Текст книги "Портреты моих современников (сборник)"

Для полной уверенности в новом открытии я взорвал с помощью магния ручную гранату. Сделал я это поздно вечером, когда уже было темно, и любой костер был бы мгновенно замечен, а «магниевый способ» позволил подготовить и провести взрыв втайне, почти рядом с селом. Гранату я заложил в обгорелое дупло огромной старой вербы, что стояла в пойме речки, почти у самой воды. Для испытания я выбрал старый зеленоватый от ржавчины запал и такую же гранату. Но взрыв произошел безотказно и в расчетную секунду. Я был на вершине блаженства, когда ослепительно яркое пламя вырвалось из всех щелей и отверстий в стволе, и оглушительный гром покатился над тихой долиной. Я почти не спал в эту ночь, вновь и вновь переживая свое открытие, и чуть свет – был уже на месте вчерашнего взрыва. Могучее дерево стояло, хотя его ствол был разворочен и искорежен, а с кроны срезалось много сухих веток и два огромных зеленых сука. От размочаленной пробоины в стволе тянулась наискосок к речке широкая полоса, усеянная щепками, корой, обуглившимися кусками древесины. Теперь, уверенный в полном успехе, я стал готовиться к «большому взрыву».

Я и до этого взрывал ручные гранаты в костре и даже без костра – с действующим ударным механизмом – «лимонку» и гранату с длинной ручкой. «Лимонку» я обменял у одноклассника на финку, а гранату с ручкой нашел сам далеко за селом, под кустом терна. Граната была новенькая, от нее еще пахло краской и залитым толом, натеки которого сохранились около зубчатой шайбы, надетой на запальную трубку. Мне показалось, что кто-то приготовил ее, чтобы бросить в машину, проезжающую по шоссе, но что-то произошло, и гранату поспешно спрятали в кусты. Она была на взводе – это безошибочно определил мой сверстник Жорка Каменский, с которым мы вместе обследовали находку. Обе гранаты я бросал в глубокую балку у целебных родников, и обе взорвались. Взрывы ручных гранат мне казались настолько сильными, что теперь я боялся за взрывом «лимонки», которую я обложу толом, не заметить эффект «большого взрыва». И я решил взорвать такое количество тола, которое бы заглушило даже взрыв связки гранат.

Под полигон я выбрал овальную скалу за Монастырским лесом, которая, казалось, вот-вот покатится вниз по крутому, заросшему корявыми дубками склону. Под скалой была небольшая пещера и узкая ровная площадка. Идти к скале было не меньше трех километров. Набив полный солдатский вещмешок толом, извлеченным в разное время из гранат и мин, хранившимся в тайнике, я едва смог оторвать его от земли. Пришлось носить взрывчатку небольшими порциями. На это ушло несколько дней, ведь каждый раз я шел новым путем, выбирая «отвлекающие» маршруты, если бы за мной кто-нибудь увязывался, тщательно складировал и маскировал принесенное, чтобы никто не заметил мой клад и чтобы я сам потом мог все это найти, собрать и сложить вместе.

И вот настал день, когда, сделав все домашние дела и захватив все необходимое, я отправился в горы. На месте, не мешкая, я приступил к последним приготовлениям. Сначала закрепил «лимонку» крупными кусками тола в старом цинковом ведре, потом засыпал кусочками поменьше и плотно утрамбовал; ведро поставил в пещеру и заполнил толом пространство между ним и скалой. Вход в пещеру замуровал камнями, оставив лишь узкую щель. Потом вставил в «лимонку» запал до упора и чуть выдвинул его назад, чтобы лучше прогрелась трубка замедления, когда загорится смесь магния и пороха. Под трубку подсунул конец кинопленки и высыпал на него целый пузырек горючего порошка. На пленке было сорок кадров – на сорок секунд горения. Прежде чем поджечь пленку, я вышел из-под навеса и хорошенько осмотрелся.

Далеко внизу тянулись ровные ряды колхозных яблонь, там работали женщины. Я прикинул расстояние: до них было больше километра – туда камни не долетят. Кругом было тихо и безлюдно, что придало мне уверенности, а предчувствие удачи вовсе настроило на праздничный лад. Так захотелось, чтобы кто-нибудь из сверстников оказался сейчас рядом – будет на что посмотреть! Еще раз осмотревшись, я поджег пленку и пустился наутек, вверх по склону. Отбежав метров сто, я спрятался за каменный выступ. Сердце билось часто-часто, казалось, что оно вот-вот вырвется из груди от волнения и быстрого бега. Я весь сжался, напрягся, пригнулся, но краешком глаза смотрел – туда!

Когда сильно качнулась земля, я еще не осознал, что это мой взрыв. Однако взметнувшийся косо в небо султан черного дыма, веером разлетающиеся камни и оглушительный треск, будто рядом ударила молния, вызвали восторг, радость и ликование в моей душе. Я плясал, визжал, что-то кричал, а сверху падали и падали камни. Чуть успокоившись, я побежал к месту взрыва. Первое, что я увидел, – возникшая в склоне широкая белая стена, сильно закопченная у основания. Скалы не было – ее огромные куски, набирая скорость и увеличивая прыжки, стремительно неслись по склону, то исчезая в лесочке, то выпрыгивая высоко над ним. Слышались глухие удары, грохот, хруст и треск ломаемых деревьев. Вот массивная глыба поднялась и рассыпалась на множество вращающихся кусков; вот круглый обломок вырвался из леса и понесся по равнине к поливной канаве, врезался в земляной вал, поднял вверх черные комья, перескочил через канаву и заглох где-то в зарослях.

И тут я увидел, что по саду мечутся женщины – до меня едва доносились крики и вопли. Женщины падали, вскакивали и неслись с еще большей прытью. Камни, конечно, не докатились до них – люди скорее убегали, напуганные грохотом и видом сорвавшейся скалы. Надо было уходить и мне. Еще раз осмотрев место взрыва, я помчался окружным путем через густой лес к Холодной балке, пересек шоссе и вошел в село с противоположной стороны. Не встретив на улице знакомых, быстро прошел к дому. Перед крыльцом стоял грузовик, и мать что-то объясняла сидевшему в кабине шоферу. Увидев меня, она приказала немедленно забираться в кузов, и, едва я успел перелезть через борт, как машина тронулась. Мы поехали с ночевкой в портовый город на базар продавать ранние груши. Позже мне рассказали, что вечером к нам домой приходил председатель сельсовета, но, узнав, что еще днем я уехал, не стал объяснять, зачем я понадобился. Это спасло меня от тяжелого разговора, возможно – и наказания.

Два дня, проведенные в приморском городе, наполнили новыми впечатлениями мою жизнь, но не ослабили желание взрывать тополя.

Примерно через неделю после возвращения с базара я отправился со своей четырехколесной тачкой к дальней меже, представлявшей собой живую стену, состоящую из высоких пирамидальных тополей. Все необходимое для нового взрыва было тщательно упаковано и спрятано в немецкий почтовый мешок – на нем еще можно было различить какие-то латинские буквы и очертания орла со свастикой. Рядом с мешком лежал мой любимый топор, которым я орудовал с ловкостью индейца. Тачка была сделана настоящим мастером – дедом Рындиным и служила безотказно, если я не забывал ее вовремя смазывать солидолом. Когда она катилась с горы, ей можно было управлять, сидя в удобном ящике-кресле, поэтому я с удовольствием катался по шоссе: сначала завозил тачку на гору, потом на ней мчался вниз, постепенно набирая скорость. Мне надо было побеспокоиться не только о безопасном взрыве, но и о хорошем подъезде, чтобы потом набрать и увезти домой как можно больше дров.

Подходящее засохшее дерево я нашел недалеко от обходной тропинки, по которой ходили лишь ранней весной и после сильных дождей, когда водой заливало глубокую впадину на основной дороге, пересекавшей межу. В стволе облюбованного тополя я вырубил глубокую борозду чуть повыше земли, с противоположной от тропинки стороны, и шпагатом закрепил в углублении взрывчатку. Еще дома я изготовил нечто вроде взрывного пояса, наполнив толом рукав от старой куртки. Рукав я взвесил на безмене – вместе с ручной гранатой получилось почти двенадцать килограммов. Я хорошенько осмотрел межу, тропинку, вышел на дорогу – нигде никого. Привычным уже движением поджег кинопленку и побежал по тропинке, чтобы спрятаться за ствол большой яблони.

Вдруг увидел: навстречу идет женщина. По корзинке, висевшей на плече, и по походке я узнал Босоножку – тетку из соседней деревни. Ее прозвали так за то, что большую часть года она ходила босиком. Опрометью рванулся к ней и еще издалека закричал: «Тетя Босоножка, стойте! Там сейчас взорвется тополь! Тетя Босоножка! Туда нельзя!»

Я запыхался и оттого, видимо, кричал неразборчиво, потому, как тетка никак на меня не реагировала, продолжая идти походкой-трусцой. Тогда я расставил руки и таким способом пытался остановить Босоножку, но она завопила писклявым голосом: «Ишь, хулиган ненормальный, а ну, уйди с дороги! Паразит несчастный, не дает людям прохода! Я вот тебе щас покажу, как тополя подрывать! Я расскажу твоему отцу, пусть знает, чем ты тут занимаешься!» Однако я уже не слушал тетку: я спиной чувствовал, как быстро горит пленка. То, что Босоножка меня не узнала, придало решительности – я ухватился за ручку корзины и потянул вниз. Тетка была явно сильнее: мне не удалось пригнуть ее к земле. Тогда я расставил руки, стараясь прикрыть Босоножку своим телом. В ту же секунду почувствовал сильный пинок, как пушинка отлетел от тетки и распластался на тропинке.

Я не успел ни оглянуться, ни подтянуться, как ухнул мощный взрыв. Тополь переломился у макушки, нырнул основанием в дым и начал падать вдоль тропинки. Через секунду он с хрустом грохнулся о землю – сухие ветви и почти вся верхняя часть разлетелись на мелкие куски и щепки. Я оглянулся: Босоножка лежала неподвижно, спрятав голову за мешок, который был привязан клетчатым платком к корзине. Рядом упало несколько крупных щепок, тетка подняла голову, увидела меня и снова опустила ее.

«Тетя, уходите скорее на дорогу, сейчас минеры взорвут еще один тополь», – начал врать я.

«А щоб они выздохли, твои минеры, и ты вместе с ними», – причитала тетка, ловко поднялась, схватила корзинку и почти побежала к дороге.

Хотя мой испуг сменился восторгом, я понимал, что надо поскорее уйти. Я побежал в заросли бузины, выкатил тачку и начал поспешно грузить дрова. Обломки ветвей оказались сухими и легкими, а щепки, наколотые взрывом из основания дерева, были сыроватыми и закопченными. Сильно закопченным оказался и низенький, почти что сравненный с землей пень.

Возить тачку, наполненную готовыми к топке дровами, оказалось нелегко: к вечеру успел сделать только две ходки. На следующий день я привез еще несколько тачек, обеспечив семью недели на две хорошими дровами.

Свои «опыты» я старался держать в тайне, хотя соблазн похвастаться сверстникам был. Единственный человек, который знал о моих делах, был Жорка, который больше увлекался огнестрельным оружием и ножами. Если нам попадался ружейный ствол, затвор или патроны, то он точно знал, какой винтовке это принадлежит. Был у него немецкий «шмайсер», стрелявший одиночными патронами, уйма самопалов, сделанных из винтовочных стволов, красивые ножи с наборными ручками. Разбирался он неплохо в минах, гранатах, снарядах, но сам их никогда не развинчивал и не взрывал. Мы не были друзьями, но доверяли друг другу многие секреты.

Жорка ужасно страдал оттого, что отец его во время войны был полицаем и долго выдавал себя за партизана. Он даже нам рассказывал эпизоды из своей партизанской жизни в керченских каменоломнях. Когда отца забрали, я сделал вид, что ничего не знаю. Мальчишки сразу же прибавили к Жоркиному имени кличку «Полицай», причем старшие его так называли в глаза, а младшие – за глаза. Жорка окончательно замкнулся и еще совершеннее изготавливал свои ножи и самопалы. Когда первого сентября мы пришли в старую школу, Жорка был уже не Каменский, как отец, а Жолобов, хотя его младшие братья и сестры фамилию не сменили. Оказывается, бывший полицай Феликс Каменский приходился Жорке отчимом. К сожалению, это Жорку не спасло и его по-прежнему все называли не иначе как «Жорка-Полицай».

В это время у нас было две школы: одна – старая, в которой мы учились, и одна – новая, которую мы строили. Старая школа располагалась в нескольких километрах от села, на крутом живописном склоне Зеленой горы. Занимались мы во вторую смену. В школу я выходил часа за два до занятий и долго шел окружной дорогой, по узкой тропинке, которая то заходила в сад, то опускалась в пойму речки, то пересекала ее, превращаясь в цепочку скользких камней, бревно или наскоро сбитый мостик, то выходила на склон безлесной горы. Путь этот был долгим, поэтому им почти никто не пользовался, но я с удовольствием ходил окружной дорогой весь учебный год, и мне она каждый раз представлялась по-новому, хотя вокруг все было знакомо до мелочей.

Вот тропинка прижалась к высокому обрыву над крутым поворотом речки; здесь ее сильное течение прорыло в глинистом дне глубокую колдобину; сверху сквозь прозрачную толщу воды хорошо видны крутые берега и в них темные рачьи норы, а почти у поверхности воды всегда лениво и величаво плавают большие красноперки. Стоит хлопнуть в ладоши, и рыбы встрепенутся и исчезнут, спрячутся в своих тайниках, как будто их здесь никогда и не было. В колдобине никто не купался, потому что подступы к ней были неудобными, место плохо освещалось солнцем, да и пугала большая глубина. А вот показалась уютная поляна, окруженная густыми вербами. Здесь мы однажды ранней весной сушили на костре мокрую одежду после того, как неудачно попытались перебраться по ивам через непривычно бурную, вздувшуюся от растаявшего в горах снега речку. А вот тропинка обогнула черный вход в сквозную пещеру. Пещера была извилистой, с узкими ходами, но главное – нестрашной, в ней побывали даже несмелые девчонки, ходившие как-то с нами на экскурсию.

Иногда по пути в школу я стрелял из самопала или взрывал какую-нибудь небольшую штуковину. Но чаще просто гулял или подолгу смотрел на удивительную воду – как меняется она от прозрачной, почти невидимой в спокойных широких впадинах, до густой, с маслянистым отливом на узких буйных перекатах. Иногда мне хотелось по холмам и горам идти все дальше и дальше на юг, за школу, к едва видневшейся в синей дали Скале-Копне и за ней – к морю. Уже несколько раз ходил я этими маршрутами со старшеклассниками в походы, и водил нас всегда военрук школы Иван Филиппович. Походы эти были для меня праздничными, воспоминанием о каждом из них я дорожил как хорошей книжкой.

И вот как-то ранней осенью, когда еще было тепло, и я, изрядно побродив по горам, с наслаждением слушал рассказ учителя географии о вулканах, к нам на урок зашла директриса и пригласила меня пройти в свой кабинет. Войдя в крошечную комнатку, я увидел председателя сельсовета, военрука и незнакомого красивого, полноватого капитана. Директриса, маленькая женщина с благородным лицом и искривленным позвоночником, заговорила своим ехидным голосом: «Ты у нас знаменитый сапер, и товарищ капитан из райвоенкомата хотел бы с тобой познакомиться. Постарайся честно ответить на все его вопросы». Я сразу догадался, о чем пойдет речь, и начал машинально искать между присутствующими Босоножку. «Неужели она меня узнала тогда?» – подумал я. Инстинкт самозащиты подсказывал: мне как можно глубже уйти в себя и все отрицать.

«Я слышал, – начал красивый капитан, – что у тебя есть мины. Держать их у себя, а тем более разряжать или взрывать самому – опасно. Надеюсь, ты это понимаешь? – я молча кивнул. – Так вот, – продолжал капитан, – там во дворе школы, около машины, тебя ждет сержант Галиев. Покажи ему свои мины!»

«Прямо сейчас?» – удивился я.

«Прямо сейчас», – ответила директриса.

И хотя я был обрадован тем, что меня не стали разоблачать и ругать за Босоножку, в душе моей осталось разочарование оттого, что капитан не рассказал что-нибудь интересное про войну, про нарушителей границ, про новое оружие. Забыв сказать «до свидания» и не заходя в класс, выбежал на улицу.

Около зеленой машины уже стоял Жорка Жолобов и солдат, как мне показалось, узбек, поскольку предположить в человеке с черными-пречерными волосами и темной кожей лица я мог только узбека. Мы с Жоркой переглянулись, что означало: покажем только то, что всем известно. Мы повели сержанта к большой минометной мине, что лежала на меже, недалеко от взорванного мною еще в августе тополя.

Сначала мы шли молча. Но Галиев, видимо, вспомнив, что ему приказано не только обезвредить боеприпасы, но и провести с нами воспитательную работу, начал рассказывать «страшную» историю: «Четыре пацан нашель один мина. Ковирял, ковирял – мине как даль и убиль четыре пацан». Выполнив свой долг, солдат снова замолчал и оживился лишь тогда, когда я назвал по-татарски деревню, в направлении которой мы шли. Деревня давно была переименована в село Цветочное. Оказывается, по-татарски она называлась «Корова убежала». Мне стало весело, когда я представил, как убегает от татарина корова. Веселость передалась Жорке и сержанту.

Мы вдруг разговорились, а вернее, начали игру: Жорка и я называли по очереди Галиеву старые названия сел, ручьев, балок, вершин гор. Он нам переводил с татарского на русский значение этих слов. Солдат говорил, а мы не верили своим ушам – до чего же эти названия были точными и интересными! Вот деревушка за лесом, судя по татарскому названию, должна изобиловать сливами, а ведь и правда, долина вокруг нее сплошь заросла корявыми сливовыми деревьями. А вот балка, где мы всегда собирали орехи, так и называется по-татарски «Ореховая»… Так мы узнали, что скала, выступающая из склона лесистой горы, которую хорошо видно с восточной окраины нашего села, называется «Камень-нос», а пересыхающий колодец за старым кладбищем – «Вода ушла»… Но больше всего нам понравилось название села «Корова убежала»…

Когда мы показали Галиеву мину, он велел нам отойти, а сам стал внимательно ее осматривать. Не найдя ничего подозрительного, он взял мину и понес к речке, где под обрывом во время паводка образовалась глубокая промоина. Зайдя под карниз, солдат осторожно положил ее на синюю глину, неторопливо снял вещмешок и начал доставать из него всякие любопытные для нас принадлежности минера: прямоугольную толовую шашку, облепленную вощеной бумагой с ярко-синим пятнышком на большой грани, моток бикфордова шнура, маленькие плоскогубцы. Перочинным ножом сержант отрезал кусок шнура длиной около тринадцати сантиметров и срезал на нем концы – один срез получился ровный, другой – скошенный. Из бокового кармана он извлек беленький металлический запал, вставил в него ровный конец шнура и обжал мундштук плоскогубцами. Получившуюся запальную трубку Галиев вставил в толовую шашку – под синим пятнышком оказалось отверстие для запала. Подготовленный таким образом заряд сапер положил на мину, вынул из коробки спичку, прижал ее головкой к сердцевине в скошенном конце шнура и чиркнул по спичке коробком – из шнура полетели искры и пошел беловатый дымок, как от дымного пороха. Солдат взял мешок и показал нам, что пора уходить, – мы все вместе быстро завернули за синий обрыв, прислонились к крутому склону и стали ждать.

Мне показалось, что сначала раздался протяжный визг, а потом – взрыв. В облаке дыма и пыли мы увидели обрушившуюся промоину и больше ничего. Под слоем плотных глиняных «кирпичиков» не было надежды найти хотя бы осколок. Немного постояв, направились к ржавому болотцу, в котором лежало несколько артиллерийских снарядов. Галиев долго выбирал их из ила, очищал и складывал штабелем. Собрав боеприпасы, он сначала вымыл, а потом высушил руки и лишь после этого взорвал снаряды точно так же, как и мину. Мы с Жоркой стояли далеко от болотца в охранении и хорошо видели, как высоко в небо взметнулся черный столб дыма и грязи, как поднялись над садом вороны, как понесло дымное облако в направлении платформы, где лежали горы пахучих колхозных яблок.

Вернулись мы на последний урок. Жорка пошел в свой класс, я – в свой. В школе слышали взрывы и меня встретили в классе с почестями: урок окончился преждевременно, я высыпал на первую парту горсть острых осколков и рассказал, как мы взорвали целый штабель снарядов и огромную мину.

На другой день, встретившись с Жоркой, мы без конца пересказывали «страшную» историю сержанта Галиева о «четырех пацан», каждый раз по-новому дополняя ее выдуманными эпизодами и смешными выражениями, подражая сержанту-татарину, и хохотали до упаду. Вскоре эту историю знали почти все в школе и селе.

Через несколько дней ко мне подошел Иван Филиппович и пригласил в воскресенье прийти на стрельбище – пострелять из малокалиберной винтовки. Я охотно согласился. На стрельбище, расположенное напротив новой школы, я явился часов в восемь утра. Иван Филиппович уже был там, лежал на огневом рубеже и палил по мишени. Он объяснил, что лучше всего стрелять утром, когда глаза еще не устали от дневного света и суеты. И правда, подойдя к мишени, мы увидели, как кучно в центре легли пули. Потом начал стрелять я, но у меня с этой дистанции получалось похуже. А вот по большим мишеням с дальнего расстояния я стрелял лучше. Расстреляв больше двух пачек патронов, мы собрали мишени, и пошли в новую школу, которая уже была готова к открытию. Там в специальной комнате, которую Иван Филиппович называл военным кабинетом, почистили винтовку. Я прошелся по просторному коридору второго этажа школы. В коридоре все сияло и пахло краской, с потолка свисали огромные белые люстры, классы были обозначены красивыми табличками, рядом с физкабинетом находился радиоузел, в классе пения стоял черный рояль. Я ходил как завороженный, хотя знал в новой школе каждую комнату, каждый угол, каждый экспонат: мы не только много помогали строителям, но и сами готовили школу к празднику.

Когда я вернулся, Иван Филиппович собирал станок для карабина, на котором проверялась правильность наведения оружия на цель. Он коротко рассказал, что на фронте одно время был снайпером и на его счету есть убитые враги. Как-то незаметно втянул меня в рассказ о своей боевой юности, фронте и друзьях. Постепенно перед моими глазами словно ожили плакаты, на которых были нарисованы люди в форме, выполняющие разные боевые упражнения. Я видел не рисунки, а солдат с биноклями, дальномерами, автоматами, саперными лопатками. И мне вдруг захотелось тоже что-то рассказать Ивану Филипповичу.

И меня словно прорвало: подробно, стараясь не нарушить последовательности событий, я рассказал о том, как открыл тайну тола. Сам того не замечая, подробно освещал свои опыты: как взрывал снаряд по способу киномеханика Жени, как разрушил скалу за Монастырским лесом; рассказал о подорванных тополях, о встрече с Босоножкой, о том, что готовлю подводный взрыв, и как-то и признался, что не открыл сержанту Галиеву свои арсеналы. Иван Филиппович слушал, лицо его становилось то грустным, то хмурым, и тогда я сбивался, но он кивал, чтобы я продолжал рассказ…

Когда я замолчал, военрук сказал, что он совсем недавно прошел ускоренные курсы саперов и теперь ему поручено военкоматом обезвреживать боеприпасы. Приезд капитана был не случайным – это его непосредственный начальник. В районе обеспокоены участившимися случаями взрывов оставшихся после войны боеприпасов, гибелью тракториста прямо в поле от ахнувшей мины. Известно, что у подростков спрятано много мин, гранат, снарядов и других гремучих штуковин, а это опасно как для них самих, так и для других…

И почему-то без всяких раздумий я предложил Ивану Филипповичу начать с меня и для убедительности перечислил, сколько в моих тайниках видов и единиц взрывных устройств.

Военрук долго молчал, видимо, что-то обдумывал, а потом ошарашил меня своим предложением: не отвозить и не сдавать все это в район, а взорвать самим. Я был вне себя от радости и понял, что теперь не скрою ни единого запала, ни единого килограмма взрывчатки.

И вот началась тяжелая работа. Жорка Подгаецкий сначала согласился участвовать в «самом большом взрыве», но потом почему-то отказался. Мне же он показал свой тайный склад, в котором были спрятаны в лентах и поштучно целенькие патроны с тупоносыми пулями-снарядами от авиационных крупнокалиберных пулеметов и назвал место, где закопаны ящики с минами от ротного и миномета. Я обошел своих поставщиков боеприпасов, в основном ребят начальных классов, и узнал несколько мест нахождения больших мин. Когда все склады и одиночные находки были обозначены и подготовлены к вывозу, Иван Филиппович созвал «военный совет», чтобы выяснить, каким видом транспорта лучше воспользоваться: полуторкой или подводной. Узнав место, которое, как он считает, лучше всего подходит для ликвидации боеприпасов, я сказал, что на грузовике туда не подъехать, а подводной можно.

«Значит, выбираем гужевой транспорт», – подвел итог совещания Иван Филиппович.

«А как мы предупредим тех, кто может оказаться в зоне поражения?» – спросил я.

«Я уже договорился с директрисой: в оцепление будут назначены старшеклассники. Ориентируемся на воскресенье».

Ранним воскресным утром мы взяли в колхозе двухконную подводу, насыпали на дно мягкого песку, накрыли его мешками и поехали по заранее намеченному маршруту. Дело шло куда медленнее, чем я предполагал: ко многим точкам подъезды оказались неудобными, да и укладывать мины и снаряды на подводу надо было очень осторожно, а уложив, надежно закреплять, чтобы они не катались и не бились друг о друга, не вывалились на крутых подъемах и спусках. К обеду мы собрали и вывезли на место будущего взрыва только то, что находилось в окрестностях деревни.

Обедали вареной картошкой с розовой барабулькой. Рыбка пахла морем и пряностями, ее прозрачные нежные ломтики таяли во рту. Барабульку привозили рыбаки из прибрежных сел и справедливо обменивали по схеме: ведро рыбы на ведро картошки. Закусывали мы грушами, которые я собрал под гигантским деревом в заброшенной части колхозного сада. Они уже слегка переспели, – желтовато-зеленая с легкой горчинкой кожица лопалась при ударе плодов о землю, а по трещинам выступала сочная, гладкая и душистая мякоть. Я с удовлетворением отметил, что мои любимые груши понравились и Ивану Филипповичу.

Солнце клонилось к закату, когда мы доставили в Каперликойскую балку последнюю подводу. Из песка и камней я старательно приготовил просторное ложе, и мы начали слоями укладывать на него наш опасный груз. Иван Филиппович работал осторожно, но быстро и ловко. Я старался не отставать. Под конец у нас получилась горка в виде приземистой четырехгранной пирамиды. Увенчавши ее верхушку ручными гранатами и рассовав в щели и пустоты крупнокалиберные патроны и всякую «мелочь», мы отогнали подводу в ближайший отрог балки, распрягли лошадей, отвели их под сень деревьев и привязали к корявому стволу дикой яблони.

Когда вновь подошли к пирамиде, то я попробовал сосчитать хотя бы наиболее крупные предметы. Насчитал двадцать девять остроносых зенитных снарядов, шесть огромных, почти в полметра длиной минометных мин и пятьдесят две мины поменьше, двенадцать ручных гранат с длинными ручками, сорок четыре «лимонки» и почти столько же толовых «стаканов». Кроме того, лежали десятки помятых, поломанных и исковерканных других взрывчатых устройств и их частей, полный мешок кускового тола, коробка с запалами, сотни патронов. Одну сторону пирамиды подпирали две круглые противотанковые мины – личный «вклад» Ивана Филипповича. Такого количества взрывчатки, собранной вместе, я еще никогда не видел. На какое-то мгновение мне стало жалко ее подрывать. Я вновь почувствовал волнение, глядя на продолговатые мины. Какой великой тайной должны обладать эти железные сигары, изготовленные на далеких заводах руками многих людей! Они были завезены сюда, в край зеленых холмов, леса и тишины, с одной целью – разрушать и убивать. И, пролежав в забвении и презрении много лет, покрывшись пылью, землей и ржавчиной, не потеряли своей устрашающей, магически притягательной силы.

Внимательно осмотрев плотно и аккуратно сложенную пирамиду, Иван Филиппович сказал, что взрывать все это буду я своим способом, и протянул мне пузырек с магнием и рулончик кинопленки. Радости моей не было предела. Но надо было не ударить лицом в грязь.

Стараясь быть как можно спокойнее, я быстро собрал из ручной гранаты, запала и кинопленки свою «систему», положил ее на пирамиду и хорошенько укрепил. Засыпав стык между пленкой и запалом горючей смесью, сказал: «Готово!»

«Я зайду на пригорок и, как только дам сигнал, поджигай и лети к лошадям, а я прибегу туда сверху», – спокойно произнес, будто посоветовал Иван Филиппович и, не дожидаясь моего ответа, пошел на гору.

Через несколько минут я услышал сигнал, поджег пленку и, убедившись, что она разгорелась, помчался по дну балки в укрытие. Поодаль лошадей уже стоял Иван Филиппович и курил папиросу. Едва я перевел дыхание, как мощный, словно землетрясение, толчок всколыхнул под ногами почву. На какое-то мгновение мне показалось, что зыбкая Земля сошла со своей оси, а Вселенная наполнилась длинным пронзительным свистом. Громовое эхо взрыва, как дикий зверь, долго билось о крутые склоны балки, пока не вырвалось через узкую ее горловину и унеслось далеко за синий лес. Под яблоней ржали всполошившиеся кони.

Выйдя из укрытия, мы увидели, как в небо поднимаются черные клубы дыма и из него оседают клочья сажи, пыль и ошметки дерна. Воздух был насыщен горьким запахом тола. На месте взрыва чернела глубокая воронка, на дне ее уже скопилось немного воды, которая вместе с синеватым песком обильно вытекала из крутых бортов выемки. На зеленых склонах балки сплошь виднелись черные бороздки от осколков и круглые пробоины в дерне, напоминавшие заячьи норы; из некоторых пробоин шел пар. Я извлек из земли несколько тяжелых горячих осколков – их рваные острые края, очерченные радужной каймой, казалось, еще мерцали, словно затухшие угли, синеватым пламенем. Иван Филиппович внимательно осматривал местность – не осталось ли невзорвавшихся боеприпасов. Но жаркое пламя взрыва поглотило и сожгло все, что было уложено в гремучую пирамиду. Наверное, это был самый большой взрыв, проведенный с помощью кинопленки.

Когда мы возвращались на подводе в село, Иван Филиппович сжал мое плечо и, как мне показалось, с какой-то теплой грустью сказал: «Да… Ты родился в рубашке».