Текст книги "Любить ненавидя"

– И мне тоже очень, очень приятно.

Саша, не отрывая глаз от Ирины, протянул крепкую жилистую руку и ощутил в ней почти что невесомые, нежные пальчики девушки, которые ему вдруг невероятно захотелось поцеловать. Но он сдержал себя и, чтобы хоть как-то сбросить груз нахлынувшего на него романтического безумия, широко улыбнулся и бодрым голосом произнес:

– Очень рад, что мы будем учиться в одной группе. Надеюсь, что Вы мне поможете на первых порах, а то я за два года в армии совершенно все забыл. Не хочется выглядеть дураком на фоне одногруппников.

Ирина смущенно посмотрела на Гавриленко и в знак согласия кивнула.

– Какое «Вы»! Какое «Вы», дружище! – засмеялся Ленька и крепко обхватил одной рукой Гавриленко за плечи, с силой притянув его к себе, а другой – нежно прикоснувшись к локтю Ирины. – Мы же нормальные, хорошие друзья. Или очень скоро станем ими. Что, не так говорю?

– Конечно, – весело согласился Саша, в ответ положив руку на плечо Лени.

Ирина улыбнулась и промолчала.

– Ну вот! – Ленька, все еще находясь в плену нахлынувших на него эмоций, возбужденно заговорил: – Короче, ребята… Ириша! Ой, если б ты знала, где нам сегодня пришлось ночевать! Кошмар! Страшный сон! В общем, мы с Саней сейчас вплотную займемся квартирой, а вечером обязательно встретимся – отметим начало учебы, знакомство. Идет?

– Хорошо, – тихо ответила девушка и, все еще смущаясь, обратилась к Лене. – Зайдешь ко мне в общежитие, пятьсот тринадцатая комната. Я никуда не пойду и буду тебя ждать.

– Ну, конечно, Ирочка. Думаю, часам к пяти-шести мы должны управиться. До встречи?

Девушка в знак согласия опустила ресницы и сразу же, отойдя несколько шагов в сторону, присоединилась к студентам, толпящимся возле расписания. Она вытащила из сумки ручку и блокнот и принялась что-то записывать.

– Классная девчонка! – заметил Гавриленко, когда они остались наедине с Ленькой. – Повезло тебе! Поздравляю!

– А то!

Его приятель горделиво выпрямился.

Вопрос с квартирой, а точнее сказать, с местом проживания, уже был наполовину решен, потому Фомин так относительно уверенно сказал Ирине о времени вечерней встречи. Еще по дороге в институт он заскочил к двум своим землякам, бывшим одноклассникам Васе и Пете, поступившим в находящийся неподалеку деревообрабатывающий техникум. И, кстати, сделал это очень вовремя – те, по просьбе хозяйки, как раз хотели искать среди своих сокурсников еще двух ребят для проживания в находящейся во дворе частного дома времянке. Условия, конечно, не ахти: будет тесновато, зимой придется топить печь, но все остальное вполне устраивает. Так что оставалось еще раз встретиться с земляками, переговорить с хозяйкой и смело вселяться.

Все это он и поведал Саше, когда они остались одни. Гавриленко абсолютно не был против подобной перспективы, наоборот обрадовался предложению и предоставил Фомину право действовать по своему усмотрению.

Вечером, без пятнадцати шесть, они уже стояли возле общежития, ожидая Ирину. Собственно, Фомину пришлось приложить некоторые усилия, чтобы все-таки упросить Сашу пойти на прогулку вместе с ним и его подругой. «Да причем там я, – отнекивался Гавриленко, – ты идешь к своей возлюбленной на свидание, это вполне нормально. А я что? И вообще, дружище, третий – лишний». Однако Ленька и слушать не хотел:

– Никакого свидания. Поверь, дружище, на свидание я тебя точно звать не буду. А сегодня, я же сказал, отметим начало нашей студенческой жизни, погуляем. Ближе познакомимся. Короче, давай, не дергайся.

После недолгих уговоров Саня уступил. Уступил, потому что не мог обидеть своего нового товарища, потому что делать особо было нечего, и просто потому, что отказывался только ради приличия, а, в общем-то, сам был совершенно не против побыть в компании Леньки и особенно Ирины, чем-то задевшей задремавшие было после двухлетней армейской службы струны его души.

Время они проводили в разговорах о своей будущей студенческой жизни. Долго гуляли по парку, сидели на лавочке в беседке с видом на восхитительный пейзаж: крутые скалы на противоположном берегу, словно вытесанные талантливым скульптором, величественно падали вниз на метров пятнадцать-двадцать, отчего захватывало дух, а под ними несла свои воды не слишком широкая, но довольно юркая река. Отсюда, с высоты, все равно было слышно ее приятное лепетание. И всю эту композицию украшал пешеходный мост, соединивший два крутых берега и уходящий на противоположном берегу в аллею из уже начинавших одеваться в пеструю разноцветную одежду деревьев.

Ленька был счастлив и не мог угомониться. Он, держа Ирину за руку, постоянно забегал вперед, а потом разворачивался и говорил, говорил. На какое-то мгновение, там, в парке, он метнулся по дорожке и уже через минуту стоял перед своими друзьями, протягивая им стаканчики с мороженым.

Уже по дороге домой он вновь отлучился: заскочил в магазин и появился оттуда с двумя бутылками пива и шоколадкой. Шоколадку он сразу же протянул Ирине, а Саше – бутылку пива.

– Мне? – почему-то удивился Саша. – Нет, Леня, спасибо. Я не буду. Чего ж ты не спросил, я бы сразу сказал.

Леня недоуменно посмотрел на приятеля:

– Да думал: в честь праздника. Ну, не хочешь, как хочешь. Давайте в какой-то двор зайдем, чтоб не светиться. Хорошо? Ириш, ты как?

Ирина промолчала, лишь пожала плечами.

Они завернули в ближайший двор, в углу которого под огромными липами находилась детская площадка и лавочки. Здесь же кто-то, видимо, жильцы ближайших домов, соорудили самодельный турник и брусья.

– О, никого нет, – обрадовался Леня. – Ну что, посидим пару минут?

Не дожидаясь ответа, он направился к лавочке, на ходу откупорив бутылку об ее край. Ирина молча присела рядом – ее лицо выражало задумчивость. «Устала, наверно», – предположил Леня. Он отхлебнул пива и протянул бутылке девушке: будешь? Та улыбнулась и отрицательно покачала головой.

Гавриленко не стал присаживаться рядом с друзьями. Он прошелся вокруг детской площадки, сложив руки за спиной, а затем уверенно направился к турнику. Слегка ударив носком туфли сначала по одному столбу, удерживавшему перекладину, затем по другому, Саша стал посредине, потом подпрыгнул и повис на перекладине, пробуя ее надежность.

– О, покажи-ка класс! – подбодрил его Леня, снова сделав глоток, и засмеялся. – Давай, Саня!

Саша, словно ожидая именно этого предложения, тут же подтянулся и, легко сделав подъем переворотом, оказался сверху, над перекладиной. Он покачнулся из стороны в сторону, поудобнее обхватывая ее и, сделав кувырок вперед, снова оказался в прежнем положении.

– Ничего себе! – похвалил его Фомин. – Молодчина! А сколько подтянешься?

Гавриленко молча кувыркнулся вперед, снова оказался под перекладиной на вытянутых руках и, не касаясь земли, начал подтягиваться. Ирина отвлеклась от своих раздумий и с интересом следила за тем, как легко Саша взмывал к перекладине, касаясь ее подбородком, делал небольшую паузу, словно подтверждая «попытка засчитана», а потом возвращался в исходное положение.

– Раз, два, три…, – весело считал Ленька, по этому случаю отставивший бутылку с пивом в сторону и удовлетворенно загибавший пальцы при каждом подтягивании товарища.

При счете «десять» Гавриленко спрыгнул на землю, начал разминать ладони, сгибая пальцы, и с улыбкой повернулся к Фомину и Ирине.

– На этот раз достаточно, – улыбнулся он и предложил, указывая на турник: – Леня, давай!

– Э-э-э, нет, – засмеялся Фомин, доставая из пачки очередную сигарету и прикуривая ее. – Я, дружище, сегодня не в форме. Как-нибудь в другой раз.

В чем-чем, а в упражнениях на турнике Фомин себя точно проявить не мог. На их улице когда-то ребята тоже поставили точно такой же турник. Все его друзья проводили там много времени, отрабатывали новые и новые упражнения. Были среди них и такие, которым удавалось крутить «солнце»⁶6
  «Солнце» – гимнастическое упражнение, вращение тела на руках вокруг перекладины.


[Закрыть], что считалось, ни мало-ни много, высшим уличным пилотажем. Леня тоже часто бывал на площадке возле турника, но больше из чувства коллективизма, чтобы быть среди друзей. Похвастаться какими-либо достижениями в упражнениях на перекладине он, увы, не мог.

Однажды попробовав несколько раз подтянуться, он с огорчением понял, что выглядит совсем не привлекательно (болтается, как сосиска, по высказыванию одного из местных ребят). А когда во время исполнения какого-то незамысловатого упражнения пальцы не выдержали, расцепились, и он с размаху полетел на землю, вполне ощутимо хряснувшись спиной и содрав на локтях кожу, желание заниматься гимнастикой у него отпало навсегда. Зачем лезть на турник, если не получается. Не получается – и ладно. Может, силенок не хватало, может, силы воли. Так что турник, брусья – нет, не годится.

Конечно, то, что он не мог, подобно своим друзьям, подтянуться хотя бы раз пять или сделать подъем переворотом, не говоря уже о чем-то посложнее, служило поводом для насмешек некоторых представителей местной шпаны, но лишь какое-то непродолжительное время.

Он спокойно мог проявить себя в другом. Например, в футболе. В футбол Леня играл мастерски. Его в десятом классе даже во взрослую команду взяли, центральным защитником. Этим летом Фомин и кубок района в руках подержал. В смысле, заслужил, победив с командой в финале сборную одного из совхозов. Даже фотография в районной газете была – улыбающийся Ленька держит над головой кубок с маленьким футболистиком на крышке.

И даже то, что в десятом классе, посещая с командой игры в разных населенных пунктах района и находясь среди взрослых парней, начал покуривать, с каждым разом все больше и больше, никак не мешало ему так «цементировать» оборону в своей штрафной площадке, что даже мышь не проскочила бы. Не то что какой-нибудь самодеятельный нападающий, с утра пахавший поле на тракторе.

Так что турник – это всего лишь турник. Ни больше-ни меньше. Кто-то на турнике мастак, а кто-то на футбольном поле. И еще неизвестно, что престижнее.

Когда Фомин опорожнил и вторую бутылку пива, Ирина заволновалась и предложила на этом праздничную прогулку закончить. Хотя Леня и уверял ее, что ни капельки не захмелел, а просто чувствует себя веселым и счастливым. И все лишь только по одной причине: потому, что она, Ирочка, Иринка, рядом с ним. Но Ира все-таки настояла, тем более, что уже стемнело: было что-то около половины десятого вечера.

Парни подвели девушку к общежитию. Леня всю оставшуюся часть пути говорил, не останавливаясь. Он то вдруг вспоминал анекдот, от которого сам же и приходил в неописуемый восторг, то делился впечатлениями о преподавателях, заходивших к студентам в аудитории, то иронично описывал портреты чем-то выделившихся однокурсников, то пересказывал расписание занятий на неделю. В своих монологах он почему-то около десятка раз повторил незнакомое Гавриленко слово «коллоквиум». Возможно, Фомин и сам сегодня услышал его впервые, и оно ему очень понравилось. Ирина и Саша больше молчали.

Гавриленко по-джентльменски отошел в сторону и молча терпеливо ждал, пока Леня и Ирина прощались у крыльца и что-то вполголоса говорили друг другу. Он разглядывал двор возле общежития, в светлое время суток наполовину затененный громадной, раскинувшей во все стороны могучие ветви черемухой, а сейчас казавшейся большим темным облаком на фоне серого, кое-где поблескивающего звездами неба. Фонарь на столбе, по идее, предназначенный для освещения двора, почему-то не горел, поэтому свет ламп, расположенных по обе стороны крыльца, выхватывал из темноты лишь сам вход в общежитие да ступеньки. Зато окна в общежитии полыхали по всей стене длинного пятиэтажного здания – студенты обживались в своих новых комнатах.

За весь этот вечер Саша ни разу не пожалел о том, что все-таки согласился на предложение Леньки погулять. С ним и его подругой, действительно, было очень легко. Они казались настолько искренними, открытыми, можно даже сказать, простодушными, так тщательно старались не выпячивать своих чувств друг к другу, чтобы каким-то образом не обидеть Сашу, не оставить его в этот вечер в одиночестве, что, стоя здесь, у общежития, Гавриленко вдруг проникся чувством, что знает своих новых друзей много-много лет. Ирина, правда, больше молчала, зато Ленька, казалось, наговорился за их двоих.

– Да, все-таки повезло тебе! – снова, уже второй раз за день, с завистью произнес Саша, неспешно идя рядом с Ленькой по улице. – Такая девчонка!

– Сань, я сейчас ревновать начну, – засмеялся Фомин, открывая новую пачку и беря из нее сигарету. – Повезло да повезло. Тебе чего, девчонок кругом мало – вон, целый пединститут. Как минимум.

– Да нет, я просто радуюсь за тебя, чудак-человек. Приятно на вас смотреть.

– Так я же это и понял. Ты же мне друг, а друзья на подлость не способны.

– Конечно, нет.

Фомин остановился, прикуривая сигарету.

– Слышь, Саня, хотел тебя спросить…, – бросив на землю догорающую спичку, вдруг сказал Леня. – А ты чего до сих пор подруги не заимел?

– Так я ж только из армии уволился.

– Ну а до того?

– А до того… – Гавриленко замолчал, раздумывая.

– Нет, не хочешь – не говори, – поспешил помочь приятелю Леонид.

– Да какие от друзей секреты, Леня. Просто ты не так можешь понять, потому что… Ну, короче, кто этого не испытал, могут и не понять тех, кого бросали.

В голосе Саши появились грустные нотки, но это только разогрело любопытство Леньки.

– В смысле, бросали? – вопросительно посмотрел он на Гавриленко.

– Ну, в смысле, была у меня одна большая любовь до армии. Любовь по имени Любовь, – Саша улыбнулся случайно рожденному каламбуру. – Знаешь, ни матери, ни классной руководительнице, ни другим учителям наши отношения не нравились. Люба, она была старше меня на пять лет. Я и с уроков к ней убегал, и дома конфликты через день были. Короче, целая война. Но я, понимаешь, влюблен был по уши, как-то самозабвенно, даже объяснить сейчас не могу. И мне тогда казалось, что она меня точно так же любит. И когда в армию уходил, обещала дождаться, первые месяцы красивые письма писала. Я в Германии служил, – уточнил Саша. – А потом молчок. На мои письма не отвечает. Спрашиваю у матери в письме – может, что-то с Любой случилось. А она: случилось, слава тебе, Господи. Другой дурачок нашелся, вот Люба с ним и встречается; поговаривают, что дело к свадьбе идет. А потом и от нее письмо пришло. Извини, Сашенька, дорогой, но будет лучше, если мы расстанемся. Я, само собой, расстроился капитально, даже мысль была сбежать из части. Ерунда, конечно. Как из Германии домой доберешься? Себе же дороже. Так переписка наша и заглохла, как, собственно, и ее любовь. А еще через полгода мать написала, что Люба замуж вышла. Ой, как мне обидно было. Не за то, что замуж вышла, за то, что меня, такого красавца, – Саша иронично усмехнулся, – такого парня на кого-то другого променяла. Я-то хоть после всего этого писем ей не писал и от нее не получал, все же втайне надеялся: не сможет она меня бросить. А потом, знаешь, постепенно успокоился. Пораскинул умом. Прикинул все «за» и «против». И понял – значит, не судьба. На ней же свет клином не сошелся. Только все думал, представлял: приеду домой, подойду к ней – как она мне в глаза смотреть будет, как объяснит. И приехал, на дембель, в смысле. Вечером иду мимо ее дома, смотрю, а моя несбывшаяся любовь по имени Любовь на скамейке с бабульками сидит и коляску колышет. Сама вроде как в бабульку превратилась. И сразу у меня все остатки обиды, какая, может быть, еще оставалась, улетучились, вроде и не было ни обиды, ни разочарований, ни наших с Любой отношений. Я к ней, ты знаешь, так и не подошел. Мимо прошел, даже не оглянулся. Потом, правда, на улице встречались. Поздороваемся, как чужие люди – «здрасьте-здрасьте», и разойдемся каждый в свою сторону. Прошла любовь – увяли помидоры.

– Ну и правильно сделал, – проникшись Сашиным рассказом, горячо выпалил Ленька. – Если стерва, так на фиг она тебе нужна. Подумаешь, два года. Тоже мне срок. Стопроцентная стерва, я тебе говорю. Значит, не было там никакой любви. У нее, конечно. И никаким помидорам нечего было вянуть, я тебе говорю. Она, между прочим, и после свадьбы могла бы спокойненько куда-нибудь налево пойти. Будь уверен!

– Насчет стервы – это ты зря, Леня, – начал оправдывать свою бывшую подругу Саша. – Знаешь, никогда не говори «никогда». Ведь есть же еще чувства. И мы порой очень даже зависим от них. Вот не спорь, – остановил он попытавшегося возразить Фомина. – Чувства – это очень важно. Если к человеку не испытываешь чувств, пусть даже он тебя обожает, пусть даже готов всю жизнь на руках носить, значит, ты просто мучишь его. Поэтому необходимо в первую очередь в чувствах разобраться. И в своих, и в чужих. Вот Люба, я считаю, и разобралась. А может, просто пожалела меня, пацана. Или, нашла себе ровню. Наверно. Я, правда, так и не узнал, за кого она замуж вышла. Просто стало неинтересно. В любом случае, у людей, как и в дикой природе, существует естественный отбор. Естественный отбор, понимаешь? Любишь одного – кажется, лучше просто на свете нет. А встретил другого, или пусть будет, встретила – и в сердце что-то произошло, щелкнуло, перемкнуло, понимаешь?

– Философия! – отбросив ногой подвернувшуюся по дороге ветку, иронично заметил Ленька.

– Пускай философия. Но благодаря этой самой философии я и хотел Любу оправдать в своих глазах. И, знаешь, скажу честно, оправдал. Ну, полюбила девчонка другого, решила, что он ей больше подходит, так что теперь ей из-за какой-то ложной чести с нелюбимым встречаться, или тем более в супружестве жить. Так разве это назовешь нормальной жизнью? Так, существование. Всю жизнь не любить, а терпеть друг друга. Любовь – это такая штука…

Гавриленко задумался – Фомин его не перебивал, дал возможность высказаться.

– Изменчивая, в общем, – наконец подобрал нужное слово Саша. – А сейчас я на себя, того, до армии, смотрю и думаю: все, что ни делается, к лучшему. Она ж старше меня. Ей же замуж хотелось, семью создать, а не с мальчишкой нянчиться, в поцелуйчики играть. А потом ждать, пока я созрею. Не физически, конечно, а как мужчина, как хозяин, как глава семьи, наконец. Да и я… Понимаешь, ну, поженились бы, лет десять прошло – и что? Мне, допустим, тридцать, а ей – тридцать пять. Мне пятьдесят пять, а ей целых шестьдесят. Хотя… Может, и не такая уж между нами разница. Ну, в общем, я и сам толком не понимаю. Не могу так далеко заглянуть, чтоб разобраться.

– Это тебе очень повезло, дружище, – как-то слишком уж назидательно произнес Ленька, понимая, что Саша высказался. – Может, даже жалел бы потом всю жизнь. А так, впереди полная свобода выбора, женим тебя на самой красивой девчонке – здесь их пруд пруди.

– Да уж.

– А что? Сто процентов!

Леня громко засмеялся. В этот момент его обуяла непонятно откуда взявшаяся гордость за то, что он-то как раз в этом деле промашек не давал и никогда не даст. Ведь у него это происходит совсем по-другому, правильно, естественно, и он вполне может сойти своему новому приятелю за прекрасного советчика в сердечных отношениях, в которых он, без сомнения, знает толк.

– Нет, у нас с Иркой совсем другая история, – решительно заявил Фомин, начав перечислять, поджимая пальцы. – Во-первых, мы ровесники. Во-вторых, у нас много общего. В-третьих, наши семьи хорошо знакомы и поддерживают нас. Да мы, считай, в-четвертых, серьезнейшую проверку временем прошли, как-никак пятый год дружим. Всегда вместе. Так что любовь, она не изменчивая, как ты сказал. Она или есть, или ее, извини, братишка, нет. Тут и философствовать нечего. И теории разные разводить не стоит. Вот и получается: не было у тебя с твоей Любовью настоящей любви. Я лично это так понимаю.

Слова Лени, абсолютно уверенного в своей позиции, прозвучали как-то свысока и несколько резковато. Но сейчас он был настолько счастлив, настолько поглощен своим внутренним миром, что, даже при огромном желании, просто не мог бы заметить обиды, мелькнувшей в глазах Саши, его разочарования, его сожаления в том, что открылся, поделился с вчерашним школьником, который и жизни-то толком не видел, своей неудачей, своей печальной историей.

Гавриленко ничего не ответил, лишь ухмыльнулся и молча открыл калитку во двор.

ГЛАВА 5

Нам кажется, что жизнь прочна, как лед,

Но даже самый крепкий лед не вечен –

И вот уже бушует ледоход,

Рожденный из коварных мелких трещин.

Гавриленко шел по широкому, искрящемуся в лучах яркого солнца льду, покрытому уже довольно-таки рыхлым снегом, к своему излюбленному месту у обрыва, на ходу то здороваясь с одними рыбаками, приехавшими несколько раньше, то желая удачного клева другим, вышедшим из электрички вместе с ним. Он находился в прекрасном расположении духа и предчувствии отличного отдыха. Даже Кузьмич, мимо которого он прошел, совершенно мирно, словно накануне не было никакого инцидента, сказав «Здравствуйте», хотя ничего и не ответил на приветствие, но и не зацепил Профессора, не остановил, не съязвил, как обычно. Лишь уставился, не отводя глаз и провожая долгим, несколько даже подозрительным взглядом. Ну что ж, и на том спасибо!

Морозец, а было, пожалуй, не ниже одного-двух градусов, практически не ощущался. Лишь налетающий временами слабенький ветерок приятно, даже как-то ласково, не по-зимнему, скользил по лицу, отчего Александру Васильевичу непременно захотелось остановиться, чтобы вдохнуть воздух полной грудью. Он так и сделал: поставил рядом рыболовный ящик, небрежно бросил пешню, залихватски сдвинул шапку на самый затылок, крепко закрыл глаза и поднял лицо кверху, к солнечным лучам, всем своим нутром растворившись в ощущении полной свободы.

Там, в метрах пятидесяти, обрыв, а под ним рыбачий оазис, рыбачий Клондайк Гавриленко, с которым скоро, к сожалению, придется расстаться. Что поделать, с природой не поспоришь, весна все настойчивее напоминает о себе. Даже более чем настойчиво. С той стороны, от железнодорожной платформы, у берега вообще прилично подтаяло – рыбаки вынуждены были бросить доски, чтоб была возможность на лед перескочить. Да и на середине уже не особо разгуляешься: каждый след, оставленный прорезиненными бахилами Гавриленко, одетыми на теплые сапоги, тут же, на глазах, темнеет, набираясь водой. Того и гляди, от берега отойдешь, а к берегу уже обратной дороги не будет.

Обычно сюда ведут лишь следы Александра Васильевича. Его давние коллеги по зимней рыбалке давно перестали даже делать попытки порыбачить рядом. Зачем расстраивать человека, сгонять его с насиженного места. Реки ведь на всех хватает.

Ведь интересный же человек, Александр Васильевич! Спорить не станет, даже слова поперек не скажет. Вежливо так, культурно, чтобы, не дай Бог, никто не почувствовал обиду, причину найдет или же просто придумает и примется искать другое место. Можно не сомневаться: уже проверено. В начале сезона некоторые мужики пытались около него присоседиться, но посмотрели-посмотрели да и плюнули. Ну, не любит человек в коммуне, в бригаде, в толпе рыбу ловить, так что ж его за это презирать. Как говорится, у каждого в голове свои тараканы.

Однако сегодня… Нет, сегодня вряд ли. Скорее всего, вчера кто-то таки нарушил негласную традицию: Гавриленко с удивлением обнаружил относительно свежие следы незнакомца, явно ведущие к его месту. Их, взявшихся кромкой, сложно было не заметить на сначала подтаявшем, а после вновь схватившемся снегу. Александр Васильевич резко обернулся и бросил взгляд на все еще продолжающего смотреть ему вслед Кузьмича, который тут же, при повороте головы Профессора, быстро наклонился и принялся суматошно копошиться в своем ящике.

«Ну что, не вынесла душа поэта. Любопытство, что ни говори, сильнее самых устойчивых мужиков. Еще бы, оно и понятно: Профессор целую зиму сам, в стороне от остальных, рыбачит. Уловом никогда не хвастается, но и место за всю зиму ни разу не поменял. Значит, не зря рыбачит. Значит, что-то там не так. Вернее, все там так. Как удержаться и не проверить. Чудак-человек! Хотя… Рано или поздно этого все равно следовало ожидать. Рыбаки – народ ревнивый. Вот только, приятель, сдается мне, все-таки скорее поздно, нежели рано».

Гавриленко улыбался, безмолвно произнося эти слова от имени Кузьмича, подражая манере его произношения. Однако он ускорил шаг. Ему и самому не терпелось убедиться в своих предположениях. «Кто же здесь еще мог свежую дорожку протоптать? Кузьмич. Определенно, Кузьмич. Гляди, как наблюдал за моей реакцией. До последнего смотрел. И лицо опустил, когда я на него внезапно глянул. Хотя… Не пойман – не вор. Это ж давно известно. Может, и не Кузьмич вовсе? Чего зря на человека напраслину наводить. Может, еще какой конкурент нашелся? Ну, конечно. Так и есть. Лунки явно вчера пробивали».

– Так, так, значит, когда мы отдыхаем, кто-то пользуется плодами нашего труда.

Конечно же, это шутка, сказанная вслух. Или Гавриленко просто хочется, чтоб это было шуткой. Ну, в самом деле, не хватало еще обижаться из-за того, что кто-то в его отсутствие здесь порыбачил. Наоборот, спасибо нужно сказать незнакомцу, сэкономившему силы бывалому рыболову, освободившему его от необходимости потеть и ковырять лед заново.

Другое расстраивает. Натоптано, словно здесь не рыбаки рыбу ловили, а папуасы ритуальные танцы устроили. Нет, Кузьмич так не рыбачил бы. Даже профессионального взгляда не нужно, чтоб понять: сюда определенно новичка занесло. И сомневаться не стоит, стопроцентный новичок! Наслушался баек от рыбаков – и сам туда же. Смотри, какую лунку раздолбал, словно стокилограммового сома хотел вытащить. Да еще, бедняга, видать, и пораниться успел – вон капли крови на льду замерзли. А может, это рыбья кровь? Может, действительно, повезло человеку кое-чего поймать.

Александру Васильевичу надоело играть в Шерлока Холмса. «Да и черт с ним, с этим новичком. В конце концов, не за уловом сюда пришел: на природе побыть, мысли в порядок привести. Пока еще можно на лед выйти. Пока весна окончательно не наступила».

Он вытащил из чехла пешню и ковырнул ею слегка затянувший лунку лед, выбросив его наверх. Затем перевернул свой инструмент и бережно протер рукавицей металлическое окончание. С тех пор, как эта пешня появилась у него, он не переставал ею восхищаться. Еще бы! Гавриленковская пешня – его гордость. Он ее заказывал по собственным чертежам, так сказать, исходя из своего разумения, опыта и подхода к делу. Гавриленковская пешня – это мощная и вместе с тем аккуратненькая дубовая палица с насаженным на нее металлическим наконечником трёхгранной формы, который на кончике заканчивается небольшой, сантиметра на два с половиной, лопаткой. Можно даже патент выписывать. Очень удобно! Ох, если бы кто-то мог сосчитать, сколько лунок эта искусница за свое существование сделала! Да как сделала! Красиво и чтоб рыбку не распугать. Настоящая героиня труда!

Нет, Александр Васильевич не спорит: возможно, у других его коллег, любителей зимней рыбалки, пешни не хуже, а может, еще и поискуснее сделаны. Но это уж кому какие нравятся. Кто как сие ремесло представляет. Он бы свою, например, ни на какую другую не променял.

Опершись на пешню и постояв с минуту, Гавриленко вздохнул и начал готовиться к «процессу». Именно «процессу». Ведь рыбалка, Александр Васильевич в этом абсолютно уверен, это что-то широкое, масштабное, всеобъёмное, начинающееся, скажем, с домашней подготовки к поездке и заканчивающееся, как минимум, возвращением домой. А вот «процесс»! «Процесс» – это нечто особенное, самое приятное, самое волнительное. Такая, знаете ли, изюминка рыбалки, вокруг которой все вертится, бурлит. Да что там! Ради которой, собственно, вся рыбалка и затевается.

Гавриленко привычно достал из ящика три удочки, разложил их на льду, решив, что сегодня начнет не с блесенки, как делал это по обыкновению, а с чего-нибудь другого. С «гирлянды», например. Боже, чего только рыбаки-фантазеры не напридумывали! «Гирлянды», «мормышки», «вертолеты», «муравейчики»⁷7
  ^«Гирлянды», «мормышки», «вертолеты», «муравейчики» – рыболовные снасти для зимней рыбалки. Мормышка – искусственная приманка для ловли рыбы, разновидность блесны. Гирлянда – несколько одновременно навязанных на леску мормышек. Вертолет – снасть для ловли рыбы при сильном и умеренном течении. Муравейчик – вид мормышки.


[Закрыть]. А слова-то какие! Прелесть! Душа радуется! И главное, живые, точные! Уж он-то как филолог на них профессионально смотрит, профессионально их оценить может.

«Гирлянда» – это длинная леска с «дробинкой» внизу, заодно служащей и грузилом. А далее, повыше, через определенный интервал – «муравейчики». Это такие оловянные капельки с запаянными в них крючками. И все. И ничего больше не надо. Кроме опыта, конечно. Вообще-то, человеку, не искушенному в зимней рыбалке, дико даже представить, как это рыба на голый, без наживки, крючок бросается. А не надо ее. Опытные рыбаки, между прочим, наживкой редко пользуются.

Ведь в том-то и прелесть вся, чтобы рыбку перехитрить. И здесь от знания рыбьих повадок многое зависит. Лещ, подлещик, густила, плотва – вообще, вся так называемая мирная рыба⁸8
  Мирная рыба – рыба, питающаяся преимущественно растительным кормом и беспозвоночными животными, в отличие от хищников, которые, кроме того, поедают рыб, птиц и млекопитающих.


[Закрыть] – те без всяких предисловий, с кавалеристского набега на приманку бросаются. Да и хищники, допустим, щука, тоже. Р-а-а-аз – и заглотили. Другое дело, нужно правильную амплитуду колебаний подобрать, ту, которая заинтересует рыбу, заставит ее поверить, что рядом действительно что-то вкусненькое плавает.

А вот окунь, скажем, тот по своим правилам живет: любит с мормышкой поиграть, побаловаться, как искуснейший соблазнитель с неопытной красоткой. Это так называется – поиграть. Вообще-то, он, тыкая носом, таким образом проверяет жертву. Ну, точь-в-точь коварный соблазнитель. Конечно, чтоб его, хитреца, подсечь, без рыбацкой сноровки никак не обойтись. Однако опытные рыболовы, такие, как Гавриленко, эту науку хорошо усвоили.

Любовь к зимней рыбалке Александру Васильевичу отец Василий Гаврилович с детских лет привил. Всегда его с собой брал, в любую погоду. Потому, наверно, Гавриленко уже никогда не забудет, как, будучи пацаном, невзирая на мороз, холодный пронизывающий ветер, от которого лицо словно жаром горело, бодро, с улыбкой, шагал за отцом по заснеженному льду, все намереваясь забирать из рук Гавриленко-старшего тяжеленный рыбацкий ящик, который и поднять-то силенок не хватало, а не то что на себе тащить.

Но самым главным, просто неслыханным блаженством было забраться внутрь, в тулуп отца, и там от холода укрываться. Незабываемое впечатление! Тепло, как дома на печке! Лишь овчинная шерсть нос и щеки щекочет. Отец над лунками неподвижно сидит, что-то тихонечко напевает, словно мурлычет, только рука с удочкой вниз-вверх, вниз-вверх. И он здесь же, перед ним: к отцу спиной прижмется, чтоб теплее было, и полами тулупа снаружи прикроется – лишь глазенки сверкают. И все допытывается:

– Отец, а мы не провалимся?

– Нет, конечно.

– А люди вообще проваливаются?

– Ну, и на старуху бывает проруха – по-всякому бывает.