Текст книги "Любить ненавидя"

– А твои знакомые проваливались?

– Я же говорю, по-всякому бывает.

– Значит, и мы можем провалиться?

– Так, Санек, волка бояться – в лес не ходить.

Лексикон отца всегда пестрил народными пословицами и поговорками, разными присказками да прибаутками, притчами, былями и небылицами, которые он имел обыкновение называть «байками», почерпнутыми уж и непонятно из каких глубин времени, заимствованными от предыдущих поколений, что делало его речь богатой, выразительной, и в то же время простой и замысловатой. Александр Васильевич не уверен, но очень даже подозревает, что на выбор его профессии – филолога – это тоже каким-то образом оказало влияние.

А тогда стоило отцу, начиная какое-то дело, услышать от сына сомнения по поводу того, что это невозможно, что понадобится много усилий, времени и труда, как Василий Гаврилович сразу же хитро улыбался и, прищуривая правый глаз, отчего от него, словно лучики, разбегались морщинки, замечал: «Глаза страшат, Санек, а руки делают». Или «Не святые горшки лепят». Это звучало очень естественно и вместе с тем вселяло в Сашино сознание непоколебимую уверенность в том, что для отца просто нет ничего невозможного. И Василий Гаврилович доказывал это своей беспокойной жизнью, без лишних слов, без длинных пафосных нравоучений, без замысловатых педагогических приемчиков, следуя между тем одному, но очень важному, на его взгляд, житейскому правилу – не научит отец, не научит и дядя.

Это огромное влияние отца на сына уже в ранние годы его жизни сделало Гавриленко-младшего серьезным, уверенным в себе человеком. Именно отец сразу и безоговорочно, несмотря на протесты матери, поддержал увлечение Саши боксом, считая этот вид спорта настоящим мужским занятием. «До свадьбы заживет, – говаривал он, улыбаясь и подтрунивая над сыном, когда тот приходил домой с тренировок то с синяком под глазом, то с разбитым носом. – Трудись, старайся. Без старания не бывает награды. Зато всегда за себя да за других постоять сможешь. А разбитый нос – это пустяк: сегодня болит – завтра пройдет».

Однажды, правда, когда Александр уже был десятиклассником, отец поговорил с сыном по поводу цели занятий боксом очень серьезно, и этого разговора, кстати, хватило ему на всю жизнь. А поводом послужило то, что Саша и его товарищи по боксерской секции устроили на танцах драку со своими ровесниками из другой части городка. Естественно, что боксеры очень быстро сломили сопротивление драчунов-противников и надавали им по первое число, так, что те полчаса убегали от них, держась за головы и за бока. А иначе и быть не могло. Разве может даже самый отчаянный драчун соперничать с человеком, который по четыре дня в неделю отрабатывает разные-всякие боксерские приемчики и удары.

Правда, лавры победителя отец снял с сына первой же своей фразой. Он даже (намеренно) не стал уточнять причину драки, то, кто был прав, а кто виноват в конфликте, а лишь вынес вердикт-предупреждение на будущее.

– Если для любого человека кулаки и есть кулаки, – сказал тогда он, – то для того, кто серьезно занимается боксом, они – уже оружие. А оружие, сам знаешь, может нести смерть. Поэтому, Санек, запомни раз и навсегда: нормальный, порядочный, благородный человек должен сам управлять оружием и ни в коем случае не допустить, чтобы оружие управляло им: использовать его только для защиты, но ни в коем случае не для нападения. И тем более, для унижения другого человека. Чтоб избежать непоправимого, перед тем, как нанести удар, семь раз отмерь и только после этого прими решение. Помни это!

И тогда, и после Александр Васильевич очень ценил наставления своего отца и всегда в жизни старался их выполнять. Они звучали вовсе не назидательно, не грубо и лишь все больше и больше укрепляли дружеские отношения отца и сына. Так что частенько оба Гавриленко, старший и младший, уже сообща подтрунивали над матерью, которая, движимая своей женской сущностью, пыталась облегчить боль Сашиных ушибов и ссадин после тренировок всевозможными лекарствами, компрессами да припарками.

На этот случай у отца была припасена не менее значимая поговорка – люби дитя, когда оно спит. Александр Васильевич, став взрослым, начав понемногу разбираться в жизни, воспитывая своего сына… Ну как, своего… Да, конечно же, своего. Он его из роддома забирал, он по ночам вскакивал, чтобы убаюкать, на руках поносить, когда не спит, плачет. Он его мужским премудростям учил и учит, хоть тот уже на полголовы его выше. Учит так, как самого учил отец, Василий Гаврилович. Так что своего сына. Своего.

Так вот, воспитывая своего сына, он все больше и больше постигал глубинный смысл этой поговорки. Так, как понимал ее он. И любит он сына по-настоящему, по-родительски, по-мужски, воздавая должное его достижениям, большим и маленьким победам, но не слепо, а указывая на ошибки и давая возможность их исправить, в общем, справедливо оценивая его поступки.

Потому Александр Васильевич и называл всегда Василия Гавриловича не иначе, как строго официальным словом – «отец». Не «папа» – ему уже тогда казалось, что слово «папа» не может передать всего того огромного уважения, даже какого-то благоговения перед человеком, который был и на всю жизнь остался для него идеалом, которому он страстно хотел и стремился подражать. Да и звучало оно как-то мягко, по-девчоночьи. И не «батя». «Батя», это нет. Это не подходило. Это звучало несколько фамильярно, даже как-то вульгарно, сразу же, считал он, стирало границы между годами, которые разделяли их, между теми испытаниями, через которые прошел его отец и, естественно, не прошел он. Вот слово «отец» – это здорово! Это в самую точку. Это звучит величественно, благородно, уважительно. Он был уверен, что именно в этом слове соединилось все, что выделяет взрослого, закаленного жизнью человека среди других: сила, мудрость, опыт, талант, трудолюбие, решительность. Да много всего!

А мать – это совсем другое дело. Ее любовь несколько другая, и к ней любовь несколько другая: более нежная, ласковая. Но… Вот сколько было слез, если заболеть случалось, простыть, например, и мать категорически отказывалась с отцом на рыбалку отпускать. До истерик доходило. И все равно, бесполезно. Слово матери – тоже закон. Здесь и отец не мог ничего ей противопоставить. Но зато та детская привязанность, детская любовь к зимней рыбалке осталась в нем на всю жизнь.

Воспоминания вдруг поглотили Гавриленко. Как быстро летит время! Уже нет в живых отца, дорогого и безмерно уважаемого Василия Гавриловича, Царствие ему Небесное. Он умер три года назад (особо и не болел, просто однажды лег спать и не проснулся), но его смерть вонзилась в сердце Александра Васильевича страшной, невыносимой, острой занозой. Его привязанность к отцу была необычайно сильной. Настолько сильной, что Гавриленко-младший так больше и не смог встретить в жизни человека, которого захотел бы хоть в чем-то поставить рядом со своим отцом, на которого мог бы равняться, как на него. Которому бы стремился соответствовать. Возможно, и не его вина, если не всегда это получалось: жить и поступать так, как жил и поступал его отец.

Василий Гаврилович, ветеран Второй мировой войны, вернулся домой инвалидом: в одном из боев кисть правой руки оторвало осколком. Но это отнюдь не помешало ему чувствовать себя полноценным человеком, научиться управляться левой рукой, как правой, работать бухгалтером на заводе, а впоследствии жениться на девушке-красавице из того же районного центра. Жизнь научила его полагаться только на себя, и отец оказался прекрасным учеником. Все, за что ни брался, он обязательно доводил до конца. До успешного конца.

Увлекся рыбалкой – стал одним из заядлых рыболовов в городишке. Сам построил небольшую лодку, осмолил ее как положено и торжественно спустил на воду. И коллег своих будущих, рыболовов, щедро угостил, чтоб приняли в дружную рыбацкую семью. И потом каждый свободный вечер отправлялся в лодке по реке на свое излюбленное прикормленное место в заводи, где стопорил ее у двух вбитых в дно арматурин (личное место), а затем, закинув несколько удочек, удил рыбу, завораживаемый вечерним закатом солнца да тихим плеском ласкающейся у борта речной воды.

А как-то, когда Василий Гаврилович уже вышел на пенсию, сосед-пасечник подарил ему на день рождения улей с отделившейся семьей. Вот так просто, принес и поставил во дворе – начинай, Гаврилыч, настоящую пенсионную жизнь. Сам знаешь, подарки не возвращаются. Пришлось принять, и уже через пару лет во дворе Гавриленко-старшего развернулась небольшая пасека, а на столе всегда, в любую пору года, стояла мисочка с душистым медом.

С тех пор отца поглотила новая тема. Он мог по вечерам часами беседовать с мужиками о том, какие породы пчел добрее, а какие злее, какие типы ульев кому лучше подходят, как и когда пчел подкармливать, как ульи утеплять и готовить к зимовке, как формировать семьи и не проворонить молодой выводок, или, как его еще называют, рой. Да много чего. Из этих же разговоров можно было почерпнуть и прочие сведения. О том, например, что пчелы у себя в ульях уже давно коммунизм построили. Или что все у них распределено по справедливости, и каждая пчелка свои обязанности имеет и в точности их выполняет. Что в меде почти вся таблица Менделеева сосредоточена. Что нет лучше лекарства, чем укус пчелы. Что, в конце концов, пчел разводить – дело очень благородное и полезное не только для пчеловода, но и всей страны.

Первое время начинающий пасечник больше опухший ходил. Так его дружба с насекомыми завязывалась: то глаз от укуса заплывет, то пальцы вдвое увеличатся, то ладонь больше не ладонь, а боксерскую рукавицу напоминает. А прошло время, и уже посторонние люди с удивлением наблюдали, как пчеловод даже без рубашки возле улья работает – и хоть бы ему хны.

Саша тоже часто находился возле отца. Без помощника в этом деле тяжело: нужно иногда и ульи расставить, и дымарь разжечь, и рамки пересмотреть, если отец попросит, и медогонку повертеть, чтобы мед выкачать. А потом тяжеленые бидоны в дом внести и расставить. Работы хватает.

Однажды, помнится, пчеловоды ЗИЛ заказали, чтобы пчел на поле, на гречку, вывезти. Саше тогда лет четырнадцать было. Может, пятнадцать. Когда на место прибыли, сумерки постепенно над полем сгустились, звезды вдалеке, словно слабенькие, мутные огонечки, начали проступать. Раскрыли задний борт, доски уложили, по которым ульи вниз спускать. Саша с отцом, находясь на кузове, взяли стоявший вторым этажом, сверху, улей с обеих сторон и приготовились спустить вниз, но как раз в этот момент рука сына с ручки и соскочила. Улей грохнулся на стоящий снизу, издав гулкий тревожный звук, накренился, крышка открылась, и оттуда со злобным гудением ринулась на волю туча разъяренных насекомых. Пчеловоды, находившиеся рядом, метнулись в стороны.

Недолго думая, Гавриленко-младший, из страха быть изжаленным пчелами, забыл обо всем и последовал их примеру: он развернулся, вскочил на боковой борт и без раздумий прыгнул вниз. Полет, показалось ему, был настольно долгим, затяжным, словно у парашютиста, что в голове еще успели промелькнуть кое-какие мысли. Когда же он наконец коснулся ногами земли, повалился спиной на колесо, а затем вскочил и хотел броситься наутек, то метнул беглый взгляд вверх, туда, откуда только что стремительно разворачивались пчелиная атака. Василий Гаврилович оставался на месте: его силуэт недвижимо застыл на фоне серого неба. Он все-таки сумел одной рукой удержать улей, не дал ему упасть, покатиться вниз, хоть в одно мгновение принял на себя основной, беспощадно жалящий удар полосатого авангарда.

Как же стыдно стало Александру тогда. У него сразу же пересохло в горле.

– Отец, ты как? – виновато крикнул он, глядя вверх.

– Да нормально, сын, – совершенно беззлобно ответил Василий Гаврилович. – Погоди немного, сейчас пчелы успокоятся, и поможешь снять этот чертов улей.

Саша не стал ждать ни секунды. Чтобы хоть как-то загладить свою вину, он решительно, не задумываясь о последствиях, проделал обратный путь от колеса до верхней части борта и спрыгнул в кузов, сразу же ощутив резкую боль в плече и на запястье левой руки. Но это уже нисколько не испортило ему настроения: на него смотрели полные гордости отцовские глаза.

Долго не было у Гавриленко-старшего детей, однако ближе к сорока годам он все-таки стал отцом, чем очень гордился. Гордился и торопился, спешил передать маленькому Саше все то хорошее, чего в его характере и в его жизни было даже с избытком. Именно то сердечное тепло, которым наполнялись душа и тело мальчишки, от которого зажигались радостным блеском его глаза, когда замирал он, прижавшись к отцу и укрывшись полами его овчинного тулупа. Тепло, которое и сегодня, спустя столько лет, согревает его. Потому-то так часто и возникал в воспоминаниях Александра Васильевича этот эпизод из далекого счастливого детства.

Удочки по-прежнему лежали на льду, но Александр Васильевич не спешил брать их в руки. Он сидел на ящике, не шевелясь, опустив голову, и просто смотрел в темноту лунки, на воду, мирно дремавшую в ледяном круге. Почему-то после воспоминаний об отце, о собственном детстве вдруг стало так тоскливо, грустно, что у Гавриленко совсем пропало настроение рыбачить. А может, подействовало на него присутствие здесь вчерашним вечером рыбака-незнакомца. Хотя… Он и сам толком не смог бы объяснить такую резкую смену в настроении.

Александр Васильевич даже решил было собираться и ехать домой, но потом вдруг вспомнил, что электричка в город будет только через полтора часа. Так лучше уж не на платформе сидеть, мерзнуть без толку, а здесь, среди этого необъятного зимнего простора, дышать свежим воздухом, любоваться природой. Как-никак, а загадывать нынче сложно – возможно, нынешней зимой на рыбалку больше и не удастся вырваться. Да и зима-то уже – одно название, разве что лед на реке еще более-менее крепок.

Гавриленко часто задавался вопросом, что заставляет сотни, тысячи людей в холод, в стужу, когда, как говорится, хороший хозяин собаку из дому во двор не выгонит, ехать за тридевять земель. При этом тащить на себе до килограммов десяти-пятнадцати одежды, да еще рыболовный ящик, который, пожалуй, тоже на килограммов пять, в зависимости от улова, потянет, мерзнуть, часами неподвижно сидя над лунками. Что? Удивительно, правда? И сам же себе отвечал: а вот есть такая сила, могучая, непреодолимая сила, и называется она – увлечение. А еще общение в природой. Вот и сейчас, небось, несмотря на почти что весеннюю погоду, вопреки предупреждениям в прессе об опасности тонкого льда, о происшествиях, повторявшихся на водоемах из года в год, рыбаки все равно полреки оккупировали. Куда ни глянь – обязательно увидишь то там, то там замершую и склонившуюся над лункой фигуру любителя зимней рыбалки. Одним словом, фанаты. А фанаты они и в Африке фанаты! Не могут усидеть дома, и ничем их не запугаешь!

Александр Васильевич сбросил шапку и, прикрывая ею глаза от солнца, привстал, чтобы посмотреть, много ли уже собралось его коллег. Порядочно! Наверно, многие, как и он, используют одну из последних возможностей испытать еще в этом году все прелести зимнего лова. «Ну что ж, нечего киснуть – и мы эту возможность упускать не будем».

Он взял одну из удочек в руки и, держа ее над лункой, начал крутить катушку, опуская леску все ниже и ниже. Леска под стрекот катушки плавно уходила под воду, но вдруг Гавриленко почувствовал, что мормышка остановилась, застряла. Рыбак удивленно поджал губы (что за чертовщина?!) и потянул удочку вверх. Та не поддалась: видно, за что-то зацепилась.

Бросив удилище на лед и припав на колени, рыболов наклонился над лункой. И в этот момент он услышал странный, таинственный, тяжелый гул, несущийся откуда-то снизу, из-подо льда. А еще через мгновение страшная, безжалостная сила, расколов ледяную равнину на куски, подбросила его вверх. Вода, словно взбесившись от тягостного, длительного зимнего застоя, с невероятной силой хлынула наружу из своего мрачного плена. Мелкие осколки льда, словно трассирующие пули, брызнули в разные стороны, а на том месте, где еще секунду назад стоял рыболов, образовалась бурлящая ледяная каша. Все произошло настолько мгновенно, молниеносно, что Гавриленко просто не смог ничего противопоставить этой неизвестно откуда нагрянувшей стихии.

Подброшенный вверх, ошеломленный, растерянный, не ощущая под ногами льда и не понимая, что происходит, он потерял ощущение пространства и безвольно полетел спиной вниз в образовавшуюся водную воронку. Вода с головой накрыла его, но, через мгновение снова оказавшись на ее поверхности, он попробовал закричать, однако вместо слов из груди вырвался непонятный клокочущий всхлип.

Гавриленко жадно схватил ртом воздух и в отчаянии инстинктивно попытался вцепиться руками в оказавшуюся рядом льдину, но под силой рук рыбака ее край тут же стремительно ушел под воду. Льдина, встав на дыбы, словно взбесившаяся от хлесткого удара седока лошадь, показала свое блеснувшее на солнце ребро, на мгновение застыла в таком положении, а после сначала плавно, а затем резко перевернулась и всей своей тяжестью накрыла рыболова сверху, разбросав снопы брызг и разогнав от себя в разные стороны испуганные волны.

ГЛАВА 6

Лишь круг Луны за тенью облаков

Сверкал, как глаз коварной, хитрой крысы.

Саша расстегнул сумку и начал выкладывать на стоявший рядом стул свои вещи, а Ленька тут же шумно распластался на стоящей рядом кровати.

– Ну что скажешь? Как тебе жилье? – глядя в потолок и мурлыча под нос какую-то мелодийку, спросил он, ожидая услышать слова благодарности за быстрое решение возникшей перед ними проблемы.

– Нормально, жить можно, – без какого-либо пафоса ответил Гавриленко, продолжая раскладывать вещи и не оборачиваясь в сторону приятеля. – А где пацаны?

– Да сказали: немного задержатся. Сказали, к часам пяти подтянутся.

Собственно, откуда было взяться пафосу. Времянка, в которой они поселились, была деревянной, но оштукатуренной изнутри и специально выбеленной хозяйкой накануне приема постояльцев. Такие временные жилища люди сооружают действительно на небольшой период времени, чтобы перекантоваться, пока рядом идет строительство дома, а потом переводят в разряд так называемых летних кухонь или сараев. И хотя стоят они рядом с домами десятилетиями и никто их, как правило, уже не разбирает, само слово – «времянка» – закрепляется за ними на весь, порою довольно длительный период их существования.

Времянка студентов состояла из двух небольших комнатушек. В одной, дальней, стояли две двухместные железные кровати, между которыми оставался небольшой, полуметровый проход. Ближняя же комната, по рассуждению хозяйки Марии Филипповны, старушки лет семидесяти, очень доброжелательно принявшей студентов и определившей на проживание за двадцать рублей в месяц с каждого, должна была служить одновременно прихожей, кухней и местом для занятий, потому что в ней находился стол. Здесь же стояла простенькая, сложенная из кирпича и оштукатуренная глиной печка, которая должна была согревать постояльцев в зимние холода.

Не шикарно, конечно, но, в принципе, нормально. По крайней мере, не идет ни в какой сравнение с той мусорной ямой (такое определение придумал Ленька), в которой им пришлось провести ночь накануне первого сентября. Да и Мария Филипповна – довольно приятная, по-матерински добродушная женщина. Не то что… И чистенько здесь, можно сказать, уютно. Будут поддерживать порядок – значит, и проблем особых не появится. Правда, вот-вот похолодает и придется самим топить печь. Так у хозяйки и дров, и угля хватает – это главное. А остальное – мелочь.

– Так что, остаемся? А то я уже привыкать потихоньку начал: денек там-денек сям, – уже больше для формальности поинтересовался Фомин.

Саша даже удивился подобному вопросу:

– А чего ж не остаться. Как по мне, то вполне прилично. Меня, например, все устраивает: частный сектор, воздух отличный, по утрам можно бегать.

– Куда бегать?

– Просто бегать, для здоровья.

Ленька оторвал взгляд от потолка и посмотрел в Сашину сторону.

– Оба-на, боксерские перчатки! – искренне удивился он.

Фомин быстро вскочил с кровати и, подойдя к Гавриленко, взял в руки лежащие на столе перчатки. Он повертел их, внимательно осматривая, словно увидел что-то подобное впервые, потом натянул на руку сначала левую, а за ней правую и стал в боксерскую, как он это понимал, стойку.

– Твои, что ли? – спросил он, по ходу имитируя удар в направлении Сашиного плеча.

Его приятель артистично среагировал на удар, увернулся вправо и ответил вопросом на вопрос:

– А чьи же?

– А зачем?

– Это что, риторический вопрос? – Гавриленко сделал удивленное лицо.

– Почему риторический? Ты что, боксом занимаешься? – не отставал Леня.

– Угадал, – усмехнулся Гавриленко.

– А чего ж не сказал?

– Извини, не успел.

Ленька так удивленно, широко раскрыв глаза, смотрел на Сашу, словно перед ним стоял не человек, занимающийся таким популярным видом спорта, как бокс, человек, каких, собственно, тысячи, а какой-нибудь известный космонавт. Или народный артист. Или сам генеральный секретарь ЦК партии. Однако всего лишь констатации факта ему показалось мало, и он задал следующий вопрос:

– И как успехи?

– В смысле? – Саша сделал вид, что не понял.

– В смысле спортивные… Турниры там разные, победы, кубки, премии, грамоты. Герой Социалистического труда, – после этих слов Леня громко засмеялся. – Так как успехи?

– Нормальные успехи, – Гавриленко не оценил шутку и серьезно посмотрел на приятеля. – До армии кандидата успел сделать, а дальше посмотрим.

Саша произнес эти слова, на первый взгляд, вполне равнодушно, без лишних эмоций, но по интонации, с какой он их сказал, Леня сразу же уловил, что это достижение является предметом его гордости, а сама тема доставляет истинное удовольствие.

– Кандидата в мастера спорта?! – у Фомина приподнялись брови.

– Ну да.

– Ни фи-и-и-а се-е-е-бе! – Леня внимательно осмотрел Сашу с ног до головы, будто только сейчас получил возможность сделать это, будто осматривал какой-нибудь экспонат в музее мадам Тюссо. – Ну, Сань! Ну ты, молоток⁹9
  Молоток – (разг.) производное от слова «молодец».


[Закрыть]! Кандидат в мастера спорта! Ни фига себе! И главное – молчит, такой скромняга! Нет, правда, ну, чего ты все это время молчал?

Саша вздохнул:

– Да, Леня, прекрати, ну, что за проблема. Говорю ж тебе: не было необходимости. Да и что за особенность такая: у меня вон половина друзей – кандидаты в мастера. И мастера, между прочим, тоже есть.

– Ну, особенность не особенность, однако приятно такого друга заиметь. – Фомин явно не скрывал восхищения. – А меня научишь? Ну, это: хук справа, апперкот слева.

Гавриленко искренне улыбнулся:

– Х-х-ха, завтра и начнем. В семь часов подъем и пробежка на пару километров. Идет?

Ленька, конечно же, имел в виду не утренние пробежки, а умение драться. Ну, скажем, достойно постоять за себя, за Ирку, если придется. Но не стал объяснять этого Сане, а взял в руки опять же выложенную Сашей из сумки боксерскую лапу и долго рассматривал, то надевая ее на руку, то снимая.

– Только вот курить надо бы бросить, – высказал пожелание Саша, но Фомин пропустил его слова мимо ушей. Он уже мысленно строил планы, в том числе связанные с услышанной от Гавриленко новостью о его спортивных успехах.

– Слышь, Саня, – тут же предложил он, – а давай сегодня вечером в общежитие завалим, в Иркину комнату, с девчонками познакомимся. Может, тебе кто приглянется. А то, знаешь, мне как-то неловко, что у меня Ирка есть, а ты пока сам по себе. Во-первых, пора тебе рекламу сделать. А во-вторых, в сто раз веселее было бы. Что скажешь?

Гавриленко, не спеша повесив перчатки на вбитый в стену гвоздь, оглянулся, внимательно посмотрел на Леньку и отрицательно покачал головой:

– Даже не вздумай, понял! Особенно по поводу рекламы. И всего остального тоже.

– Почему? – искренне удивился Фомин.

Саша был серьезен, как никогда:

– Леня, ты не обижайся, но свои проблемы я привык всегда решать самостоятельно. Во-об-ще! А если мне кто-то понравится, то я и без свахи познакомлюсь. Надеюсь, больше на эту тему у нас разговоров не будет. Договорились?

Фомин очень хорошо понял и смысл сказанных Сашей слов, и тон, которым они были сказаны. Уговаривать приятеля он больше не стал, лишь утвердительно наклонил голову.

Дни, наполненные занятиями в институте, полетели довольно быстро. Бывшие Ленькины одноклассники Вася и Петя, жившие с Фоминым и Гавриленко во времянке, в быту показали себя нормальными, аккуратными ребятами, в выходные без проблем хватавшими веник и тряпку для уборки комнат, с энтузиазмом коловшими привезенные хозяйкой дрова, по-компанейски поддерживавшими любую беседу. Так что относительная теснота никого из четырех жильцов особо не смущала. Да и сама времянка с каждым днем становилась все обжитее и роднее. Парни сдружились, помогали друг другу, выполняли друг для друга мелкие поручения. Правда, готовиться к занятиям за одним небольшим столом оказалось делом довольно проблематичным, поэтому будущие педагоги уступили это право будущим деревообработчикам, а сами завели себе за правило по несколько часов после занятий проводить в читальном зале институтской библиотеки. И условия отличные, и все учебники и книги всегда под рукой.

Мария Филипповна не могла нарадоваться порядочности и воспитанности своих постояльцев, что непременно отмечала на традиционных вечерних посиделках с соседками. О Саше отзывалась самым лучшим образом, всегда нахваливала, однако, хоть вслух о том и не говорила, свое критическое мнение о нем таки имела: хороший, никогда в просьбе не откажет, все аккуратно сделает, но только в том случае, если попросишь. Сам же предлагать помощь, навязываться и в глаза лезть не будет. А вот Леня… В Леньке она вообще души не чаяла. Очень нравилось ей, что был он скор в мыслях и поступках, никогда не дожидался той или иной просьбы Марии Филипповны, а сам проявлял инициативу. Мог без лишнего напоминания и воды из соседского колодца принести, или хлеб да прочие продукты по дороге из института купить, или двор подмести – мало ли, какая помощь нужна человеку, когда за спиной у него семь десятков лет и семь тысяч болячек.

Да и не считал он это какой-то сверхъестественной помощью, так, поступал из собственных желаний и побуждений. Причем делал это всегда искренне, с открытой душой, как само собой разумеющееся. Зато, скажем, с тем, чтобы ребятам в доме у Марии Филипповны телевизор посмотреть или по телефону позвонить, проблем вообще не возникало. А после истории с крысой Мария Филипповна Леньку тем более, как самого родного человека, привечать стала.

Бывалые люди знают: ну, какой же частный сектор без крыс. Нет-нет, гляди, и заведется непрошеная гостья, все норовящая взять на себя роль хозяйки. Именно тут, в первую очередь, и разгорается вечная борьба между этими пакостными созданиями и человеком. И борьба нешуточная: можно сказать, не на жизнь, а на смерть.

Не обошла эта участь и ребят: в середине сентября завелась во времянке серая шкодливая нечисть. А может, и не одна. Правда, Мария Филипповна Богом клялась, что давненько, еще со смерти мужа, который когда-то крыс во дворе начисто истребил (а это, почитай, уж лет шесть), как ничего подобного здесь не заводилось, а потому страшно переживала, что студенты-постояльцы начнут новое место проживания искать.

Ребята, конечно, и сами такой новости не обрадовались, однако и мыслей о переселении не допускали. Само собой, непривычно, да и неприятно как-то, когда ты вдруг среди ночи просыпаешься под хруст и шуршание, доносящиеся из соседней комнаты. Главное, ясно осознаешь, что там сейчас хозяйничает зловредная серая бестия. Не исключено, что по столу лазит, инфекцию всякую разносит. Нет, здесь не до шуточек, с этим мириться никак нельзя. Мышеловку, предложенную Марией Филипповной, постояльцы забраковали: это все равно, что кита на спиннинг ловить, а их ночные авралы, случавшиеся несколько ночей подряд в надежде заловить крысу на «горячем», успеха не принесли. Хитрая это тварь, да к тому же очень осторожная.

Однако Саша и бывшие Ленькины одноклассники в этом вопросе оказались не очень-то активными, даже, можно сказать, то ли несколько брезгливыми, то ли несколько пугливыми, потому, кроме как вскочить да наделать переполох среди ночи, и предложить-то что-то путное больше не пытались. Вот тогда Фомин и не выдержал. После занятий прямиком направился на свалку, находившуюся неподалеку от дома, куда местные жители сбрасывали мусор, и нашел там выброшенную кем-то небольшую, но вполне подходящую по размерам металлическую решетчатую клетку.

Была она прилично погнута, местами разваливалась на части, но это Леньку не смутило. Придя домой, он долго возился с ней во дворе, скрепляя стенки клетки стальной проволокой и подгоняя найденную там же, на свалке, дверцу так, чтобы падала сверху, как только крыса окажется внутри. Его старания не пропали даром. Ловушка для серой проныры получилась хоть и не особо красивой, возможно, несколько примитивной, но зато крепкой и вполне эффективной.

Собственно, благодаря Ленькиной изобретательности, в ту же ночь крыса, оказавшаяся довольно упитанным, существенных размеров грызуном, и попалась, клюнув на жареное сало, помещенное в клетку в виде приманки. Постояльцы времянки, лежавшие, молча, но не спавшие в предвкушении долгожданной встречи с усатой гостьей, лишь услышав характерный щелчок, тут же вскочили босиком и в одних трусах и с радостными гиками окружили клетку со всех сторон. Все были в полнейшем восторге. Кроме крысы, разумеется.

Но оказалось, что радоваться рано, самое сложное ждало ребят впереди. Взяв непрошеную гостью в плен, постояльцы встали перед другой, не менее серьезной проблемой: уничтожения неприятеля. Крыса же, напуганная таким количеством склонившихся над ней, наперебой кричащих и беспорядочно машущих руками гулливеров, озлобленная на весь свет за свою жадность и неосторожность, сразу поняв, что за прошлые визиты к студентам придется расплачиваться самым сокровенным, а именно жизнью, а значит, отмщения не избежать, решительно начала бороться за свободу. Мотаясь взад и вперед, насколько позволяли габариты клетки, врезаясь всем своим откормленным телом на ее скрученные проволокой стенки, она-таки добилась, что они, стенки, постепенно и с каждым новым крысиным напором все больше и больше начали расходиться в стороны. Медлить было нельзя.

– Пацаны, нужно что-то делать, – обеспокоенный наглостью и упорством крысы, выкрикнул Леня, окинув ребят взглядом.