тихон Семенович сюда пожаловал, осмотрел каждого коня, будто не видел никогда. А через три дня постановление правления вышло: продать всех коней, кроме кобылешек да этих вот меринков.

– Та-ак… – протянул Григорий.

– Конечно, так, – закивал головой конюх. – Ракитин правильно, по-хозяйски рассудил, в интересах, так сказать. Зачем нам такую прорву лошадей? Не пашем на них, не косим. Все тракторами да автомашинами теперь работаем. А когда по мелочи что подкинуть, дюжины конишек хватает. А то ведь за зиму добрую половину кормов лошади съедали, коровенки наши тощали, удои падали. Конечно, привыкли мы к лошадям, а все ж таки правильно Ракитин сделал, в интересах…. Потому колхозники поддержали эту мероприятию… И сено ведь на тракторах развозим на ферму, и автомашины…

Старик сыпал слова беспрерывно, и казалось, никогда не остановится.

– Замолчи-ка, – попросил Григорий, поморщившись. – Как у тебя язык не устанет. Я же в том смысле, что конюхом назначил меня Ракитин, не заведующим.

– Как это конюхом! Как это конюхом! – дважды воскликнул Авдей. – А я, выходит, кто?! Смещение с должности по причине должно происходить… А где причина? Я ить работаю не для ради трудодней, а в интересах… И опять же, несмотря на годы. А трудодней сыны у меня зарабатывают столь, что на восьмерых хватит. Я ить пойду да возьму за горло председателя: обскажи причину, коли так…

– А с тобой, дед, весело работать будет, однако, – сказал Бородин.

…Через некоторое время Григорий был даже рад, что дали ему такую спокойную должность. Придет утром пораньше на конюшню, проверит, хорошо ли вычищены стойла, и ждет нарядов. Ракитин ввел такой порядок – любую работу на лошадях оформлять документами. Надо кому-нибудь из колхозников съездить куда – тоже выписывают в конторе наряд. Потом уже идут к Бородину. Он берет бумажку, кладет в карман и распоряжается, какую запрягать лошадь. Никто его не тревожил, и он никому не лез на глаза. Жить можно!

Но, видя, как беспрекословно выполняют колхозники распоряжения Ракитина, опять завидовал этому человеку. «Погоди, отхозяйничаешь. Выйдет момент, столкнем тебя, только ногами засучишь».

Но в душе сознавал: никого уже он не столкнет, только тешит себя, как маленький, несбыточными замыслами.

Когда в МТС закончился ремонт, Петр Бородин несколько недель отдыхал дома. Теперь они с Поленькой встречались почти каждый день. В их отношениях вроде ничего не изменилось. О том вьюжном вечере не вспоминали ни он, ни она.

Григорий внимательно наблюдал за сыном и все более мрачнел. Однажды сказал:

– Я ведь по-серьезному говорил тогда вечером с тобой… И по-хорошему.

Петр ждал этого разговора. Нервы его, несмотря на внешнее спокойствие, были все время до предела натянуты. И вот сейчас словно кто дотронулся до них острым ножом.

– А ты по-плохому лучше, по-плохому… – воскликнул он, бросая в угол полушубок, который собирался надеть. Не помня себя, схватил возле печки полено и шагнул к отцу. Тот быстро, как на пружинах, вскочил с табурета. Но Петр бросил полено ему под ноги: – На, бей! Бей! Только сразу. Не могу я сделать по-твоему, не могу из сердца ее…

И Петр упал вниз лицом на кровать.

– Знаю, – помолчав, заговорил отец. – Не так это просто – сразу из сердца… Тоже бывал молодой. И сох, как ты вот, по одной… А не получалось… Ну и… посоветовал мне один бывалый человек первейшее средство в таких случаях – ходить к ней сперва через день, потом через два, через три. А чем дальше, тем реже, реже… И помогло, начало выветриваться… Сейчас еще благодарю того человека. А девка, между прочим, не твоей чета была: посдобнее, на дрожжах…

Петр дернулся, хотел что-то сказать, но так и остался лежать: молча, вниз лицом.

Встретив Петра на другой день, Поленька спросила озабоченно:

– Опять случилось что-нибудь? Я ждала вчера…

– Почему опять? Разве случалось раньше что-нибудь? – перебил ее Петр.

– Ну, в тот вечер, когда вьюга была… Тоже ведь что-то… произошло. А ты так и не сказал…

Петр не в силах был смотреть в ее ясные, лучистые глаза и отвернулся.

– Ничего не случилось. Так… просто не мог прийти.

Расстались они в этот вечер раньше обычного. В груди у Петра жгло, точно кто вложил туда горящий уголь. И если бы Поленька окликнула его, он вернулся бы, схватил ее, прижал, зацеловал бы… Но она не окликнула. Она только печально и непонимающе смотрела ему вслед. Где-то на улице пиликала гармошка, взлетали в морозный воздух озорные голоса колхозных парней и девушек. Поленьке не хотелось, чтобы ее увидели, и она побежала домой. Бежала и боялась, что расплачется.

Были потом еще встречи, но проходили они уже не так, как раньше, хотя говорили друг другу вроде те же слова… Проводив ее, Петр торопливо прощался и быстро уходил.

– Ты вроде боишься кого, – сказала как-то с горечью Поленька. – Каждый раз, не успеем дойти до дома, скорее обратно бежишь… К нам никогда не зайдешь… Может… Может, вообще я в тягость тебе? Пожалуйста…

Поленька потирала белой вязаной варежкой щеку около глаз. Стояла так, отвернувшись, пока Петр медленно не заговорил:

– Зачем ты так, Поленька?! Стесняюсь я заходить… к вам… матери стесняюсь. Но я зайду… Чтобы ничего такого не думала, завтра же зайду вечером и все скажу ей.

Тогда Поленька обернулась и сама сказала:

– Ну, иди скорее домой, замерз ведь. – И когда он поцеловал ее, она шепнула: – А маме ничего говорить не надо. Она все знает…

Петр и в самом деле стал после этого иногда заходить к Поленьке.

Между тем дело шло к весне, сильнее разгоралось солнце на небе.

Петр думал теперь о Поленьке днем и ночью. Но странно!.. В мыслях он был с ней каждую минуту, а на деле получалось как-то так, что встречались все реже и реже.

Перед последними зимними буранами, которые случались обычно в конце марта, Разинкин приказал нарезать снегопахом канавы на полях локтинского колхоза. Петр работал добросовестно, сильно уставал. Вернувшись с поля, торопился к Поленьке, но отец чаще всего находил какую-нибудь работу по хозяйству. «Успеешь погулять… Крыша вон от снега обламывается, сбросай…»

Или говорил раздраженно:

«Навозу в коровнике накопилось – не пролезть. Все отец должен делать…»

Петр лез на крышу или до глубокой ночи выкидывал навоз из коровника. Можно было бы еще сбегать повидаться с Поленькой, но отец стерег каждое его движение: «Ничего, ничего… Не последний день живешь на земле. Ложись, завтра тебе на работу рано…» Петр закусывал губы, шел спать.

Потом было совещание в МТС, на котором трактористы брали трудовые обязательства. Петр неделю не был дома. Затем начались предпахотные хлопоты. А там и сама пахота. Сев…

– Ты извини, Поленька, – говорил теперь Петр в совсем уже редкие встречи. – Замотался я вконец. Вот отсеемся, посвободнее станет. Я каждый-каждый вечер буду с тобой. Я ведь и сейчас… Пашу – с тобой, мотор проверяю – ты будто рядом. Ты верь мне.

– Сейчас вот – верю. А нет тебя – я… – И она уткнулась лицом в его грудь. Он погладил ее острые плечики большими руками со следами въевшегося мазута.

– И когда нет меня – верь… Верь…

– Не могу, – призналась Поленька, не поднимая головы. И повторила сквозь слезы: – Не могу, Петя…

Он хотел спросить: «Почему?» – и не спросил. Показалось, что не хватит сил выслушать ее ответ.

Глава третья

Медленно и трудно наступает в Локтях весна. Уже давным-давно стекли мутные вешние воды, все чище и прозрачнее становится речушка, протекающая по деревне, а откуда-то с севера все дуют и дуют, как и осенью, студеные ветры, свистят уныло в голых ветвях деревьев. Земля, обильно усеянная с прошлой осени семенами, еще спит.

Однако влажные холодные ветры постепенно стихают.

Забредает в Локти долго блуждавший где-то ровный тихий, теплый дождик. Он идет иногда день, иногда два… И когда перестает – разливается по селу терпкий, пьянящий запах прелых листьев, лопнувших почек и мокрой согретой земли. Каждый в Локтях знает: заморозков больше не будет.

В это время начинает тихонько, незаметно для человеческого глаза, шевелиться земля. Осторожно сдвигаются с места песчинки, прошлогодние листья, засохшие стебельки трав. Тянутся из-под них к свету тоненькие бледные всходы. Они настолько хилы и немощны, что становится непонятно, как могли стронуть они с места тяжелый побуревший лист в лесу или плотный, словно камень, комочек земли на пашне, комочек, который не в силах были сдвинуть упругие осенние ветры, размочить холодные надоедливые дожди. Но вот осторожно уперся в комочек один росток, потом второй, третий… И пришлось ему, хочешь не хочешь, бесшумно подвинуться, уступить.

Великая сила заложена в проклюнувшихся из-под земли бледноватых стебельках. Порой бросит на них ветер целую горсть принесенного с береги Алакуля песка, безжалостно изломает высыпавшийся из белесой тучи град. Иногда равнодушный человек, наступив на них, втопчет обратно в землю. Но пройдет день-другой – тоненькие бледноватые стебельки осторожно распрямятся, пугливо приподнимутся, точно осматриваясь, нет ли еще где опасности. Успокоившись, начнут быстро оправляться и зеленеть, один за другим выбрасывая к солнцу нежные пахучие листочки.

Однако враг притаился тут же, рядом в земле.

Он коварно выжидает время. Когда растения немного разовьются и окрепнут, он осторожно высовывает наружу свое бледноватое тело.

Несколько дней они спокойно растут рядом. Враг, кажется, не обращает внимания на зеленое растение. Потом начинает тянуться к молодому стебельку, обвивается вокруг него раз, другой, третий, впивается бесчисленными присосками и теряет связь с землей. Теперь молодое растение кормит его своими соками. А само постепенно чахнет, желтеет…

Этот враг именуется повиликой. Жители Локтей зовут ее несколько иначе – повитель.

Наиболее зараженные повителью участки посевов колхозники выкашивают раньше, чем созреют семена повилики. Другого выхода очистить поля от этого сорняка нет.

В палисадниках домов от повители сильно страдают молодые деревца. Густо оплетенные жесткими и крепкими, как проволока, грязноватыми стеблями, они с трудом выбрасывают мелкие бледно-зеленые листочки и почти не растут.

Зато, если хозяин своевременно очистит деревцо от опутывающей его проволоки, через неделю оно зазеленеет, листочки нальются тяжелым соком, глянцевито заблестят на солнце, тихо и обрадованно зашумят под теплым июньским солнцем…

* * *

Не успели локтинские колхозники отсеяться, а солнце уже запалило вовсю, будто поставило перед собой цель – выжечь посевы, обварить могучие сосны до самых стволов, до дна высушить Алакуль.

Весь день висел над Локтями клейкий горячий воздух, за короткую ночь он не успевал освежиться.

Давно уже, может, с того памятного вьюжного вечера, стала подумывать Поленька, что не напрасной была тревога матери, предупреждавшей, чтоб не торопилась с любовью. А она и не торопилась, все случилось как-то само собой. А теперь вот ходит по берегу озера, ждет его, проклятого… Ушла бы, да нет сил. Может, все-таки придет.

– Как-то все у нас не так, – проговорила она однажды с отчаянием.

– Почему не так?

– Недоговорено все… Будто обманываем друг друга. Не могу я так, не могу…

– Да брось ты хныкать, в конце концов! – раздраженно воскликнул Петр. – Ты думаешь, мне-то легко! Думаешь, я-то не мучаюсь?!

Поленька заплакала. Петр опомнился, хотел ее успокоить, растерянно дотронулся до ее плеча.

– Не надо, не надо! – воскликнула она и убежала.

День угасал…

Солнце, насветившись за день вовсю, где-то за горизонтом неторопливо готовилось к заслуженному отдыху. Оно, невидимое уже людям, посвечивало там устало, чуть-чуть, только для себя. Но и этот свет, поднимаясь с земли, окрашивал небольшой кусочек неба прозрачной желтоватой краской.

Молодое облачко, никогда в жизни не видавшее еще, где и как устраивается на ночь солнце, торопливо подплыло к освещенному краешку неба и с любопытством глянуло вниз, на землю. Облачко, кажется, не могло еще отдышаться и было розоватым, как лицо ребенка после быстрого бега.

Поленька, прибежав домой, не пошла в комнату. Она села на почерневшие бревна, лежавшие кучей возле стены, уперлась кулаком в подбородок и стала смотреть на освещенный кусочек неба, на осторожно выглядывающее из тьмы облачко…

А там, на земле, куда опустилось солнце, было, очевидно, очень интересно. Облачко, и в самом деле похожее на маленькую человеческую фигуру, уже забыло об осторожности и страхе, выплыло на середину освещенного места и даже, чтоб лучше видеть, опустилось поближе к земле.

Но Поленька его уже не видела. Она плакала – тихо, спокойно, не замечая, что плачет…

Размолвка их продолжалась больше двух недель.

Дни, сгорая дотла, оставляли на земле горячий запах пыльного воздуха. Солнце словно обугливало за день небо: к вечеру оно становилось пепельно-серым, а потом быстро чернело. Зажигались на нем непривычно большие звезды. Но они были какими-то тусклыми, точно горели из последних сил.

Петр теперь каждый день приходил ночевать домой. Побродив молчаливо и бесцельно по комнатам, он набрасывал на одно плечо пиджак, отправлялся на улицу.

Но к Поленьке идти почему-то не решался. Через полчаса возвращался домой хмурый, по-прежнему молчаливый и вешал пиджак в шкаф.

И вдруг Петр почувствовал, что отец не обращает больше на него внимания. Опять с ним что-то случилось, опять, как зимой, отец стал на целые дни скрываться в горнице.

Однажды поздно вечером, придя с работы, Петр направился было в комнату, где стояли их с отцом кровати. Но дверь оказалась запертой. Петр постучал.

– Пошел к черту, – раздался из-за двери раздраженный голос отца.

А Петр улыбнулся.

– Ты постели мне, мама, где-нибудь на полу, я сейчас вернусь, – сказал он и выбежал на улицу. Во дворе остановился, ожидая с трепетом, не окликнет ли отец. Но было тихо. Петр глубоко-глубоко вдохнул свежий воздух, рассмеялся легко и негромко. Хотел бежать к Поленьке, вышел уже за ворота. Но подумал: «Зачем же ночью?! Завтра пойду к ней, засветло…»

На другой день он действительно пришел домой к Поленьке засветло, чего вообще никогда не бывало. Она, бледная, похудевшая, встретила его спокойно, хотя от тихой и ласковой улыбки Петра у нее защемило сердце, как в первые дни их любви.

– Пойдем на берег, – попросил Петр. – Мне, понимаешь, надо тебе рассказать… Я ведь знаю, что ты… В общем, пойдем…

Они долго молча бродили по мелкой гальке у самой воды.

– Ты что-то хотел мне рассказать, Петя, – напомнила она.

– Хотел… Только я попозже. Видишь, как хорошо…

Они присели на обломок скалы. Стало уже темнеть. Недалеко от них падали на озеро ласточки и, будто скользнув по его стеклянной поверхности, стремительно взмывали вверх сквозь плотные тучи висевших над водой комаров. Поленька, сломив по дороге березовую ветку, тихонько обмахивалась ею. Потом проговорила, может, потому, что Петр молчал:

– Солнышко опустилось в лесу и выгнало оттуда всех комаров своим жаром…

– Что? – очнулся Петр от задумчивости. – Как выгнало?

Поленька только грустно посмотрела на него.

– Я, Поленька, думаю все… – Запнулся, помолчал и начал снова: – Ты сказала – недоговорено у нас, обманываем друг друга… Не обманываем. А недоговорено – точно… Отец у меня, знаешь…

Несколько минут слышны были только ленивые всплески воды где-то недалеко от их ног.

– Знаю, – наконец вздохнула Поленька.

– Давно-давно… За амбарами сидела ты с девчонками на лужайке. Там еще ребята в мяч играли. Ты не помнишь, конечно…

– Помню, – почти шепотом произнесла Поленька.

– Ну, вот, – закончил Петр. И обоим им было понятно, что значит это «ну вот».

Скоро стало совсем темно. Комары понемногу исчезли, и Поленька бросила свою ветку.

– Ты пойми, Поленька, он все-таки отец, – умоляюще проговорил Петр после долгого молчания.

Она ответила не сразу:

– Я понимаю. – И еще через минуту спросила: – Как же нам теперь быть?

– Я тоже не знаю, – промолвил Петр. – Но я думал об этом, много думал, Поленька. Может, поженимся, да и все. Как снег выпадет, хорошо?

Едва Петр произнес последние слова, вдруг застучало у него в висках: «А отец? А отец?»

Поленька молчала. Потом сквозь какой-то звон еле донесся ее голос: «Хорошо, Петя». Он не видел в темноте ее глаз, но вдруг почувствовал, что она смотрит на него.

– И ты… согласна?

– Конечно…

– И ты… согласна? – опять бессвязно повторил Петр. – А отец?

– Я согласна, Петя…

В голосе Поленьки прозвучали печальные нотки. Но Петр не заметил их. Волна радости нахлынула вдруг и накрыла его с головой. А когда скатилась – стало легче, будто захватила она с собой его думы, сомнения, нерешительность. Неожиданно Поленька положила голову ему на колени и заплакала. Петр растерянно погладил ее по плечу.

– Я знаю, отец… – говорила, Поленька, всхлипывая. – Это тебе решать… Но я все равно согласна… Я не могу сказать другое… потому что… люблю тебя.

Они расстались, унося с собой совершенно разные чувства. Петр облегченно думал, что выход из тяжелого положения пришел сам собой. Они поженятся, что бы там ни говорил отец. В конце концов что ему за дело? Он покричит, подергает усами – и примирится. Тогда начнется совсем другая жизнь. Но он думал так под влиянием только что случившегося разговора. Все казалось ему в эту минуту простым и понятным, как раньше.

А Поленька смутно догадывалась, что все запутывается еще сильнее. Почему сильнее – она не умела объяснить. Но знала, что это так. Знала она также, что пойдет вперед, как бы туго ни затягивался узел. Она уже не могла сейчас отступить, сделать хотя бы один шаг назад.