Текст книги "Портреты моих современников (сборник)"

– Мои друзья живут неподалеку от вашего района, так что минут через сорок Лена получит очередное поздравление с днем рождения и подтверждение текста телеграммы, что с вами все в порядке. А потом, когда Кира возвратится, мы перезвоним ей, и вы успокоитесь… Кстати, с кем сейчас ваша дочь?

– С бабушкой, и, наверно, уже пришли друзья… Как хорошо, что мы позвонили, то есть вы дозвонились и помогли мне! Мне стало намного легче – просто гора свалилась с плеч. Вам – преогромное спасибо!

– Около киоска освободилось одно кресло – пойдемте, посидим.

– Пойдемте.

– Наверно, хорошо иметь таких друзей, как ваш Коля?

– Очень хорошо, но для этого надо найти их в шестилетнем возрасте.

– Мои детсадовские подружки исчезли из моей памяти уже в первом классе, школьные – в студенческие годы, а потом я вовсе осталась одна, вернее, с дочерью…

– Наверно, в детстве вам не терпелось поскорее стать взрослой?

– Как и всем.

– А вот я бесконечно дорожу всем, что сохранилось оттуда, особенно сейчас.

– У вас было счастливое детство?

– Молодость есть высшее счастье, дарованное человеку. По-моему, Чингисхан, будучи на смертном одре, говорил, что лучше быть нищим и в кандалах, но юным, чем старым и немощным владыкой мира. Но я дорожу своим детством еще и потому, что оно прошло в самом красивом месте на Земле: среди гор, зеленых дубрав, горячих сосен, чистой речки, недалеко от Черного моря…

– В Крыму?

– Да.

– А я думаю, нет прекраснее города Рыбинска и его окрестностей. Юг – жесткий и колючий: там много острых камней и щебня и повсюду цветут растения с острыми шипами: розы, акации, терн, барбарис… А у нас по земле стелется шелковистая трава и над ней нависает мягкая хвоя.

– У вас тоже прекрасные воспоминания оттуда?

– Да, но там не осталось Коли. Как вы познакомились со своим другом детства?

– На речке, когда ловили майками пескарей. А потом вместе пошли в первый класс и доучились до десятого. Мы с ним редко расставались больше чем на месяц, когда уезжали в разные пионерские лагеря или к родственникам. Иногда мы увлекались новыми друзьями или девчонками, и они на короткое время отдаляли нас друг от друга, но потом непременно мы сближались снова и шли рядом по жизни. Коля был прирожденным натуралистом – благодаря ему я глубже познавал окружающий мир. Он стал геологом, и, мне кажется, в мире нет лучшего геолога, чем мой друг. Мы встречаемся с ним все реже и реже, но каждая встреча – это самый великий на свете праздник. Вот и сейчас я возвращаюсь с одного из них…

– Вы тоже геолог?

– Нет, всего лишь клерк, малоподвижный обыватель.

– А вот и кресло! Давайте сядем вместе – будет немного тесно, но мы же не толстяки.

– Я польщен вашим предложением. Можно я устроюсь на поручне, а потом мы поменяемся местами?

– Хорошо.

Немного помолчав, Инна спросила:

– Борис, у вас есть дети?

– Тоже дочь. Ей двадцать лет, она студентка МГУ. Я собираюсь увидеться с ней в Москве… Если получится.

– Почему «если»?

– Главное свидание назначено с тетей Машей, маминой сестрой. Тетя не простая, а легендарная, знаменитая в прошлом спортсменка, чемпионка Олимпийских игр. Мать говорит, что ее сестра – красавица, умница и непревзойденная шутница. Это мой вечный идеал и пример для подражания. Я ее видел лишь на фотографиях из маминого альбома и газетных вырезках, потому что не люблю ездить в гости, зато мать мне ставит ее в пример до сих пор. У тети была серьезная травма, и она много лет не выезжала из Москвы.

– Теперь у вас, надо полагать, появились для поездки серьезные причины?

– Да.

– Сибирь, Москва, Крым… Вы делаете «круг почета»?

– Похоже.

– А почему у вас дочь на втором месте?

– Когда я развелся с женой, она добровольно ушла к матери. Теперь у них своя семья, и я оказался лишним…

– А где ваш дом?

– В Курске.

– А зачем вы едете в Крым?

– Я всегда туда езжу!

– Ах, да! Там ведь прошло ваше счастливое детство.

– Я думаю, что любое детство – счастливое, как романтична любая юность. Может, потому что у меня не сложилась взрослая жизнь, так прочны корни, связывающие меня с прошлым…

– Нам еще не пора звонить?

– Нет.

– У меня снова что-то не сходится: как это вы, малоподвижный клерк, решились на кругосветное путешествие, освободившись от всех, как вы говорите, резервов?

– Сам не знаю.

– Видите, какая я любопытная.

– Многие великие открытия сделаны любопытства ради, да и весь прогресс, по большому счету, обязан любопытству.

– И древним грекам.

– Совершенно верно.

– Но женское любопытство особенное.

– Я бы сказал, неудержимое. Например, в нашей школе всех девчонок звали Пандорами, в честь Пандоры, которая открыла шкатулку с грехами. Сначала с подачи директрисы это прозвище пристало как нельзя лучше к Люське Шиловой – самой любопытной девчонке и самой большой проказнице. Представляете, она постоянно заглядывала в классный журнал, чтобы в сотый раз посмотреть, у кого какие оценки. Но любопытство повело ее дальше: Люська придумала ставить точки напротив неугодных ей фамилий, что означало обязательный вызов к доске… После Люськи кто-то в рифму назвал нашу немку Дору «Дора-Пандора», за ней появилась Лорка-Пандорка, а дальше шло как по накатанной дорожке, и мы до самого окончания школы всех вредных, любопытных и прочих особ женского пола, учившихся в ней, называли Пандорами… Но я, пожалуй, схожу позвоню.

Минут через десять Борис возвратился и увидел, что Инна сидит чуть левее «их места» и занимает уже большее пространство. Она с нескрываемой гордостью подняла сумочку, освобождая для него кресло. Он уселся поудобнее и стал длинно рассказывать, как Лена обрадовалась привету от мамы и как ей понравилась тетя Кира, через которую было велено передать маме, что у них в гостях Неля Подберезкина, Андрей, Вова Столешников, близнецы Ира и Наташа, бабушка Тося и Кирилл или Константин…

Услыхав столь длинный перечень знакомых имен, Инна неимоверно обрадовалась и поцеловала своего соседа в щеку. Он смутился, а она рассмеялась и сказала почти влюбленным голосом (так, по крайней мере, ему показалось):

– Борис, я вам бесконечно благодарна и обязана до гробовой доски… Теперь я знаю: вы – добрый волшебник. Ваш предыдущий звонок почти снял с моей души тяжкий груз, и я вдруг ощутила, что могу нормально жить, дышать, думать.

– Мне неловко.

– А я чувствую себя почти комфортно.

* * *

Инна красивым жестом откинулась на спинку кресла и опустила веки, а Борис вдруг увидел под ее глазами густую сеточку морщин и душой почувствовал, как тяжело было этой очаровательной женщине ожидать неизвестности и как измучило ее это ожидание. В следующую минуту ему стало хорошо на сердце от сознания того, что он сумел помочь человеку, попавшему в беду. Инна с минуту молчала, потом спросила, не открывая глаз:

– Ты не понял, кто это был с длинным именем?

– Нет.

– Ленин отец, Константин Анфиногентович.

– Ваш, то есть твой, муж?

– Нет. Я никогда не была замужем… А теперь можно я подремлю на твоем плече?

– Я очень рад. Положи головку сюда. Вот так. Спокойной ночи! Я тебя разбужу, как только объявят посадку.

– По-моему, ты юморист. Когда ее объявят, я проснусь, даже если во сне умру!

Вскоре Борис увидел, как Инна засыпает. Тело ее несколько раз вздрогнуло, голова чуточку сместилась и почти вплотную прижалась к его шее, губы приоткрылись, и послышалось ровное и спокойное дыхание. Он все еще не верил, что на его плече дремлет такая красивая и недоступная женщина, но все происходящее было реальным, и это дурманило и будоражило его воображение. Он ощущал чудное блаженство и купался в нем, словно влюбленный школьник, впервые обнявший девушку своей мечты…

Прошло часа полтора или больше. Громкоговоритель молчал, и Борис понял, что в самолетах, в радиоузлах и, наверно, во всей Вселенной люди уснули до утра. Ему захотелось сделать женщине приятное, и он нежно и осторожно переложил ее голову на свои колени. Инна улыбнулась, протянула руку и сжала его кисть. От этого прикосновения душа его встрепенулась, и на него нахлынуло сладкое желание погладить ее волосы, прижаться губами к ее губам и ощутить тепло ее дыхания.

– Я уже не сплю, – Инна, словно почувствовала, что творится в его душе. – Расскажи еще что-нибудь о своей школе, о своих друзьях.

– Можно из раннего детства?

– Хоть с пеленок.

– Мы с матерью носим разные фамилии, и от этого я не раз попадал в анекдотические ситуации.

– Понятно: твоя мама не захотела брать лошадиную фамилию.

– Да.

– Извини, что я тебя перебила.

– Все нормально. Когда мне было двенадцать лет, я впервые попал на Южный берег Крыма. В это время мы жили километрах в двадцати от моря, в прекрасном селе с названием Ишунь. Взрослые часто ходили из Ишуни через перевал на Капсихор (ныне это село Морское) и рассказывали, что на Южном берегу растут пальмы, миндаль и инжир, цветут желтые розы и пышные орхидеи, а вода в море настолько прозрачная, что в нее можно нырять с открытыми глазами… И мы, мальчишки, воспринимали Южный берег как экзотическую страну из сказочных приключений Синдбада-Морехода. Но, в отличие от далеких земель, куда отважный мореплаватель должен был добираться в течение многих лет, наша сказочная страна находилась почти рядом, и достичь ее можно было за один день, поэтому со временем чарующий берег оказался доступен и нам.

И вот после окончания пятого класса мы, четверо друзей-одногодков, отправились в поход. Вышли задолго до восхода солнца и к вечеру были у моря. Сейчас трудно представить, как нам удалось не заблудиться в горах и в лесу, в оврагах и ущельях, среди лабиринта козьих троп, высокой травы и колючего кустарника… Однако мы вышли точно к морю, на пустынный пляж, и до самой темноты купались в теплой прозрачной воде, дурачились на песке и наслаждались поистине райским местом. На берегу было так тепло и так хорошо, что мы решили заночевать прямо здесь. За день мы сильно проголодались и перед сном собрались основательно поужинать, то есть сварить кашу с салом и устроить чаепитие.

На песке валялось предостаточно сухих веток, корневищ, дощечек и водорослей, так что вскоре темноту озарило мощное пламя костра. По мере того как усиливался аппетитный аромат, исходящий от котелка, мы все ближе подсаживались к огню и все чаще пробовали на вкус свое варево. Каша почти созрела, когда вдруг вспыхнули голубые прожектора и ослепили нас чудовищно ярким светом. В следующую секунду нас окружили вооруженные солдаты-пограничники. «Встать и не двигаться!» – раздалась резкая команда.

Мы вскочили со своих мест и, перепуганные до полусмерти, замерли, не смея шелохнуться. Рядом со мной оказался белобрысый офицер, он тряс над моим ухом пистолетом и кричал противным голосом:

– Кто вы такие? Что здесь делаете?!

Так как оружие было направлено на меня, то я ответил робким голосом:

– Мы из Ишуни, пришли на море купаться…

– Черт вас занес! Вам что, мало своего моря? А что в вещмешках?

– Продукты, – снова ответил я.

– Рядовой Воронин, проверить!

Высоченный солдат начал вытряхивать наши сумки, в них, кроме хлеба, ранних груш и сала, оказались самодельные ножи, самопалы, спички и пузыречки с дробью и порохом.

«Отобрать оружие и боеприпасы!» – снова раздался пронзительный голос. При этом Белобрысый так злобно посмотрел на меня, что я подумал: «Сейчас он меня расстреляет». Тем временем рядовой Воронин собрал наше «оружие» и все пожитки в один мешок, передал его другому солдату и велел «нарушителям границы» идти за ним.

Мы долго шли по каким-то тропинкам и ухабам, пока не оказались перед двухэтажным домом. Нас втолкнули в маленькую комнатушку на первом этаже и заперли дверь на замок. Через некоторое время зашел рядовой Воронин, взял меня за руку и отвел в соседнюю комнату, где за столом сидел все тот же Белобрысый. Он долго что-то писал, потом поднял на меня злые глаза и начал задавать вопросы и записывать мои ответы: фамилию, имя и отчество, где и когда я родился, где живу, кто родители, в какой школе и в каком классе учусь, кто директор школы… Я ровно и спокойно отвечал до тех пор, пока он не спросил, зачем мне понадобилось оружие. Тут мой язык стал заплетаться, я что-то промямлил и потом вовсе замолчал. Это взбесило Белобрысого: он рявкнул так громко, что я вскочил с места и несколько минут стоял по стойке «смирно». А когда снова сел, то почувствовал, что я ни в чем перед ним не виноват, и сказал:

– Мне нравится стрелять, я люблю поджигать порох и серу, взрывать самодельные бомбочки…

– Где ты хранишь взрывчатку?

– У меня нет никакой взрывчатки.

– А как делаешь бомбы?

– Беру винтовочный патрон, пропиливаю в гильзе дырочку, насыпаю пороху, забиваю его бумагой, потом гильзу сплющиваю, в дырочку заталкиваю серу, привязываю три спички, поджигаю и бросаю…

– Твое место не школе, а в исправительной колонии! Увести!

И так, по одному, в кабинете у Белобрысого побывали все ребята.

После допроса мы были подавлены и сидели молча, не представляя, что нас ждет впереди. До нас доносился грубый голос – Белобрысый что-то кричал, но разобрать его слов мы не могли. Вдруг он ворвался в нашу каморку и заорал, что оторвет нам головы, если мы не скажем, откуда мы пришли. Оказывается, он дозвонился до Ишуньского сельсовета, но там ответили, что не знают людей с такими фамилиями, как у нас. Ребята совсем растерялись, а Мишка Михальчишин громко заревел и начал просить, чтобы его отпустили, потому что он не хотел идти в этот поход, а его заманил Борька Шинкарь, то есть я…

– Так откуда вы? – военный направил на Мишку пистолет.

– Не знаю, – еле выговорил тот.

Белобрысый спрятал оружие, позвал Воронина и приказал:

– Отвези Конькова в Ишунь, если там его не опознают, я приму другие меры!

– Есть, товарищ лейтенант! Разрешите обратиться?

– Говори!

– Скорее всего, нарушители пришли не из Ишуни, что в Красноперекопске, а из села Дозорное Белогорского района.

– Это правда? – офицер обратился ко мне.

– Да, я просто забыл, что наше село имеет новое название! – ответил я.

Он вышел, и до нас снова донеслись отдельные обрывки его разговора по телефону. Вернулся Белобрысый не просто злой, а взбешенный, ибо фамилии всех ребят председатель Дозорнов-ского сельсовета подтвердил, а вот Конькова он не знает и даже никогда о таком не слыхал. От этой новости я чуть не упал в обморок: ноги мои стали ватными и совсем отнялся язык. Офицер пообещал утром всех ребят отпустить, а меня отправить куда следует. Это была жуткая несправедливость, какая-то дикая ошибка, но сделать ничего я не мог. Мишка Михальчишин ехидно улыбался – мол, я был прав насчет этого субчика, а меня трясло от обиды и страха: я боялся колонии или вовсе расстрела.

Появившаяся злость на Мишку направила мои мысли в правильное русло и изменила мое душевное состояние. Я вдруг понял, что стоит исправить нелепую ошибку, и все станет на свои места. Не знаю, как это произошло, но я вдруг будто со стороны услышал, как обращаюсь к Белобрысому:

– Товарищ лейтенант, мы с мамой носим разные фамилии: я – Коньков, она – Шинкоренко, поэтому меня в деревне дразнят Шинкарем. Вы позвоните, пожалуйста, в село Дозорное и спросите, живет ли там Шинкоренко Анастасия Акимовна и есть ли у нее сын Борис…

Мои слова оказали магическое действие на Белобрысого. Он перестал кричать, по-деловому поговорил со мной, потом позвонил, все выяснил и даже улыбнулся…

На следующий день нас отпустили. Должен признаться, что Мишке я припомнил его предательство несколько лет спустя, когда мы подрались с ним совсем по другому поводу…

* * *

То, что рассказал Борис, Инна прокомментировала с удивлением и нескрываемым восхищением:

– Ты так подробно помнишь те далекие события!

– Наверно, потому, что они волнуют меня и сегодня.

– Мне кажется, у тебя была очень интересная жизнь.

– В школе – да, а затем…

– По-моему, я вошла в роль созерцателя и сделала одно открытие, касающееся тебя.

– Неужели?

– Каждый человек – обманщик.

– Пожалуй, ты права, но не думаю, чтобы ты открыла во мне что-то очень важное или интересное.

– Слушая тебя, я вдруг обнаружила в твоей речи нотки театральности, из чего сделала заключение, что ты как-то связан с этим видом искусства.

– Никак.

– А в прошлом?

– Еще когда ты отгадывала мое имя, меня удивила логическая последовательность твоих вопросов. Да, я поступал в театральный институт.

– И как?

– Провалился!

– На чем?

– На деревенщине.

– Итак, мы с тобой коллеги по профессии, которая, увы, не состоялась. А что же это за «деревенщина», помешавшая тебе стать актером?

– Да так, неуверенное поведение мальчика из деревни…

– Не похоже. По крайней мере, с пограничниками ты не растерялся.

– Председателем приемной комиссии оказалась женщина, а это тебе не Белобрысый!

– Очень любопытно. Окажи милость – расскажи!

– В школе я неплохо читал со сцены юмористические рассказы, стихи и басни и при поступлении в театральный институт выбрал в качестве конкурсной работы монолог деда Щукаря из «Поднятой целины»: «Перво-наперво: родился я…» Моя очередь на представление своего номера подошла как раз перед обедом. Я читал легко и раскованно и видел в глазах членов приемной комиссии веселые искорки, а председатель – пожилая сухонькая женщина – вообще смеялась до слез. На перерыве она подошла ко мне, протянула тоненькую руку, поздравила с успешным выступлением и пригласила пройти с ней в буфет, чтобы там кое о чем поговорить. Я растерялся, потому что душа моя все еще трепетала перед этой «грозной старухой» – так называли ее абитуриенты, – и неуклюже потопал за ней.

Она взяла стакан кефира, сто граммов колбасы и булочку. Я не знал, как вести себя за столом с почтенной дамой, поэтому решил во всем подражать ей и попросил у буфетчицы ту же самую еду. Продавщица взвесила и порезала колбасу, положила на тарелку булочку, но вместо стакана подала мне полную бутылку кефира. Я подумал, что осилю и бутылку, расплатился и присел рядом с дражайшей особой. Она ела аккуратненько, словно киска, и это меня забавляло. Я быстро усвоил ее приемы и вскоре ел почти непринужденно и рассказывал ей о нашем школьном театре. Еще через несколько минут я уже говорил с пристрастием о его прекрасном режиссере – молодой учительнице русского языка и литературы. Потом, как играл свою первую роль – Гришку Отрепьева – в спектакле «В корчме», какие мне нравятся басни и стихи, и даже по просьбе мадам прочитал фрагменты из известной поэмы Твардовского «Василий Теркин».

Когда настало время пития кефира, я опрокинул бутылку над стаканом, но обнаружил, что жидкость не выливается.

Попробовал постучать по донышку – бесполезно. Наверно, надо было попросить у буфетчицы ложку, размешать образовавшуюся пробку и нормально наполнить стакан. Я же постеснялся сделать это, зато с особым рвением тряхнул злосчастную бутылку и перестарался: из нее вдруг вылетела пробка, и вслед за нею выплеснулось почти все содержимое. В тот же миг предательский стакан опрокинулся в сторону собеседницы, и я с ужасом увидел, как белая масса залепила ее одежду, волосы и перепуганное лицо. Опомнился я уже на улице, в километре от театрального института, с отбитой на всю жизнь охотой переступать его порог…

Инна долго смеялась, потом сказала:

– Мне предстоит узнать еще очень много интересного из твоей жизни, так подсказывает мое женское чутье…

– И мне тоже хочется узнать больше о тебе и о твоем детстве.

– Мои родители живут в Рыбинске, там появилась на свет и выросла я, единственный в семье ребенок. Из ранних лет больше всего помню, как любила переодеваться в мамины платья и изображать перед зеркалом королев и принцесс. Позже это занятие перешло в привычку, которая и привела меня в театральный институт. Мое первое «столичное выступление» состоялось в восьмом классе, когда мы с подружкой приехали на экскурсию в Ленинград и устроили в Гостином дворе примерку шляп. Мы перебрали все имеющиеся на витрине головные уборы и, переходя от зеркала к зеркалу, так хохотали, что вскоре вокруг нас собралась любопытная публика. Молодые люди смеялись вместе с нами и аплодировали, а пожилые пригласили заведующего универмагом, который вежливо попросил нас покинуть магазин… Но большая часть моего детства прошла с родителями, и самыми прекрасными днями в моей жизни были летние каникулы на Юршинском острове. Ты не знаешь такого острова?

– Нет.

– Он расположен у юго-восточного берега Рыбинского водохранилища. Мы плавали туда на лодке. Мой отец, конструктор авиационных моторов, имел хорошую лодку и разрешение подниматься через шлюз на водохранилище. На острове мы проводили много времени – иногда весь отпуск, иногда выходные. Ночевали в палатке. Рано утром отец уплывал на рыбалку, а мы с мамой и с нашими друзьями собирали ягоды или грибы, купались, потом дожидались отца с рыбой и готовили вкуснейший обед. После обеда просто катались на «моторке» и с нетерпением ждали вечера, потому что вечером всегда устраивали праздник у костра. Наше море не такое большое, как Черное, но имеет свои прелести. Ты видел когда-нибудь пляж, усеянный белыми корягами?

– Никогда.

– Водохранилище было создано еще перед войной. Во время заполнения его чаши под водой остались огромные лесные массивы. Стволы деревьев давно сгнили, а корневища, отшлифованные волнами, выбрасываются до сих пор на берег и скапливаются там, подобно останкам доисторических ящеров. Но среди удивительных и невероятных форм можно обнаружить и нечто знакомое и близкое! Я находила, например, «бюст Пушкина», «космонавта в скафандре», «гусиного вожака», «дельфина», «жирафа» и других диковинных «животных». Иногда преподносили сюрпризы и живые существа. Как-то я увидела в воде странные предметы, которые плыли в нашу сторону. Позвала отца, и он определил, что это лоси. Звери вышли на берег в пятидесяти метрах от нас – я увидела, какие это гиганты, и сильно испугалась. Лосей мы видели жарким летом, а потом, весной, в папин садок дикая утка отложила яйца. И, конечно, каждое лето около нашей палатки поселялся черный еж… А какие на нашем море закаты! Обычно в эти часы отец курил трубку и смотрел на горизонт с таким упоением, что не слышал ни моих, ни маминых окликов.

Еще у нас была замечательная собака – шотландская колли по кличке Лемур. Я не знала более умного, красивого и преданного животного! Пес понимал человеческую речь и двенадцать лет прожил в нашей семье. Сам он не умел говорить, и это было ужасно. Когда он совсем одряхлел, его усыпили, но я тогда была уже студенткой и жила в Москве, иначе бы умерла вместе с ним.

Зимой мы всей семьей ходили в лес на лыжах – это в противоположную сторону от водохранилища. У нас были свои излюбленные маршруты и места, родители посещают их до сих пор, а я уже не была там лет десять, а то и все двадцать. Еще зимой отец ходил на охоту и почти всегда приносил дичь. То, что мои детские и юношеские годы прошли в обществе родителей, и формирование моих чувств было связано в первую очередь с ними, а не с ровесниками, сильно повлияло на мою судьбу… Но… Можно я часок посплю?

– Буду рад охранять твой сон от злых духов.

* * *

Инна закрыла глаза, а Борис снова трепетно смотрел на нее, и снова его обуревало желание погладить ее красивое лицо и поцеловать нежные губы. Когда она вздрогнула и стала клониться на поручень кресла, Борис подложил под ее голову свою руку, потом осторожно, словно это был самый драгоценный в его жизни груз, опустил ее на свои колени, нагнулся, коснулся лицом темных ароматных волос и дотронулся своими губами до ее губ. Они были горячими, нежными и пахучими, как парное молоко. Рот ее чуточку раскрылся – Борис плотно прильнул к ее губам, и она ответила ему сладким и призывным поцелуем. Он нагнулся еще ниже, и в этот миг руки ее крепко обвились вокруг его шеи, а губы тихо прошептали: «Как хорошо!»

Через минуту они сидели, обнявшись и тесно прижавшись, друг к другу. Теперь уже настоящая страсть рвалась из тайных глубин мужчины и женщины и определяла каждое их движение и каждую их мысль. Так незаметно пролетело время до очередного объявления о переносе срока вылета. Услышав хриплый голос, известивший о задержке рейса на следующий час, Инна тоже догадалась об аэрофлотовском сне и жарко зашептала Борису на ухо:

– Пошли на улицу – я так больше не могу!

– Я тоже, – ответил он.

Улица пахнула на них осенней прохладой. Борис укрыл Инну плащом и притянул к себе. Она прильнула к нему всем телом, но через минуту выскользнула из его объятий и доверительно прошептала:

– Подожди меня в сквере, у дальней скамейки, я сейчас.

Она исчезла в здании аэропорта и возвратилась минут через десять. Эти минуты показались Борису вечностью и вместили вереницу вопросов и сомнений, но именно они стали причиной еще более восторженной и бурной радости от ее возвращения. Инна обняла его, потом взяла его руку и, подведя под блузку его ладонь, положила ее на свою вздымавшуюся грудь…

* * *

Через полчаса в зале ожидания сидели совсем другие люди. Они еще витали в призрачном облаке случившегося, когда знакомый голос из громкоговорителя возвестил о том, что вылет рейса шестьсот двенадцать до Москвы задерживается на пять часов. Инна задорно улыбнулась и ответила дикторше, передразнивая ее, словно вредная девчонка:

– Уважаемая сударыня! Ваше девятнадцатое пренеприятней-шее сообщение является первым, которое меня искренне радует, льет на душу бальзам и, если хотите знать, делает счастливой. Желаю вам спокойного сна и приятных сновидений! – Затем обратилась к Борису: – Мне кажется, эти сутки вместили половину моей жизни. Разве могла я представить еще двадцать часов назад, что изнуряющее ожидание в захолустном аэропорту станет вдруг таким сладостным?!

Борис не знал, что ответить, вернее знал, но задыхался от счастья и потому лишь молча смотрел на нее влюбленными глазами.

– Скажи, я распутная?

– Ты – прелестная!

– Я еще так мало знаю тебя, а уже по-настоящему привязалась к тебе и не потому, что мы, как бабочки, мимолетно, на миг, стали мужем и женой (хотя это для меня тоже очень важно), но потому, что, мне кажется, я встретила того единственного человека, который является моей половиной. Ты всколыхнул во мне глубокие и страстные чувства – они не выходили наружу вот уже много лет. Я знаю, что бросилась в омут, как сделала это однажды, что могу ошибиться, но я не жалею. Если что-то не состоится, то это будет потом, а сейчас я будто переживаю свою первую любовь – сладостное, волнующее и пугающее чувство… Ты должен выслушать меня, потому что мне необходимо рассказать тебе, кто я, какая я, почему мне так хорошо…

– Каждое твое слово я слушаю с замиранием сердца.

– Мне очень тяжело жилось в последние годы. Как внимательный созерцатель ты не мог не заметить на моем лице следы горьких переживаний и разбитых надежд. Мне пришлось очень дорого заплатить за свой выбор, за свое упрямство, за нежелание быть такой, как все.

Сначала, когда я познакомилась с Костей, женатым мужчиной, и полюбила его, было огромное, затмившее весь мир счастье. Каждая встреча с ним отмечалась в моем календаре как праздничная дата. Я сразу отдала ему все, что было во мне и у меня, не претендуя ни на что. Он мне никогда ничего не обещал, но я слепо и безумно верила, что он обязательно придет ко мне, потому что не может не прийти: нам вместе было не просто хорошо – мы находились на самой-самой вершине блаженства! Он любил меня, проводил со мной сладостные дни и ночи – много-много суток, сложившихся постепенно в годы, – но не торопился расстаться ради меня со своей семьей. Мне казалось, что надо просто набраться терпения, что для решения главного вопроса достаточно моей молодости, красоты, самопожертвования и той необыкновенной праздничной и романтической атмосферы, что создавалась при наших встречах. Я думала, он готов бросить все ради меня, как сделала это я ради него, но проходило время, а я оставалась всего лишь его тайной любовницей.

Однажды в глубине моей души появилось робкое сомнение в правильности выбора. Я всячески сопротивлялась возникшему чувству, но оно постепенно набирало силу, ибо для этого создавалась самим Костей благоприятная почва, и как-то раз мое сомнение вылилось в открытый протест. Только была я тогда еще влюбленной по уши девочкой, и, когда представила себе наш разрыв, мне стало жутко! Да и мой возлюбленный сумел найти такие слова и ласки, которые еще на целый год определили мое положение любовницы и неудачливой разлучницы.

Мои родители – люди без особых предрассудков – быстро узнали о моем романе с женатым мужчиной и тоже терпели вместе со мной, но их терпение иссякло раньше, и мне пришлось отстаивать в глазах самых близких мне людей свой, по их мнению, аморальный образ жизни. Правда, с каждым месяцем у меня становилось все меньше и меньше аргументов, однако, ослепленная своей любовью, я продолжала верить в чудо. И однажды летом оно произошло: мы вдвоем с Костей уехали на Кавказ и там жили почти два месяца, упоенные друг другом, в окружении моря, лесов, наслаждаясь прелестями летнего юга. В этом райском блаженстве я забыла, что Костя женат, и уверовала, что мы никогда не расстанемся.

Но кончился его отпуск, и он объявил о возвращении к своей семье. Он уехал на неделю раньше за детьми, а я осталась наедине со своими горькими мыслями. Мной овладело отчаяние, и, чтобы заглушить его, я уступила настойчивым ухаживаниям соседа по квартире и переспала с ним. Однако мне не стало легче: душевная боль только усилилась, и я чуть было не покончила с собой. Костя обо всем узнал (сосед был его сослуживцем) и слег с инфарктом в больницу. Я лечила его, как могла, терпеливо перенося унизительную роль любовницы, то есть постороннего для него человека. Теперь, чтобы удержать наши отношения на любом уровне, мне надо было найти сверхрешение, потому что вокруг меня рушился мир, и вместе с ним погибала я.

Инстинкт самосохранения подсказал мне родить – я пошла на это, бросив себя в пучину злополучной судьбы матери-одиночки. Мне хотелось в ребенке сохранить для себя его отца, моего первого и любимого мужчину, это желание подогревалось еще не иссякшей надеждой, что так я докажу ему свою любовь, верность и преданность и мы начнем с ним все сначала. Но это был обман. Костя жил по-прежнему двойной жизнью и не собирался ее менять, тем более теперь, когда у него было достаточно аргументов, чтобы не верить мне. Но он не хотел терять меня как любовницу, даже беременную, и уговорил не мчаться к родителям в Рыбинск, а остаться в Москве, где снял для меня квартиру, а потом обеспечил и прописку. Я видела, как он страдал оттого, что я изменила ему, что он не может бросить ради меня семью, что потерял на этой почве здоровье…