Текст книги "Повитель"

6

Осень баловала людей последними теплыми днями, отцветала безветренными вечерами, когда Петр Бородин понял, что пришла к нему любовь.

Каждый день, закончив работу, торопливо шагал он теперь в село, далеко оставляя позади обиженного Федота Артюхина.

Наскоро проглотив приготовленный матерью ужин, шел на берег.

Поленька часто запаздывала, потому что с рыбалки возвращались иногда уже ночью. Петр нетерпеливо шагал взад и вперед по небольшой площадке, зажатой между скалами, и думал, что время остановилось или идет по крайней мере вчетверо медленнее обычного.

* * *

…Настал вечер, когда чьи-то руки впервые обняли вздрагивающие Поленькины плечи. Впервые в жизни ее губ несмело коснулись чьи-то чужие горячие губы. Неуловимый уголек прокатился по всему телу, обжигая внутри, а в сердце вошло, да так и осталось там, обломилось что-то острое, холодное.

Было мучительно стыдно открывать глаза, стыдно смотреть не только на Петра, но и на знакомые с детства камни на берегу озера.

Она выскользнула из его рук, не разбирая дороги, прибежала к дому, закрыв ладонями пылающее лицо…

Всю ночь Поленька пролежала в постели без сна. В голову лезли обрывки каких-то мыслей: они путались, перебивали друг друга, не давая ей возможности разобраться в происшедшем. Не мигая, она смотрела, как медленно рассеивается в окне иссиня-черная мгла.

Утром мать, приготавливая завтрак, часто поглядывала на Поленьку, тихо вздыхала.

– Ты плохо спала, доченька?

– Нет, мама, хорошо.

Мать отворачивалась к печке, почему-то тише, чем обычно, гремела сковородками.

Поленька сделалась еще более задумчивой, ходила, будто присматриваясь ко всему.

Однажды вечером Евдокия негромко спросила:

– В клуб сегодня-то пойдешь?

Поленька быстро взглянула на мать, но ничего не сказала.

Евдокия тихонько погладила голову дочери.

– Скажи, доченька, что у тебя на сердце? Ты последнее время на себя непохожа.

Поленька по-прежнему молчала.

– Может, плохо тебе? Болит что?

И Поленька спрятала лицо в колени матери, тяжело зарыдала.

– Не знаю, мама… Ничего я сейчас не знаю… Не спрашивай, пожалуйста.

Евдокия, продолжая ласково гладить Поленьку по голове, проговорила тихим, чуть печальным голосом:

– Ну, поплачь – и легче станет. Я тоже, бывало, плакала так вот, когда Андрея, отца твоего, полюбила… Уйду за поскотину и плачу…

Поленька быстро вскинула голову, посмотрела на мать мокрыми, испуганными глазами:

– Ты знаешь… знаешь, мама?

– Дурочка ты моя… Тут и узнавать-то нечего, все у тебя на лице написано.

Евдокия не шевелясь, молча и терпеливо ждала, пока Поленька успокоится, потом проговорила тихо и медленно:

– А потом убить его собрались. Иду с водой, слышу – сговариваются… Побежала к нему – тяжело по снегу. Вижу, что не успеть. Полушубок сбросила – легче стало. Успела предупредить. Спрятался он, знала, что не найдут, а всю ночь проревела, боялась…

Евдокия долго смотрела в окно на темные сосны.

– С тех пор и мучаюсь. Застудила, видно, все внутри. Потом ведь и валенки пришлось сбросить. А случись сейчас – опять побежала бы. За таких людей, как наш отец, жизни не жалко. Подняли бы его сейчас, сказали: ложись за него в могилу, он жить будет, – легла бы.

Поленька слушала, вытирая слезы кофточкой матери.

– Зачем ты об этом, мама?

– Да вот вспомнила. Раз в жизни такой человек встречается. К нам, бабам, дважды счастье, видно, не приходит.

Поленька вдруг поняла, к чему мать завела такой разговор, и после минутного молчания тихо проговорила:

– И я, мама, отдала бы жизнь… Только… только он… Ты знаешь его, мама?

Евдокия снова положила мозолистую ладонь на голову дочери:

– Знаю, доченька. И, что мучает тебя, знаю. – Она вздохнула. – Да ведь и так бывает: от кривого дерева прямые сучья отрастают. Ты не торопись только, доченька… Время сейчас такое: само выправляет людей. Я верю: Петр будет человеком. Мягкий он, податливый, как воск на огне, – лепит его отец в одну сторону. Но придет время – и поймет Петр: сам он себе хозяин на земле, ступать по ней может вольно, говорить громко, дышать полной грудью. Не поймет сам – люди помогут ему понять. Вот за это, доченька, и отец твой всю жизнь боролся… Только ты не торопись. А так – что же могу посоветовать тебе? Смотри сама. Будет у тебя счастье, и мое сердце возле согреется…

Раза два-три вспоминала Поленька после разговора с матерью ее слова: «Мягкий он, податливый, как воск на огне». Тень тревоги и раздумья набегала на ее лицо. Но быстро исчезала.

Мало-помалу слова матери растворились в том новом, необычном, чем жила теперь Поленька.

Петр приходил иногда на свидание рассеянным, часто хмурился.

Поленька понимала его по-своему. Тревожно заглядывала ему в глаза, спрашивала:

– Ты устал сегодня, Петя?

– Немного, – отвечал Петр, улыбался и крепко прижимал ее к себе.

Она слышала, как бьется его сердце, – и этого было достаточно, чтобы почувствовать себя самой счастливой на свете.

Так уж водится: каждый влюбленный не допускает мысли, что кто-то есть на земле счастливее его.

Однажды Петр и Поленька сидели на берегу до самой полуночи. Расстались, когда поднялась над озером яркая луна.

Григорий Бородин курил, сидя на крыльце. Он насмешливо оглядел с головы до ног торопливо возвращавшегося домой сына и спросил:

– Где был?

– Так… у товарища, – неумело соврал Петр и совсем растерялся. – Чего тебе?

– Этот товарищ, случайно, не в юбке ходит?

– Хоть бы и в юбке… Что тут плохого?

– Что плохого? – опять переспросил отец и бросил ему под ноги незатушенный окурок. – Смотря на ком юбка…

Петр быстро взглянул на отца.

На коленях у него лежал кисет, на который сыпались табачные крошки из вновь свертываемой папиросы. Прямо на Петра, не мигая, в упор смотрели два маленьких круглых глаза. Давно он не ощущал на себе этих глаз…

Потом он услышал голос отца, спокойный, будто уговаривающий:

– Ты, Петро, послушный сын, хвалю. Только вот глаза у тебя в последнее время стали не свои… Я слежу за тобой, тревожусь. Давай-ка, сынок, поговорим начистоту…

– На работу мне завтра рано.

– Гм, – промычал Григорий Бородин, прикурил, выпустил дым сразу изо рта и из ноздрей. – Значит, не хочешь поговорить с отцом по-хорошему? Некогда? Ну, тогда я сразу, без вступлений, чтоб не задерживать тебя… Не с дочкой ли Евдокии Веселовой снюхался? Смотри у меня! Ну, ну, чего морду воротишь? – повысил голос отец. – Не так выразился, что ли?

Петр, не отвечая, медленно пошел в дом.

Как и в детстве, между Петром и Поленькой стоял Григорий Бородин.

Долго мучился Петр, не зная, как рассказать Поленьке о своем разговоре с отцом. Да и нужно ли рассказывать? Может, лучше, чтобы ничего она не знала?

…Поэтому, когда Поленька тревожно смотрела ему в глаза, он только грустно улыбался и крепче прижимал ее к себе.

7

Снег выпал в середине ноября. Побелели улицы, помолодела земля. Лишь незамерзшее озеро зловеще чернело, курилось по утрам тяжелым сероватым туманом.

В Локтях в это время только и было разговоров, что о предстоящем отчетно-выборном собрании.

Готовить его приехал первый секретарь райкома партии Семенов. Сдвинув лохматые брови, он ходил в сопровождении Бородина и Ракитина по скотным дворам, по амбарам, проверял бухгалтерские документы. Счетовод Никита запарился, делая бесконечные выборки цифр урожайности, денежных доходов и расходов, пополнения неделимого фонда и т. д. Бородин все эти дни упрямо продолжал думать: может, еще вспомнят люди, что это он, Григорий, построил электростанцию, организовал рыболовецкую бригаду, хорошо оплачивал трудодни. Но когда увидел, как Семенов подолгу беседовал о чем-то с Евдокией Веселовой, Павлом Тумановым, Степаном Алабугиным и многими другими колхозниками, – эта последняя надежда, последняя соломинка переломилась. Вдруг больно застучало в голове: ведь не зря сопровождал их с Семеновым по хозяйству Ракитин! А потом усмехнулся зло, с презрением к самому себе: «Дурак! Как будто раньше не знал этого».

И до самого собрания не показывался на людях.

Наконец наступил день собрания.

Вопрос о работе Бородина и замене председателя обсуждали бурно. Едва Ракитин сообщил о мнении парторганизации, как уже с мест посыпались возгласы:

– Нахозяйствовал Бородин. Хозяйство-то у нас – дыра на дыре…

– А электростанция? А сушилку вон какую построили?..

– Зато долгов одних – день считать надо…

– А насчет трудодней правильно, хорошо давали…

– Что трудодни? Брюхо сыто, да ничем не прикрыто. Вот те и трудодень…

Бородин, насупившись, крепко стиснув зубы, смотрел в бушующий клубный зал. В самом дальнем углу сидели Иван Бутылкин, Егор Тушков, Муса Амонжолов. Сидели тихо, безмолвно, настороженно прислушиваясь к голосам.

Только один раз Бутылкин, привстав, подал голос:

– Заменить председателя легко, а жалеть не будем?

Ему ответила Евдокия Веселова:

– Ты, конечно, пожалеешь: из кладовой-то выпрет тебя новый председатель…

– Кого это ты в новые председатели наметила? – с издевкой спросил Бутылкин. – Ракитина, что ли?

– Ракитина, угадал, – вставая, звонко сказала Евдокия.

Бутылкин, сверкнув в ее сторону глазами, втянул голову в плечи.

– Чего нахохлился? Да с таким председателем, как Ракитин, мы бы разве так жили…

– Верно. Видим, как работает! – пробасил в углу Степан Алабугин.

Сидевшие в первых рядах Кузьма Разинкин и Демьян Сухов, оба согнувшиеся, седые, оба с костылями в руках, враз поднялись со своих мест.

– Вот ведь какое дело… – дребезжащим, износившимся голосом начал дед Демьян. – Ракитина, Тихона то есть, мы все знаем. И он нас знает… Его бы не только в председатели – в ноги надо ему поклониться каждому. – Поморгал слезящимися глазами, погладил голову и закончил: – Вот такое и мое мнение. Остальное он скажет, Кузьма…

И кряхтя, точно гнулся со скрипом, опустился на стул. А Кузьма Разинкин, глянув на сына, который сидел как представитель от МТС в президиуме собрания, промолвил:

– Так а я что? Я с Демьяном согласный. Чего тут много говорить.

– Давайте Ракитина, Тихона то есть, якорь вас, – взмахнул над головой костылем Демьян Сухов.

Многие одобрительно засмеялись.

Иван Бутылкин тоже усмехнулся, но по-своему – ядовито, презрительно: хохочете, мол, а над чем? Но, заметив, что Семенов смотрит на него, хотел спрятать эту усмешку, отвернуться и почему-то не мог. Повинуясь взгляду секретаря райкома, встал против своей воли и сказал:

– А что? И скажу… Такой-сякой, говорят, председатель у нас… А тут разобраться надо. Сколько лет мутим-крутим его… То есть некоторые, я хочу сказать, мутили. И подсиживали – все знают. Только возьмется Григорий за работу – его бац по рукам. Конечное дело, Бородин – человек, обидно. Пока очухается… Вот. Разобраться, говорю, надо… с недостатками, конечно, Григорий, а колхоз-то все же рос. Откуда бы тогда электростанция… и так далее…

Семенов нагнулся к Павлу Туманову, председательствующему на собрании. Тот встал и четко объявил:

– Слово имеет секретарь районного комитета Коммунистической партии товарищ Семенов.

Секретарь райкома подошел к фанерной пошатнувшейся трибуне.

– Товарищи. Разобраться тут действительно надо, – начал он и посмотрел на Бутылкина. Тот опять усмехнулся, но, испугавшись этого, тотчас смахнул с лица смешок. – Колхоз, вот говорят, рос… Я неплохо познакомился с вашим хозяйством. Да, урожайность немного повысилась, особенно за последние годы. Да, животноводство стало кое-какие доходы давать. Я думаю, всем вам ясно, товарищи, кроме разве вот этого гражданина, – Семенов вскинул бровями на Бутылкина, – чья здесь заслуга…

– Ракитина…

– Евдокии Веселовой, – раздалось несколько голосов.

– Да, Ракитина, Веселовой, – подтвердил Семенов, – и других членов правления. Но их успехи сводились на нет неправильным и, я бы сказал, преступным руководством артелью. Давайте-ка совместно разберемся, кто кого бил по рукам – Ракитин Бородина или Бородин Ракитина…

Семенова слушали с напряженным вниманием. Он приводил пример за примером неправильных действий Григория Бородина, бесхозяйственного расходования им трудодней, необоснованно высокой их оплаты деньгами и натурой, в результате чего неделимый фонд артели не увеличился, долги государству возрастали с каждым годом.

– Вот так «рос» ваш колхоз. Вот так «руководил» артелью Бородин. Вот куда вел он ваше хозяйство, – закончил свою речь Семенов. – А здесь раздавались возгласы снова оставить председателем Бородина. Допустим, оставите. А дальше что будет? Через год, через два? Вот думайте, товарищи… И давайте выкладывайте свои мысли вот отсюда, с трибуны. А кто хочет – прямо и со своего места. Только пооткровеннее.

Бородин плохо слышал, о чем говорили Алабугин, Ракитин, Туманов. До сознания дошли вдруг слова Евдокии Веселовой:

– …конечно, снимать надо с председателей. Да не просто снимать, а выгнать с треском, чтоб не путался под ногами, не мешал жить нам. Все мы будем голосовать за это обеими руками.

Евдокия замолкла, зал недружелюбно смотрел на Григория.

– Оно правильно…

– Хватит, похозяйствовал…

– У него что-то все свое на уме, это факт!

– Иной раз находило на него – заботился вроде о хозяйстве. А посмотришь – как волком был, так и остался…

Григорий сидел за столом президиума, положив огромные узловатые руки на стол. Лицо его было красным, даже темно-багровым, а руки, наоборот, бледные, бескровные. Длинные пальцы вдруг конвульсивно сжались, кожа на кулаках натянулась и стала еще белее. Он почувствовал, что кто-то смотрит на его руки. Чуть повернул голову и увидел – Семенов смотрит из-под своих густющих бровей. Григорий, не разжимая губ, усмехнулся, встал и, согнувшись, пошел между рядов колхозников к выходу.

– Или нервы не выдержали, сбегаешь? – крикнула вслед ему Евдокия. – Ну и скатертью дорожка…

…После собрания Григорий целые вечера молча просиживал в комнате, поглаживая по спине огромную собаку.

А однажды, тихим и теплым зимним вечером, жители Локтей удивленно прислушались: над не замерзшим еще Алакулем долго плакал и безнадежно жаловался надтреснутый женский голос, который вырывался через открытую форточку окна бородинского дома.

Много раз подряд Григорий проигрывал неизвестно как сохранившуюся пластинку со стертой этикеткой…

Глава вторая

1

Петр ремонтировал трактор. Каждую субботу он приезжал из МТС в Локти, чтоб повидаться с Поленькой.

В прежние времена Григорий обязательно поинтересовался бы, какая нужда заставляет сына ездить по морозу без малого десять километров. Но сейчас ему было не до этого.

– На улице хоть появляется? – шепотом спрашивал Петр у матери, показывая из кухни на желтого, как лимон, отца.

– Выходит иногда. То дров наколет, то снег от крыльца отгребет… Ракитин, председатель, приходил – чего, говорит, в контору не идешь, работу дадим. А он его… матом…

Анисья тоже отвечала сыну шепотом, скорбно покачивая головой.

А Григорий, будто слышал их разговор, вдруг усмехался – беззвучно, обреченно: шепчетесь, мол? Ну и черт с вами… Мать и сын, заметив эту усмешку, умолкали. Однако усмехался Григорий, не замечая, впрочем, этого, своим собственным мыслям.

Кто он, Григорий Бородин? Зачем живет?

Эти две мысли назойливо и больно сверлили ему мозг, требуя ответа. А ответа не было. И заросшее щетиной лицо кривила усмешка: «Жизнь прожита, а что нажито? Ничего. Умру – и не останется от меня следа… Петька вот только, сын… Все взяли, сволочи, все… А сына? Ну нет, сына-то уж не отдам…»

Раздумывая об этом, Григорий не замечал, что Петр, переодевшись, уходил из дому. С Поленькой они встречались возле клуба, бродили по темным, заваленным рыхлым снегом улицам.

Прощались всегда у дома Поленьки.

– Теперь когда приедешь? – спрашивала она, вставая на носки, чтоб прижаться лицом к его холодной щеке.

– Как всегда, через неделю.

– Долго как! – вздыхала девушка. – Недели такие длинные. Я все считаю: до субботы четыре дня осталось, три, два, един. И этот проклятый день…

– Самый длинный, – заканчивал Петр.

Поленька ничего больше не говорила, счастливо улыбалась.

Потом Петр уходил, а она стояла и слушала, как затихают в морозном воздухе его шаги.

* * *

Петр тоже с нетерпением ждал наступления каждой субботы. Но работалось ему легко и весело. Он копался в машине, насвистывая что-то, мурлыкал себе под нос.

– Ты что-то того, парень… – заметил однажды Гаврила Разинкин и постучал костяшками пальцев себе по лбу. – Не влюблен, случаем, по молодости?

Разговор происходил в мастерской. Из-за гула токарных станков и рева опробуемых тракторных моторов Петр даже не разобрал, кто говорит, но сразу же громко бросил через плечо:

– А я, брат, не случаем, я – по-настоящему!.. – И только после этого обернулся.

– Вон что! – рассмеялся Разинкин.

Петр смутился. Но бригадир со смехом нахлобучил ему на самые глаза шапку, отошел. А на душе у Петра стало еще радостнее и светлее, как бывает у человека, увидевшего утром первый, ослепительной белизны, снежок.

– Ну-ка, влюбленный, одолжи на минуту плоскогубцы, – попросил пожилой светлоусый тракторист.

– На, совсем возьми, на память, – поспешно протянул ему Петр щипцы. – У меня еще есть…

– Ишь ты! Ну, ну, – добродушно ухмыльнулся усач. – Когда второй раз влюбишься, я у тебя на память целиком трактор попрошу.

– Не дождешься! Я ведь раз – и навсегда! – горячо воскликнул Петр.

Во время работы в поле трактористу в кабинке целый день разговаривать не с кем. Зато на людях он выговаривается до дна. Может, поэтому через день в мастерской почти не было человека, который не знал бы, что Петр Бородин влюблен. То и дело слышалось теперь:

– Эй, влюбленный! В контору зовут!..

– Как на качество ремонта любовь влияет? Положительно? Порядок! Завтра влюбляюсь…

– Ну, Петька, пятница кончилась, завтра – любовный день!

Петр не обижался. А по субботам действительно частенько поглядывал на стенные часы-ходики в мастерской. Шли они, как назло, медленно. Находились шутники и незаметно переводили стрелки назад.

– Да бросьте вы, черти, – попросил Петр, догадавшись об этом.

«Черти» не унимались. Тогда Петр купил наручные часы.

Однажды в субботу с обеда потянула слабая, безобидная поземка. Но Петр сразу помрачнел: если разыграется буря, в Локти не рискнет выехать ни машина, ни подвода: дороги занесет в десять минут.

Так и случилось. Ветер крепчал, начиналась метель. Крышу мастерской рвало, и казалось, вот-вот опрокинет. Трактористы шутили:

– А она, должно, у ворот ждет… Всю, поди, снегом занесло.

– Придется, Петро, дать ее любви проверку временем…

Петр не отвечал, и шутки мало-помалу смолкли. Перед концом работы бригадир предупредил:

– Не вздумай сегодня идти! Пропадешь…

Нагибаясь вперед, падая грудью на упругую струю воздуха, Петр шел в общежитие. А мысли его были там, возле Поленьки. «Она, конечно, придет в клуб, несмотря на метель, будет ждать… Потом уйдет домой. Будет идти так же вот, как и он, падая грудью навстречу ветру, закрывая лицо руками… А может, не пойдет в клуб? Подумает: все равно не приеду я в такую метель – и не пойдет…»

И вдруг Петр рассердился на себя за такие мысли. Как это она не придет, раз договорились? Она придет! А вот он… Всего каких-то девять-десять километров. Да еще под ветер… Так и понесет, если стать на лыжи…

Лыжи хранились в обычном месте – в углу коридорчика, за какими-то пустыми ящиками. Петр глянул на них и вошел в комнату.

Там никого не было. «Где же ребята?» – подумал он. И сам же ответил: «Где же им быть! В столовой».

Есть ему не хотелось. Он снял замасленный до блеска ватник, подошел к окну. Сквозь залепленное снегом окно ничего не было видно. Но Петр видел ее, Поленьку. Вот она, закутанная в большой белый платок, стоит возле клуба, вот повернулась и пошла домой… А до следующей субботы целых семь дней!

И Петр решительно шагнул к вешалке, схватил полушубок. Через минуту он был уже на улице, торопливо обматывал валенки сыромятными ремнями, приспособленными для крепления лыж. Ему казалось, что он потерял зря много времени. Еще через минуту Петр разогнулся, поплотнее обмотал шею шарфом (подарок матери) и оттолкнулся палками. Крутящаяся, звенящая, завывающая белая муть сразу поглотила его.

И будто никто никогда не стоял на этом месте. Ветер мгновенно зализал лыжный след…

* * *

Мимо пробегали ребята и девушки, которых никакая непогода не могла удержать дома, а тем более сегодня, когда из города приехали с концертом артисты. Проходили пожилые люди. Многие несли с собой табуретки и скамейки, потому что в клубе, когда собиралось много народу, не хватало стульев. Дверь была открыта, и оттуда валил пар. Поленька стояла возле клуба спиной к ветру.

– Стулья, вообще говоря, ведь недорого стоят, надо бы купить, Тихон Семенович. А то непорядок, – услышала Поленька голос Туманова.

– Купим обязательно, Павел. На днях пошлем кого-нибудь в райцентр, – ответил Ракитин. – Потом надо будет еще… Погоди! Это кто стоит вон там, под ветром?

– Это? Поленька Веселова. Ждет, наверное, Пе…

И голос пропал за ветром. Поленька подумала: «Ну и жду… ну и пусть знают, пусть все знают… Только как он в такую бурю? Не приедет…»

Скоро в завывание ветра вплелась мелодия какой-то веселой песни: концерт начался. Ветер свистел протяжно и жалобно, а песня словно боролась с ним. Она то пропадала, то взмывала вверх, а потом приглушила его, вырвалась и понеслась в темные улицы…

А Поленьке стало грустно до боли, до слез. Ведь Петр не приехал, не мог приехать…

Постояв еще немного, Поленька повернулась и пошла домой. Но бессознательно свернула в сторону и опомнилась уже за деревней, возле бора, прорезанного узкой щелью дороги…

Девушка остановилась, прижалась к крайнему стволу сосны, залепленному толстым слоем снега. Здесь, возле стены леса, было тише, теплее.

А над головой в темноте жутко шумели, гнулись, трещали, ломались под страшным напором ветра верхушки деревьев.

Неожиданно у Поленьки в испуге забилось сердце. Она еще не могла сообразить, чего же испугалась, но поняла, что неясное чувство тревоги не покидало ее с того времени, когда началась метель.

Это чувство не давало ей покоя весь вечер. Она бесцельно ходила по комнате, бралась за одно дело, не доканчивала его и начинала другое. Потом собралась и пошла в клуб, надеясь все-таки, что Петр придет, несмотря ни на что… Шла – и все сильнее охватывало ее беспокойство. Именно это беспокойство заставило ее направиться от клуба не домой, а на окраину деревни… И вдруг мгновенно проколола ее мысль: «Ведь замерзнет… Он же говорил: “Каждую субботу, что бы ни случилось…“ Пойдет сегодня и замерзнет…»

Поленька закрыла глаза. Тотчас ей представилось, как по открытой степи идет на лыжах Петр. Крутит, воет метель вокруг него, опрокидывает, валит с ног. Он идет, закрывая лицо рукавом… Падает, снег мгновенно заносит его. Нет, Петр пошевелился, встал, опять пошел вперед, весь облепленный снегом…

Поленька открыла глаза. А облепленный снегом человек, которого она видела перед собой мысленно, не исчез. Он действительно шел и шел вперед. Он подошел совсем близко, заметил ее возле дерева, остановился и крикнул сквозь ветер:

– Поленька! Поленька! Почему ты здесь, сумасшедшая?!

Только теперь она поняла, что это в самом деле был Петр, без крика метнулась к нему, прижалась к груди. Снег таял под ее щекой.

– Я ведь знал, что ты будешь ждать меня… И пришел…

– Пришел, пришел… Ты… Как ты?! Ведь без головы только… Ведь мог…

Поленька хотела рассердиться… И не могла.

– Ну, чего там! От меня всю дорогу пар валил, как дым из паровоза…

– А к нам артисты приехали…

– Ага, ну пойдем, успеем еще на концерт.

Минут через десять они подошли к дому Бородиных.

Поленька сказала, останавливаясь у калитки:

– Переодевайся иди, я тут подожду.

– Чего на ветру-то… Иди хоть вон туда, в затишку, к стенке сарая… Ну, иди, иди… – И Петр подтолкнул Поленьку.

Давно-давно уж она не была во дворе этого дома, с тех пор как Григорий выгнал ее из комнаты. Прошло немало лет, а Поленька помнила тот день… И, прижимаясь к стене, с горечью думала, что и сейчас его отец, если бы увидел ее, вышвырнул бы за калитку. Ей уже казалось, что в сарае кто-то ходит, стучит чем-то… Потом скрипнули ворота сарая.

Поленька мгновенно поняла, что ей не кажется, что в сарае в самом деле кто-то ходит, и в одну секунду очутилась за калиткой.

Только там почувствовала, как тяжело и гулко стучит сердце…

Сбросив лыжи, Петр вбежал на ступеньки крыльца, снял полушубок, стряхнул с него снег и вошел в кухню, заговорил возбужденно, радостно:

– Здравствуй, мама. Дай-ка сухую рубашку и пиджак.

– Петенька! – воскликнула Анисья. – Да ты в уме ли? В такую погоду! Какая нужда погнала?

– Эта «нужда» за калиткой стоит, – проговорил вошедший со двора отец, сбросил возле печки валенки и босиком прошлепал в другую комнату.

– Кто стоит? О чем ты? – не поняла Анисья.

– У него спроси – кто, – проговорил из другой комнаты отец. – У сарая сперва притаилась, как мышь. Учуяла меня – стреканула за ворота…

Петр молча переодевался. Настроение его сразу испортилось. Несколько месяцев отец молчал, не обращая на него внимания. Петр как-то распрямился, приподнял голову, увидел пошире мир. И вот опять…

– Ужинать-то будешь? – спросила мать.

Петр отрицательно мотнул головой.

– В клуб пойду, на концерт.

Отец прошлепал обратно, сел на стул возле печки, положил ногу на ногу, задымил толстой самокруткой:

– Из-за ветра я так и не различил, кто это подпирал стенку сарая. – Григорий затянулся, сдул в сторону, на пол, пепел с папиросы. – Чего молчишь?

– А что отвечать? – глухо проговорил Петр.

– Я спрашиваю: кто стоял возле сарая?

– Тебе-то что?

Григорий бросил острый взгляд на сына, шевельнул желтыми, давно не стриженными усами.

– Мне-то ничего, если это не… Забыл разговор наш? Ночью, возле крыльца…

В сердце Петра неожиданно хлынула отчаянная решимость, он резко обернулся и крикнул:

– Хоть бы и она!! – И сорвал с вешалки шапку. – У тебя мне, что ли, спрашивать разрешения…

И едва увернулся от березового полена. Ударившись о косяк, оно отлетело на середину комнаты, с грохотом прокатилось по полу. Петр выскочил в темные, холодные сенки. Отец гремел вслед:

– Она!! Она, говоришь! Ах ты сопляк недоношенный… Да я тебя слюной перешибу надвое… Ну, приди, приди домой, сукин сын…

– Пойдем скорее, Петенька… Я прямо продрогла вся. Хорошо, хоть ветер немного стих. В сарае ходил кто-то, я…

– А-а, ты, Поленька? – опомнившись, вымолвил Петр.

– Да что с тобой? Одень шапку-то…

– Сейчас, сейчас, – машинально проговорил Петр, однако продолжал комкать шапку в руке. Тогда Поленька взяла ее и сама надела ему на голову.

– Ага, ну идем. – И Петр зашагал вперед.

До самого клуба они молчали. Петр вдруг остановился.

– Знаешь, не хочется мне на концерт. Пойдем… ну, куда-нибудь пойдем. Где потише.

– Куда же? Везде ветер… Уж я домой лучше, если…

Голос Поленьки захлебнулся – не то от ветра, не то от слез. Сердце Петра больно сжалось, и он сказал как можно ласковее:

– Я провожу… провожу тебя…

Поленька только ниже опустила голову… Когда подошли к дому, она, не прощаясь, направилась к крыльцу. Петр потянул ее за рукав, хотел что-то сказать. Поленька ждала.

– Вот… понимаешь… – с трудом произнес он наконец.

– Не понимаю. Дома у тебя что-нибудь случилось?

Петр потоптался на снегу.

– Это ничего, Поленька… Ничего.

Он прижал ее к себе. Ветер трепал выбившиеся из-под шапки волосы, влажный снег бил в лицо, таял на щеках, холодные струйки текли за шиворот. Но Петр ничего не замечал.

– Такой вечер испортил… кто-то, – сквозь слезы проговорила Поленька, не отрываясь от его груди. – Я так ждала тебя сегодня. Боялась, что пойдешь в такую бурю, заблудишься и… И все-таки ждала.

– И я шел… В следующую субботу я обязательно… И ничего не помешает… Ты жди…

* * *

Буран почти прекратился, хотя ветер продолжал свистеть над головой.

Петр без цели брел по улице, проваливаясь в сугробы.

Возле клуба постоял, подумал о чем-то. Потом из клуба повалил народ: видимо, объявили антракт. А может быть, концерт кончился…

– Вот дают! Вот дают! – простодушно восхищался кто-то искусством артистов, кажется, Федот Артюхин.

Петр торопливо отошел. Оглянулся. У клубного крыльца вспыхивали в темноте красные огоньки махорочных цигарок. Ветер выдувал из них снопики искр, которые врезались в тьму длинными красными иглами…

Петру вдруг захотелось пойти туда, к людям… «Но без Поленьки неудобно, обидится еще…»

Долго не решался Петр войти в дом, стоя на крыльце, продрог до костей. Наконец, бросив последний взгляд на все еще освещенные окна клуба, толкнул не запертую на засов дверь.

Ему казалось, что отец по-прежнему сидит на стуле возле печки. Вот сейчас опять схватит полено!

Однако во всем доме было темно. Не зажигая света, Петр разделся и лег в постель. Прислушавшись, он уловил, как вздыхает в соседней комнате мать. Потом заворочался в кровати, закашлялся отец. Он встал, зачем-то закрыл двери, ведущие в ту комнату, где спала мать. Петр в темноте испуганно приподнялся на постели.

– Лежи, не трону, – сказал глуховато отец из темноты, наткнулся и опрокинул впотьмах стул, чертыхнулся, поднял его, подставил к кровати Петра и сел. Петр отвернулся к стене. Чиркнула спичка, желтовато полыхнул перед глазами Петра кусочек стены, потянуло едким запахом самосада.

Григорий сидел безмолвно. Курил и смотрел на Петра в темноте. Петр чувствовал на себе тяжелый взгляд, который вдавливал в подушки его голову. Отец тихо и жалобно, как-то просяще, вымолвил:

– Ведь они… Веселовы… жизнь у меня отняли, вот что…

Петр, не совсем понимая, чуть шевельнулся.

– А теперь и должность…

Голос отца дрогнул и прервался. И это было непонятно. Но расспрашивать Петр ничего не хотел. Отец помолчал еще немного. В комнате стояла такая тишина, что Петр слышал, как потрескивает в отцовской цигарке крупно накрошенный табак.

– Люблю я тебя, стервеца…

Петр опять невольно шевельнулся при этих словах. Отец тотчас усмехнулся:

– Знаю – не веришь. Особенно после сегодняшнего… А люблю… По-своему. Но… – Григорий помедлил и закончил так же тихо, не повышая голоса: – Но если ты не бросишь эту… тогда… Понял?

И уже когда лег в кровать, проговорил своим обычным голосом, в котором через край плескались раздражение и злоба:

– Еще раз прихвачу ее, как сегодня, у сарая – вилами запорю…

Петр так и не мог понять, уснул он в эту ночь или нет. Кажется, только что прозвучал в последний раз голос отца, а в окна уже заглянул день.