Текст книги "Повитель"

2

Туманов возвращался домой из кузницы, Тихон стоял у калитки своего дома, размышляя о чем-то. Он даже не слышал, как Туманов поздоровался с ним. Очнулся, когда Павел толкнул его в плечо.

– А-а, Павел… Знаешь что, заходи-ка ко мне.

– Зачем?

– Заходи, заходи… Не могу в одиночестве. А жинка с ребятами в кино ушла – кинопередвижка сегодня приехала. – И втянул Туманова за рукав в калитку.

Ракитин накрыл клеенкой стол, нарезал хлеба, огурцов. Потом достал из печки жареного гуся, а из шкафа пол-литра водки.

Выпили. Несколько минут молча закусывали. Туманов положил вилку и полез в карман за табаком.

– Слушай, Тихон, а что все-таки с Бородиным у тебя на фронте произошло? А то болтают люди всякое…

Ракитин налил себе и Павлу чаю.

– Что произошло? – Тихон немного помедлил и начал рассказывать: – С Бородиным мы – я говорил тебе как-то – вместе служили, в одной роте. Наступали мы однажды ночью. Дело было в сорок третьем. Надо сказать, хорошо наступали, вот-вот в окопы немецкие ворвемся. И вдруг стало светло как днем. Навесили над нами осветительных ракет, встретили в упор пулеметным огнем из блиндажа. Залегли. Сунулись вправо, влево, чтоб обойти этот проклятый блиндаж, – везде противопехотные мины. Из-за леска немцы тоже из минометов поплевывают. Куда тут? Прижались к земле, окопались кое-как. Зуб горит, видим – вот он, немец, ружейные вспышки совсем близко. Этак подняться бы – через полминуты в том окопчике были бы. Да где-е! А командир батальона запрашивает по рации: почему остановились? Во что бы то ни стало занять немецкий окоп. В общем, положение сложилось не очень веселое. Скрипим зубами: «Пушку бы какую ни на есть…» Но артиллерия отстала…

А приказ есть приказ, выполнять надо. Командир взвода передает по цепи:

«Выход один у нас, товарищи: подползти в темноте сбоку по кустарникам и забросать блиндаж связками гранат. На открытом месте не пробраться, до утра светить будут».

У меня мороз по коже. Испугался? А ты думаешь, как? В одно мгновение прикинул, да не только я, каждый: по кустарникам? По минному полю? Полезешь – верная смерть. Девяносто пять процентов из ста, а может, и того больше. Попробуй проползти двести метров по минному полю!

Командир приказывает:

«Чередов, вперед!»

Молча обвязался солдат Чередов гранатами, так же молча, глазами только, попрощался с нами, пополз. Ждем минуту, две, три… Взрыв. Нет больше Мити Чередова.

Командир помедлил немного, может, несколько секунд. Нам показалось, что год прошел.

«Кондратьев, Смирнов, Кузнецов…»

Еще три солдата поползли к блиндажу с трех направлений. Минут десять тихо было. Потом сразу два взрыва. Через несколько мгновений третий.

А из штаба батальона снова запрашивают по рации: чего третий взвод в землю зарылся? Наступление всего батальона сдерживает. Какой угодно ценой подавить вражеский блиндаж!

В это время командира нашего осколком… Пытается он привстать с земли – и не может, руку к животу прижимает. Выглянула – из любопытства, что ли? – луна из-за туч. Смотрю на его пальцы – почернели они от крови.

Наконец привстал на одно колено, прохрипел:

«Бородин…»

И тотчас захлебывающийся голос:

«Дети ведь у меня дома… Трое!.. Да и куда идти?»

«Бородин, вперед! – из последних сил закричал командир. – Выполняйте приказ!»

«Мы не пушечное мясо! Товарищи солдаты, что это за командир? Ведь на верную смерть посылает! Подождем до утра, рассветет, тогда и…»

Ракитин встал из-за стола, прошелся из конца в конец комнаты и сел на прежнее место. Помолчав, продолжал негромко, уже другим, будто простуженным голосом:

– Ну… Я и не вытерпел, выстрелил в Бородина… Признаюсь, не помнил себя в ту минуту. Вскипело все внутри… «Ах ты мразь вонючая… и тут ты…» А когда уже выстрелил, в озноб бросило меня – то ли сделал? Но командир сказал только: «Так. Правильно…» Ну а я… я не знаю, как очутился на минном поле. Сердце стучит, как деревянный молоток в лист жести. От этого и очнулся, наверное, понял наконец, где нахожусь, что делаю…

Тихон стал скручивать папиросу. Пальцы его сильно дрожали.

Потом он выдернул скользкие карманные часы на медной самодельной цепочке.

– Через полчаса кончают вечернюю дойку. Хотел на ферму сходить, да теперь уже все равно не успею…

Чуть опустив голову, задумался. Белые волосы его рассыпались.

– В ту ночь и поседел, – сказал Тихон. – В лесах не один год вокруг смертей ходил – ничего, а вот ползти ей навстречу – страшно.

– Долго полз?

– Не знаю. В то время казалось, что ползу уже вечно и не будет конца-краю этому полю. Проползу полметра, останавливаюсь. Думаю, пошевелю еще раз рукой, земля дыбом и… и взрыва не услышу. И еще думал… Господи, да что только не передумал! А может, то и не думы были вовсе… Так, мелькнет что-то далекое, как молния… А то слышу – Алакуль плещет… И опять: а может, рядом она, мина-то?.. Вот так…

В молчании Тихон докурил папиросу.

– Не страшно стало, когда сквозь траву окоп ихний разглядел, – опять заговорил Ракитин. – Вон он, рядом, несет чем-то из него. И вдруг снова резанула мысль: что, если на мину сейчас! Аж сердце остановилось. Ведь столько полз, и вдруг – за смертью только. А сам нащупываю связку гранат. Потом – будь что будет! – вскакиваю на ноги, рывком к окопу, одну за другой две связки туда… И сразу позади, как обвал: «Ура-а-а!» Вот за это и орден дали… – закончил Ракитин.

За окнами сгущалась мгла. В комнате стало сумрачно. Тихон зажег электрический свет.

– Командира мы похоронили в ту же ночь, – продолжал он, возвратясь к столу. – Как заняли тот проклятый окоп, принесли его на плащ-палатке. Подозвал меня, долго смотрел на мою голову. Я и не знал, что седой весь. Разжал губы, хотел, кажется, сказать что-то и… не сказал. Не хватило сил…

– Ну а дальше что? Почему Бородин оказался жив? – спросил Туманов, когда Ракитин замолчал.

– Выстрелил я неудачно, вот и жив он остался. В плечо попал, как сам он говорит. Едва мы похоронили командира, получили новый приказ – вперед. Ну и забыли про Бородина. Считали, что мертвый он. А его подобрали санитары, думали – в бою раненный. Да и откуда им знать было… Увезли в тыл, лечили, а потом и демобилизовали…

Ракитин замолчал, и в наступившей тишине было слышно, как далеко, на другом конце деревни, вспыхивал девичий смех. Молодежь не держали по домам и самые лютые холода.

– Вон как, значит, дело было, – тихо проговорил Павел Туманов. – Да ведь его, подлеца, за это…

Ракитин невесело усмехнулся:

– Не так просто теперь. Свидетели ведь нужны. А где их взять? Командир наш погиб, а спустя неделю вся рота полегла. Чуть ли не я один остался жив. Тоже, как Бородина, подобрали меня санитары, лечили… – Ракитин махнул рукой. – Бесполезное дело. В горячие годы Бородину не поздоровилось бы за это, а теперь попробуй установи – струсил тогда Бородин или нет. Да и вряд ли кто заниматься этим случаем будет сейчас. Поважнее дела есть.

– Но ведь… Слушай, Тихон! – заволновался вдруг Туманов, вскочил и заходил по комнате. – Черт возьми, да нельзя же так оставлять это дело, Тихон!

– Нет, не возьмешь этим сейчас Бородина, – сказал Тихон, наливая из бутылки еще по стопке. – По-другому надо его за жабры брать…

– А как по-другому? – спросил Туманов.

– Не знаю, – признался вдруг Ракитин. – Столько дров наломал, что не знаю теперь. Всю ночь сегодня думал об этом. И еще думал… ну да ладно. Будешь пить?

– В рюмке только баба оставляет. Да и то не всякая, – улыбнулся Туманов, выпил водку и встал. – Ну, пора мне, Тихон. Благодарствую за угощение.

Ракитин, кажется, не расслышал этих слов и задумчиво проговорил, словно про себя:

– Эх, Андрюхи нет…

Встал и накинул полушубок, чтоб проводить Туманова.

Расстались на том же месте, где встретились. Прощаясь, Ракитин проговорил:

– Завтра вот поеду и спрошу, как его по-другому за жабры взять.

– У кого? Куда поедешь?

– В райком партии.

Туманов, ушел, а Ракитин еще некоторое время стоял на улице. Неторопливо и давно уже плыл над Локтями скрючившийся от холода месяц. Но все-таки он давал еще немного света земле. Крыши домов, заваленные толстым, почти полутораметровым слоем снега, казались голубоватыми. Огней не было видно почти ни в одном доме.

* * *

Из района Ракитин вернулся молчаливый, сосредоточенный, даже немного угрюмый.

– Ну? – встретил его Павел Туманов. – Спросил?

Ракитин усмехнулся:

– У меня, наоборот, спросили.

Павел Туманов непонимающе вскинул на Тихона глаза.

Ракитин еще помолчал и стал не спеша рассказывать:

– Понимаешь, в райкоме сейчас новый секретарь. Прежнего сняли за плохую работу и чуть ли не исключили из партии за невнимание к колхозам. И знаешь, кто этот новый секретарь? Ни за что не угадаешь. Семенов, Андрея дружок. Ну тот, который у нас тут…

– Постой, постой. Это который… с бровями? Ссыльный студент?

– Он.

– Мать честная, да откуда же он взялся?!

– Вот, брат, какие дела, – вместо ответа проговорил Ракитин. – Я ему о Бородине, о нашем колхозе больше часа рассказывал…

– Ну? – опять произнес Туманов.

– Он мне первым вопросом: «А куда ваша парторганизация смотрит?» – «Нету, говорю, у нас ее…»

Ракитин проговорил устало и невесело:

– В общем, сейчас мне еще жарко от того разговора. Шел он в таком плане: разве можно мириться с тем, что в Локтях партийной организации нет? Ты, говорит, коммунист, почему не подумал о создании в колхозе парторганизации, если райком партии ушами хлопал? Что, хороших, честных людей нет у вас? Тогда бы живо Бородина на место поставили…

– Дьявол, ведь заикался же ты как-то об этом! Помнишь, из МТС ехали с Бородиным?

– Э-э… – тяжело махнул рукой Тихон. – В том-то и дело, что заикался только… В общем, здорово, Павел, всыпали мне. И поделом! Век помнить буду.

– А что же нам все-таки с Бородиным… теперь?..

– Что? Начинайте, говорит Семенов, сначала – с создания парторганизации. А на прощание предупредил: не порите только горячку с Бородиным. Он воспользуется этим и вас же в дураках оставит.

– Да можно разве ждать, раз такое дело!.. – возмущенно прервал Ракитина Туманов. – Ведь через год, через два Бородин совсем колхоз завалит!

– Высказывал я Семенову и такую мысль. А он мне: что ты предлагаешь? Через неделю созвать общее собрание колхозников и поставить вопрос о замене председателя? А согласятся сейчас на это колхозники?

– Не согласятся…

– Вот то-то и оно, Павел. Посоветовал он мне: разъясняйте колхозникам, что за человек Бородин, куда хозяйство ведет. И не бойтесь его разглагольствований. Пройдет немного времени, и колхозники поймут, что к чему. Помогите им в этом… А мы, говорит, займемся, в свою очередь, вашим колхозом… И всеми остальными, говорит, займемся.

3

За все эти годы ничего не изменилось в доме Бородиных, если не считать, что сдохла от старости собака. Григорий отвез ее в поле и закопал. Вернулся хмурый, перепачканный землей, со злости пнул подвернувшегося под ноги нескладного, колченогого пса – сына подохшей суки. Взвизгнув, пес отлетел к забору и оттуда зарычал, залаял на Григория. Бородин остановился, посмотрел на собаку и вдруг громким, свирепым голосом крикнул:

– Иди сюда, живо!..

Пес вильнул хвостом, тявкнул еще раза два. Потом нехотя подошел и стал лизать перемазанный глиной сапог.

Если смотреть со стороны, в семье Бородиных все выглядело тихо и мирно. Но Анисья за несколько лет превратилась в старуху. И она и Петр дышали свободно, смело ходили по комнатам, когда Григорий был на работе. Но едва раздавался грузный скрип ступенек крыльца, затихали, неслышно занимались своими делами.

Петька надеялся вздохнуть, когда перешел в пятый класс. В Локтях была только начальная школа. Теперь надо было ехать учиться или в районную десятилетку, или в семилетку при станционном поселке.

Целое лето он намеревался спросить у отца, как ему быть с учебой, но не мог осмелиться. А сам отец до осени не обмолвился об этом ни словом. В конце августа Анисья начала шить Петру новые рубахи, купила в магазине зимнее пальто, шапку, сапоги. Однажды утром завела квашню и стала печь на дорогу всякую сдобу.

– Гостей, что ли, ждете? – прищурив глаза, спросил Григорий.

– Так ведь надо отправлять Петеньку в школу. – И прибавила на всякий случай: – Веселова вон без отца растит, и то отправила свою в семилетку при станционном поселке. А мы – в район бы… вместе с сыном Павла Туманова.

У Петра замерло сердце: что сейчас скажет отец? Но отец, нахмурившись сильнее обычного, молча ушел на работу.

Уже перед самым отъездом Петра отец спросил:

– Жить-то где будешь? Родни в районе нет у нас…

– При школе интернат есть. Общежитие такое для учеников из других сел…

Подумав о чем-то, отец проговорил:

– Ладно… Только чтоб каждый месяц дня на три приезжал домой.

И Петр все годы, пока учился в школе, вынужден был строго выполнять это непонятное для него требование, пропускать уроки. В районе он купил самоучитель для баяна, выучил ноты и, приезжая, целые дни просиживал с инструментом на коленях. Петр видел, что это нравится отцу, и, незаметно для самого себя, усмехался.

Зато Григорий замечал эту усмешку. Робкая, чуть горьковатая, она в последние годы все чаще и чаще стала трогать крупные, резко очерченные губы Петра. И было для Григория в этой усмешке что-то знакомое, а вместе с тем, новое, непонятное.

– Чему смеешься? – спрашивал он.

– Я не смеюсь, тебе кажется, – отвечал Петр начинающим грубеть голосом.

– Что, что? Кажется? Ишь ты!

Петр смотрел на отца, пожимал плечами и отворачивался.

Григорий-то знал – не показалось! Вот отвернулся сын, а улыбка на его губах так и не потухла, теплится чуть-чуть, но чувствует он – разгорится она вовсю, будет жечь его, Григория, все сильнее и сильнее. И не потушить ему ее, не вернуть себе сына…

Несколько раз Анисья напоминала: баня разваливается, хорошо бы поставить новую. Наконец Григорий внял ее просьбам и сказал сыну:

– Слышь, Петро? Давай завтра свалим десятка два сосен. По первопутку вывезем, а зимой новую баню поставим.

– Ладно, – согласился Петр, как обычно.

Рубить сосны в бору, возле деревни, не разрешалось. Надо было идти в лес, окружающий Гнилое болото. Утром отправились туда. Григорий захватил двустволку.

Всю ночь сеял мелкий обложной дождь, и теперь под ногами хлюпала грязь. Когда кто-нибудь задевал неосторожно куст, обоих окатывало холодной, прозрачной водой.

Добрались до места оба промокшие.

– Замерз? – спросил Григорий.

– Ничего, сейчас согреемся.

Работали молча.

– Устал? – время от времени спрашивал отец.

– Нет, – упорно отвечал Петр, хотя готов был от усталости свалиться на мокрую землю и тут же заснуть.

Когда кончили валить деревья, Григорий взялся за топор.

– Ты посиди, отдохни, а я сучья обрублю.

Петр развел костер и стал сушить мокрую одежду. Тяжелый дым от сырых веток стлался по земле. Низом его тянуло в сторону болота, где время от времени тревожно кричали отставшие утки.

– Что, если попытаться достать к ужину парочку крякух, а? – спросил Григорий, с размаху всаживая топор в очищенное от сучьев бревно. – Ты как, Петро?

Подбросив хвороста в костер, Петр ответил:

– Опасно, говорят, в дождь по болоту ходить. Засосет.

– Эка страсть. Не впервой. Ты посиди тут.

Взяв ружье, Григорий нырнул под низкорослый осинник, уже наполовину растерявший свой ярко-красный наряд. Скоро почти дуплетом ухнуло невдалеке два выстрела, немного погодя еще один. Петр, подкидывая в огонь тяжелые сосновые лапы, ждал четвертого. Но вместо выстрела услышал чей-то крик:

– Э-э-э-э-э… Пе-е-етька-а-а!

Петр вскочил, но, растерявшись на мгновение, тут же сел. «Кто это кричит?» – подумал он, не узнав голоса отца.

– Пе-етька… Скорей, скоре-ей! Тону-у-у! Пе-е… – Голос захлебнулся. И только теперь услышал Петр, как стучит сердце. Сорвавшись с места, побежал на крик.

Отца он увидел неожиданно, вывалившись из цепких зарослей кустарника, опутанного жесткими стеблями ежевики. Вернее, не отца, а его голову. Она торчала среди мелких кочек, на которых по-весеннему зеленела травка и цвела розоватая водяница. Немножко подальше поблескивали небольшие зеркальца чистой воды.

– Топор-то… Эх, не догадался… Живо за топором, продержусь как-нибудь, – прокричал Григорий посипевшими губами, как только увидел сына.

Петька побежал обратно, поминутно спотыкаясь о травянистые кочки, разрывая грудью перепутанный кустарник. Бежал и думал: «Зачем топор? Веревку надо… Говорил же ему – засосет… Хотя, правильно, топор. Нарублю мелкого осинника, настелю до него… Ведь говорил же…»

– Скоре-ей! Не могу-у-у! – донесся слабый крик отца из-за деревьев и долго-долго, как показалось Петру, не смолкал. «Ведь потонет, потонет…» – замелькало у него в голове. Выхватив топор из бревна, он бросился назад.

– Вот здесь, вот здесь… руби, – задыхаясь, крикнул Григорий, показав глазами направо. Там, метрах в четырех от отца, росло на сухом мыску несколько корявых осинок. – Да скорей ты, черт!..

Между Петром и осинками, на которые указал отец, было чистое от кустарника пространство, покрытое такими же кочками, меж которых провалился отец. Петр секунду оглядывал их.

– Выдержат… Ты легкий, Петенька… С кочки на кочку, только не сорвись… И топор не урони.

Но Петр не слушал уже отца. Отталкиваясь от уходивших из-под ног кочек, он бежал к осинкам. У самой цели вдруг оступился, и ноги его провалились в клейкое ледяное тесто. С ужасом ощутил он, что опоры под ногами нет и они медленно погружаются все глубже и глубже. Петр вскрикнул, взмахнул руками и упал на живот. Руки тотчас провалились в зыбкую хлябь.

К счастью, во время падения Петр не выпустил топора, который ударился лезвием в трясину, прорубил ее и зацепился под жидкой грязью за корень дерева. Петр напряг все силы, обеими руками держась за топорище, подтянулся вперед. Потом схватился за ветки кустарника, росшего вокруг осин, выполз на твердое место. Один сапог остался в трясине.

С того момента, когда Петр оступился и упал, прошло несколько секунд. А Григорию казалось, что Петька барахтается в трясине уже целый час. В голове его что-то гудело, билось, но мыслей не было. Но когда Петр вылез, Григорий с надеждой подумал: «Может, не конец еще».

Способность соображать вернулась к Григорию, он выплюнул ржавую воду и прохрипел, вытягивая шею:

– Руби крайнюю… Скорей, сынок… Старайся пониже…

Через минуту осина, подрубленная Петром, бесшумно упала. Верхушками она накрыла Григория, оцарапала в кровь ему лицо. Но он не ощущал теперь ни боли, ни холода. Ухватился за корявые, скользкие ветви и радостно засмеялся.

Выбравшись из трясины, Григорий долго лежал вниз лицом на примятой траве, глубоко дышал. С него стекала жидкая вонючая грязь.

Наконец пошевелился, сел, стал смотреть на то место, которое чуть не стало его могилой. Оно по-прежнему ласково и безобидно зеленело.

– Поохотился… Тьфу, черт!

– Я же говорил, – подал голос Петр.

– Да ведь я здесь часто ходил – ничего. За время дождей расквасило. Кабы не ружье – крышка. На него опирался. Ну, пойдем к костру, продрог я.

С мыска переправлялись на твердую землю, кидая под ноги осиновые ветви. В руках держали на всякий случай по длинной жерди. Тонкие ветви хлюпали по воде, прогибались, но выдержали.

Костер, разложенный Петром полчаса назад, чуть-чуть курился. Только разожгли его, стал опять накрапывать дождь.

– Лихорадку схватишь еще. Пойдем, что ли, домой. Там отогреемся.

– Пойдем, – коротко отозвался Петр.

Всю дорогу шли под мелким дождем – впереди Петр, за ним отец. Петр нес в руках сапог. Второй сапог и ружье остались в болоте.

Вечером Анисья молча стирала пропахшую болотной гнилью одежду мужа и сына.

В течение недели никто – ни Петр, ни Анисья – даже словом не обмолвились о происшедшем. Жили так, будто и не случилось ничего, будто не был он, Григорий, на волосок от смерти.

На восьмой или девятый день Григорий не выдержал:

– Эх, вы!.. Утони я – обрадовались бы…

– Господи, что говоришь-то ты, – промолвила Анисья, покачав головой.

А Петр промолчал. Григорий медленно подошел к нему, наклонился и заглянул в глаза.

– Так какого черта лез тогда ко мне по болоту?! – Григорий сильно встряхнул Петра за плечи. – Ведь захлебнулся бы сам в трясине!

– А ты что, не полез, если бы тонул… кто-нибудь? – спросил, в свою очередь, Петр. В глазах его было только удивление.

Григорий отмахнулся, неслышно отошел прочь, медленно и изумленно повторяя несколько раз: «Кто-нибудь… Ага, кто-нибудь…»

И с новой силой ощутил: нет у него сына.

* * *

А следующей весной, когда Петр сдал экзамены за девятый класс, отец, покалывая его глазами, спросил:

– Кончил учебу?

– Раз приехал домой, значит, кончил.

Григорий подергал себя за ус, точно пробуя, крепко ли он держится.

– Вот что, Петро… Ты уже мужик вроде, а?

Петр промолчал. Отец усмехнулся и продолжал:

– Я думаю – хватит тебе на батькиной шее сидеть. Работать надо. Как ты думаешь?

– Думаю десятилетку кончить.

– Ну, ученьем сыт не будешь… Курсы трактористов нынче зимой в МТС открываются. Понял?

Петр не только понял, он давно знал, что спорить с отцом бесполезно, и несмело подал голос:

– Лучше уж на шофера тогда… – Хотел добавить: «Как Витька Туманов», – но побоялся.

– Дурак. На тракторе больше заработаешь, – бросил Григорий. Он посидел немного, хлопнул ладонью по столу, застланному клеенкой, и проговорил: – Решено.

Петр поднял было на него глаза, но отец не дал ему возможности возразить.

– Ну, ну, что? Договоренность уже есть с директором МТС, место для тебя оставлено. Лето погуляй – и хватит. Нечего тебе баклуши бить. Ступай.

Вечером того же дня Петр рассказал Витьке о решении отца.

– Ну а ты что? – поинтересовался Туманов.

– Что же мне делать? Поеду, – вздохнул Петр.

Витька внимательно посмотрел на него. Петр поднял голову:

– Ты чего?

– Какой-то ты… пришибленный, – сказал Витька.

– Как это?

– Да так… – И пояснил: – Вялый какой-то, будто сроду не высыпался. Я давно советовал тебе – вступай в комсомол. Мы разбудили бы тебя, встряхнули.

– Э-э, не до комсомола мне… Отец и так… А тут бы…

– Ну, как знаешь, – холодно ответил Виктор. – Что ж, может, работа на пользу пойдет тебе. Людей увидишь и… окрепнешь, в общем!

Осенью Витька уехал учиться в десятый класс. Петр с завистью проводил его. До самых снегов не знал, куда деть себя с тоски. Теперь он с нетерпением ждал курсов трактористов. Но их открытие задерживалось.

– Чего ходишь, как сонный, из угла в угол? – спросил как-то отец.

– Тут не уснешь, сдохнешь с тоски. Где они, твои курсы? Пойду хоть сено возить на ферму.

– Сиди, без тебя навозят, – грубо отрезал отец.

Только перед самой весной Петр наконец уехал на курсы.