Текст книги "Любить ненавидя"

Те, вооружившись кто веником, кто совком, а кто небольшой кочережкой, замялись, переступая с ноги на ногу и панически поглядывая друг на друга.

– Утопить можно, – предложил Вася, заискивающе посмотрев на Леньку.

– Во, точно, – схватился за Васину идею Петя, но тут же засомневался, – хотя… пока какую-то емкость найдем, пока на улицу вынесем, она ж, сволочь, всю клетку разнесет. И чего заранее не подумали?

Его вопрос повис в воздухе. Ребята снова замолчали. Фомин перевел взгляд на Сашу.

– Лень, ну, ты же знаешь, если придется, я, конечно…, – наконец несколько извиняющимся голосом произнес Саша, придерживая кочережкой одну из стенок клетки, чтоб та не разлетелась, – Но так…

Фомин молчал.

– Да я, если честно, даже курицу никогда жизни не лишал! – наконец в отчаянии выкрикнул Гавриленко.

Леня зыркнул на Сашу пронзительным взглядом.

– Ну, все понятно. Короче, если бы крыса напала на нас, мы бы отбивались, не жалея своих сил, а так убить – вроде грех, рука не поднимается, – рубанул Фомин. – Правильно я понял? Так, может, выпустим?

– Да ладно, – Саша явно чувствовал себя не в своей тарелке, но попытался действовать по принципу «лучшая защита – нападение»: – Сам-то, блин, что можешь предложить?

Фомин усмехнулся:

– Я-то? Я-то могу, только тоже, знаешь, жутковато как-то.

– Вот то-то и оно? – Гавриленко снова почувствовал себя на коне.

Конечно же, Леня как раз и предполагал подобную ситуацию заранее, а потому позаботился об этом, приготовив нехитрый прибор, состоявший из электрического шнура, разъединенного на два оголенных провода с одной стороны, с электровилкой – с другой, но до поры до времени секрета своего не открывал. Он взялся за свое изобретение одновременно с сооружением клетки, но потом, представив весь ужас задуманного, несколько поостыл в разыгравшихся фантазиях. Видимо, надеялся на более решительные действия приятелей. Получается, зря надеялся. Все такие чистюли! Муху не обидят! Курицу не зарубят! Хотят хорошенькими, добренькими быть, с чистой совестью. А ты, Леня, значит, давай: клетку сделал, крысу поймал, так сам уже и расправляйся с ней, доводи начатое до конца. Что тебе стоит! Ты же живодер известный!

А вот стоит. Стоит, знаете ли! Небось, и у самого сердечко трепещет, лишь только подумаешь о способе возмездия. Тоже хочется беленьким и пушистым казаться. Живая все-таки тварь, хоть и вредная, противная, мерзкая.

Леня резко махнул рукой.

– А-а-а, была-не была. Не душить ж я ее буду, или на части резать, – вслух рассуждал он, вроде успокаивая сам себя. – С другой стороны, я вроде и вообще тут ни при чем. Так что смерть нашу непрошеную гостью ожидает, можно сказать, вполне гуманная. Что-то вроде электрического стула. Говорят, в Штатах есть такая казнь. Правильно? Ну что ж нам теперь, с крысами в одной времянке целый год жить?

Найдя такое, как ему казалось, вполне справедливое оправдание, он, больше ни секунды не раздумывая, вставил вилку в розетку и накинул один оголенный с другого конца провод на металлическую клетку. Крыса, еще за несколько мгновений до экзекуции всем своим звериным нутром почуявшая неладное, яростно заметалась. Затем, обезумевшая от безысходности, выпучив налившиеся кровью и без того страшные круглые глазенки, она вцепилась зубами в проволоку, видимо, надеясь ее перекусить, но в этот момент Фомин ткнул ее другим проводом, к которому заранее приспособил металлический штырь. Животное на мгновение остолбенело, замерло, но тут же еще стремительнее, словно пропущенный через него электрический ток не отнял, а только добавил сил, решительно рванулось на стенку.

Увы, надежда на быстрое и без крови умерщвление грызуна не оправдалась. Пленница оказалась довольно живучей, а борьба, как показалось Фомину, ведшему ее единолично, но подбадриваемому своими друзьями, теперь уже засыпавшими его советами и замечаниями, долгой и изматывающей. Так что когда с крысой наконец было покончено, Ленька уже не испытывал ничего, кроме раздражения, злости и отчаяния. За то, что все это затеял и сам же взялся за исполнение страшного наказания. За свою роль палача. За внезапно начавшую терзать изнутри совесть.

Еще и Саша добавил дров в огонь:

– Может, не стоило так жестоко. Все-таки не вражина какая-нибудь, а тварь божья.

– Да что ты говоришь, – съязвил Ленька.

Он кипел от злости, хотел забросать Гавриленко самыми нелицеприятными словами. Но вдруг, сам удивившись своему самообладанию, осекся, встал посреди комнаты и начал декламировать:

Так кто же сказал,

Что врага не жаль,

Что его убивать легко?

А его глаза?

А его душа,

Летящая далеко?

А сознанье того, что он, как и ты, человек, не лишенный отнюдь красоты, человеческой, внешней, открытой глазам, и что ту красоту убиваешь ты сам?

Так кто же сказал,

Что враг твой неправ.

Что лгут всем его уста,

Что его глаза – лишь одна игра,

Только внешняя красота?

А сознанье того, что, причины убрав, ты в глазах его тоже, конечно, неправ, ты в глазах его просто немного сильней, и что гибнет он в схватке нечестной вполне.

Так кто же сказал.

Что враг твой – злодей,

Что он не такой, как ты,

Что эти глаза не любят детей,

Не чувствуют красоты?

А сознанье того, что, если б хотел, совершил бы он много прекраснейших дел: насадил бы садов, народил бы детей и придумал бы много чудесных затей.

Так кто же сказал…

Произнеся последние слова и тяжело выдохнув, он увидел удивленные и восхищенные глаза обитателей времянки, направленные на него.

– Это твои стихи? – задав вопрос, Вася вплотную подошел к Фомину, словно увидел его в первый раз и хотел рассмотреть получше.

Ленька не ответил и сел на стул: в душе он чувствовал опустошенность.

– Вправду твои? Круто! – так и дождавшись от Фомина ответа, снова произнес Вася и протянул однокласснику руку. – Берет за живое! Честно!

– Ты знаешь, и мне понравилось, – вслед за Василием подал Фомину руку Саша и похлопал его по плечу. – Слушай, классно! Сочиняй и дальше: у тебя неплохо получается.

Напряжение, наступившее до этого, спало. Ребята заулыбались и, перебивая друг друга, начали решать, как поступить с отправившейся в мир иной крысой.

Жертву закопали за двором у небольшого обрыва. Ленька в этом непосредственного участия уже не принимал – его друзья, чувствовавшие себя обязанными перед Фоминым, решили несколько реабилитироваться и взяли эти хлопоты на себя. Во времянку они возвратились с чувством исполненного долга, несколько взбудораженные, но после этого тему жестокого избавления от «левой» постоялицы больше не затрагивали.

Зато Мария Филипповна, утром узнав от Пети и Васи о том, как ловко их бывший одноклассник расправился с ненавистной крысой, была полна самых восторженных чувств и еще несколько вечеров после этого рассказывала соседкам, какой же все-таки смышленый, изобретательный и хозяйственный мальчик, то есть Ленька Фомин, у нее живет.

А вот стараний Фомина поддерживать здоровый образ жизни, по утрам бегая с Гавриленко, хватило только на неделю. Не испытывал он удовлетворения от раннего подъема и, особенно, монотонного бега кривыми улочками частного сектора. Мало того, что все собаки: и дворовые, и бездомные – тут же сбегались к ним, подолгу сопровождая почетным лающим и заливающимся до хрипоты эскортом, так еще и ноги у Леньки после нескольких сот метров становились ватными и непослушными. Да сам он, вместо бодрости, потом чувствовал себя уставшим и вялым на протяжении всего остававшегося дня.

Фигня какая-то, честное слово! Ну не его это стихия, не его образ жизни, так что ж теперь! Потому однажды просто не откликнулся на бодрый призыв своего приятеля вставать и бежать, а лишь сделал вид, что не услышал, перевернулся на другой бок и умиленно засопел. Саня повторять второй раз и упрашивать не стал. И обижаться, высказывать Леньке какие-то неприятные слова тоже не захотел. Это уже дело хозяйское: не хочешь – не бегай. Лишь тихонечко прикрыл за собой дверь, прошел к калитке и умчался, растворившись в уже разбудившем околицы рассвете.

А вот курить по утрам натощак он Фомина все-таки отучил. Спокойно, но категорически. Ведь было как. Лишь поднявшись с постели, даже не умывшись, Ленька прикуривал сигарету и выходил на улицу, дымя и сладко потягиваясь под лучами восходящего, уже слабеющего осеннего солнышка. Такого издевательства над организмом Саня вытерпеть не мог. Каждое утро, возвращаясь с пробежки и капая Фомину на мозги разговорами о том, что здоровье надо беречь, что курение вообще, а на голодный желудок особенно – это не иначе как преступление перед самим собой же, Гавриленко своего добился. Вернее, его внушения не прошли мимо Леньки, который сначала было отнекивался, пытался глупо отшутиться, но все-таки призадумался. Курить вообще он, конечно, не бросил, но взял себе за правило ни при каких обстоятельствах, даже при сильнейших приступах лени или расслабухи¹⁰10
  Расслабуха – (жарг.) расслабленность.


[Закрыть] не закуривать, пока во рту не побывает хоть кусочка хлеба.

Иру, Фомин в этом был абсолютно уверен, его вредная привычка нисколько не раздражала. Да и не позволял он себе курить, когда, например, взявшись за руки, они гуляли вечерними улицами или сидели, прижавшись друг к другу, в парке на скамейке. Так, порой не мог сдержаться, если эмоции перехлестывали через край, и то, прежде обращаясь к подруге с просьбой: «Ир, я закурю. Хорошо?». Конечно, иногда она могла обронить что-то вроде «Лень, ну что ты находишь в этом пыхтении сигаретами. Вон посмотри на Сашу», но тихо, спокойно, больше для формы. А так, чтобы возмущаться или требовать, такого не было.

Да и разве это так существенно, если в Ленькиных глазах, когда он находился рядом с Ириной или говорил о ней, можно было прочитать лишь одно: огромную, безграничную, трепетную, искреннюю любовь. Он никогда не стеснялся своих чувств. Он жил ими. Поэтому был способен на любые, возможно, как кто-нибудь решил бы, нелепые, глупые поступки. Например, на первой же неделе учебы в институте купил банку белой краски, выпросил у Марии Филипповны большую малярную кисть и поздней ночью, часа в два, когда все в Иркином общежитии беззаботно сопели, летая в заоблачных снах, прямо перед ее окном метровыми буквами вывел слова, которые рвались из его души: «Ира! Я тебя люблю!».

Буквы, как он увидел наутро, когда, обуреваемый любопытством, все же не смог не пройти мимо женского общежития, получились несколько неровными, строчка немного ушла вниз, что его несколько расстроило. Но зато сама затея и проделанная ночью работа в целом принесли ему полнейшее удовлетворение и к тому же несказанно растрогали саму Ирину, которая, прекрасно зная своего воздыхателя, нисколько не сомневалась, что послание адресовано именно ей, а не какой-нибудь другой девчонке, живущей в этом же общежитии. Хотя, не исключено, ее тезки вполне могли бы принять слова, выведенные краской на асфальте, и на свой счет.

Порою, когда Ира уезжала домой, а Леньке приходилось остаться в городе, они с Сашей вечерком выходили в люди, не спеша прогуливаясь по улицам областного центра. Леньку поражало, как часто Саню то там, то тут останавливали совершенно незнакомые Фомину мускулистые люди с возгласами «О! Гаврила, привет! Как дела?» или «Гаврила! Сколько лет, сколько зим! Ну что, куда-нибудь ездишь?».

– А это кто? – только и успевал спрашивать Ленька, заинтригованный такой неслыханной популярностью своего товарища в областном центре.

Саня между тем оставался немногословным, лишь отвечал на расспросы Леньки короткими, но достаточно понятными фразами – «Да вместе на области выступали» или «Когда-то на Украине боксировали», что означало, конечно же, уровень соревнований, в которых он участвовал. Но для Фомина этого было вполне достаточно. И не только потому, что рядом с Сашей он чувствовал себя довольно уверенно и в институте, и во время прогулок по еще так мало знакомому ему городу. Уж себе-то самому Ленька все-таки мог честно признаться, что день ото дня его все больше и больше переполняет чувство гордости за то, что судьба подарила ему знакомство именно с таким человеком: сильным, здравомыслящим, уверенным в себе. В конце концов, не самым последним боксером.

Оказалось, что подобной характеристике Саня соответствовал не лишь в глазах Фомина. Уже с первых дней нового учебного года Гавриленко, как-то незаметно для всех и, в общем-то, без особого сопротивления начавший отзываться на старое новое прозвище «Гаврила», занял несколько привилегированное положение среди своих однокурсников: его кандидатура, по мнению декана факультета Николая Ивановича Деревянко, как нельзя лучше соответствовала должности комсорга курса.

Конечно же, этому способствовало несколько основных слагаемых. Во-первых, он был несколько старше большинства своих однокурсников по возрасту. Во-вторых, в отличие от желторотых вчерашних школьников прошел службу в армии. А в-третьих, относился к числу лиц мужского пола, коих на курсе, да что там – на всем филологическом факультете, было раз-два и обчелся и которые среди безмерного женского раздолья ценились не иначе, как на вес золота. А что касается преподавателя физкультуры с несколько необычной фамилией Сметана, причем произносимой с ударением на первом слоге, то тот с несказанной радостью узнал о существовании среди новоиспеченных студентов столь спортивного парня и пообещал оказывать ему всяческое содействие. В первую очередь, с целью отпросить Гавриленко для поездок на те или иные соревнования: парень и в спортивной форме постоянно будет, и честь института отстоит. И впоследствии слово свое сдержал.

Саня действительно старался соответствовать столь почетной должности. Нет, он абсолютно не загордился, не начал задирать нос или страдать высокомерием. Наоборот, в нем сразу же раскрылись его лучшие качества: общительность, внимательность, чувство юмора. Не обделил Саню Господь и организаторскими способностями. И все же… Несмотря на всю простоту его отношений с такими же, как и сам, студентами или же с преподавателями и, может быть, даже независимо от самого Гавриленко, когда он, широкоплечий, высокий, подтянутый блондин, проходил по институтским коридорам с портфелем в руке, улыбаясь, приветствуя знакомых и вроде как не замечая восхищенных, сверлящих его насквозь девчоночьих глаз, многие понимали: да, он такой, как все, он свой парень, но все же немножечко отличается от многих. И пусть по коридору одновременно шла бы разномастная сотня, две, три сотни студентов, он все равно бы выделялся среди них, именно на него было бы обращено внимание совершенно незнакомых людей. Почему? Трудно сказать. Это уж каждый по-своему понимает. Вот обратили бы внимание – и все тут.

То ли для солидности, то ли для смены имиджа через месяц после поступления Гавриленко решил завести бороду. Получилась она у него какая-то редковатая, несколько несуразная, можно даже сказать, невыразительная. Возможно, потому, что была светлой, слегка рыжеватой (сам-то он по этому случаю пользовался эпитетом «пшеничная») и слабо контрастировала с цветом кожи. Хотя самому Саше его борода вполне нравилась, и он, бывало, сидя перед зеркалом и орудуя маленькими дамскими ножничками, тратил немало времени, чтобы содержать ее в приличном виде.

Декан же, встречая Саню в коридоре, несколько раз исподлобья смотрел на него, многозначительно намекая на то, что ему это не очень нравится, впрочем, никаких замечаний по этому поводу до поры до времени не делая. Но однажды все-таки не выдержал и пригласил комсорга курса с «пшеничной» бородой к себе в кабинет для небольшой беседы.

– Смотрю я на тебя, Гавриленко, и еще раз убеждаюсь, – начал он издалека, – что не ошибся, предложив твою кандидатуру в комсорги.

– Спасибо, я постараюсь оправдать доверие, – искренне поблагодарил Саша, на ходу все же размышляя, о чем пойдет дальнейший разговор.

– У тебя и опыт какой-никакой жизненный есть, два года в армии вот отслужил, и характеристики, можно сказать, отличные, и парень ты видный, спортивный – вон как девчата глазами стреляют. Стреляют, а?

Деревянко, глядя в упор на студента, сделал многозначительную паузу – Гавриленко смущенно улыбнулся и пожал плечами.

– Только вот ты эту бороду отпустил. И на черта она тебе! – несколько по-панибратски подытожил декан, по-прежнему глядя прямо в Сашины глаза.

Комсорг курса открыл было рот, чтоб ответить, но Николай Иванович не дал ему договорить:

– Нет, дело хозяйское: носить бороду или не носить. Это ж, как говорится, дело вкуса. Вон у нас Ершов, молодой доцент, с бородой ходит, ему даже идет. Солидности прибавляет. Просто кажется мне: рановато тебе еще. Ты же только первокурсник. Зато уже на виду, людей организовываешь, на собраниях выступаешь, а значит, на тебя равняются, пример с тебя берут. А вот бородатый первокурсник, да еще и комсорг курса, это, мне кажется, немножко не из той оперы, согласись.

Декан стоял перед Гавриленко и, произнося свой монолог, с еле заметной усмешкой поглядывал на него.

– Какие вопросы, Николай Иванович, – прямо, не опускаясь до оправданий или объяснений, ответил Саша. – Для меня этот вопрос вообще не принципиальный. Если вы считаете, что борода мне не идет и не соответствует образу советского студента, я ее завтра же сбрею. Не проблема!

– Причем здесь не идет! Причем здесь образ, как ты сказал, советского студента! – усмешка исчезла с лица Деревянко. – Ты понятия не подменяй! Не надо!

Декан сделал паузу, видимо, что-то обдумывая, и снова произнес:

– Разве я сказал: не идет?

Саша замешкался:

– Нет, ну вы сказали, Ершову идет…

– О-о-о! Приехали! Идет. Не идет. Я что парикмахер? Или какой-нибудь там модельный эксперт. Я же про другое толкую. Ты что, не понял?

– Извините, Николай Иванович. Конечно, понял. Наверно, я просто не достаточно четко выразился.

Декан понял, что взял верх. Его решительный тон сразу же поутих и сделался более доверительным:

– Ну вот и хорошо. Это ж я так, между прочим, сказал, а ты уж сам решай, как тебе лучше: с бородой, без бороды. Кстати, я вдруг неожиданно узнал, что ты не в общежитии, а на квартире живешь. Правда это?

– Так не дали же! – встрепенулся Саша, но тут же убавил силу голоса. – Да я, собственно, не в претензии. Меня, собственно, все устраивает.

– Нет, нет, ну это непорядок! – даже возмутился декан. – За скромность твою, конечно, хвалю, но мне комсорг курса в общежитии нужен. Мало ли там шалопаев живет, пьянки устаивают, случается, хлопцы у девчат в комнатах ночуют. А те вертихвостки порой у них остаются. Там проблемы морали, ого-го, еще какие! Да, да! Я ж не с Марса прилетел – все знаю. Так что их нужно в узде держать, чтоб и себя, и меня, да и институт не позорили. Это ж все-таки будущие педагоги! Детей собираются воспитывать.

Деревянко многозначительно посмотрел на комсорга курса и продолжил:

– Оно, конечно, дело молодое, я все понимаю. Сам студентом когда-то был. Но и распутства мы терпеть не будем. Правильно говорю?

Саша прекрасно прочувствовал глубокомысленное слово «мы». Оно теперь, конечно, относилось и к нему, представителю комсомольского руководства. Этакому винтику в слаженно работающем механизме.

– А кому ж я с этим делом довериться должен, как не своей правой руке из комсомола. Согласен? – заключил декан.

Гавриленко вздохнул:

– Как скажете.

– Нет, нет, ну, давай без этих фокусов. Вроде я тебе приказываю, а ты выполняешь. Как скажете, как прикажете. Есть. Разрешите выполнять. Комсорг должен иметь собственное мнение. Есть у тебя собственное мнение на этот счет?

– Есть, конечно, – как-то без энтузиазма ответил комсорг и снова глубоко вздохнул.

– Да ты не вздыхай, не вздыхай, – положил ему руку на плечо Деревянко. – Давай обойдемся без лишних наставлений и нравоучений. Ты вот лучше завтра ко мне зайди, где-то после занятий, а я пока справки наведу, когда и куда тебе переселиться. Ты все понял?

Придя домой, Саня первым делом, даже не перекусив, принялся колотить пену, чтобы сбрить бороду.

– Ты что делаешь? – искренне удивился Фомин. – Столько растил «пшеничную» свою, драгоценную – и раз: под корень. Это как понимать?

Гавриленко, вставляя бритву в бритвенный станок, рассказал Леньке о разговоре с деканом, не забыв, к слову, упомянуть и о том, что на днях, наверно, придется перебраться (он сделал акцент на слове «придется») жить в общежитие. Фомин, услышав такую новость, сокрушенно вздохнул: жаль. Теперь, конечно, их отношения будут не такими близкими, но насчет того, чтоб сбрить бороду, откровенно засомневался.

– Так он же сам сказал: дело вкуса, мол, сам решай. Он же не сказал, сбрить – и никаких гвоздей, – не понимал Фомин.

Саша засмеялся:

– Леня, чудак-человек, главное всегда нужно читать не в строчках, а между ними. Умный человек это почувствует. А я, между прочим, себя дураком не считаю.

– Нет, ну я согласен, был прозрачный намек, ну, скажем так, пожелание, но это же не значит, что ты должен сделать все, что ему в голову прилетело.

– А вот получается – значит.

– Ну а не сбрил бы ты бороду, что бы они с тобой сделали? – не отставал Фомин. – Из института поперли бы? Или из комсоргов? Тоже мне, велика потеря! Есть же еще и принципы!

Саша отложил станок в сторону.

– Слушай, Леня, причем тут это. Принципы-то у меня, конечно, есть. Но стоит ли их проявлять в данном конкретном случае? Пусть даже ничего и не сделают, это вообще на маразм походило бы. Но из-за такой мелочи (ну что, не мелочь?) на конфликт, возможный конфликт с руководством, только глупый, недальновидный человек пойдет. Такая моя позиция!

Ленька усмехнулся и отвернулся.

– Не вижу ничего смешного! – парировал Саша. – И не надо меня каким-то блюдолизом делать! Карьеристом! Мы, знаешь, все очень грамотные, когда это нас не касается. Советы умеем давать, выступать умеем красиво, слова правильные говорить. Только где-нибудь в уголочке и шепотом, чтоб никто случайно не увидел и не услышал. А может, ты мне просто завидуешь?

Фомин вспыхнул:

– Еще чего!

Эти слова вырвались из него произвольно, сами собой, словно сработала какая-нибудь домашняя заготовка. Но они ошарашили Леню, словно Саша сейчас вылил на него ушат ледяной воды. Он призадумался. «И действительно, чего я привязался. Что, правильный такой! Действительно, еще неизвестно, как бы сам поступил в такой ситуации».

Видя раздражение Гавриленко, который сейчас и сам-то, по-видимому, еще не мог толком разобраться, правильно ли он поступает, потому и сердился, Фомин решил больше не накалять отношений.

– Да это я так, не со зла, – примирительно произнес он. – Извини. Я просто думаю. Вот ты здоровый, крепкий, спортивный парень, боксер. Кандидат в мастера спорта. Но настоящая сила – это же не только сила физическая. Согласен? Мне кажется, нужно вообще быть сильным. Может это уж и слишком литературно звучит, но сильным духом. В том числе и что касается отстаивания своей точки зрения. Быть способным на решительный поступок, даже если он тебе кажется мелким, незначительным. Но в остальном ты прав: чтобы на чем-то настаивать и принципами своими разбрасываться, нужно хоть немного в чужой шкуре побыть. А вообще, скажи, тебе бороду сбривать не жалко?

– Да жалко, – признался Гавриленко, – Немного жалко. Всегда о ней мечтал.

– Так зачем сбриваешь?

– Потому что уже сбрил.

Саша повернулся к Фомину и улыбнулся. Сейчас он показался Лене тем самым Сашей, с которым он когда-то встретился на крыльце института, искал злополучную квартиру номер 9, знал все это время. Гавриленко умышленно перевел разговор на шутку – он был ему неприятен.

Фомин тоже решил замять разговор, чтобы не ставить друга в положение оправдывающегося. «В конце концов, – решил он, – дела у Гаврилы в институте пошли нормально. Его заметили, в комсорги выдвинули. Вот теперь и общежитие дают. Он считает, что есть за что поступиться принципами. Это его личное мнение. Да и, наверно, прав он, принципы ли это: носить бороду или сбрить. Мелочь, наверно. Сейчас сбреет, придет время – отрастит. Это дело наживное. Я-то, конечно, не на его месте, правильно он сказал, мне и судить обо всем этом проще».

Ленька не то, чтобы очень быстро забыл об этом разговоре. Просто перестал о нем вспоминать. Что было, то было. Он постарался оправдать своего друга, стать на его место, тем более, что сам-то он в такой ситуации не оказывался. Да и учился он совсем на другом факультете, так что успехи Саши принимал просто как успехи своего товарища, искренне радуясь за Гавриленко.

– А что? Мне только на руку, – частенько, улыбаясь, говаривал он. – Если мой друг – комсорг курса, на котором учится моя девушка, так это для меня же только плюс.

После того, как Гаврила переселился в общежитие, парни действительно стали встречаться намного реже. Да и когда? Разве что на пороге института или где-нибудь в коридоре на переменах. Но, несмотря на это, Леньку радовало, что в их отношениях ничего не испортилось, не изменилось: они подолгу жали друг другу руки при встрече, шутили, обменивались новостями.

Однажды весной Леня во время очередной случайной встречи с Гавриленко с восхищением поведал ему, как завалил комнату Ирины черемухой, наломанной чуть ли не на верхушке огромного дерева. Как нес огромные охапки цветущих веток возле вахтерши, а та бежала за ним и хватала за руки, не желая пропускать внутрь, как предупреждала, что обо всем доложит комендантше. Он ждал от друга ответной восторженной реакции, но тот, улыбнувшись, вдруг заметил:

– Ну да, нормально. Романтично. Послушай, черемуха – это здорово, только она ж… Она хоть и красивая, только, если в комнате стоит, от нее ж потом голова раскалывается.

Фомин пожал плечами. Слова Саши несколько разочаровали его, и он решил изменить тему, поинтересоваться, какие планы у приятеля на вечер. Потому и произнес:

– Слушай, Гаврила…

Но Гавриленко не дал ему договорить, положил Лене руку на плечо и тихо сказал:

– Лень, я хочу тебя попросить…

Фомин осекся и все своим видом показал, что весь во внимании.

– Хочу тебя попросить не называть меня Гаврилой. Особенно на людях. Хорошо? Мне кажется, несолидно как-то звучит, понимаешь? И даже немного оскорбительно. Нет, ты не подумай… Просто, действительно, несолидно.

Леня одобрительно закачал головой: ладно.

– И пацанов попроси тоже. Пожалуйста.

Фомин повторил жест.

Он по-прежнему бегал на свидания к Ирине чуть ли не каждый вечер, и если подолгу не видел Саню, с удовольствием узнавал о нем из рассказов своей подруги. Его ничуть не смущало, что порой на переменах или же по окончании занятий в институте он мог увидеть Гавриленко и Ирину вдвоем, беседующими в коридоре, сидящими на лавочке возле главного корпуса, занимающимися в читальном зале. А что здесь такого? Учатся в одной группе. Готовятся к одним и тем же занятиям. Да и, в конце концов, он же, Ленька, сам их и познакомил: своего лучшего друга и свою любимую девушку. Так стоит ли забивать голову глупыми подозрениями.

Но больше всего нравилось Леньке, что Ирина, казалось, вообще не знала, что такое быть мрачной, угрюмой. Она всегда улыбалась, смеялась от даже самой несмешной шутки или истории, радостно щебетала, увидев Леню. Саня в таких случаях поступал, как настоящий товарищ: сразу уходил в «тень» и оставлял Леньку и Ирину наедине.

ГЛАВА 7

И кажется очень возможным,

Что все живем, умирая.

– Папа, ты почему мобильный с собой не носишь? Тебе с работы уже раз десять звонили, срочно просили перезвонить, как только появишься.

Открыв родителям входную дверь квартиры, Маша сказала эти слова уже на ходу и направилась в свою комнату, но Кобзарь, остановившийся на пороге и начавший ощупывать карманы куртки, остановил ее, оправдываясь:

– Вот черт, в самом деле, забыл. Так сегодня ж воскресенье, выходной. Вот и расслабился. А давно звонили?

Дочь нехотя развернулась на месте:

– Да весь последний час. Наверно.

– А что сказали?

– Хм-м, именно то, что я тебе передала, – хмыкнула дочь. – Как будто они когда-то говорили что-то конкретное.

Алексей Иванович посмотрел на Машу. Дочь стала уже совсем взрослой. Нет, не так. Дочь стала взрослой, и это неоспоримый факт. Третий курс университета. Взрослое лицо. Взрослый взгляд. Взрослые мысли.

Давно, лет восемнадцать назад, когда они с женой ждали рождение второго ребенка, у них и мысли другой не могло возникнуть: родится мальчик. Какие еще могут быть сомнения! Но, согласно неписанному закону подлости, как только наступило время «Ч», Кобзарь оказался в командировке. Опоздал на каких-нибудь восемь часов.

Он примчался рано утром, когда теща, стоя у порога квартиры, коротко констатировала:

– Уже родила.

– Кого? – зять с надеждой смотрел на тещу.

В ее глазах засверкали хитрые искорки:

– А ты угадай!

– Мальчика, – без раздумий выпалил Кобзарь.

Теща загадочно улыбнулась:

– Вот и не угадал.

Да, не угадал! Не угадал, но счастья от этого нисколечко не убавилось. Только и остается, что с улыбкой вспоминать тот разговор, уже ставший семейной легендой.

И вот годы пролетели. И Алексей Иванович понимает, что за эти годы и в его работе, и в его отношении к работе мало что изменилось. И снова нужно, несмотря на выходной, куда-то ехать. А иначе не получается. Потому он смотрит на дочь с женой и виновато разводит руками:

– Наверно, и в самом деле, что-то срочное.

Так бывает. И подобные звонки тоже, увы, не редкость. Мало ли что может случиться. Сотрудник милиции себе, а получается, и семье предоставлен, как минимум, во вторую очередь, потому как работа у него такая: в любую минуту быть готовым к выполнению своих функциональных обязанностей. А функциональные обязанности Кобзаря одни и те же уже на протяжении многих лет – выезды на осмотр мест происшествий и проведение экспертиз.

И что характерно, в последнее время просветов практически нет. Жена, уже привыкшая к тому, что Алексея Ивановича могут в любую минуту дернуть на работу, старается всячески поддерживать: раз вызывают – значит, нужен, значит, не могут без него обойтись. Разве это не уважение? Уважение, конечно. Кто спорит? Только от уважения к Кобзарю со стороны коллег и начальства, увы, горя и беды у людей, пострадавших от чьих-то преступных деяний, не уменьшится. Вот это как раз и огорчает.

Алексей Иванович снял телефонную трубку и, грубо нажимая на клавиши, начал набирать номер кабинета начальника экспертного отделения Славы Громыко.

– Перекусишь что-нибудь?

Это голос жены. Понимает, что выезд на работу может не час и не два забрать. Случается, что муж домой лишь за полночь возвращается, а за весь день и маковой росинки во рту не держал. Кобзарь утвердительно кивнул и тут переключился на разговор с начальником.

– Слава, привет. Кобзарь.

– О! Алексей Иванович! Хорошо, что позвонил, – Громыко облегченно вздохнул.