Текст книги "Любить ненавидя"

– Конечно, – обрадовался предложению Ленька и бросил окурок в стоящую у крыльца урну. – Отличная идея! А я об этом, если честно, вообще в первый раз слышу.

Вахтер тетя Клава пережила на своем «боевом» посту не одно поколение абитуриентов и студентов и имела особый талант с первого дня их пребывания в институте становиться для каждого чуть ли не бабушкой родной, искренне радуясь их успехам и сопереживая неудачам. Она сразу же достала из тумбочки видавший виды, а потому прилично потрепанный журнал с адресами. Она принялась хлопотливо выискивать «сыночкам» наиболее подходящие варианты. Как оказалось, вариантов для двух парней почти не оказалось: хозяева сдаваемых «углов» непременно желали поселить у себя «приличных воспитанных девочек», которые, живя у них, могли бы оставаться практически незаметными, этакими невидимками, поздно не приходившими, не готовившимися к занятиям по ночам, экономящими электроэнергию, не приводящими в дом особей противоположного пола. И так далее. И тому подобное.

Из ничтожного перечня оставшихся предложений Гавриленко (фамилию Саши Ленька прочитал в протянутом вахтерше паспорте) со своим новым приятелем выбрали квартиру под номером 9 в доме по улице Тупиковой, куда и направились сразу же, прежде не забыв поблагодарить тетю Клаву за оказанную помощь.

Улица Тупиковая в прямом смысле соответствовала своему названию. Это была окраина города, в основном, частный сектор, в котором где-нигде выделялись двухэтажные постройки с облупившейся штукатуркой и огромным количеством мусора во дворах. Оказалось, что раньше, в годах пятидесятых, здесь был небольшой поселок, позже примкнувший к городу, который населяли работники находившейся здесь железнодорожной станции. Со временем между частными постройками выросло несколько двухэтажных домов, квартиры в которых получили очередники³3
  Очередники – семьи, стоявшие в очереди на жилье.


[Закрыть], собственно, все те же железнодорожники со своими семьями.

Найдя нужный дом, ребята принялись искать квартиру под номером девять, но с удивлением обнаружили, что в нем их всего восемь.

– Ерунда какая-то, честное слово, – с досадой произнес Саша, когда, спустившись со второго этажа, они присели на покосившуюся лавочку посреди двора, надеясь, что хоть кто-то из местных подскажет им, что здесь не так и здесь ли они вообще ищут нужную квартиру. – Столько ехали, искали, чтоб узнать, что такой квартиры в этом доме и в помине нет.

– И вообще мусорная яма настоящая, а не дом! – подлил в огонь масла Ленька, оглядываясь по сторонам и прикуривая очередную сигарету. – Слышь, Саня, может, ну его! Здесь, я думаю, ловить нечего.

– Ну его! – передразнил Саша. – А дальше что? Под забором ночевать?

Вечерело. Как назло, во дворе было пусто. Несколько проходивших мимо людей на вопрос ребят лишь развели руками, так ничего конкретного и не ответив. Было видно, что терпению Саши приходит конец. Наконец, резко подскочив с лавочки, так, что та еще больше накренилась набок, и раздражено сплюнув, он в который раз осмотрелся и решительно зашагал по направлению к подъезду.

– Ты куда? – крикнул ему в спину Ленька.

– Туда, – показал рукой на дверь Гавриленко. – Ну не сидеть же просто так. Если есть восьмая квартира, то должны же они знать, где девятая.

Ленька молча последовал за приятелем.

Звонка возле давно не крашеной, местами залатанной кусками фанеры двери не было, и Саша постучал: тихонечко, затем, решив, что, возможно, его не услышали, погромче. Это возымело действие. За дверью действительно послышалось копошение, кашель и шарканье тапочек по полу. «Кто?» – услышали ребята хриплый прокуренный мужской голос.

– Извините…, – громко сказал Саша, приблизив лицо к двери, но тут же отпрянул назад: дверь, скрипнув, открылась, и на пороге показался худой седоволосый, несколько сгорбленный и явно страдающий чрезмерной зависимостью от алкоголя мужичок в майке, удивленно глядящий на молодых людей.

– Чего надо?

Мужичок протер кулаком глаза.

– Добрый вечер. Извините, – снова, уже обычным голосом повторил Гавриленко. – Понимаете, мы студенты. Приехали на учебу, но оказалось, что мы остались без общежития.

– Ну.

Мужичок, видимо, неслабо отметивший окончание рабочего дня, продолжал смотреть на Саню и Леньку ничего не понимающими глазами. Гавриленко и сам почувствовал, что начал издалека, что объяснять состоявшемуся алкоголику свою грустную историю все равно, что рассказывать папуасу о кибернетике, поэтому решил пойти другим путем.

– Это восьмая квартира?

Мужичок утвердительно, но безвольно махнул головой.

– А Вы не знаете, где в этом доме девятая квартира? Нам нужна девятая.

– Чего?

– Скажите, Вы не знаете, есть в этом доме девятая квартира? У Вас вот номер восемь и последний этаж. А девятая? У нас вот адрес…

Гавриленко запнулся, решив, что снова удаляется от интересующего его вопроса.

Мужичок сначала уставился на Саню, затем подозрительно посмотрел вверх, видимо, решив проверить, на последнем этаже он живет или нет, и достаточно эмоционально покачал головой из стороны в сторону:

– Не-а!

– Ясно, – поджал губы Саня, и уже сделал движение, чтобы идти, но вдруг резко повернулся и раздраженно бросил в лицо мужичку:

– Но ведь кто-то же оставлял адрес в пединституте, что берет квартирантов. Именно в девятую квартиру!

Алкаш испуганно отпрянул назад, по-видимому, не ожидая такого напора и испытав состояние легкого шока, но оказалось, что шок подействовал довольно своеобразно: внезапно его осенило. Его лицо исказилось неким подобием улыбки, словно именно в этот момент он вспомнил, где припрятал заначку. Махая перед своим носом указательным пальцем и опершись на косяк двери, он начал размышлять вслух:

– А! Девятая!.. Понял! Девятая – это ж… Манька! Точно… Манька!

– А где ее квартира? – нетерпеливо, словно боясь, что мужичок потеряет нить своих рассуждений, поинтересовался Леня.

Но тот уже всем своим видом показывал, что за эту самую нить он ухватился цепко:

– А внизу… в полуподвале. Вот сейчас из дома выйдете и сразу направо. Там еще такой навес, металлический, над…

Саня не стал дослушивать пояснения алкоголика, однако и не забыл поблагодарить его. Дернув Леньку за рукав, он стремительно ринулся вниз по лестнице.

Действительно, за углом дома оказался полуподвал с наполовину уходящими ниже уровня земли окнами и покрытым старой ржавой жестью навесом, на который ребята при предыдущих осмотрах дома не обратили внимания, приняв его за служебное помещение. На двери подвала красовалась большая, выведенная мелом «девятка».

– Слышь, Саня, но это же гадюшник какой-то, – расстроенно произнес Ленька, глядя на замызганную, с пятнами облупившейся и потрескавшейся краски дверь.

Саша и сам не скрывал своего разочарования, но, уже находясь у цели, все-таки решил довести начатое до конца:

– Да ладно, Ленчик, сейчас узнаем: ночевать-то где-то все равно же надо.

Гавриленко постучал. Его стук послужил сигналом для огромной своры шавок, тут же рванувших к двери с ее противоположной стороны, лающих, скулящих и завывающих на все лады.

– Иду! Иду! Кто там? – послышался за дверью довольно приятный женский голос.

– Мы студенты, – приблизившись к двери, громко произнес Саша. – Вы оставляли свой адрес в пединституте?

– Студенты? – замешкалась женщина за дверью, но тут же радостно произнесла: – Ах, студенты! Да, оставляла, зайчики мои. Сейчас. Сейчас.

Общение продолжалось через дверь: хозяйка квартиры, видимо, наводила последние приготовления, дабы повыгоднее представить лицом товар, то есть свою так называемую полуподвальную квартиру.

– Деточки, бегите на место, не расстраивайте маму. На место, ласточки, зайчики мои. На место!

– Это она так с собаками разговаривает, понял, – улыбнувшись, прошептал Саня.

– Да понял! Понял!

Настроение Леньки за последний час заметно ухудшилось. Это ж надо, сунуться в такой мусорник! Прямо советский Гарлем какой-то. Вонь, грязь, оббитые и обгаженные углы дома. Не таким он представлял себе начало похода за высшим образованием, за стремлением сеять разумное, доброе, вечное. Да и жизнь в областном центре он рисовал в своем воображении несколько иными красками. По крайней мере, не такими мрачными. А тут прямо какой-то абстракционизм получается. С какими-то грустными ассоциациями. Хотя… Сам виноват. Нужно было заранее думать.

На время вступительных экзаменов место в общежитии Фомину дали без проблем, даже не спрашивали ни о чем – так возомнил, что вопрос не актуален. А тут такой облом! Самое смешное, что завтра первое сентября, торжественное открытие нового учебного года, наверно, линейка какая-то будет, или что там у них бывает. Все придут нарядные, довольные. А они с Саней? Стоят, как отбросы общества, у какой-то, с позволения сказать, квартиры, расположенной в подвале, да к тому же еще и не знают, примут их здесь на ночевку или нет. Хорошенькое дело!

Наконец дверь, видимо, повидавшая на своем веку еще городничих и околоточных, проскрипев что-то на понятном лишь ей языке, открылась. Перекрывая узкий проход в квартиру своим огромным туловищем с несколькими свисающими складками по бокам, проступающими под легким ситцевым платьем, а толстыми ногами в потрепанных тапочках сдерживая полчище собачонок, пытающихся просунуть любопытные мордочки в оставшиеся щели, перед студентами предстала словно сошедшая с полотен Рубенса дородная женщина лет пятидесяти пяти. Ее лоснящаяся на щеках кожа, провисшая несколькими ровными рядами у подбородка, окрашенные в каштановый цвет и накрученные на крупные бигуди волосы делали портрет еще более выразительным. Но даже при невероятной полноте и наличии тройного подбородка во внешности этой женщины вполне угадывались черты некогда красивой и, без сомнения, привлекательной особы. Та еще Грация!

– О! Мальчики! – всплеснула она руками. – Так вы студенты? Какого института?

– Педагогического, – удивился Саня. – А разве вы не в педагогическом свой адрес оставляли?

– Конечно, конечно, и в педагогическом тоже, – с готовностью закивала головой особа с тройным подбородком и, разворачиваясь, отчего все ее жировые складки плавно, словно холодец, заволновались, махнула рукой, предлагая следовать за ней. – Проходите! Проходите! А на собачек не обращайте внимания, они смирные, ласковые. Они не кусаются.

Гавриленко, громко выдохнув, словно входил не в квартиру, а следовал за Данте в подземное царство мертвых, шагнул первым, Фомин – за ним. Идя за женщиной по узкому, заваленному коробками коридору, Ленька попытался было хоть приблизительно сосчитать количество собак, копошащихся повсюду, но они так резво перемещались и кружились у ног, что он бросил это бессмысленное занятие. В нос ударил резкий противный запах, в котором смешались «ароматы» подвального помещения, животных, заполонивших его, какой-то ужасно неаппетитной, даже противной снеди, готовившейся то ли на ужин, то ли для кормления домашних питомцев.

– О, так у Вас еще и кошечки есть? – стараясь подыграть хозяйке, но, скорее, удивляясь своему открытию, ошарашенно произнес Гавриленко, войдя в маленькую, утлую, низкую комнатушку и увидев в углу пять или шесть разношерстных мурок, вольготно расположившихся на рваной подстилке.

– Ой, я их так люблю, так люблю. Это же божии создания. Это же живые существа, как их бросишь на погибель, – улыбаясь, произнесла женщина и тут же, переключив свое внимание на животных, засюсюкала:

– Маленькие мои, холёсие⁴4
  Холёсие – искаженное произношение слова «хорошие».


[Закрыть], идите к маме.

Кошки, словно послушные детки, видимо, и в самом деле считавшие хозяйку мамой, дружно поднялись с мест и начали тереться у ее ног. Однако Саня поспешил вернуть разговор в нужное ему русло.

– Скажите, пожалуйста, как к Вам обращаться? – спросил он.

Видя, что хозяйка подземного царства собак и кошек, призадумалась, студент уточнил: – Как Вас величать?

– А-а-а! – всплеснула руками женщина, обрадовавшись своей догадливости. – Марья Ивановна я, Марья Ивановна.

– Мария Ивановна, – Гавриленко произнес ее имя и отчество правильно и официально, – сколько Вы хотите брать с нас за проживание? Где Вы нас определите спать?

– А вот кровать…, – показала женщина, – новая… почти… Двухместная, матрац с пружинами! – с особой гордостью добавила она.

Саша несколько недоуменно посмотрел сначала на кровать, затем на своего нового приятеля, затем на замершую в ожидании решения ребят Марию Ивановну. Она вдруг посчитала перечень достоинств проживания в ее квартире неполным и, то ли уточняя, то ли именно таким образом рекламируя предоставленные услуги, указала на натянутую в углу простыню:

– А я вам, ребятки, мешать не буду. Я сплю вот здесь, за перегородкой.

Фомин молчал, растерянно оглядывая комнату. Она была немаленькой, метров шесть на шесть, но ужасно захламленной всевозможной всячиной. Обои на стенах уже успели пожелтеть и в некоторых местах отклеиться: было видно, что привести их в порядок у хозяйки не доходили руки. В верхнем углу комнаты Леня увидел крупное коричневое пятно: должно быть, от постоянной влаги. Грязные окна становились серьезной преградой на пути естественного света. А как им быть чистыми, если они наполовину уходили под землю, и при первом же дожде грязь, летевшая на стекла, растекалась в самых замысловатых художествах, изощрялась, как могла. У окна стоял стол, покрытый выцветшей клеенкой, и два совершенно разных стула: одно с мягким сиденьем и изогнутой спинкой, но без вертикальных брусков; другое – прямоугольное, несколько топорное, но более надежное. Окрашенная в жгуче-синий цвет табуретка стояла чуть поодаль, возле старомодного, видимо, самодельного, но вполне крепкого шкафа. Весь этот не блещущий изысканностью интерьер завершали уже отрекламированные хозяйкой двухместная кровать, покрытая сшитым из лоскутков разноцветных тканей покрывалом, и простыня, за которой должна была проживать Марья Ивановна.

Гавриленко, поджав губы, задумался. Через несколько секунд, видимо, приняв решение, он снова поднял тему оплаты:

– Так сколько Вы хотите…

– А я, как все, ребятушки вы мои, как все – тридцать рубликов в месяц, – не дав ему договорить, выпалила Мария Ивановна. – А мне ничего и не надо. Это я для них, для моих зайчиков, на такое решилась, – для пущей верности объяснила она.

– М-м-да, – протянул Гавриленко, проведя взглядом по всему периметру комнаты. – Ну что ж, условия вполне подходящие. Жить можно. Мы согласны.

– Ну, вот и славненько, вот и славненько, – с готовностью выразила свое согласие и Мария Ивановна и засуетилась: смахнула со стола пыль и поправила на нем клеенку, переставила с места на место стул.

Ленька, до невозможности расширив глаза, уставился на своего нового приятеля. Все это время, пока они осматривали комнату, он не вступал в разговор, полностью положившись на интуицию и хоть какой-никакой жизненный опыт Сани (все-таки на пару лет старше его, вчерашнего школьника), но все же втайне надеясь, что Гавриленко ни за что не решится здесь жить. Ну, ладно, тесно. Ну, ладно, низкие потолки. Грязные окна. Ну, ладно… Но собаки, кошки… А запах… Этот ужасный запах, который, казалось ему, уже успел проникнуть в одежду, в волосы, да что говорить, в кожу.

– Пойду, покурю, – Фомин незаметно дернул Сашу за рукав, так, чтоб не увидела Марья Ивановна, приглашая его последовать на улицу. – Вы не против? – обратился он к хозяйке квартиры.

– Нет, нет, что Вы, – засуетилась обладательница пышных форм и замахала руками. – Если на улице, то я совершенно не против.

Фомин первым поспешил выскочить из квартиры. Гавриленко за ним.

– Я надеюсь, мы не собираемся оставаться здесь больше, чем на ночь? – решительно произнес Ленька, когда они оказались во дворе дома.

– Хм-м, ясное дело, – хмыкнул Саня, – но переночевать-то все равно где-то нужно.

– Нужно, – согласился Фомин, подкуривая сигарету. – Только боюсь, это будет ночь кошмаров. Вот что-то неладное чувствует мое сердце. Что-то неладное. Надеюсь, в этом подвале хоть привидения не водятся.

Саша захохотал.

– Не дрейфь, – решил успокоить он Фомина, – прорвемся. Утром отдадим ей два рубля и ту-ту, только нас и видели.

На улице окончательно стемнело, и приятели вынуждены были вернуться в свое временное пристанище. Делать было нечего, обстановка особо не веселила, и они решили укладываться спать. Но только ребята разделись и развесили вещи на стульях, как в коридорчике послышался грохот упавшего пустого ведра и довольно знакомый сиплый голос:

– Маня, ты где?

В проеме двери, завешенной выцветшими мятыми занавесками, показалось лицо уже знакомого студентам мужичка из восьмой квартиры. Теперь он, ребята это сразу отметили, выглядел несколько поприличнее (по крайней мере, уже не в грязной майке, а клетчатой сорочке), да и, в общем-то, потрезвее. Мужичок, выпучив глаза, удивленно смотрел на студентов, попеременно переводя взгляд то на одного, то на другого, скорее всего, вспоминая, где бы это он их мог видеть.

– О! А где Маня? – наконец спросил он, по-видимому, никак не понимая, что здесь могут делать двое с виду вполне приличных молодых людей.

– Рядом где-то, – ответил Саша. – Может, на улицу вышла, дворняг прогулять.

– Зайчиков, кроликов, – усмехнулся Ленька.

– На улицу, – повторил мужичок, не обративший внимания на ехидное дополнение Фомина, понимающе кивая головой. – А вы-то здесь что делаете? – снова спросил он.

Саша сел на стул.

– А мы здесь угол будем снимать.

– Угол?

– Ну да, угол.

Мужичок удивленно, даже несколько ошарашенно посмотрел на Гавриленко, видимо, соображая, все ли у того в порядке с головой, не шутит ли он, и на несколько секунд призадумался. Наконец он развернулся, развел в стороны занавески на дверях и выглянул в коридор. Прислушавшись и поняв, что хозяйки все еще нет в доме, мужичок сделал несколько шагов навстречу студентам и, приложив ладонь ко рту, шепотом заговорил:

– Хлопцы, вы что, дураки совсем, что ли? Мотайте отсюда, чем раньше, тем лучше – мой вам совет.

– А что такое? – поддержав заговорщический тон, тоже шепотом спросил Леонид.

– Да ты что не видишь, она ж больная на голову, шизофреничка.

– А с виду не скажешь, – сделал круглые глаза Саня. – Так только, со странностями.

– С виду, с виду, – передразнил Гавриленко окончательно прохмелевший алкаш. – Вот то-то и оно, что только с виду. Потому что бывшая учительница. И воспитанная, и говорить хорошо умеет – не спорю. Но в голове ж, в голове… Сплошной переполох. Сплошная катавасия. Муж у нее, понимаете, умер, вернее, в автокатастрофе погиб, пусть земля ему будет пухом. Давно уже это было. И погиб трагически, страшно, – изогнув дугой густые, хаотически разросшиеся брови, мужичок поднес к Сашиным глазам выпрямленный указательный палец и потряс им в воздухе. – Вот она с реек и соскочила. Понял?

Саша утвердительно покачал головой и тут поинтересовался:

– Буйная, что ли?

– Да нет, – отмахнулся мужичок. – Не то, чтобы буйная. Нет, не в этом дело. Только, знаешь…– он покрутил ладонью у виска, – …кошек вот всех с округи собрала, собак, – продолжал шептать он. – Срач, гляди, какой развела. Это что, нормально?

Студенты в унисон отрицательно замахали головами. Алкаш, почувствовав интерес публики и внимание к своей персоне, многозначительно продолжил:

– Вот именно. Их же кормить надо. Кормит же их чем-то, непонятно чем. Может, и мясом человеческим. Брехать не буду. Но всякие слухи ходят. Смотри, вонь какая. Единственное, что хорошо: за «горючим» далеко ходить не надо. Только скажу вам, и самогонка у нее, честное слово, гадость еще та. Противная, аж зубы сводит. Да только куда ж денешься.

Он развел руками и жалостливо вздохнул.

– Так она еще и самогонку гонит? – в один голос вскрикнули студенты.

– Т-ш-ш-ш, – поднес палец к губам сосед-алкаш. – Тихо! Конечно, гонит. На инвалидные-то не сильно разгонишься: копейки. Жрать что-то нужно. Да и свору эту кормить тоже. Одним словом, катавасия полная, говорю вам.

– Не хилый бардак, – присвистнул Саня, качая головой. – А она, ну, эта Маня…

В это время послышалось хлопанье входной двери, скрип пола под ногами, и мужичок снова приложил в губам указательный палец – молчи.

– Маня, это ты? – повернулся к дверному проему, закрытому занавесками, и громко спросил он.

Услышав утвердительный ответ хозяйки, мужичок посмотрел на студентов и произнес повеселевшим, шутливым голосом:

– Ну, где ты ходишь? Я тебя здесь жду, жду.

– Так деток ходила прогулять, Тимофеевич, – из-за занавесок показалось круглое лицо хозяйки. – Им же тоже до ветру нужно. А ты чего хотел?

– А то не знаешь – здоровье поправить, – весело ответил сосед Марии Ивановны, вмиг раскрепостившись и сбросив с себя завесу таинственности. – Вот заодно и орлов твоих угостить.

– Не-е, мы не будем! – почти одновременно выкрикнули ошарашенные откровениями алкоголика студенты.

– Нам нужно отдохнуть, – уточнил Саша. – Завтра рано вставать. Выспаться надо.

– Ну, как хотите, – мужичок особо не настаивал, словно и ждал именно такого ответа.

Пройдя в коридорчик к Мане и, по-видимому, получив то, чего хотел, он ретировался из квартиры. Хозяйка же вернулась к квартирантам, все такая же миловидная, улыбчивая и обходительная, выключила свет и, приговаривая «Отдыхайте, мальчики, отдыхайте», прошаркала куда-то за свою простыню.

Студенты лежали молча, пока, минут десять спустя, из-за перегородки не послышалось сопение женщины. Спать совершенно не хотелось.

– Слышал, что мужик сказал, – шепнул на ухо Леониду Саша. – Скорее всего, чушь собачья, но, может, все-таки есть смысл поспать по очереди.

– Да у меня, честно сказать, вообще сон улетучился. Как отрезало, – так же, шепотом, отреагировал на предложение Гавриленко Ленька.

– И у меня.

Оба замолчали. В окошке, находившемся вровень с землей, отражался лунный свет. Комната наполнилась тишиной: кошки и собаки, привыкшие беспрекословно подчиняться хозяйке, видимо, сразу же последовали ее примеру и отдались сну. Фомин повернулся лицом к лежащему рядом приятелю и шепотом сказал:

– Слышь, Саня, а я тебя еще с экзаменов запомнил. Ходил, весь такой! А ты чего в форме на экзамены заявился? Чтоб не сильно руки выкручивали, да?

Гавриленко усмехнулся:

– А то. За два года в армии все из головы муштрой выбили. Хотя, знаешь, и так поступил бы. Видел, на филфаке пацанов раз-два и обчелся. Девчонки одни.

– Так ты на филологический поступил?

– Ну да.

– А в какой группе учиться будешь?

– В четырнадцатой.

– Да ты что! В четырнадцатой? Вот здорово! – вдруг воскликнул Ленька. – Так в этой же группе моя девчонка учится, Ирка Короленко. Знаешь?

Саша не ответил сразу, видимо, вспоминал.

– Может, в лицо и знаю, а вот фамилию от тебя первый раз слышу, – наконец ответил он.

Леня, увлеченный новой и, безусловно, приятной ему темой, не обратил внимания на ответ Гавриленко, он взбодрился, опер голову на согнутую в локте руку и восторженно продолжил:

– Мы ж с ней одноклассники, с шестого класса дружим. И поступать в один институт вместе решили, только она на филфак, а я – на физмат. Мы вообще думали пожениться сразу же после школы, да «предки» тормознули. Не спешите, отучитесь сначала, профессию заимейте, заработок свой – вот тогда и семью заводите.

– Резонно, – согласился Гавриленко.

– Так и мы так решили! Слушай, Ирка, она классная. Вот честно. Вот сколько девчонок в школе было, и красивые, и талантливые, и все из себя. Разные. А такой, как она… Ну, понимаешь… Она особенная. Вот одно лишь совершенство, честно тебе говорю. Завтра обязательно вас познакомлю.

– Ладно, – согласился Саша, не выдав абсолютно никаких эмоций.

Но Ленька уже был на своей волне.

– Она, знаешь, такая, необычная, умная, красивая – просто загляденье. Вот у нее своя, уникальная красота. И вообще, мне с ней легко, понимаешь, словно мы одно целое, словно.. Ну как тебе сказать… Ну, не представляю я себя без нее и она себя – без меня. Сто процентов! Я же, знаешь, в нее еще пацаном как влюбился – и все… Вот увидел ее – и все. Других девчонок для меня больше просто не существовало. Да и зачем мне другие, правильно? Мы с ней всегда вместе.

– И что.. ну, в смысле… живете?

– Нет, ты что! – в голосе Фомина Саша услышал нотки недоумения. – Нет, я так не хочу. Это, знаешь, даже нечестно как-то. Ну там, целоваться, обниматься – это да! А все остальное после свадьбы. Я так решил! Я, знаешь, благодаря Ирке, даже стихи начал писать и ей посвящать. Хочешь послушать? Только ты не смейся, хорошо?

Не дожидаясь ответа, он сделал паузу и начал декламировать:

– Ну где ж вы, всемогущие амурчики?

Разбейте сердце той, в сапожках лаковых,

Чтобы она, томясь любовью, мучаясь,

К себе звала меня и горько плакала.

Неужто ваши стрелы, стрелы-молнии,

Так безнадежно раны наносившие,

Теперь беспомощны пред той девчонкой модною,

Перед мольбой моей, вас так просившего.

Ну что же вы, святые, кучерявые…

Я покажу вам дом с окошком на реку,

Ее окошком, где она, упрямая,

И день, и ночь на пианино стареньком

Наигрывает вальсики и полечки,

Сдувая челку, что на лоб спадает ей.

Девчонка эта не грустит нисколечко,

А я сейчас пропел бы ей «Страдания».

– Ну как?

Ленька, ожидая услышать, как минимум, слова одобрения, повернул к Саше голову.

– Угу…

Только сейчас Фомин понял, что Саша засыпает. Он замолчал, отвернулся в другую сторону, решив: пусть поспит, пока ему, Леньке, не спится, а потом они поменяются. Потом Саша будет бдеть их сон. Тема отношений с Ириной взволновала его. Перед глазами стояла его Ирка, его любимая девчонка, которую он готов был боготворить, всю жизнь носить на руках. «Ничего, студенческие годы пролетят быстро, – мечтал он, – поженимся. Будем работать, зарплату получать, тогда и будет настоящая семья. Не жить же на стипендию, как сейчас. Да стипендию еще и заработать нужно. Иринка, как же я ее люблю, родную, дорогую, мою».

Ленька начал вспоминать школьные вечера, танцы, вечерние свидания, поцелуи, выпускной вечер. Там он читал стихи, посвященные учителям, одноклассникам, юности, а посвящал их только одному человеку. И этим человек была Она. В самый разгар торжества они сбежали в парк, сидели при луне на лавочке и целовались, целовались. Мечтали о будущей счастливой жизни. А потом, возвратившись ко всем, долго успокаивали родителей, забивших тревогу о пропаже детей, не находивших себе места все то время, пока они отсутствовали. «Детвора, – улыбнулся Леонид. – Хотя, ничего себе дети! Дети, которые хоть сегодня с радостью пошли бы во дворец бракосочетания, чтобы обменяться обручальными кольцами и поклясться в вечной верности друг другу».

Постепенно картины и воспоминания, поочередно возникавшие в воображении Лени, стали уходить все дальше и дальше вглубь его сознания, становились все туманнее, расплывчатее. Он и не заметил, как заснул.

И все-таки спал Ленька тревожно. Сон состоял из какого-то кошмара. Да и не сон это был, а тягучий, истошный бред, разогнавший все радостные воспоминания, так удивительно, сладко убаюкавшие его. Бред, оставивший смятение в его душе, когда он наконец проснулся от грохота кастрюль, упавших на пол в находившейся через стенку норе-кухоньке. Он резко открыл глаза, и никак не мог сообразить, действительно ли они вскакивали среди ночи, долго наощупь искали выключатель, потом, уже при свете, сметали с простыни полчища черных точек-клопов; потом ворочались, вглядываясь в темноту комнаты, туда, где за занавеской спала хозяйка квартиры. Или же это все-таки было только бессознательным гадким видением, кошмарным сном, перепутавшим в его сознании явь и галлюцинации.

Утром студенты собирались впопыхах. Умылись над местами поржавевшим, ставшим темно-коричневым от ржавчины умывальником, поливая друг другу на руки воду из алюминиевой кружки. Вытерлись своими же носовыми платками, брезгуя прикоснуться к заботливо протянутому им Марией Ивановной не первой свежести вафельному полотенцу. Отказались от приготовленного хозяйкой чая и, положив перед ней на стол два рубля и обещая вернуться вечером с вещами, стремительно выскочили из квартиры.

ГЛАВА 3

В каких лишь передрягах ни бывал,

А вот за жизнью все ж не успевал.

Шум в коридоре все нарастал, и это окончательно отвлекло начальника райотдела полковника милиции Василия Петровича Троцюка от изучения отчета о результатах работы за прошлый месяц. Он недовольно поморщился, отложил в сторону ручку и, широко расставив руки, с удовольствием потянулся. Сняв очки и небрежно бросив их на стол, Василий Петрович начал усердно растирать пальцами переносицу, на которой грубой красной полосой отпечатался след от оправы.

Начальник райотдела был старым, закоренелым милицейским волком. Еще бы. Считай, вся сознательная жизнь прожита в погонах. Да и не получалось тогда, в молодости, иначе. Он, простой сельский парень, вырос в довольно крепкой, дружной, работящей семье. Отец сутками, особенно в посевную да во время сбора урожая, пропадал в поле, мать – на ферме. Когда Василий перешел в седьмой класс, отец начал брать сына с собой в качестве своего помощника, помощника комбайнера. Эти чудные годы Василий Петрович всегда вспоминал с благодарностью. Романтика! Весь день, а иногда и целые сутки в кабине комбайна. Тяжело, трудно, но в то же время как-то радостно на душе.

Днем солнце в июле палит нещадно, пыль за комбайном разлетается легкими, едкими облаками. Ночью на небе мигают звезды, словно посылают приветы из далеких галактик, а ты метр за метром, гектар за гектаром меряешь бескрайнее поле, собираешь урожай. Вершишь трудовые подвиги. Отдыхать некогда – собрать пшеницу нужно вовремя.

Руки комбайнеров загорелые, лица в пыли, а на лицах – улыбки. Василий, возможно, больше никогда в жизни столько не смеялся, столько не радовался, как тогда, сутками трудясь в поле рядом с отцом.

А днем самое прекрасное время – время обеда. Горячую, вкуснейшую, с пылу с жару еду привозят прямо в поле. Женщины снимают с повозки кастрюли, раскладывают тарелки, ложки-вилки. Мужчины степенно, кряхтя, рассаживаются за длинными столами, о чем-то переговариваются, спорят, что-то доказывают друг другу. Молоко на столе свежее, прямо с фермы. А как же здорово просто губами приложиться к бидончику, ощущая, как холодные струйки стекают по подбородку. Картошка ароматная, над ней расходится пар. Огурцы, помидоры, охапки лука – только-только с грядок. Не бывает ничего вкуснее этой, на первый взгляд, простой еды. И пусть тебе лишь четырнадцать, но чувствуешь себя здесь взрослым, закаленным, этаким мужичком, готовым не то что сутки трудиться, горы свернуть.

А еще вспоминается, как с отцом в лес отправлялись на мотоцикле с коляской. И вел мотоцикл не отец, а Василий. То-то радости было – сам за рулем по лесной дороге. И лишь ветер в ушах свистит. И лишь сосны по сторонам мелькают, разбегаются в стороны, раскрывают перед ним свои объятия. А воздух пропитан сосновым ароматом.