Текст книги "Украинская каб(б)ала"

39

Дневник Т. Г. Шевченко

7 марта 2014 года

Раны мои затянулись благодаря чудодейственной мази, которой Семен Львович смазывал мне губу и «фонарь» под глазом. Правда, мазь противна своим запахом, но придется терпеть, дабы иметь приличествующий вид перед выходом в свет.

Не далее как вчера хозяин мой достал из почтового ящика приглашение посетить вечер в Спилке литераторов. А что! Схожу, познакомлюсь с братьями по ремеслу, может, чарку выпью, коль не погнушаются поднести старому Кобзарю. Да и в приглашении четко пропечатано, что в самом конце вечера будет банкет. Одно огорчает. То ли наборщик в типографии был пьян, то ли писарь, что составлял текст дурак дураком, но повод нашли странный, если не сказать кощунственный. Ну как можно праздновать дату смерти? Это же не праздник, а скорбь! И с двухсотлетием, о котором талдычат пресса и говорящий ящик с картинками, тоже надо поаккуратней. А ну как среди литературной публики попадется аппетитная молодица, за которой захочу маленько приударить? А тут – пожалуйста! Двухсотлетие со дня рождения! Да она и пострашится помечтать о романтической беседе с Мафусаилом! И не объяснишь ведь, что полтораста лет я отдыхал на небесах, в эфире, где нет ни слов, ни звуков, а только покой и отдохновение. Года тут не в счет. Отдохнувшего поэта непременно тянет на подвиги, да такие, что и гусарам нижегородского полка не снились. Ну да ладно, с этим я разберусь по обстоятельствам, придумаю шутку-прибаутку на тот случай, если дадут слово. Хоть не пропечатано в приглашении, что слово дадут, но уверен, что возражать не станут. Попробуют оттереть, так я нахмурюсь, как на памятнике, набычусь, осерчаю, мало не покажется! Вон ведь как пишут – великий! Стало быть, отлежался, дозрел, как благородный коньяк французских виноделов. Правда, не решил, что делать, коли столкнусь с глазу на глаз с академиком Вруневским. По всем литературным канонам полагается начистить ему рыло, а с другой стороны – человек дубовые мозоли на заднице нарастил, описывая, что и как я хотел сказать поэзией, о чем думал, кого любил. Эх! Чертовы биографы, критики и прочие спиногрызы словесности! Разорви вас молния на сто кусков! Но как же скучна без вас литература! Словно оркестр без барабана!

Промаявшись без дела часок-другой, решил развлечься говорящим ящиком, хотя иногда он меня огорчает. То, что молодежь безудержно предается танцам, конечно, радует, хотя танцуют парни и девки как-то озабоченно, словно батраки, которые хорохорятся перед хозяином, чтоб взял их на работу. Опять же радует изобилие еды в родной державе. Вон в моих Моринцах, да и в Кирилловке сколько люду смертно голодало, сколько деток с разбухшим от половы пузом ползало по земле! Да ведь и я, грешный, ел ту землю, моля небо о черствой корочке хлеба. А сегодня нажми любую кнопку, и ты увидишь, как в том ящике все что-то жарят, парят, варят! Да не картошку с мясом, а французские деликатесы! О, изголодавшийся мой народ! Как я счастлив лицезреть сие! Другое мне не нравится. К примеру, обсуждение нравов.

Каждый вечер показывают залу, в которой собирают различных господ и дам, дабы поговорить о политике и законах. Но не проходит и десяти минут, как господа эти начинают ругаться и оскорблять друг друга. Добро бы дело заканчивалось дуэлью, так нет! Манкируют честью, боятся, хотя публика в зале аплодирует и требует продолжения нравственного скандала. Затем обязательно из-за кулис вытолкнут на свет божий хворого на голову оратора, который рвет на груди рубаху, уверяя присутствующих, что и Гомер был украинцем, и Трою основали наши предки. И так складно врет, аж свист в ушах! Конечно, наш народ изобретателен и хитер, недаром вокруг Лавры толпились батальоны юродивых, намекавших о своем боярском происхождении, но с Гомером хлопцы пересолили. А еще приводят в залу мерзавцев, которые подробно рассказывают, как нарочно обварили спящую сестру кипятком, обрезали ухо родителю по пьяному делу, и все это с подробностями, открыто и не без бахвальства. И полагаете, их жандармы вяжут и на каторгу отвозят из сией залы? Держи карман шире! Им аплодируют, распорядитель кланяется извергам, пожимает руки и опять зовет в гости. В первые дни я думал, что в ящике разыгрывают дурацкий водевиль, ан нет! Семка обьяснил, что нынче спрос на уродов, разнообразных дураков, кретинов и шлюх, вот их и показывают публике. Неужто отмена крепостного права и равенство сословий настолько испортили общество? Есть над чем поломать голову!

40

Дневник Т. Г. Шевченко (продолжение)

Черт бы побрал этого Либермана! Сказал, что идет в лавку за хлебом, а сам удрал в город покупать мне платье для визита к литераторам. И не то обидно, что не взял меня с собой, а что принес какую-то непотребную рухлядь, которую и носить стыдно. Намедни я видел в стеклянный глазок на двери, что носят мужчины, хоть бы сосед, который живет напротив. Он вышел на площадку в синем облегающем костюме с буквой Д на белом ромбе и с апломбом закурил сигару. А мой халамойзер принес сюртук, штаны, сорочку с оборками да нелепый бант, которым я форсил, будучи еще в крепостном состоянии.

– Да неужто такое еще продают в лавках? – возмутился я.

А он отвечает:

– Это я в театре одолжил!

– В каком таком театре?

– В театре твоего имени. В этом костюме знаменитейший артист тебя изображает! Про тебя, дорогой мой, ведь и пьесы пишут, кино снимают.

– Да кто ж носит такое! Что я, нынешнюю моду не видел?!

– Где ж ты ее видел, модник?

– Сосед курить выходит под нашу дверь! Вот у него красивый костюм! Куртка в талию и бриджи в обтяжку. А еще буква Д в ромбике!

Он так и скорчился от смеха. Задыхается и булькает словами:

– Дак это же спортивный костюм! Киевское «Динамо»! Ой, не могу!..

Я не выдержал насмешек и рассвирепел:

– Чтоб тебя, Иуду, черти разорвали!

А он мне:

– Не лезь в бутылку! Ты кто? Ты Шевченко! И одет должен быть не по моде, а привычно для народа. То есть сюртук и бант!

– Да у меня фрак был наимоднейший! Цилиндр! Перчатки лайковые! Я был первый франт в Cеверной столице!

– Не примут тебя в цилиндре! Побьют! Надевай, что принес!

– Да не надену я это!

– Ты б еще, – бубнит, – усы сбрил да парик надел! Вот будет потеха!

– Усы мои не трожь! – взъярился я. – Это тебе не твои поганые пейсы, а настоящие козацкие усы! А лапсердак твой не надену!

– Ну, не надевай! – пожимает он плечами. – Пойдешь в исподнем. Писатели тебя сфотографируют, а потом покажут мировому сообществу! Прославишься на целый свет!

Мы собачились еще долго, затем он велел мне примерить принесенные вещи. Чтоб привыкал, значит. Пришлось уступить. После чего сели обедать. Обедали молча, несмотря на то что Семка по своему обыкновению стал угодничать, точно арендатор перед польским паном. Даже чарку налил, хотя утром врал, что не нальет, потому как надо принимать отвратительную микстуру. Я сразу почуял, что своим поведением он не только выпрашивает прощение, но и собирается клянчить какую-то преференцию, и не ошибся в своих предположениях. Когда мы отобедали, он закурил и эдаким бодрячком говорит:

– А что, Тарас Григорьевич, возьмешь меня с собой к писателям?

– А что ты там забыл?

– Просто интересно.

– Мне что! Иди! – Я все еще сердился, отчего и тональность беседы была соответственная.

– Да чего ты дуешься? Из-за платья? Ты пойми, чудак человек, тебя же не признают в другом! Они за полтора столетия привыкли, что ты точь-в-точь как на памятниках, ассигнациях и картинках! Мрачный дядька! Кулацкая морда, короче говоря!

– Эй, ты чего?! – оторопел я от неожиданного афронта. – Какая еще морда? Ты мне угрожать?! Да я не погляжу, что ты хозяин, рыло в момент начищу!

А он скалится и головой качает:

– Ох ты, темнота! Кулаки – это крестьяне зажиточные. Их давно свели под корень! Кого в Сибирь, кого под расстрел!

Я похолодел от таких слов и спрашиваю, но уже со смирением:

– А что они такого натворили? Заговорщики? Староверы? Декабристы, не дай Бог?

– Да нет! Обыкновенные землепашцы! Трудолюбивые, как муравьи, но недоверчивые. Поэтому их вычистили как враждебную прослойку.

– Кто вычистил? Власти? – осторожно спрашиваю я.

– Власти само собой. Их в первую очередь свои вычистили. Голытьба деревенская! Это у вас, селюков, прывычное! Не можете, когда сосед богатеет, когда добра у него полная комора! Вот нынче кулаки опять стали потихоньку возрождаться, они теперь фермерами называются, чтоб следы запутать. Так ведь опять унюхали их, и опять-двадцать пять!

– Убивают? – с трепетом в душе спросил я.

– Зачем? – усмехнулся он. – В Украине новую казнь придумали: и помирать дорого, и жить не дают! В общем, как там у тебя? «Як умру, то поховайте»! За этим дело не станет! Поховают! Так возьмешь меня с собой?

– А чего не взять! Возьму! – подобрел я, раздумывая над долей несчастных землепашцев, которых за трудолюбие в бараний рог скручивают.

– Меня одного не пустят! – пояснил Семен Львович.

– Чай, не во дворец императорский идем, чего тебя не пустят?

– Они евреев не пускают!

Я озадачился и неуверенно возразил:

– Не имеют права! Киев давно записан в черту оседлости, здесь евреи завсегда проживали. Даже при Царе Горохе!

– Так-то оно так, да ведь цари писателям не указ! Писатели народ гордый, они за идею жизни не пожалеют!

– За какую идею?

– За Украину без жидов и коммунистов!

– Ну, без жидов – это понятно, – согласился я, – а коммунисты кто такие?

– Это… – он запнулся, затем сказал: – Это мазохисты! Живут в страданиях!

Я крепко задумался, но поинтересовался:

– А чего писатели имеют против вашего брата? Ты ж говорил, что твой народ удрал в Израиль?

– В том-то и штука! Евреи уехали, а твоим опять кто-то мешает строить вольную Украину! Да еще брешут, что мы из-за океана протянули трубу и продолжаем вас спаивать!

– А, шинкари! – рассмеялся я и осекся, увидев, как Семкина рука потянулась к штофу с водкой и наполнила чарку по самый венчик.

– Конечно, шинкари! – согласился он. – Вы ж не хотите пить, брыкаетесь, отбиваетесь, а жиды вас вяжут и насильно в рот льют!

Признаться, нечто недоброе мелькнуло в его глазах, и я отодвинул рюмку, заявив, что отныне из его рук не приму ни перцовки, ни медовухи, а потом подивился собственной глупости. Истреби козаки шинкарей, во что б превратилась Запорожская сечь? В пустыню, обьятую стенаниями жаждущих, в трезвую каторгу! Убей мы последнего шинкаря, тут и конец истории моего народа! Затупились бы сабли, отсырел порох, умолкли б кобзы!

– Ты, Семчик, не расстраивайся! – Я даже обнял его за плечи. – Украинцы народ темный, особенно хохлы! Мы и себя не шибко любим, чего уж про вас гутарить. Вон я однажды приехал в свое село. Деньги привез, чтоб родню свою из крипацтва выкупить. Давила меня их неволя, огнем жгла! Меня, сам знаешь, царские барышни выкупили. То есть не меня, а портрет Жуковского, который нарисовал мой учитель, любезнейший Брюллов Карл Иваныч…

– Знаю, в школе проходили!

– Да что ты знаешь! Ты слушай и не перебивай! Вот, значит, приехал я в Кирилловку, иду к хате, а ноги подкашиваются и слезы в глазах. Выбежала родня и остолбенела, аки семейство Лота. Я тоже оторопел, а потом думаю: это ж они костюма моего испугались! Я ведь паном ходил – сюртук модный, жилетка, золотой брегет. Ну, я им и говорю: «Дорогенькие вы мои, это ж я, ваш Тарас! Из неволи вас пришел выкупать»! И говорю это все по-нашему, по-украински. А они бусурманятся, и тут сестра отвечает, да грубо, неприветливо отвечает:

– Ишь, – говорит, – большим паном стал! Гребуешь говорить с нами по-пански, мужицкой речью, аки змей, подкрадываешься?

– Да что ж вы, родненькие мои! – обомлел я. – Я ж с вами по-нашему говорю! На мове матери нашей, дедов наших! Какая такая панская мова? То я в Москвах да Санкт-Петербургах на ней говорю, потому как не разумеют господа наречия нашего. И пишу по-ихнему, а как иначе! Вы ж безграмотные, как для вас писать? Вот букварь украинский выправлю, буду деток учить, детки вырастут и понесут ридну мову по всей Украйне, от Карпат до Кубани! А они глядят волчатами и молчат, не признают. Молчу и я. Ну, думаю, пройдет у них минута затмения, поймут, что не пан я никакой, а бывший пастушок Тарас, что бегал на край села искать железные столбы, что сестрица моя опомнится и признает брата-приблуду. Не признала! Потоптались возле тына, а в хату не пригласили. Во как! Да что с них взять? Забитые нуждой да безграмотностью, оттого и дичатся, кланяются сапогам лайковым да сюртукам бархатным. Знаешь ли, как я мечтал, что лет через сто все переменится?!

И тут мой воскреситель начинает стихи мои декламировать, да не просто декламировать, а с усмешечкой, с подковырочкой:

О роде суетный, проклятый,

Колы ты выдохнеш? Колы

Ми диждемося Вашингтона

З новым и праведным законом…

Прекративши читать, он впился в меня взглядом и заговорил:

– А что, Тарас! И воля есть, и законы не хуже американских, только не выходит из твоих Вашингтона слепить! Ужимки злющие, а руки загребущие!

От обиды я аж задрожал и как заору:

– Ты, – кричу, – старая жидовская морда, будешь мне указывать, какого нам Вашингтона ждать?! Да кто ты такой, забирай тебя иерусалимские черти?!.

В таком духе я лаял его долго. Другой бы возмутился, а с этого как с гуся вода. Выслушал мои оскорбления, а потом наполнил чарки и спокойно произнес:

– Про жидов мы за тыщу лет наслушались всякого, нам это как свист ветра и пенье птиц. А вот про твоих «вашингтончиков» я тебе сейчас расскажу! Просветлю твой ум, дабы ты в приличном обществе не осрамился и целоваться с ними не стал. Они ой как будут тебя взасос лобызать! Они тебя и в лоб, и в щеки, и даже в задницу чмокнут, они тебя вылижут, как корова родное телятко, только б ты мычал по-ихнему! Но сперва давай выпьем, гайдамак ты мой сердечный! Лехаим!

Осквернив душу чаркой, я налег на селедочку. Признаться, я трошки остыл, даже чувство вины появилось, что обхаял несчастного, а друг мой сердечный огурчиком закусил и стал рассказывать новейшую историю моей Украйны. От первого украинского царя, который называется, как и Вашингтон, Президентом, до того, что сейчас правит.

Чувства мои невозможно передать папирусу, коим является бумага для поэта, и хотя заклялся я матерные слова начертывать на ней, но сдерживать себя не в силах.

Ах, вы ж, сукины дети! Нехристи! Нелюди! Христопродавцы! Мать вашу…………! …… да еще тысячу раз …………… во все ваши гнилые дыры! Что ж вы, курвяки, с Отчизной сделали? …………………! Что ж вы ее, как покрытку, валандаете по кустам и подворотням и ……………………! Сволочи! Она ж мать вам, заступница, кормилица, мать вашу………………! Чтоб волдыри повыскакивали на ваших поганых языках, а также на……… и ……………! Чтоб ваши повадочки вам боком выползли! Чтоб ваши прилизанные морды гноем обсыпало и …………………… не одиножды! Чтоб пчелы покусали вас во все причинные места, а этого ………………… в самое ………………… чтобы распухло до …………………… гада! Чтоб вас выкрали москали и продали туркам и африканским бусурманам! Чтоб вас, мать вашу ……… курвы………… и еще непотребно ……………… четырежды!.. (Матерные слова изьяты по требованию Комиссии по морали. Примечание редактора.)

Все! Не могу больше писать. Пойду напьюсь водки до свинского непотребства, потому что никакое сердце, никакой ум не выдержит того, что рассказал мне Семка, а ведь говорил он без зла, говорил с болью, точно народился в хохляцкой хате и в детстве вместе со мной бегал за чумацкими возами.

41

Письмо Тани-Эстер Либерман Семену Львовичу Либерману

Сема!

Не хочу кривить душой и писать тебе «дорогой» или что-то в этом роде, так как от прежних чувств, которые бурлили в молодости, осталось уважение, да и то на самом донышке свадебного бокала. Но ты сам виноват в таком жизненном сальдо, потому что письма – это плохой способ углублять отношения с женщиной, тем более с женой, которая подала на развод.

Ты напрасно оскорбляешь адвоката Гринберга. Он самый большой специалист по разводам и уже начал собирать доказательства, что ты как муж игнорируешь свои мужские обязательства.

Что касается Алика, то это форменный аферист.

Вчера он потребовал, чтобы я за каждое письмо давала ему две бутылки «Кеглевича». Ему, видите ли, надо кого-то подмазать на границе, иначе письмо не пропустят. Я, конечно, высказала свое удивление по поводу этих «штучек», но оказалось, что твоя мамочка (чтоб она тебе была здорова) таки дает ему каждый раз бутылку водки, а он вошел во вкус и требует вторую. Я не понимаю, почему на границе надо платить (да еще водкой!) за письмо, которое ничего не весит. Подумай и найди другой способ связи. Кроме того, прошу написать своей мамочке (чтоб она тебе была здорова до ста двадцати лет!) и потребовать, чтобы она прекратила ему давать «Кеглевич».

Дети, слава Богу, здоровы, хорошо учатся, но ведут себя ужасно. Когда я пытаюсь их воспитывать и говорю, что папа приедет и задаст им трепку, они начинают смеяться и корчить физиономии. Думаю, у тебя хватит совести приехать на их свадьбу. Конечно, им еще надо отслужить в армии, встать на ноги, но я приглашаю заранее, несмотря на развод.

На прошлой неделе у нас были журналисты. Один русский, другой еврей. Вернее, они оба евреи, но второй из русской газеты. Твоя мамочка почему-то все время называла его белогвардейцем, как будто она была подружкой Надежды Крупской. Журналисты, во-первых, приехали ко мне, все-таки я пока еще твоя жена. Но разве твоя мама даст кому-нибудь раскрыть рот? Такое впечатление, что во всем Израиле только она имеет право разговаривать, а остальные должны сидеть и слушать. Если бы ты видел иронию на лицах журналистов, когда она достала из старого чемодана твои школьные грамоты! Я уже не говорю про пионерский галстук и комсомольский значок. Это был позор международного качества! Но это еще не все. Журналисты интересовались, как ты оживил Шевченко, что ты для этого делал, но так как твоя мамочка ничего не понимает ни в медицине, ни в Каббале, она перевела разговор на Нюму Зусмана. Это ее любимый персонаж. Кстати, когда ты будешь продавать квартиру, не попадись Нюме на крючок, как твоя мама. Найди нормального маклера, а деньги положи в банк или купи дорожные чеки. Сейчас, слава Богу, не надо возить деньги в трусах, как при коммунистах.

В письме обо всем не напишешь, но если подвести итог, то телевидение накрутило нам электричества на триста шекелей и уехало как ни в чем не бывало. А потом два дня звонил телефон. Звонили все кому не лень, поэтому телефон я отключила.

В общем, помни: я тебе даю последний шанс, воспользуйся им!

Пока еще твоя жена Эстер Либерман

И не обращайся ко мне этим неприятным русским именем Таня!

(К Пушкину это не относится, его в Израиле уважают, но все-таки!)

42

Письмо С. Л. Либермана Тане-Эстер Либерман

Моя дорогая!

Я женился на Тане и буду называть тебя Таней, Танечкой, Танюшей, Танькой, Танчиком, Танюшевичем и прочая, прочая, прочая! Если ты после гиюра приняла имя Эстер, я ничего не имею против. Очень приятное библейское имя. Наслаждайся им! Когда я приеду, то на людях готов идти на уступки и называть тебя как ты скажешь, но в интимной жизни я тебя всегда буду называть Таней. И Пушкин тут абсолютно ни при чем, хотя «Евгений Онегин», между прочим, заложил фундамент русской литературы.

Насчет Алика. Он мне тоже стал подозрителен, и я уверен, что он читает нашу переписку. (Алик! Если ты сейчас читаешь это письмо, чтоб у тебя глаза выскочили на заднице, а на носу выскочил чирий!!!) Но другого курьера у меня пока нет. Не ехать же каждый раз в Борисполь к рейсу «Эль-Аль» и тыкать незнакомым людям письма! Да и времени у меня нет на такие подвиги.

Завтра я и Тарас Григорьевич идем к писателям, которые устраивают банкет и торжественный вечер по случаю годовщины его смерти. Не удивляйся, у писателей так принято. Тем самым они напоминают, что освободилось еще одно тепленькое местечко. И вообще, как только случилась Независимость, они начали праздновать все скорбные даты: голодоморы, поражения в войнах, предательства гетманов. Праздновать что-то позитивное у них не получается, хотя телевидение изо всех сил старается их развеселить. Настроение они поднимают себе тем, что ищут виновных на стороне. Во всех несчастьях, которые произошли за последние триста лет, здесь винят евреев, русских, турок, поляков, а также природные катаклизмы. Как человек с медицинским образованием, могу сказать, что таким способом хорошо укрепляют застарелые комплексы неполноценности.

Но дело не в этом. Завтра я наконец увижу дом нашего предка Симхи Либермана. Я далек от мысли, что они когда-нибудь примут закон «О реституциях» и вернут его нашей семье. Как только какой-то дипломат из Евросоюза начинает рассказывать им, что путь в Европу предполагает трансплантацию европейских ценностей в больной организм соискателя, как они машут руками и кричат: «Что с воза упало, то пропало!» А еще они любят изображать простаков и, глупо улыбаясь, повторяют: «Мы бедные, потому что дураки, а дураки, потому что бедные». С этой хохмой они выступают на мировой сцене дольше, чем Кобзон со своими комсомольскими песнями в Донецке.

Но вернусь к дому моего прадедушки. Дело в том, что в доме в Липках у старого Либермана была комната для праздника Суккот. А поскольку этот праздник отмечают в шалаше под открытым небом, архитектор по приказу старого Симхи сделал крышу раздвижной, чтобы тот молился на звезды. Был ли Симха человеком, посвященным в наши тайные знания, или действовал по наитию, не знаю, но он все сделал правильно. Дело в том, что именно из этой комнаты Земля связана с Космосом энергетическим лифтом. В этой комнате необходимо соблюдать осторожность, она не терпит зла, корыстолюбия и способна мстить смертельной дозой облучения. Если бы ты внимательно слушала, что я тебе рассказывал о Каббале, ты бы не пилила меня по пустякам. Так вот, именно в этой комнате спрятан Йесод, то есть нижний передатчик энергии, изливающийся из сокровенной сферы Даат. Этот передатчик дает возможность в период медитации подниматься на высшие уровни и, овладев знанием, влиять на судьбы целой страны. Но я подозреваю, что писатели, которые засели в доме деда Симхи, по субботам не размышляют о своем предназначении, а пьют водку и травят анекдоты. А мне надо находиться в этом помещении именно в субботу, когда человек обретает вторую душу и способен на удивительный полет в высшие сферы.

Одна надежда на Тараса Григорьевича. Только он своим огромным авторитетом может заставить писателей выписать мне пропуск в их заведение, чтобы я мог спокойно заниматься практическими медитациями.

Я раскрыл тебе этот секрет, чтобы ты, безграмотная женщина, наконец поняла, что меня держит в Киеве! Конечно, когда Тарас Григорьевич окончательно освоится с окружающим миром и лично возглавит Великий Поход украинцев к Счастью, я упакую чемоданы, прихвачу мамину кастрюльку и приеду в Израиль. Но ты должна осознать, что именно в доме Симхи Либермана находится прямой выход в Космос для связи с Творцом. Это очень важно для всего человечества, ибо только прямое общение с Создателем, только откровенный разговор без всяких посредников еще может спасти эту безумную страну.

С Аликом поторгуйся. Скажем, одна бутылка «Кеглевича» за два письма. Или за три. А то продавцы в магазине решат, что вы с мамой стали алкоголичками, и растрезвонят эту новость по всему Израилю. И, пожалуйста, успокой маму насчет кастрюльки. У меня уже нет сил читать про эту кастрюльку! Привезу я ей кастрюльку, поставлю на комод, и пускай она танцует перед ней, как Моисей танцевал перед Ковчегом!

Когда приеду, набью твоему адвокату морду. Предупреди его.

Твой Сема Либерман, который не стал педиатром, но тоже не сделан пальцем