Текст книги "Повитель"

5

На другой день Тихон уже вышагивал по улицам деревни, заглядывая в каждый уголок, точно, уходя в армию, он оставил там что-то, а теперь ходил и смотрел – уцелело ли? Потом часа два сидел на берегу озера, молча смотрел вдаль, на зеленоватые волны.

Вечером зашел к Веселовым. Поленька метнулась в дальний угол, сорвала со стены полотенце, вытерла стул и подвинула его Ракитину.

– Спасибо, – проговорил Ракитин. – Вот ты какая стала! Сколько тебе уж лет-то?

– Двенадцать, – ответила Поленька и смутилась. – Вы подождите, мама сейчас придет. Она вечерами, после работы, сено для нашей коровы косит. Нынче председатель далеко нам покос отвел, возле Волчьей пади. Как вот вывозить будем – и не знаем… Уж вы подождите.

– Я подожду, подожду… Как живете-то?

– Ничего, живем. Мама всю войну огородной бригадой руководила… А недавно председатель снял ее. Сейчас она на разных работах…

Евдокия действительно скоро пришла. Увидев Ракитина, подбежала к нему, уткнулась в плечо и беззвучно заплакала.

– Ничего, ничего… – говорил Тихон, неумело поглаживая ее по спине. – Может, еще и жив Андрей… как я вот…

Евдокия без слов покачала головой. Да и сам Ракитин понимал: то, что случилось с ним, бывает редко, настолько редко, что успокаивать сейчас этим Евдокию бессмысленно.

На следующее утро Тихон пошел в колхозную контору. Бородин, увидев его через открытую дверь своего кабинета, поспешно вскочил из-за стола:

– Заходи, заходи, Тихон Семенович.

Ракитин поздоровался со счетоводом Никитой – племянником Демьяна Сухова, сидевшим в бухгалтерии между двух облезлых столов, кивнул Павлу Туманову, завернувшему в контору, чтобы попросить наконец у Бородина работы в кузнице. Туманов проводил Тихона взглядом до тех пор, пока за ним не захлопнулась дверь председательского кабинета.

Григорий Бородин, собственноручно прикрыв дверь, пододвинул Ракитину старенькое, скрипучее кресло:

– Садись, садись, Тихон Семенович… Значит, ты, я полагаю, насчет работы пришел?.. – говорил и избегал смотреть в лицо Тихону.

– А ты, значит, жив все-таки? – опять, как в день приезда, спросил Ракитин, усаживаясь в кресло.

Григорий попытался улыбнуться, но улыбки не вышло. Тогда он отвернулся и стал смотреть в окно.

– А ты что, думал меня… одним выстрелом прихлопнуть? Бородины живучи, хе-хе… – Но и шутки не вышло. Григорий обернулся, поворошил бумаги на столе, скользнул взглядом, будто невзначай, по лицу Ракитина и опять отвернулся. – Меня простили, потому что… кровью заслужил потом это… Так что… все в порядке по этой линии.

– Как же все-таки от суда отвертелся? Тебя ведь судить надо было…

– Не стали судить, простили… – опять повторил Бородин. – Сказали: иди на передовую, искупай свою вину. И я пошел…

– Врешь!

– Ей-богу…

– Ладно, – махнул рукой Ракитин. – А все-таки я напишу в военкомат, пусть-ка они еще раз проверят.

Григорий вскочил, потом сел, вернее, упал на стул. В голове у него промелькнуло: «Что же делать? Ведь расскажет Тихон, как на фронте я отказался в решающий момент выполнить приказ командира. Расскажет, что собственноручно стрелял в меня… Тогда не только с председателей снимут – судить еще вздумают… Хотя…»

И, вспомнив, видимо, что-то, поднял голову, прищурив глаза, чуть-чуть усмехнулся.

– Не боишься, что ли? – спросил Ракитин, внимательно наблюдавший за Григорием.

– Нет, – ответил уже спокойно Бородин. – Когда по разным госпиталям валялся, встретил бывшего однополчанина. Он-то и рассказал: не только от нашего взвода, от полка горсточка людей осталась после того боя… Рассовали, говорит, кого куда по разным частям… А лейтенанта еще при мне в живот… Так что пиши не пиши – концов не найдешь теперь… А по-хорошему бы мы с тобой…

Тихон молчал, не спуская с Григория глаз, ждал, что он еще скажет.

И Григорий осекся под этим взглядом, опустил глаза. Уже другим голосом, жалким, сломленным, он промолвил:

– Я прошу тебя – не поднимай старого, не… А на тебя зла не держу, что было, то прошло… Даже… даже спасибо тебе могу сказать… за науку…

– Ну, тогда рассказывай, – еле расслышал Григорий, хотя Ракитин произнес это обычным голосом.

– Чего? – вздрогнул Бородин.

– Все, что дальше было, после того… – Тихон приостановился, снова пристально посмотрел Бородину в глаза. И тот не нашел в себе сил отвести их в сторону. – Только честно. Ежели почувствую ложь, то…

– Ладно, слушай, – тихо, обреченно произнес Бородин. – Ты в плечо мне, навылет… Ну и сам вместо меня, значит, уполз к доту, забросал его гранатами. Все в атаку кинулись, я остался лежать на земле. Сколь лежал, не помню, но, должно, долго. Открыл глаза, вижу, звезды… ночь. А бой все идет. Кто-то подобрал меня, ну и уволок в санчасть. Потом артиллерийский обстрел. Санитарные палатки разнесло. Помню еще: забросили меня прямо с носилками в кузов автомашины. Больше ничего не помню. Очнулся – палата. Как принесли в нее – не знаю. Лечили, конечно… как раненного в бою. Ну, так вот и провалялся в госпиталях полгода. Затем признали негодным к службе и… вот приехал в Локти…

Рассказывая, Григорий чувствовал, как постепенно холодеют у него руки, ноги, спина, сердце. Казалось ему, что он не просто рассказывает, а сам себя закрывает крышкой гроба. С каждым словом щель остается все уже и уже. Но прервать рассказ или попытаться что-то выдумать более или менее правдоподобное в свою пользу Григорий уже не мог. Он чувствовал на себе властный и цепкий взгляд Тихона и знал: одно ложное слово – и тогда Ракитина не уговорить.

Кончив, Бородин сидел несколько минут не шевелясь. Наконец вымолвил:

– Вот и все…

Тихон встал. Григорий также поспешно поднялся, опираясь обоими кулаками о стол. Может, затем, чтобы скрыть дрожь в руках.

– Вот и все, Тихон Семенович, – повторил Григорий. – Начистоту выложил. Не пощадил себя… Знаю, ты поймешь, вот и рассказал… Колхозники оказали честь, председателем избрали…

При этих словах Тихон удивленно повел плечами:

– Вот этого-то я никак и не могу понять. За какие таланты тебя избрали?

– Что же… у каждого есть свой талант, – проговорил Григорий, а сам смотрел на больное плечо Ракитина и вспоминал почему-то, как давным-давно Тихон подставил его под накренившийся воз, задрожал всем своим могучим телом, но приподнял все-таки бричку с соломой и держал многопудовую тяжесть до тех пор, пока он, Григорий, не надел слетевшее колесо. – Только люди не видят их друг у дружки иногда…

– Ладно, – тяжело произнес Ракитин, поднимаясь. – Чувствуешь, гад, что не взять тебя сейчас ни с какого боку. Ускользнул…

– Что ж, оскорбляй… Снесем и это, – обиженно качнул головой Григорий. – А уж ты-то должен понять, что я благодарность к людям за доверие чувствую. Работать хочу, чтоб оправдать… все.

– Что ж, работай пока… оправдывай. Работа тебя сама покажет.

– Постой, постой, Тихон Семенович! – крикнул Бородин. – Насчет твоей работы потолкуем.

– После зайду, – уже на ходу сказал Ракитин. – Надо вот мне на партийный учет определиться куда-то, поскольку у нас в Локтях нет парторганизации. Дай-ка лошадь, в райком съезжу.

– Ты же… беспартийным был, – упавшим голосом промолвил Григорий.

– На фронте вступил. Так дашь лошадь?

– Бери, – махнул рукой Бородин.

Едва захлопнулась за Ракитиным дверь, Григорий глубоко, часто и жадно задышал, будто при Тихоне ему не хватало воздуха.

Дверь в кабинет снова приоткрылась, и Муса Амонжолов, войдя со своим неразлучным топором на плече, сказал:

– Телятник почти построили, плотнику там делать нечего. Какое задание теперь будет? – И, оглянувшись на дверь, добавил тише: – За лошадей спасибо, председатель. Вот… – И, еще раз оглянувшись на дверь, приоткрыл ящик письменного стола, бросил туда несколько смятых тридцатирублевых бумажек.

– Вон! – сначала прошептал Бородин, поднимая на Амонжолова маленькие глаза, а потом рявкнул что есть силы: – Во-он!

И трахнул кулаком по столу.

Муса Амонжолов от неожиданности попятился, уронил топор на пол. Но поспешно схватил его и выскочил из кабинета.

А Григорий долго еще сидел за столом и смотрел на то место, куда упал топор Мусы Амонжолова. Потом перевел взгляд на открытый ящик, где лежали деньги, медленно задвинул его. И, снова вспомнив, как Тихон Ракитин поднимал когда-то чуть не опрокинувшуюся его бричку с соломой, подумал: «Лучше уж не становиться теперь поперек дороги ему».

Глава третья

1

Тихона Ракитина назначили заведующим молочнотоварной фермой и ввели в правление колхоза.

После приезда Ракитина Григорий энергично взялся за дела. Задолго еще до уборки он начал беспокоиться о жатве, с утра до вечера носился по бригадам, проверяя, как готовятся амбары под зерно. Однажды при всех крепко отчитал Мусу Амонжолова за то, что тот, ремонтируя пол в амбаре, поставил несколько сырых плах.

– Ты, дурья башка! – орал Григорий, наступая на Мусу. – Плахи высохнут – щели будут. Зерно под амбар поплывет. Сам же, дьявол, меньше на трудодни получишь…

– Чего ты кричишь? – обиделся Муса. – Возьми топор да работай сам…

– Ну и возьму!.. Давай сюда! – Григорий выхватил из рук вконец опешившего Мусы топор и скинул пиджак. – Иди отсюда к чертовой матери… Явись вечером в контору, я с тобой поговорю еще.

И принялся выворачивать сырые доски…

Вечером Муса зашел. Григорий поднял на него прищуренные глаза, потам бросил взгляд на ящик письменного стола, куда Муса кинул несколько недель назад деньги. Амонжолов молчал, прислонившись к косяку двери.

– Зачем лошадей тогда брал? Куда гонял? – спросил Бородин.

– Так, недалеко… Ну… Ругай, что ли, коль вызвал.

– Дурак ты… Понимать надо… Отправляйся…

– Мы понимаем, что ты… ой, прямо черт! – ухмыльнулся Муса. – Потому и обижаемся не всерьез.

Григорий несколько раз ездил в МТС и требовал быстрейшей отправки комбайнов на локтинские поля. Однажды потащил с собой Туманова и Ракитина.

– Вот, полюбуйтесь… – сказал он, подводя их к старенькому, расшатанному комбайну «Коммунар». – Гроб рассохшийся, а не комбайн. Чтобы отвязаться от меня, решили в Локти эту телегу направить. Да на черта она нам?! Толку с такой машины! В другие колхозы новенькие дают, а нам… Айда в контору, возьмем директора за жабры…

А когда возвращались обратно в Локти, Ракитин сказал:

– Насчет нового комбайна ты, Григорий, зря пока… Не дадут нам новый… МТС всего их два получила в этом году. И директор правильно сказал: покрупнее локтинского в районе есть колхозы, туда в первую очередь…

– Всяк о своем горе в первую голову беспокоится, – буркнул Григорий, перебив Тихона. – У меня на руках тоже колхоз, а не что-нибудь.

– Надо, Григорий, на комбайны нынче меньше всего надеяться, – проговорил Туманов. – Старенькие они все, день покосят да три стоять будут. Самим надо что-то думать…

– Тут думай не думай – около тыщи гектаров. Зубами их, что ли, рвать?!

– Лобогреек сколько у нас?

– Две. Вот и вся наша техника. – Григорий усмехнулся.

– Тем более надо сейчас крепко подумать обо всем, – продолжал Ракитин. – Бригады косарей организовать. Те же лобогрейки должны круглосуточно работать. Короче – надо составить подробный план уборочной, обсудить…

Григорий, не поворачивая головы, покосился на Ракитина и проговорил:

– Что ж, давайте помаракуем, обсудим…

Потом несколько минут ехали молча. Плыли навстречу зеленовато-желтые волны поспевающей пшеницы. Глядя на них, Ракитин вдруг спросил Туманова:

– Ты, Павло, беспартийный, кажется?

– Беспартийный.

– А почему?

– То есть как – почему? – удивленно спросил Туманов. – С моим образованием, да в партию? Читаю-то по слогам.

– Я тоже когда-то так думал. Потом понял. Не важно, как читаешь, важно, как понимаешь прочитанное. Ну да потолкуем как-нибудь еще об этом.

Ракитин помолчал и задумчиво произнес:

– Я на партучете в станционном поселке состою. На собраниях коммунисты там о каких-то браках говорят, врезах стрелок, графике движения. Спорят, критикуют… А я сижу – и ничего не понимаю. Все время думаю: в нашем бы колхозе парторганизацию создать. Ведь какую бы помощь в работе председателю она оказывала! Но, выходит, не создашь пока… Был еще один коммунист у нас – Гаврила Разинкин, но в МТС уехал.

Григорий снова покосился на Ракитина и Туманова, но и на этот раз промолчал.

– Гаврила, слышно, бригадиром тракторной бригады там? – спросил Туманов.

– Бригадиром.

И больше не говорили до самой деревни. Каждый думал о своем.

Когда началась уборка, Григорий по-прежнему проявлял большое беспокойство. Теперь уж многие говорили меж собой:

– Григорий-то в самом деле того… болеет за хозяйство. А мы ведь что думали…

До Бородина доходили такие разговоры. Доносил о них чаще всего Бутылкин.

– Поневоле заболеешь, коли за каждым шагом следят… Партийную организацию вот хотят создавать, слыхал? – раздраженно спросил однажды Григорий.

– Ну?! – спросил Бутылкин и пожал плечами. – Пусть создают.

– Дуур-рак! – негромко произнес Григорий и отвернулся. – Тогда ведь… труднее тебе воровать будет. Да и вообще кончается твое время, Бутылкин. Поймают тебя, тогда что запоешь?

– Кому ловить-то? Кругом свои.

– А Ракитин? Туманов? И эта… Веселова?

– Конечно, на щуку ловцов много, – вдруг согласился Бутылкин. – А она до старости в тихом омуте живет…

Оставаясь наедине с самим собой, Григорий хмурил узкий лоб, будто все время старался вспомнить что-то важное, но не мог и, глядя в окно на пустынное озеро, думал: ведь отец мечтал поставить на берегу рыбокоптильню. В последнее время эта мысль приходила каждый раз, едва Григорий бросал взгляд на озеро, вызывала другие воспоминания: о старом цыгане, о Лопатине, о Гордее Зеркалове и о его сыне Терентии. Жили люди, ходили по земле – и вот давным-давно нет их… Вспоминался даже бывший ссыльный Федор Семенов, который во дворе веселовского дома рассказывал мужикам о Временном правительстве. «А этот жив, однако… – подумал однажды Григорий. – Глаза-то под бровями, как ножи, сверкнули, когда встретились…» И снова: отец, расхаживающий по комнате, строящий планы об открытии лавки, о рыбокоптильне, о богатстве… Давно все было это – и вроде недавно, будто вчера…

Между тем шла уборка. Локти опустели, Григорий всех отправил в поле. Теперь кое-кто ворчал даже, что вот, мол, председатель лютует, в субботу помыться в бане не дает.

– Что ты в самом деле, – заметил как-то Ракитин. – Мера ведь нужна во всем.

Григорий вскипел, чуть не крикнул: «Чего ты суешь все время нос в чужое дело?!» Но сдержался.

Ночами к дому Бородина иногда подворачивал на машине Егор Тушков.

Однажды Григорий сказал Бутылкину:

– Вот что, друг сердечный, хватит…

– Как тебя понять? – насторожился Бутылкин.

– А зачем мне все это? Все равно сгниет, попортится. – Григорий говорил и смотрел на Бутылкина, будто на пустое место.

– Запас карман не трет, Григорий Петрович, – начал после некоторого молчания Бутылкин, но Григорий прервал его:

– А ну вас всех к чертовой матери… Сволочи вы все!

И пошел в дом, тяжело покачиваясь на ходу.

Бутылкин догнал его, часто засыпал словами:

– Ты не волнуйся, Григорий Петрович. Это, так сказать, в порядке уважения. Мы друзей различаем. А ты ведь, я думаю, и сам не знаешь, что тебе надо, а?

– Ага, ты думаешь? – обернулся Григорий. – Но коль поймаю – других не марай. Расписок я тебе никаких не давал, так что никто не поверит…

– Ах, вот ты о чем!.. – воскликнул Бутылкин и расхохотался. Потом подошел и покровительственно похлопал Григория по плечу: – Ничего, ничего…

Перед самым снегом, когда колхозникам выдавали хлеб на трудодни, Григорий говорил чуть ли не каждому:

– Дали бы на трудодни побольше, да видите, какое время. Весь хлеб государству сдали. Сами знаете, сколько разрушено за войну. Восстанавливать надо. Да и врага еще добивать в его логове. Ничего, заживем! А пока с личных огородов как-нибудь пропитаемся.

Дома, хлебая наваристые щи, говорил жене:

– Заживут колхозники – шиш! Все подчистую в амбарах подмели. Дополнительный план хлебозаготовок еле-еле выполнили. До зерна обобрали.

– Что-то не то говоришь, – несмело промолвила Анисья. – Будто уж до зерна…

– Ну, загавкала… Молчи в тряпочку! – повысил голос Бородин. – В одно ухо влетело, в другое вылетело, поняла?

Анисья умолкла, а Григорий долго еще дергал небритой щекой. Если бы кто посмотрел на Бородина в ту минуту, то подумал бы, что он собирается зло рассмеяться, но никак не может осмелиться.

Зимой без особых споров Григория переизбрали председателем.

* * *

При появлении отца Петька забивался куда-нибудь в угол, сидел там, боясь пошевелиться, терпеливо ждал, когда он уйдет. Но чаще всего Григорий громко кричал:

– Ну-ка, поди сюда, Петруха!

Петька тогда вздрагивал, подходил к отцу.

Как-то Григорий спросил:

– Ты почему на отца не смотришь? Еще поучить, что ли? У меня живо поспеет. Ты понял?

– Понял, – промолвил Петька, не поднимая головы. Однако заставить сына смотреть ему в глаза так и не мог. Это приводило его в бешенство. Однажды он закричал:

– Ах ты змееныш! Весь в мать. Ну, погоди, погоди! Я ведь задушу тебя когда-нибудь!

– Ну и души, – спокойно, равнодушно отозвался Петька.

Сдвинув брови, Григорий долго смотрел на Петьку, но ничего не сказал.

С того дня не заставлял больше сына смотреть ему в глаза, не заводил даже об этом разговора. Может быть, потому, что понял: через край хватил, невозможного добивается.

Анисья вначале пыталась вступиться за сына. Но Григорий в первый же раз грубо отбросил ее в сторону. Однако Анисья снова кинулась между мужем и сыном. Тогда Григорий, на глазах у Петьки, в кровь избил и ее.

После этого Анисья почти каждый вечер плакала, пряча глаза от мужа и сына.

Петька сделался еще более замкнутым, почти никуда, кроме школы, не ходил. Он учился теперь в четвертом классе. Время от времени к нему прибегал Витька Туманов, приносил с собой запахи мерзлой лесной хвои.

– Понимаешь, вчера ходил на лыжах в Гнилое болото петли на зайцев ставить, – быстро говорил Витька и часто моргал глазами. – Через пару дней проверять собираюсь. Ты как – может, пойдешь со мной?

– Я бы пошел… – ответил Петька. – Вот отец…

– Да ему что – жалко?

– А кто его знает?.. Только обязательно бить будет. – Петька повернулся к товарищу и спросил почему-то шепотом: – Тебя отец-то бьет?

– Зачем ему меня бить? – удивился Витька.

– Ну, я вот разве знаю зачем.

– Поленька, знаешь, тоже со мной просилась, – сообщил Витька. – Да я не возьму.

– Почему?

– Вот еще!.. Зачем она мне? Мешать только будет.

Потом Витька посмотрел по сторонам, вплотную приблизил свою голову к Петькиной:

– А ты, знаешь, ушел бы из дому, раз такое дело, а? У нас бы пожил пока.

Петька минуты три молчал, соображая что-то.

– Я бы ушел, – сказал он наконец. – Только маму жалко. – И еще через некоторое время добавил: – Он ведь и ее теперь бьет…

– Кого, мать?! Это как же?!

Петька молчал.

– Так вы бы вместе с ней ушли!

– Нельзя нам, – вздохнул Петька.

– Почему?

– Боится она. Раз я слышал, как он сказал ей: «Смотри, задумаешь уйти – найду, башку оторву. Ничего, говорит, меня не остановит». Вот она и боится.

– А может, все-таки пойдешь со мной? – неуверенно проговорил Витька. – Вот увидишь, принесем штук пять зайцев. Их развелась сейчас кругом – тыщи…

Петька несколько минут колебался.

– Нет, – сказал он наконец. И, опять вздохнув, прибавил: – Он меня и не побьет, может, накричит только. А мамка опять плакать будет. Мне ее жалко. Ты понимаешь? Думаешь, за себя боюсь?

– Понимаю, – сказал Витька и тоже вздохнул.

2

Утрами Григорий обычно приходил в контору, хмурясь, подписывал накладные, распоряжения и прочие документы. Потом отдавал кое-какие распоряжения по хозяйству – и направлялся домой.

По улицам шел не торопясь, как ходил по ним много лет назад, во времена коммуны. Шел, так же заложив руки в карманы, так же поглядывая по сторонам прищуренными глазами.

Ненадолго хватило «обновленного» Григория. Активности, которую он проявлял в прошлом году, как не бывало.

Однажды, прежде чем отправиться домой, послал жену Федота Артюхина, которая работала уборщицей в конторе, за Евдокией Веселовой.

– Прибаливает она, Евдокия-то, – грустно сказала Артюхина. – Гошка Тушков сколь годов подряд заставлял ведрами воду на огород таскать. Сам потаскал бы, жирный боров. Угробил бабу, однако… Ты хоть дай ей вздохнуть, Григорий, определяй на работы, где полегче.

Григорий хотел было резко прикрикнуть на Артюхину, уже повернулся к ней всем телом, но подумал и сказал мягко:

– Дам, дам ей подышать.

Когда Евдокия переступила порог конторы, Григорий долго осматривал ее с головы до ног, не разжимая своих потрескавшихся, заскорузлых губ.

– Чего звал? – не выдержала наконец Евдокия.

– Как здоровье-то? – спросил Григорий. – Прибаливаешь, говорят?

– Ты, Григорий, не прикидывайся овечкой…

– С завтрашнего дня отправляйся семенное зерно подрабатывать. Потом протравливать его будешь. Да смотри, руководи там… Руководить ты любишь…

Вызывая Веселову, он хотел всего-навсего уточнить состав работниц огородной бригады на лето, но после слов Артюхиной передумал вдруг…

Ни слова не говоря, Евдокия пришла на другой день в амбары и принялась за работу.

На этом бы, вероятно, и кончились заботы Григория о подготовке к севу. Но когда с крыш покатилась капель, а от пригретых солнцем обтаявших стен домов пошел тонкий парок, Ракитин сказал председателю:

– Сев ведь, Григорий, скоро. А ты…

– Что я? – грубо спросил Бородин.

– Хоть бы сходил когда к амбарам, посмотрел, как семена готовят.

Григорий взорвался:

– Вот что! Ты заведуешь фермой – так и суй нос коровам под хвост. А в чужие дела не лезь!

Григорию все время казалось, что Ракитин со дня своего приезда настороженно наблюдает за ним. Скрепя сердце Бородин сдерживался, потому что побаивался Ракитина. Но сегодня его раздражение выплеснулось само собой.

Дело происходило в конторе. В кабинете председателя сидели: сам Бородин, Ракитин и Павел Туманов За раскрытой дверью кабинета, в комнате, служащей бухгалтерией, было много народу. Все повернулись к двери и притихли. Даже счетовод Никита перестал щелкать на счетах.

– Ты зря кипятишься, Григорий, – сказал Туманов. – Тихон правильно говорит тебе: надо проверять семенной материал…

– Он все на Евдокию надеется, – добавил Ракитин. – У бабы здоровьишко никудышное, а он ее поставил ядовитую пыль глотать.

Григорий, еще не думая, чем все кончится, бегал по кабинету, выкрикивая отдельные слова:

– Кипятишься!.. На Евдокию… Здоровьишко никудышное?! – Потом остановился против Тихона и вдруг усмехнулся: – А недавно требовал Евдокию в правление ввести. Ишь куда клинья бьешь!

– Какие клинья?! – привстал Ракитин.

– Ты сиди, сиди! – бушевал Григорий. – Думаешь, не вижу, к чему подлаживаешься?! Я для тебя, как бельмо на глазу! Ты в председатели метишь, а я мешаю… Подтягиваешь к себе своих людей. Пашку Туманова в правление протащил, Евдокию хочешь…

Тихон с грохотом отбросил в сторону стул и побледнел.

– Да ты… что?

Григорий кинулся вдруг к столу, схватил свой стул и поставил его перед Ракитиным:

– Вот мой стул. Садись давай, командуй. Только не обливай меня грязью. Я знаю, ты уж распускаешь слухи, будто я на фронте… Э-э, да что! Садись, говорю, руководи.

Ракитина, потрепавшего на войне нервы, вдруг начало колотить. Павел Туманов, не без основания опасавшийся, что дело может кончиться плохо, крепко схватил сжатый кулак Ракитина. Ракитин шумно, как паровоз, выдохнул из себя воздух.

– Вон ты как! – сказал он, подергивая бледными губами. – Что ж, откровенность на откровенность, раз на то пошло. Никаких слухов я не распускаю. А надо бы всем рассказать, какую ты рану принес домой. В председатели я не мечу. Но ты случайно попал на это место, понял?

– Как не понять? Все понятно и мне и людям вот… Давай уж выкладывай все сочинения, какие придумал обо мне. Остальные Пашка Туманов довыложит, он у тебя на подхвате. Говори, вот он, народ-то… Может, и поверят тебе!..

Ракитин обернулся назад. В бухгалтерии по-прежнему стояла тишина. Только что вошедшие с улицы люди толпились вокруг столов, вытягивали шеи, пытаясь через головы других заглянуть в кабинет.

– Вон ты как! – повторил Ракитин, невесело усмехаясь. – Вижу, возомнил о себе много. Думаешь, царь и бог теперь здесь.

– Царь не царь, а… вот она дверь, открытая…

Однако Ракитин не тронулся с места. Он опять стал наливаться гневом, как свинцом. Павел Туманов схватил теперь его за обе руки и потащил из конторы.

На улице Ракитин немного остыл, молча шагал по мягкой дороге, уткнув нос в мохнатый воротник полушубка.

Возле дома Ракитина Туманов сказал:

– Зря ты горячку порол, Тихон.

– Да ведь он, сволочь такая, что выдумал…

– Он выдумал, а вот теперь оправдайся попробуй… Он знал, что делал.

Ничего больше не говоря, даже не попрощавшись, Тихон толкнул калитку.