Текст книги "Повитель"

В конце октября постепенно начали терять силу северные ветры. Брызнули на обдутую от пыли землю несколько капель дождя. Брызнули как бы нехотя или по ошибке, и сырые смятые облака поплыли прочь от Локтей. Тихон Ракитин, только сегодня вернувшийся из районной прокуратуры, куда его вызывали по делу Григория Бородина, стоял в конторе возле окна и провожал их мрачным, ненавидящим взглядом.

– Не иначе – черт на небе поселился. Выгнал поди бога с его бывшей жилплощади – и заправляет!

Жена Федота Артюхина, уборщица конторы, обиженно поджала сморщенные, бесцветные от времени губы и жалобно проговорила:

– Господи милостивый, сколь ты беззлобен и терпелив. Как охальников таких на земле держишь…

– Так ведь ты посуди сама, – когда не надо, дождь льет, словно небо надвое порвалось. Нынче чуть хлеб не погноили. А сейчас бы самая пора ему пролиться под снежок, под урожай. А он подразнил немного – и прочь…

В контору вошел Туманов, поздоровался и сел за стол.

– У бога забот много, а земля велика, – ворчала Артюхина. – А доберется он до тебя, ох доберется. Как до Гришки Бородина.

– Да ну, неужели доберется? – обернулся к ней Тихон. – Я ведь хлеб не ворую.

– А Григорий воровал? Того никто не видел. А бога хулил при каждом слове. Вот и объявились к нему следственники…

Ракитин улыбнулся над заключением Артюхиной. Сердито бросив в угол тряпку, которой стирала пыль с окон, она направилась к выходу.

– Ну, рассказывай, что там с Бородиным? – попросил Туманов, когда Артюхина вышла.

Тихон перестал смеяться.

– «Следственники»… (Ракитин кивнул головой в окно на проходившую Артюхину, и крупные губы его опять дрогнули в улыбке) долго не могли прижать его. Говорят, прямых улик, доказательств, что воровал хлеб, мясо… нет. А Бородин одно твердит: купил – и все. «У кого?» Молчит. «Зачем в ведомости подставил лишних четыре мешка Веселовым?» Молчит…

– Ну а сын его что, жена? Их, кажется, тоже допрашивали?

– Жена что? С перепугу все время одно сперва твердила: ничего не знаю, не видела. А сын какую-то чепуху порол: не то во сне, не то еще черт знает как показалось ему, будто ночью Тушков привозил им хлеб на машине. И, кроме того, слышал, как Муса Амонжолов попрекал отца воровством. А точно, говорит, ничего не могу сказать.

Рассказывая, Тихон прошел к столу и стал перебирать там какие-то бумажки.

– Потом дружки его запутались и выдали, – продолжал Ракитин, посасывая огромнейшую самокрутку. – Амонжолов все выложил. «Следственники» опять к Анисье: «Что ж ты, бабка, скрываешь? Нехорошо». В течение всех допросов держалась Анисья, а тут заплакала: «Сама, говорит, знаю, что нехорошо. Он, ирод, свет от солнца мне и сыну на всю жизнь заслонил… А жалко его, муж все-таки… Сына, говорит, берегла, как умела, предупреждала не раз Григория: “Привезут колхозное зерно или мясо при Петре – заявлю в милицию”. Вот они и выбирали время, когда Петра дома не было… Раз или два все-таки при нем привозили, ночью, когда тот спал… Следователь спрашивает: “Куда же ваш муж наворованное сбывал?” – “Никуда, говорит, зерно в сусеках гнило, а мясо в погреб сбрасывал целыми тушами. Когда сгнивало, все тем же зерном засыпал. Нынче тоже засыпать собирался, да не успел…”»

Ракитин замолчал.

– Зачем все же тебя-то вызывали? – напомнил Туманов.

– Зачем? Страшно даже и говорить. Недавно я рассказывал тебе, что Бородин проговорился возле тракторного вагончика про какой-то обрез… Я в районную прокуратуру об этом написал. Меня вызывают, значит, спрашивают про Гнилое болото, про тропинку через Волчью падь, часто ли я хожу по ней… Что, думаю, к чему? А следователь: «Припомните: прошлой осенью не приходилось возвращаться вам из летнего лагеря для скота вдвоем с Бородиным?» – «Приходилось… Только втроем. Доярка Тимофеева была еще с нами». – «Так, так… А потом что произошло?» Рассказываю, что Бородин хотел ехать на ржище, я на полдороге слез с ходка и пошел к деревне напрямик через Волчью падь, но через пять минут Бородин догнал меня, говорит, передумал ехать на ржище. Я вернулся, сел в ходок. В деревню мы приехали все втроем… «А вы не заметили, в каком состоянии был Бородин, когда догнал вас и позвал обратно?» – «Заметил, – отвечаю. – Взволнован был чем-то, возбужден… Да в чем дело, все-таки?» Следователь отвечает: «Ваше счастье, что нервы у него не выдержали… на тропинке, по которой вы хотели идти в деревню, он самострел насторожил, как на медведя…»

– Потом я узнал, – помолчав, продолжал Ракитин, – каким образом всплыл на следствии… этот вопрос. Оказывается, когда Бутылкина приперли к стенке, он заявил: «Да, брал из кладовой все, что хотел, Бородин на это сквозь пальцы смотрел… Почему? Думал: запутаюсь я, окажусь в его руках, и тогда он может приказать мне все, что угодно. И намекнул однажды: Ракитина надо убрать с дороги, чтоб не мешал. Чего, говорит, ждать, когда сам он подохнет. То есть на убийство подговаривал…» Следователь и уцепился за это. А тут мое письмо. Бородин, конечно, долго отказывался… А потом признался: «Да, подговаривал. Когда не вышло, решил сам». И рассказал все… Вот и вызвали меня, чтобы проверить, так ли все было на самом деле…

– Черт возьми! – воскликнул Туманов. – Аж волосы дыбом встают!

Ракитин вышел из-за стола, прошелся по комнате, присел на подоконник, стал хмуро глядеть на тяжелые, набухшие водой облака, уплывающие куда-то на озеро.

– В общем, на днях сюда привезут его. Открытым судом судить будут.

* * *

Дождь, которого ждали колхозники, за несколько дней превратил улицы деревни в непролазные, чуть не до колен засасывающие ноги болота. Скоро он надоел всем, даже Ракитину, однако все шел и шел, не усиливаясь и не ослабевая, равнодушный ко всему на свете. И казалось, не будет конца-краю этому дождю, никакая сила не остановит его, он будет идти еще месяц, два, год.

И, может быть, шел бы, если б неожиданно под утро не начался густой, тяжелый снегопад…

* * *

Петр с матерью приехали из района под вечер, мокрые и молчаливые.

Утром, выглянув в окно, Петр увидел, что на всю улицу, где лежала вчера размешенная сотнями ног грязь, накинул кто-то белое пушистое одеяло. Оно было неровным, в желтых пятнах от проступившей снизу воды. Но сверху сыпались и сыпались большие белые хлопья, желтые заплаты быстро таяли на глазах, бледнели, одеяло выравнивалось, будто кто натягивал его со всех сторон.

Странное чувство охватило Петра. «Вот и снег, вот и снег выпал», – мысленно повторял он, стараясь вспомнить что-то важное и необходимое. Ему казалось, что стоит он у окна уже давно-давно и готов стоять целую вечность. Было легко и немного грустно, точно снег засыпал вместе с грязью что-то родное и милое, жить без которого будет тяжело и неинтересно.

А в ушах звучал почему-то по-матерински теплый голос Евдокии Веселовой: «Только время нельзя назад вернуть».

«Время действительно не воротишь, – думал Петр. – А можно ли вернуть ушедшую вместе с ним Поленькину любовь? И если можно, то как?»

Но ответа на свои мучительные вопросы Петр пока не находил.

В конце пустынной белой улицы показался человек. Проваливаясь в засыпанную снегом грязь, он оставлял позади себя черные следы. Когда человек подошел поближе, Петр узнал уборщицу колхозной конторы Артюхину. «Куда это она?» – невольно подумал он.

Однако Петр тотчас же забыл про Артюхину, хотя она подходила все ближе и ближе. Он смотрел уже не на нее, а на оставляемые ею черные следы. Они дымились, как большие рваные раны на белом теле неведомого животного, растянувшегося вдоль домов.

Улица неожиданно постарела, потеряла свое очарование.

Артюхина между тем подошла к дому Бородиных, помешкала у ворот и толкнула калитку. Когда вошла в комнату, Петр все еще смотрел в окно.

– Повестка вам, – строго проговорила Артюхина от порога. И, помолчав, добавила: – В суд.

– На стол положи, – сказал Петр, не оборачиваясь.

Артюхина долго шелестела бумажками, потом подошла к Петру и вздохнула.

– Ты погляди их сам, Петенька, выбери, какая тебе, какая матери. Тут у меня их много. О-хо-хо, чем пришлося на старости лет заниматься.

Вручив повестки, старуха медленно поплелась обратно, снова оставляя после себя дымящиеся следы. Петр все стоял у окна и смотрел, как черные ямки следов постепенно затягиваются, бледнеют. Скоро их совсем завалило крупными и тяжелыми хлопьями. Улица была теперь снова ровной и чистой, как лист бумаги.

«Вот и снег выпал», – опять подумал Петр, стараясь забыть про лежащие на столе повестки. Ему хотелось выскочить из дома и бежать, бежать по этой улице куда-то. Может быть, к тому домику, окошко которого сиротливо светилось недавней осенней ночью.

Судили Григории Бородина в колхозном клубе. На сцене, где не раз играл Петр на баяне, поставили столы, застелили их красной материей. Один конец материи был облит химическими чернилами. Темное пягно выделялось на ярком фоне, и из глубины зала казалось, что скатерть порвана.

Все происходило как-то слишком обычно, думал Петр, будто люди сходятся в клуб на обыкновенное собрание. Даже вот скатерть с чернильным пятном была, как обычно, снята с бухгалтерского стола в колхозной конторе и принесена сюда.

– … Судебное заседание считаем открытым. Свидетелей (судья, пожилой мужчина с седеющими волосами, перечислил несколько фамилий, в том числе его и матери) прошу выйти…

И только теперь, медленно подняв голову, Петр увидел отца и обомлел: не отец это. Он почернел, сгорбился, высох, оброс. Втянув голову в плечи, жалкий, сжавшийся, он сидел на скамье отдельно от Бутылкина, Тушкова и Амонжолова. Припухшие красноватые веки закрывали ему глаза. И усы, взбившиеся, спутанные, тоже казались припухшими… Под ними виднелись белесые, бескровные губы.

– Пойдем, мама, – тихо сказал Петр, наклоняясь к матери, но она сидела не шевелясь. Тогда Петр приподнял ее и повел.

Из дальнейшего Петр запомнил только мокрое от слез лицо матери да глуховатый скрип беспрерывно отворяемой и закрываемой двери, в которую вызывали свидетелей. В комнатушку, где они сидели, заглядывали какие-то люди, но он не обращал внимания. А когда поднимал лицо, то все равно не мог различить, кто заглядывает.

– Свидетельница Бородина! – крикнули из дверей.

Петр довел мать до двери, но прикрыл ее, загородил спиной. Анисья была ему по плечи. Она уронила голову на грудь сыну, и он вздрогнул от этого прикосновения и сильнее прижал ее к себе. Погладив горячую голову матери, он проговорил:

– Ты не плачь, мама… И не волнуйся. Ты скажи все, что знаешь. Говори, как и в районе, всю правду. Тогда тебе легче будет… нам с тобой легче будет…

Сам открыл дверь и осторожно притворил ее за матерью.

Потом опять сидел, смотрел в мутный просвет окна. Там что-то чернело и покачивалось – должно быть, ветви дерева от тихого ветра. Сколько так прошло времени – не знал.

Наконец скрипнула дверь, и позвали его. Переступив порог, он увидел, как все головы сидящих в зале, словно по команде, повернулись к нему. Но тотчас закачались, заколыхались, и все слилось в неясное пятно.

– Свидетель Бородин, что можете пояснить по данному делу?

Это обращались к нему. Петр медленно ответил, не думая:

– То же, что пояснила мать…

По залу прошел гул, звякнул где-то колокольчик.

– То есть вы подтверждаете, что подсудимый Бородин, ваш отец, занимался хищением колхозной собственности?

– Не знаю… Не видел.

– Так как же вы подтверждаете показания свидетельницы Бородиной? – спросил все тот же голос.

– Я верю ей… Раз она сказала, значит, так все и есть…

– А видели вы когда-нибудь у отца оружие, обрез?

– Нет, не видел…

Затем судья задавал еще какие-то вопросы. Петр отвечал, не понимая, зачем это нужно: ведь такие же вопросы задавали ему и в районе во время следствия. Все и так давно ясно.

– Вопросов больше нет, можете присутствовать, – услышал он наконец, облегченно вздохнул и сел в заднем ряду, возле матери, не заметив, что с другой стороны его сидит председатель колхоза Ракитин.

– Подсудимый Бородин, где вы взяли оружие? – спросил судья.

Григорий поспешно вскочил. Но головы поднять не мог. Она свисала у него на грудь, будто шея была переломлена…

– Я же говорил на следствии: в лесу нашел…

– Нашел?! – крикнул Артюхин. – Ишь ты!.. Не такие это штучки, чтоб терять их…

– Разрешите-ка мне слово сказать…

Это подала голос Евдокия Веселова. Услышав ее, Григорий дернулся, будто коснулся его электрический провод. И только ниже опустил голову.

– Товарищи, тут вот какое подозрение у меня есть, вот что выяснить надо, – продолжала Евдокия, когда судья дал ей слово. – Тут говорил кто-то, что Григорий, мол, на печи всю колчаковщину пролежал. Не всю! Однажды ночью видела я Григория в лесу. Шла в деревню из партизанского отряда, а он навстречу крадется. Еле-еле успела под куст присесть. А вскоре после этого напали на отряд колчаковцы. Не так-то просто было напасть на нас, тропинок по болоту враги не знали. Значит, кто-то показал их. Кто? Спрашиваю прямо: не Бородин ли?

В голову Григория словно кто стучал молотками: «Отца… отца в горнице запирал… уморил, чтоб не выдал… А вот… через столько лет все открывается, открывается…»

– Пусть все же скажет суду: что ночью в лесу делал, кого искал? – снова потребовала Евдокия Веселова.

– Подсудимый Бородин, вы подтверждаете, что ходили ночью выслеживать отряд партизан? – спросил судья, когда Веселова кончила говорить.

В зале установилась мертвая тишина. Петр увидел, как согнулась под тяжестью этой тишины спина отца, точно опустили вдруг ему на плечи невидимый жернов. Анисья растерянно обводила глазами зал, теребила на коленях концы какого-то узелка… Слез в ее глазах не было.

Судья проговорил:

– Подсудимый Бородин, вы слышали вопрос? Встаньте.

Григорий начал медленно, с трудом подниматься.

– Вы подтверждаете, что выслеживали партизан?

Григорий пошевелил губами:

– Выслеживал…

В зале стало еще тише, хотя тише, казалось, уж некуда было.

Григорий стоял горбатясь, опустив голову чуть ли не ниже плеч. Бескровные губы его тряслись. Руки – крючковатые, страшные своей силой, про которые сам Григорий говорил: «Если уж зажму что в них – намертво, никто не отберет», – эти руки тоже тряслись сейчас…

– Рассказывайте обо всем подробно, – проговорил судья. – Это в ваших же интересах…

– А почему выслеживал – вы знаете? – надломленным голосом произнес Григорий. – Все правильно тут говорили. И Артюхин, и Веселова… Выследил партизан, выдал колчаковцам… Еще дом Андрея Веселова поджигал вместе с Терентием Зеркаловым… Он и обрез дал… В ту же ночь, когда поджигали, Терентия задушил дверью. А еще раньше – Лопатина… Вот так… А вот зачем партизан выслеживал, дом Веселова поджигал? Не сделай этого – Зеркалов пристукнул бы меня. Зачем Зеркалова с Лопатиным задушил? Ведь поймали бы их – и мне конец… А мне жить хотелось… Жить…

Григорий говорил, боясь поднять глаза, беспрерывно запахивал плотнее тужурку, точно это могло защитить его от сотен горячих глаз колхозников. И все время думал почему-то о словах Анисьи: «Вот и наступает расплата для тебя…»

– Продолжайте, Бородин.

– Ну вот, ну вот… Жить, говорю, хотелось мне, – снова заговорил Григорий, глотая слова. – Жить, жить… А мне мешали. Всю жизнь мешали…

И вдруг упал на скамью, затрясся, завыл страшно…

– Ведь отец мой… человека, цыгана убил, чтоб жить… А не дали, не дали… Землю нашу отобрали, дом отобрали… Лавка сгорела, коней увели… В жены нищенку заставили взять… Все, все прахом пошло… И сына отобрали… А вы не поймете!.. Не поймете!

Колхозники сидели потрясенные. Все смотрели, как в рыданиях корчится на скамье Григорий Бородин.

Анисья схватилась за Петра, пытаясь приподняться. Он, бледный, худой, с ввалившимися, как у отца, глазами, сказал тихо:

– Сиди, мама. До конца… До конца!

И только теперь заметил около себя Ракитина. Тот тихо пожал ему руку повыше локтя и кивнул: правильно, мол…

Анисья бессильно уронила руки себе на колени.

По-прежнему в зале стояла гробовая тишина. Потом встал бывший работник Бородиных Степан Алабугин и проговорил:

– Я хочу одно предложение внести…

Уже давно были нарушены все правила обычного судопроизводства. Может, потому, что преступление подсудимого было не совсем обычным. Судья не стал останавливать Алабугина даже тогда, когда он изъявил желание внести предложение.

– Пусть суд судит Бородина как положено, за кражу колхозного зерна и за все прочее, – негромко сказал Степан Алабугин. – А мы свой приговор выносим: очищай нашу деревню навсегда. Отсидишь срок, сколько получишь сейчас, не заявляйся в Локти, не примем. Иди куда хочешь. Так или не так?

В полнейшей тишине негромкий голос Алабугина звучал отчетливо и сурово.

– Так… Так!.. Так! – раздалось сразу со всех сторон и смолкло.

Тихон Ракитин, в продолжение всего суда сидевший безмолвно в задних рядах, вдруг встал и прошел вперед.

– Поскольку показательный суд у нас как-то превращается в суд общественный, я вот что хочу сказать… «Не поймете!» – крикнул тут нам Бородин. Нет, мы понимаем, что произошло с ним… Всю кровь, все мозги изъела ему жажда собственности. Сперва из человека превратила в зверя, а потом так оплела, что все соки выжала, высушила. Так вот повитель обовьет молодое растение да пьет из него соки, душит. Вянет растение, сохнет, бледнеет… часто и совсем погибает…

Ракитин еще продолжал говорить, но Петр уже не слышал его голоса. Он смотрел на отца, который начал приподниматься со скамейки. Лицо его было по-прежнему бескровным, белым, точно никогда не видело солнца. Бледность кожи просвечивала даже сквозь густую щетину бороды. Только брови да подковка усов были черными, выделялись на лице отчетливо, как нарисованные.

Петр очнулся оттого, что кто-то хватался за плечо слабой рукой. Мать, цепляясь за него, тоже пыталась встать.

– Господи… Господи, с кем мы жили-то, Петенька!.. Как мы жили с ним только?! – с трудом прошептала Анисья…

В это время Григорий, услышав, видимо, шепот, стал медленно поворачивать голову к жене и сыну. Петр почувствовал, как мать задрожала, сначала мелко, затем все крупнее и крупнее. Потом ее тело сразу сделалось под его руками упругим, она оттолкнула его, вскочила, рванулась вперед и закричала:

– Григорий!.. Григори-ий!.. Что же ты за человек?!

И хотела шагнуть к мужу, но ноги ей не повиновались. Она начала падать, Петр мгновенно перехватил ее поперек тела, поднял и понес к выходу.

Григорий, держась рукой о спинку скамейки, проводил взглядом жену и сына. Лицо его было теперь серым, будто покрылось за дальнюю дорогу пылью.

Петр принес мать домой, положил на кровать и сел рядом на табурет.

Так прошло около часа. Петр сидел и слушал, как жутко, почти по-человечески воет у крыльца пес, рвется с цепи.

– Что там? – спросила наконец мать слабым, но спокойным голосом. Петр понял ее и ответил:

– Не знаю… Должно быть, кончилось. Народ идет из клуба.

Анисья привстала, несколько минут посидела на кровати. Потом тихонько ушла в кухню. Через некоторое время вышла на улицу, негромко стукнув дверью.

«Куда же она?» – обеспокоенно подумал Петр и выбежал за ней следом. Но матери возле дома нигде не было. Он растерянно огляделся вокруг и побежал к клубу.

Там толпился народ, ожидая чего-то. Подбежав, Петр понял, чего ждали: из дверей клуба милиционеры выводили отца, Бутылкина, Тушкова и Амонжолова. Отец шел, смотря в землю. Тужурка его была не застегнута. Но руки у отца на этот раз были не в карманах, как обычно, как всегда привык видеть Петр, а сложены за спиной.

Неожиданно Григорий остановился и посмотрел в сторону. Петр невольно повернул голову туда же. Из переулка торопливо выбегала мать, неся что-то в узелке. Петр бросился к ней, крикнув на ходу:

– Мама, не смей!..

Анисья покорно остановилась, опустив руки.

– Ты что же это, мама!

– На дорожку вот ему… Ты прости, Петенька… Все-таки он… – бессвязно проговорила мать.

Когда Петр подбежал к матери, Анисья беззвучно вздрагивала, уткнувшись головой в грудь Веселовой. Евдокия тихонько поглаживала ее по плечу и говорила:

– Ну, будет, будет, Анисья. И так наплакалась за свою жизнь. – И повернулась к подбежавшему Петру: – Береги ее теперь, Петенька.

Григорий Бородин, проходя мимо в сопровождении двух милиционеров, остановился и стал смотреть на Евдокию Веселову, на жену и сына, по-прежнему не разжимая рук за спиной. Милиционеры топтались рядом, не зная, видимо, как поступить.

Тогда Петр обнял мать за плечи и повел домой сквозь расступившуюся толпу.

– Идите, гражданин, – сказал один из милиционеров.

Бородин послушно медленно зашагал вперед, но все время оборачивался, словно ожидая еще кого то. И вдруг застыл на месте.

Издали чуть слышно доносился собачий лай, и Григорий узнал его. Усы Бородина дрогнули, по лицу скользнуло что-то вроде улыбки.

Сквозь толпу крупными скачками мчалась огромная рыжая собака, волоча по снегу оборванную цепь. Пес со всего размаху кинулся к Григорию, чуть не повалил его на дорогу, повизгивая, стараясь лизнуть лицо.

Григорий молча погладил пса по спине, потрепал за уши, повернулся и, сгорбившись, пошел, сопровождаемый милиционерами, собакой и взглядами бывших односельчан. Шагал сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, точно глаза колхозников кололи ему спину.

* * *

Собака домой так и не вернулась. Куда она девалась – никто не знал. Только всю зиму по ночам в лесу кто-то жалобно и протяжно завывал. Может, выли от голода волки…

Новосибирск, 1955–1958